Текст книги "Бабушка (др. изд)"

Автор книги: Божена Немцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Но как же они приготовят урок, когда они на него и посмотреть-то по-немецки не умеют?

– Их много и наказывают за то, что они не приготовляют хорошо урок: учитель поставит им черточку в черную книгу или поставит в угол, а иногда достанется и несколько ударов по рукам. Сегодня должна была встать к черной доске судейская Анина, которая сидит возле меня: она никогда не знает немецкой диктовки. Когда мы в полдень сидели перед школою, она мне жаловалась, что не умеет приготовить урок: ничего и не ела со страху! Я ей написала урок, и она дала мне за это две гомолки[118]118
  Гомолка – чешский сыр, скатанный в шар.


[Закрыть].

– Ты не должна была брать! – заметила бабушка.

– Я и не хотела брать; но она мне сказала, что у нее есть еще две. Она была так рада, что я ей написала урок, и обещала каждый день приносить мне что-нибудь, если я только буду ей помогать в этой неметчине. Почему же мне этого не сделать, не правда ли?

– Ты можешь ей помогать, но не делать, потому что она так не научится.

– Так что ж такое! Ей вовсе не нужно это знать: мы учимся только потому, что учитель хочет так.

– Потому что учитель хочет, чтоб из вас что-нибудь вышло, а чем больше будете знать, тем легче будет вам жить за свете. Немецкий язык также нужен: вот я не могу поговорить с вашим отцом.

– Но ведь тятенька вас хорошо понимает, и вы его также, хоть и не говорите по-немецки. В Жлице говорят только по-чешски, поэтому Анине нет нужды знать немецкий язык; она говорит, что если захочет узнать его, то может идти в неметчину. А учитель думает иначе. Ах! Голубушка, бабушка, никто не учится охотно немецкой диктовке, она трудна. Если б это было по-чешски, то учение шло бы так же легко, как «Отче наш».

– Ну, вы еще этого не понимаете, но вы должны слушаться и охотно учиться всему. Слушались ли мальчики?

– Да. Только Яник начал шалить с мальчиками, когда учитель вышел из комнаты; они начали скакать по лавкам, но я сказала Яну...

– Ты мне сказала? Ты? Я сам перестал, когда услыхал, что идет учитель!

– Хорошие вещи узнаю я! Ты должен смотреть за другими, а сам шалишь, как же это можно! – сказала бабушка.

– Ах, бабушка! Эти мальчики в школе страшные озорники! – отозвался Вилим, который до сих пор молчал, показывая Адельке большой кусок солодкового корня и пачку листового золота, выменянные за крейцер у какого-то мальчика в школе, – если бы вы знали, как они скачут по печкам и борются, и надзиратели с ними.

– Царь ты мой небесный! Что ж учитель-то?

– Это когда учитель уходит из школы, а перед тем, как ему придти, они все бросятся на свои места, руки положат на стол, и все тихо.

– Какие озорники! – вскричала бабушка.

– А девочки также играют в куклы в школе, я это сам видел, – жаловался Ян.

– Уж все вы хороши! Учителю с вами надо иметь ангельское терпение, – сказала бабушка.

Дети еще много рассказывали о школе и о том, что встречалось им на дороге. Это было первое их путешествие, и они немало гордились своею самостоятельностию, как будто воротились из Парижа.

– А где гомолки? Съели вы их? —спросила бабушка, желая узнать, что дети ели, потому что она заботилась об их здоровье.

– Одну мы съели, а другую я хотела принести домой; но когда я писала у доски, Коприва у меня вытащил ее из сумки: он сидит позади меня. Если б я ему что-нибудь сказала на это, то он бы меня отколотил, когда мы вышли из школы; его на это станет.

Бабушка не похвалила детей, но про себя подумала: «Ведь и мы не лучше были!» Дети хорошо знали, что бабушка снисходительнее матери: она смотрела сквозь пальцы на многие шалости мальчиков, не запрещала и Барунке иногда подурачиться; поэтому и дети были к ней доверчивее, чем к матери, которая была гораздо строже вследствие своего серьезного характера.

