Текст книги "Политология революции"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Значение марксизма в качестве интеллектуальной основы большевистской революции было подтверждено на практике. Ведь пассионарных личностей у народников и анархистов (социалистов-революционеров) было не меньше, а быть может, и больше, нежели у большевиков. Однако именно большевики взяли верх – в значительной мере потому, что обладали интеллектуальным превосходством, выразившемся в способности правильно и своевременно заключать союзы, формулировать и менять лозунги, учиться на собственных ошибках.

Возможно, теория Джемаля о роли революционеров как особой пассионарной касты ближе к взглядам Че Гевары. Латиноамериканский герой утверждал, что под воздействием политической воли и прямого действия созревание объективных предпосылок революции может ускориться. Но даже Че никогда не заявлял, что вопрос о социальной базе революции определяется «свободным выбором» ее «авторов».

Впрочем, парадоксальным образом, этого не утверждает и сам Джемаль, хотя из его рассуждений о ленинизме такой вывод следует неизбежно. И все же, как только речь заходит о конкретной общественной ситуации, он начинает анализировать объективно сложившиеся социально-политические расклады. Другое дело, что его оценки, не совпадая с тезисами ортодоксального марксизма Каутского и Плеханова, похожи на выводы, к которым пришли некоторые представители Франкфуртской школы и левые радикалы в странах «третьего мира».

Предстоящее восстание, полагает Джемаль, не будет делом европейского индустриального пролетариата, организованного в жестко структурированные партии и профсоюзы. Скорее это будет бунт всемирной улицы против глобальных элит. Пролетариата в старом смысле уже вроде бы и нет, есть только пролетаризированные массы, причем они пролетаризированы в разной степени и по-разному. Здесь, опять же, идеи Джемаля пересекаются с определенными течениями в неомарксизме – достаточно вспомнить книгу Валлерстайна «После либерализма», где утверждается практически то же самое. Другой вопрос, что источником бунта является не только «мировая улица». С одной стороны, «средний класс», которому либеральные идеологи наговорили столько незаслуженных комплиментов, отнюдь не является основой стабильности – в условиях системного кризиса он сам превращается в бунтующую массу, а его обманутые надежды становятся эмоциональным топливом радикального протеста. Точно так же никуда не исчез и промышленный рабочий. Реальные перспективы революции в XXI веке связаны не с миссией какой-то одной социальной группы, а со способностью многообразных общественных сил объединиться на общей антисистемной платформе. И задача революционеров не в том, чтобы произвольно, выбрать себе «массу», а в том, чтобы выработать такую платформу, найти методику практического действия, объединяющую и консолидирующую эти разнообразные силы и направить их совокупный потенциал на разрушение старого мира – во имя создания нового.

Сопротивление или революция?

По мере того, как левое движение возвращалось на политическую сцену, все более популярным становился лозунг «сопротивления». Мало какое слово повторяется так часто на митингах, в дискуссиях и в декларациях, мало какое слово несет такой положительный эмоциональный заряд. Сопротивление – это стойкость, верность своим принципам, готовность бороться наперекор всему, невзирая на неравенство сил и очевидную для обывателя обреченность борьбы. Логика сопротивления – экзистенциальна. Я не рассчитываю шансы. Я просто стою на своем. Даже если я не могу победить, даже если я знаю, что обречен на поражение, я все равно должен дать бой, ибо всякое иное поведение – предательство. Не только по отношению к своему делу, но и по отношению к самому себе.

Именно так приходилось бороться против наступающей реакции на протяжении 1990-х годов. Тактические соображения отступали на второй план. Те, кто оценивали шансы на успех, быстро отказались от борьбы, пополнив ряды перебежчиков, рассуждающих о бесперспективности марксизма и самоочевидной эффективности свободного рынка. Другие стали поклонниками Тони Гидденса, соратниками Тони Блэра, немецкими «красно-зелеными» министрами и «социально озабоченными» депутатами от «Единой России», которые каждый законопроект, направленный на ограничение прав трудящихся сопровождали извержением «прогрессистской» риторики. Нигде не найдешь столько бывших революционеров, как среди этих господ. Они бы с удовольствием низвергали капитализм, но по здравому размышлению, обнаружив, что революция – дело отделенного будущего, а жизнь коротка, и карьеру надо делать быстро, предпочли пойти в услужение разоблаченному им злу. При этом ни на минуту не переставая гордиться своим революционным прошлым и при каждом удобном случае пытаясь извлечь из него моральную или материальную выгоду.