ХIV

Были первые дни мая, был четверг. Так как в этот день школы не было, то дети помогали бабушке поливать в саду цветы и виноград, уже зеленевший вдоль стены. Ходили они также поливать свои деревца, и вообще у них в этот четверг было очень много работы, потому что Барунка три дня не видала своих кукол, а мальчикам все некогда было покататься на лошадках: тележки, ружья, мячи валялись в углу. Они не были даже на голубятне, а кроликов кормила Аделька. Все это нужно было вознаградить в четверг. Бабушка, кончив поливку, позволила детям играть, а сама села на дерновую скамеечку под сирень и принялась прясть, потому что не могла ни минуты быть без дела. Она была печальна, не пела, даже не замечала черной курицы, которая вошла в отворенную калитку, и так как никто не препятствовал, стала копаться на грядках. Серая гусыня бродила у плетня, а ее желтенькие гусятки просунули в плетень головки, заглядывая с любопытством в сад. Бабушка очень любила этих гусяток, но теперь она их и не замечала. Мысли ее разбежались. Получено было известие от Яна, что княгиня, а стало быть и он, не приедут в половине мая, потому что Гортензия опасно больна. Если, Бог даст, она выздоровеет, то княгиня может быть приедет в свое поместье, но это еще не верно. Получив письмо, Терезка плакала, а с нею и дети. Вилиму оставалось смазать с двери только несколько черточек, а тут вдруг надежда оказалась напрасною. А чтоб эта добрая, милая Гортензия могла умереть, этого им и в голову не приходило. Они никогда не забывали прочитать «Отче наш» за ее выздоровление. Дети скоро успокоились, но Терезка, и без того довольно молчаливая, стала еще меньше говорить, и бабушка, входя в ее комнату, всегда заставала ее в слезах. Бабушка все посылала ее в гости, чтоб она сколько-нибудь развлеклась; она всегда радовалась, если Терезка шла куда-нибудь, потому что она хорошо видела, что дочери иногда ужасно скучно дома, и что она охотнее бы пожила в шумном свете, к которому она уже так привыкла. С мужем Терезка была, очень счастлива, но только было дурно то, что Ян должен был большую часть года проживать в Вене, а она должна была жить без него в страхе и тоске. А нынче, может, она и целый год не увидит мужа, а дети – отца. «Он отдает жизнь за средства к жизни!» – сказала про себя бабушка. Вместе с Яном хотела приехать Иоганка, другая дочь бабушки, хотела приехать, посмотреть на мать, пожить с нею и посоветоваться, потому что собиралась выйти замуж. Бабушка было обрадовалась этому, но теперь уже не было никакой надежды. Кроме всего этого, ее беспокоила участь Милы. Мила был славный, прямой парень, а Кристла была хорошая девушка. Бабушка обоих их любила и желала, чтоб они соединились. «Когда сойдется равный с равным, всегда бывает согласие, и Бог Сам радуется такому браку!» – говаривала она. Но и этому счастию грозил тяжелый удар: Мила отправился утром вместе с другими рекрутами. Все это беспокоило и печалило бабушку.

– Бабушка, посмотрите-ка, ведь черная-то тут роется! Постой ты, озорница! Шш! Шш! – раздался голос Барунки, и бабушка, подняв голову, увидела летящую из сада курицу и вырытую яму на грядке.

– Экая, право! Как она сюда забралась? Возьми грабли, Барунка, и поправь грядку. Смотрите-ка, и гуси тут же! Это они меня зовут: им время уж на насест. Я забылась совсем, ведь их надо покормить.

Бабушка положила веретено и пошла кормить птицу. Барунка осталась в саду подровнять грядку. Минуту спустя пришла Кристла.

– Вы одни тут? – спросила она, заглядывая через плетень.

– Да ты поди сюда! Бабушка скоро придет, пошла насыпать корму птицам, – отвечала Барунка.

– А где маменька?

– Пошла в город навестить куму. Ведь маменька все плачет о том, что тятенька может быть не приедет нынешний год; поэтому бабушка и посылает ее всюду, чтоб она немножко развлеклась. Мы все так радовались приезду тятеньки и Гортензии, а вышло все напрасно. Бедняжка Гортензия!

Стоя одним коленом на тропинке, Барунка оперлась локтем на другое колено, и опустив голову на руку, задумалась. Кристла села под сирень, сложенные руки ее опустились на колени, а голова нагнулась на грудь. Она была вне себя, а глаза ее распухли от слез.

– Горячка, должно быть, страшная болезнь. Что если она умрет, Боже мой! У тебя никогда не было горячки, Кристла? – спросила Барунка, помолчав немного.

– Нет, я никогда не хворала; но теперь уже прощай мое здоровье, – грустно отвечала Кристла.

Только теперь Барунка хорошенько посмотрела на нее, и увидав ее изменившееся лицо, вскочила на ноги и подбежала к ней с вопросом:

– Что с тобой? Разве Мила в солдатах?

Кристла вместо ответа зарыдала. В это время воротилась бабушка.

– Что, воротились? – торопливо спросила она.

– Нет, еще не воротились! – и Кристла замотала головою: – но все-таки нечего напрасно надеяться. Люция, говорят, поклялась, что если Мила не возьмет ее, так не возьмет и меня. Что она ни захочет, судья все сделает, он ею очень гордится, а управляющий тоже делает много в угоду судье. Дочь управляющего никак не может забыть, что Мила наругался над ее любимцем, и в ней тоже кипит желчь; и еще многое, милая бабушка, отнимает у меня надежду!

– Но ведь отец Милы был в канцелярии, и, как я слышала, взял с собою порядочные деньги!  Можно бы было ожидать чего-нибудь.

– Правда, это единственная наша надежда; если его выслушали, то может быть и помогут; но уже не раз случалось, что выслушивали и не помогали: отвечали коротко, что не было возможности, и человек должен был успокоиться.

– Может быть с Милою этого не случится. Но я думаю все-таки, что если б отец Милы собрал деньги, приготовленные им на случай неудачи, а твой отец прибавил бы к этому еще, и Милу бы выкупили как следует, тогда бы и заботушки у вас не было.

– Если б не было если, милая бабушка! Во-первых, деньги, отданные сегодня старым Милою, уже там, а во-вторых у моего отца денег нет, кроме необходимых для хозяйства, и хотя он любит Якуба и не препятствует мне выйти за него, но ему все-таки было бы приятнее, если бы зять увеличил его состояние, а не убавил. Наконец, допустим, что отец согласился бы на это, то Мила настолько горд, что ничего не хочет принять от меня и не позволил бы и теперь моему отцу выкупить его.

– Он может быть думает: «Возьмешь большое приданое, так жена будет управлять мужем», а этого избегает каждый гордый мужчина, милая девушка! Но тут для него не было бы никакого бесчестия. Впрочем, зачем говорить о том, чего, может быть, и не понадобится, а если б и понадобилось, то и тут дело едва ли уладится.

– Глупость, большую глупость сделали они с этим тальянцем! Тогда я этому смеялась, а теперь об этом плачу! – сказала Кристла. – Если б не это, так Мила попал бы во двор, прослужил бы два года и избавился бы от рекрутства. Меня всего больше мучит то, что я собственно виновата в этом.

– В чем же ты винишь себя, глупенькая?... Что бы могла сделать вот эта маргаритка, если бы мы обе захотели иметь ее и поссорились! Этак я тоже должна обвинять себя в том, что довела своего покойника до такого же несчастия: случай-то был почти такой же. Голубушка, есть ли человеку время советоваться с рассудком, когда в нем кипит гнев, ревность, любовь или какая-нибудь иная страсть? Хотя бы в эту минуту дело шло об его жизни, он бы не задумался. Что же делать, совершенства в мире нет!

– Бабушка, вы еще в прошлом году, в именины пана Прошка, сказали, что ваш покойник сделал тоже что-то подобное и потерпел за это, а сегодня вы опять помянули об этом; с тех пор я все забывала спросить вас об этом, расскажите мне, пожалуйста. Время пройдет скорее, мысли немножко изменятся, да здесь и сидеть-то хорошо под этою сиренью, – говорила Кристла.

– Ну, так и быть! – отвечала бабушка: – а ты, Барунка, пойди, посмотри за детьми, чтоб они не подходили к воде.

Барунка ушла, а бабушка начала рассказ:

– Я была уже взрослою девушкой, когда Мария-Терезия начала войну с пруссом. Они в чем-то не поладили. Император Иосиф занял войском Яромерь, а прусс расположился на границе. В окрестностях везде были войска. У нас в доме было также несколько простых солдат и один офицер. Был он человек легкомысленный, из тех, которым кажется, что они в состоянии опутать каждую девушку своими тенетами[119]119
  Тенеты – паутина.


[Закрыть], как паук муху. Я все отделывалась от него, но он не обращал внимания на мои слова и стряхал их с себя как росу. Заметив, что слова не действуют, я устроила свои занятия вне дома так, чтобы мне одной его нигде не встречать. Ведь знаешь, сколько раз в день сбегает девушка то в поле, то в луга! Домашние уйдут и оставят ее одну дома, словом, нет ни обыкновения, ни необходимости присматривать за девушками: они сами должны смотреть за собою, а таким образом представляется много случаев дурному человеку.... Но меня Господь хранил. За травою ходила я рано утром, когда еще все спало. Я с молодости рано вставала, и мать мне всегда говорила: «Кто рано встает, тому Бог подает». Она были права: если мне от этого не было пользы, зато было удовольствие. Когда я утром выходила в сад или в поле и видела зелененькую травку, усыпанную росой, у меня сердце радовалось. Каждый цветочек стоял как девушка, с поднятою головкой, со светлыми глазками. Все благоухало: каждый листочек, каждая травка. Птички носились надо мною, воспевая хвалу Богу; всюду была тишь.

Во время солнечного восхода я стояла точно в церкви, пела, и работа моя незаметно подвигалась вперед. Однажды утром кошу я в саду, вдруг слышу за собою: «Бог помочь, Мадленка!» Оглянулась я и хочу сказать: «Подай Господи!», но от испуга не могла ничего выговорить, и серп вывалился у меня из рук.

– Перед вами стоял тот офицер? – перебила ее Кристла.

– Погоди, не торопись! – продолжала бабушка: – Это был не офицер: если бы был он, я бы не выпустила серпа из рук. Испуг был от радости: передо мною стоял Иржик! Я должна тебе сказать, что я его не видала три года. Ты знаешь, что Иржик был сын нашей соседки Новотной, той самой, которая была со мной, когда мы разговаривали с императором Иосифом?

– Да, я это знаю. Вы нам также рассказывали, что он вместо священника сделался ткачом.

– Да! В этом виноват его дядя. Ученье его шло отлично; тятенька всякий раз, как ездил к нему в Рихнов, слышал об нем одни похвалы. Когда он бывал дома на вакации, то в воскресенье он всегда читал соседям Библию вместо моего отца, бывшего отличным чтецом, и мы всегда с удовольствием слушали; Новотна все говорила: «Я как будто вижу его уже священником!» Мы все смотрели на него как уже на посвященного, женщины присылали ему всего, что только стряпали хорошего, и если Новотна спрашивала: «Чем же, Боже мой, мы вам заплатим?», они всегда отвечали: «Когда Иржик будет священником, то благословит нас». Мы росли вместе, но когда он пришел на вакацию во второй и в третий раз, я уже не была слишком смелою; я стыдилась его, и если он иногда приходил за мною в сад, и во что бы то ни стало помогал мне нести траву, то я считала грехом, что допускаю его до этого, и не раз повторила ему, что это священнику неприлично, но он только улыбался, говоря, что много утечет воды раньше, чем он начнет проповедовать! Бывает, что человек предполагает, а Бог располагает. Когда он пришел в третий раз на вакацию, он получил из Кладска от своего дяди приглашение явиться туда. Дядя был ткач и ткал превосходные полотна, чем зарабатывал себе порядочные деньги, и не имея детей, вспомнил об Иржике. Кума не хотела отпустить его; но мой отец сам уговаривал ее отпустить Иржика, потому что это могло составить его счастие, а брат отца его имеет же на него какое-нибудь право. Он отправился. Кума и мой отец провожали его до Вамбериц, куда они пошли на богомолье. Они вернулись назад, а Иржик остался там. Всем было скучно без него, но мне да куме всех скучнее, с тою только разницей, что она говорила об этом, а я молчала. Дядя обещал заботиться о нем, как о своем собственном сыне. Кума думала, что в Кладске Иржик ходит в школу и радовалась, что скоро увидит его посвящение, а вышло не так: через год Иржик пришел уже ткачом погостить дома. Кума страшно плакала, но что же делать! Иржик упросил ее и признался, что не имел никакого желания сделаться священником, хотя бы он охотно стал учиться. Но дядя отговорил его, представляя ему, как долго он должен будет терпеть нужду и толкаться по школам, по судам, пока достанет себе кусок хлеба; он уговорил его взяться за ремесло, уверяя, что оно скоро принесет ему пользу, что ремесло золотое дно, а тем более Иржику, который сведущ и в ином. Словом, Иржик согласился, выучился ткать, а так как он горячо принимался за все, то сделал успехи и в ремесле. Через год дядя дал ему аттестат, свидетельствовавший об окончании учения; потом послал его на испытание в Берлин к своему знакомому, где Иржик должен был еще усовершенствоваться. Но Иржик сначала зашел к нам в Чехию. В этот раз он мне принес из Вамбериц вот эти четки.

Говоря это, бабушка вытащила фисташковые четки, которые всегда имела при себе, и с минуту смотрела на них, потом, поцеловав их, спрятала и продолжала:

– Мой отец не сердился на Иржика за то, что он посвятил себя ремеслу, и уговаривал Новотну помириться с мыслью, что надежда обманула ее.

«Кто знает, что лучше? – говорил отец; – оставьте его: что он себе приготовил, то и будет иметь. Хоть бы хлопок прял, только бы знал свое дело и остался честным, хорошим человеком, тогда заслужит такую же честь, как хоть какой пан!» Иржик был доволен тем, что кум не сердился на него, потому что он считал его родным отцом. И Новотна помирилась, да и как было не помириться? Ведь это было ее дитя, которое она любила, и не хотела, чтоб оно чувствовало себя несчастным. Прожил у нас Иржик несколько дней, потом ушел, и три года мы не видали его и даже не слыхали о нем, как вдруг утром он явился передо мною. Можешь себе представить, как я обрадовалась! Я его узнала тотчас, хотя он очень переменился: он был очень высок и притом очень строен, так что трудно было отыскать ему равного. Он нагнулся ко мне, взял меня за руку и спросил, отчего я так испугалась.

– Как не испугаться! – говорю я: – ведь ты тут очутился, точно с неба упал. Откуда ты пришел и когда?

– Я прямо из Кладска: дядя боится, чтобы меня не подцепили там вербовщики, потому что там всюду вербуют солдат. Едва я воротился с испытания, как дядя и послал меня в Чехию, думая, что мне здесь легче укрыться. Я благополучно перебрался через горы, и вот я здесь!

– Господи Боже мой! Только бы тебя здесь не забрали! Что говорит мать?

– Я еще не видал ее. Я пришел сюда в два часа пополуночи и не хотел будить мать. Лягу-ка у Мадлены под окном, она встает рано; подожду, когда она проснется, тогда пойду, думал я, и лег на зеленый пуховик. Действительно, недаром говорят о тебе в деревне: «Раньше, чем жаворонок запоет, Мадлена траву домой несет». Чуть рассветет, ты уж косишь. Я видел, как ты умывалась у колодца, как причесывалась, и едва мог удержаться, чтобы не подбежать к тебе; но когда ты молилась, мне не хотелось помешать тебе. А теперь скажи мне, любишь ли еще меня?

Так говорил он, как же было не отвечать, что люблю? Ведь мы с детства любили друг друга и во всю жизнь мою я ни о ком другом не думала. Мы поболтали немножко, а потом Иржик прокрался в хижину к матери, а я пошла сказать своим, что он пришел. Отец был человек умный, и ему не понравилось, что Иржик пришел в такое опасное время. «Не знаю, говорил он, не натянут ли на него здесь белый сюртук! Сделаем все возможное, чтоб укрыть его, только не говорите никому, что он здесь». Новотна хотя и была рада, но все-таки боялась, потому что Иржик был назначен в рекруты, и избавился только тем, что никто не знал, где он. Три дня просидел он на чердаке в сене. Днем у него сидела мать, а вечером прокрадывалась к нему и я, и мы разговаривали о различных вещах. Я так боялась за него, что по целым дням ходила как шальная овца и офицера уж не избегала, так что мы несколько раз натыкались друг на друга. Он верно подумал, что я хочу его задобрить, да и запел опять старую песню; я позволяла ему говорить и не отделывалась от него так грубо как прежде, потому что боялась за Иржика. Иржик был спрятан, как я уже сказала. Кроме меня, моих родителей и его матери никто не знал о нем. В третий вечер иду я из хижинки; немножко долго просидела у Иржика, так что везде уже было тихо и довольно темно. Вдруг офицер загородил мне дорогу. Он узнал, что я хожу по вечерам к куме, и дожидался меня у сада. Что делать? Я могла бы закричать, но Иржик услыхал бы каждое громкое слово, а я боялась призвать его. Положилась на свою силу, и когда офицер не хотел слушаться добрых слов, у нас дело дошло до кулаков. Не смейся, девушка, и не смотри на меня, какая я теперь! Хоть я была и не велика, но ловка, и руки мои, привычные к тяжелой работе, были сильны. Я бы его отделала, если б он от ярости не начал браниться и ругаться. Этим он выдал себя: как громовая стрела очутился между нами Иржик и схватил его за горло. Он услыхал ругательства, выглянул в слуховое окно, и узнав меня в полупотемках, соскочил вниз. Удивляюсь, как он не сломил шеи! Но он не задумался бы, если бы под ним горел даже костер.

– Разве, милостивый государь, можно драться ночью с честною девушкой? – закричал Иржик.

 Я его умоляла, просила, чтоб он подумал, что он делает, но он держал офицера как в клещах, дрожа от злости. Однако ж он послушался меня.

– В другое время и в другом месте вы узнали бы что-нибудь другое, но теперь здесь не время для этого. Теперь слушайте и помните: эта девушка моя невеста; если вы отныне не оставите ее в покое, то мы поговорим с вами иначе. Теперь ступайте! – сказал Иржик и перебросил офицера через ворота как гнилушку; потом обнял меня и сказал: – Помни меня, Мадленка, поклонись матери и будьте здоровы! Я должен сейчас же убираться прочь, а то меня схватят. Не бойтесь за меня, я знаю каждую тропинку и непременно проберусь в Кладско, где как-нибудь скроюсь. Прошу тебя, приди в Вамберицы на богомолье, мы там увидимся!

Я еще не могла опомниться, как он уже ушел. Я тотчас бросилась к Новотной сказать о том, что случилось; с нею мы пошли к нашим. Все мы потеряли головы. Боялись каждого шума. Офицер послал солдат по всем дорогам, не узнают ли Иржика. Он думал, что Иржик из соседней деревни и что они его где-нибудь нагонят, но он благополучно ускользнул от них. Я избегала офицера, насколько могла, а он, не имея средств отмстить мне как-нибудь иначе, начал распускать в деревне обо мне дурные слухи; но все меня хорошо знали, и ему не удалось оклеветать меня. К счастью, пришел приказ войску подвинуться назад. Прусс переходил границу. Из всей этой войны ничего не вьшло, а крестьяне называли ее «калачною», потому что, говорят, солдаты воротились домой, съев в деревнях все калачи.

– А что же сделалось с Иржиком? – спросила Кристла, с напряженным вниманием слушавшая бабушку.

– Мы до самой весны ничего о нем не слышали, потому что вследствие этих беспокойств в стране никто не приходил оттуда. Мы были как на иголках. Пришла и весна, но и она ничего не принесла с собою. Я пошла на богомолье, как обещала Иржику. Шло много знакомых, и наши отдали меня им на попечение. Вожак наш бывал много раз в Кладске и знал там каждый угол, отец мой попросил его довести меня куда следует. «Зайдем на минутку к Лидушке, чтобы немножко пооправиться», – сказал вожак, когда мы пришли в город. Вошли мы в маленькую гостиницу в предместье. К Лидушке заходили все, приходившие из Чехии: она была из наших краев. Тогда еще в Кладске говорили по-чешски, а люди всегда любят отыскивать своих земляков. Лидушка приняла нас очень радушно, и мы должны были войти с ней в комнату.

– Только садитесь! Я сейчас буду здесь; принесу вам немного винного супу, – сказала она весело и скрылась за дверью.

У меня страшно щемило сердце, частью от радости, что увижу Иржика, а частью и от страха, не случилось ли с ним что-нибудь с тех пор, как мы о нем ничего не слыхали. Вдруг слышу, что знакомый голос здоровается на дворе с Лидушкою, а она кричит: «Идите, пан Иржик, пришли богомольцы из Чехии!» Двери быстро отворились, и в них показался Иржик. Взглянув на него, я остановилась как пораженная громом... На нем был военный сюртук! У меня потемнело в глазах! Иржик взял меня за руку, обнял и почти со слезами сказал:

– Видишь ли, Мадленка, какой я несчастный человек и едва я принялся за ремесло и стряхнул с себя все, что мне так не нравилось, как уж опять у меня новое ярмо на шее! Ушел от дождя, попал под желоб. Если б я был в Чехии, так по крайней мере служил бы своему императору, а теперь должен служить чужому!

– Ради Господа Бога! Что же ты сделал, что тебя взяли! – спрашиваю я.

– Ну, милочка, молодость, – нерассудительность. Не верил я опытному дяде. Когда я ушел от вас, было мне везде скучно, все было не по мне. Пошел я в одно воскресение с несколькими товарищами в гостиницу, несмотря ни на какие предостережения. Мы подпили, а в это время в гостиницу пришли вербовщики.

– Экие негодяи! – прервала Иржика Лидушка, принесшая суп: – Если б пан Иржик бывал у меня, то с ним ничего бы такого не случилось: я не терплю этих лгунов и обманщиков! Да и дядюшка наш не ходит ни к кому кроме Лидушки. У человека есть совесть, ну, а молодой народ – что уж делать, нерассудителен. Вы на это не смотрите, пан Иржик, вы славный малый; наш король любит рослых солдат и верно не оставит вас долго без повышения.

– Это уж там как хочет, – возразил Иржик, – что сделано, того не переделаешь! Мы были сами не свои, и вербовщики обманули нас, а когда мы протрезвились, то были уж солдатами, я и Леготский, лучший мой товарищ. Я думал, что разобью себе голову; но что было делать? Дядя также погоревал достаточно; наконец подумал и о том, нельзя ли по крайней мере улучшить мое состояние, если уж нельзя было его переделать. Пошел он к генералу и упросил его, чтобы меня оставили здесь и сделали поскорее капралом, и... но об этом мы еще поговорим. Теперь только не печаль меня, я рад, что вижу тебя.

Мы должны были быть довольны и этим. Позже Иржик увел меня к дяде, который рад был видеть нас вместе. Вечером пришел и товарищ Иржика, Леготский. Прекрасный был человек! Они с Иржиком были до гроба верные друзья. Уж оба умерли, а я еще живу!

– Вы уже не воротились домой, бабушка? Дедушка женился на вас? – спросила давно уже воротившаяся Барунка бабушку, задумавшуюся при воспоминании о счастливых минутах этого свидания.

– Ну да он никак не согласился отпустить меня. Дядя ему выхлопотал позволение жениться. Они ждали только, чтоб мы пришли на богомолье. Иржик ушел, а я осталась ночевать у дяди. Он был добрый старичок, дай Бог ему царство небесное. На другой день Иржик пришел очень рано и долго о чем-то советовался с дядей. Потом пришел ко мне и сказал:

– Скажи мне откровенно, Мадленка, по чистой совести, любишь ли ты меня настолько, чтобы сносить со мною несчастие, покинуть отца и мать?

Я отвечала, что люблю.

– Если так, то останься теперь здесь и будь моею женою! – сказал он, схватил меня за голову и начал целовать. Он меня никогда не целовал: у нас нет этого обыкновения; но тут бедняжка уж не знал, что делать от радости.

– Но что скажет мама, что скажут наши? – спрашивала я, а сердце у меня сильно билось от радости и страха.

– Что бы ни сказали, они ведь нас любят и не захотят, чтоб я измучился!

– Но, Боже мой! Иржик, ведь должны же наши родители благословить нас.

Иржик ничего не сказал на это, но дядя подошел к нам, выслал Иржика и сказал мне:

– Мадлена, ты девушка набожная и нравишься мне; вижу, что Иржик будет счастлив и недаром тосковал по тебе. Я бы, может, и попрепятствовал, если б это был другой человек, но ведь он очень упрям. Если бы меня не было, так он бы пришел в отчаяние, когда его завербовали; но я сумел его утешить тем, что выхлопотал ему позволение жениться. Не хочу лгать: в Чехию ему нельзя; а если ты опять пойдешь домой, так кто знает, не отговорят ли тебя ваши! Когда же вы женитесь, то поедем вместе в Олешницы, и родители твои не откажут тебе в благословении, а с богомольцами пошлем им письмо. Послезавтра вы обвенчаетесь в военной часовне, я заступлю место ваших родителей и всю ответственность беру на себя. Посмотри на меня, Мадленка! Голова моя бела как снег; думаешь ли ты, чтоб я сделал что-нибудь, за что не мог бы ответить перед Богом?

Так говорил мне дядя, а слезы текли по лицу его. Я согласилась на все. Иржик чуть не сошел с ума от радости. У меня было только то платье, которое было на мне. Иржик мне тотчас купил платье, шпензер и гранаты на шею, остальным снабдил меня дядя. Это те самые гранаты, что теперь у меня, та же мезуляновая юбка шафранного[120]120
  Шафранный – оранжево-желтый.


[Закрыть] цвета и тот же шпензер облачного цвета. Богомольцы собрались домой, и дядя послал с ними письмо о том, что я остаюсь еще на несколько дней и потом приеду с ним; больше он ничего не написал. «Мы лучше сами все расскажем!» – заметил он. На третий день утром мы обвенчались; венчал нас военный священник. Лидушка была свахою, Леготский – дружкою, сестра его – дружичкою, дядя и еще один гражданин были свидетелями, больше никого не было. Лидушка нам приготовила завтрак и так провели мы целый день, весело и набожно, вспоминая также и о родительском доме. Лидушка за столом постоянно дразнила Иржика, говоря: «Вы ли это, вы ли жених? Я вас уже вовсе не узнаю: вы уже не тот мрачный Иржик! Впрочем неудивительно, что ваше лицо просияло».

Толковали и о том, и о другом, как это всегда бывает. Иржик хотел, чтоб я осталась у него, но дядя не соглашался на это раньше, чем воротимся из Чехии и с богомолья из Вамбериц. Через несколько дней мы поехали в Олешницы, я и дядя. Я вам не умею описать удивление наших тому, что я замужем, и горесть матери Иржика о том, что он в солдатах. Мать моя ломала руки и все приговаривала, что я хочу покинуть ее, уйти на чужбину с солдатом, так что у меня волосы вставали дыбом. Но отец все порешил мудро и рассудительно.

– Теперь уже все кончено! – сказал он: – Как себе постлали, так и будут спать. Они любят друг друга, пусть вместе и приобретают опытность. Ведь ты, мама, тоже покинула для меня отца и мать, да такова судьба каждой девушки. Кто же виноват, что на Иржика обрушилась такая невзгода? Впрочем, нам служба не долга, и он может воротиться сюда, как только окончит ее. А вы, кума, успокойтесь: Иржик умный парень и скучать он не будет, он уже позаботился об этом. Ты, Мадла, не плачь! Дай Бог тебе счастье, чтобы ты с тем, с кем шла к алтарю, и в гроб легла бы вместе.

При этих словах отец со слезами благословил меня. Обе матери также плакали. Мать моя, всю жизнь свою заботливая, и теперь немало беспокоилась.

– Нечего сказать, умно с твоей стороны, – говорила она мне, – нет у нее ни перины, ни посуды, ни платья, а она замуж вышла! Во всю мою жизнь я не видала, чтобы свет был такой вывороченный!