И все же, в логике сопротивления есть своя моральная двусмысленность, которая становится очевидной тем более, чем эффективнее мы сопротивляемся. Дело в том, что капитализм вполне может пережить сопротивление себе. Чего он не может пережить, так это революции, которая его уничтожает. Революции могут быть неудачными, более того, подавляющее большинство революционных попыток именно таковыми и оказываются. Но, как говорил перед смертью Жан-Поль Сартр, от неудачи к неудаче идет вперед прогресс человечества. Если бы не было этих неудачных попыток, мы, наверное, все еще жили бы в каменном веке. Незавершенные и даже потерпевшие трагическое поражение революции значат для истории больше, чем целые десятилетия «спокойного» развития, ибо мир, переживший подобное социальное потрясение, уже не может быть прежним. Вернемся, однако, к идеологии сопротивления. Неслучайно слово это было произнесено генералом де Голлем в самом к начале Второй мировой войны, когда мощь нацистской Германии казалась непреодолимой, а дело свободной Франции безнадежно проигранным. Страна была оккупирована, армия разгромлена, значительная часть элиты предала республику или бросила ее на произвол судьбы. Естественно было в таких условиях поднять знамя сопротивления. После Сталинградской битвы взгляд на борьбу радикальным образом менялся. Надо было уже не просто выстоять, но и победить. Победа, благодаря стойкости и самопожертвованию первых лет войны, стала реально достижимой, но для того, чтобы приблизить ее, надо было действовать уже по-другому. Нужна была тактика, стратегия, координация. Нужна была эффективность и организация, которые совершенно не обязательно требовались для каждого акта сопротивления, ибо подобные акты носили в первую очередь моральный характер.

После массовых демонстраций 1999 года в Сиэтле, когда под давлением протестов Всемирная Торговая Организация вынуждена была отложить очередной раунд глобальных переговоров об очередной волне неолиберальных реформ, идеолог антиглобалистского движения Уолден Белло заявил, что это был Сталинград современного капитализма.[169]169
  См.: Bello W. Op. cit. P. 66.


[Закрыть] Точно так же, как под Сталинградом Красная Армия переломила хребет германскому вермахту, так и массовое сопротивление в Сиэтле нанесло стратегическое поражение неолиберальному проекту.

К сожалению, Белло ошибался. Сиэтл можно сравнить скорее с битвой за Москву, в которой обороняющиеся показали, что могут выигрывать сражения, но до решающей победы над нацизмом было еще очень далеко. Стратегический перелом в борьбе против неолиберального капитализма еще не наступил. Однако возникла новая ситуация, когда одной лишь решимости и твердости недостаточно. Надо учиться побеждать.

Тактика и организация становятся принципиально важны. Возникает потребность в позитивных программах и политически эффективных методах работы. Возможны компромиссы, приобретающие стратегическую и моральную осмысленность: ведь они позволяют приблизиться к целям борьбы, которые становятся совершенно конкретными и реальными.

Сопротивляясь, мы достигаем своеобразного морального комфорта. Разумеется, есть принципиальная разница между теми, кто проповедует свои идеи с западноевропейской кафедры, и теми, кто сопротивляется власти транснациональных корпораций где-нибудь в Нигерии или Индии, ежедневно рискуя здоровьем и даже жизнью. Однако больше всего об идеалах сопротивления говорят именно те, кто меньше всего рискует, их отстаивая.

Дело, разумеется, не только в репрессиях. Моральный риск не менее, а, в конечном счете, даже более значим. Можно жить, по выражению великого русского писателя Салтыкова-Щедрина, «применительно к подлости». Можно просто говорить «нет» системе и удовлетвориться этим. В последнем случае мы избегаем множества сложных и морально неоднозначных вопросов. Ведь практическая деятельность, направленная на решение конкретных задач, заставляет нас постоянно принимать решения. Эти решения оказываются спорными, они могут быть ошибочными. Они ставят моральные вопросы, на которые у нас нет готовых ответов. С кем можно сотрудничать, а с кем нет? Где границы допустимого компромисса? У кого можно принять денежные пожертвования, на каких условиях? Как обеспечить единство и эффективность организации, сохраняя при этом в ней демократическую жизнь? Как использовать разногласия между нашими врагами на пользу нашему делу? Как бороться за власти одновременно сознавая, что власть развращает? Вопреки знаменитому афоризму Черчилля, малая толика власти развращает даже больше, чем власть, полученная во всей ее полноте.

Короче, как победить дракона и не стать самому похожим на дракона?

На подобные вопросы нет общеупотребительных теоретических ответов. Отвечать на них можно только практическим действием, совершая поступки, осознавая связанные с ними моральные и политические риски, критически оценивая собственные ошибки. Единственная гарантия в том, что Действуют не отдельные люди, а массы. Одиночки, даже героические, даже мудрые и вооруженные передовой теорией, то и дело ошибаются. Массы тоже нередко заблуждаются. Им свойственно поддаваться иллюзиям, загораться энтузиазмом, а порой и впадать в депрессию. Именно депрессия масс после поражений 1980-х годов подтекстовывала ощущение глобальной безнадежности в 1990-е годы. Но критически мыслящие интеллектуалы для того и нужны, чтобы увидеть перспективы и опасности, не замеченные массами. А массовое движение, если оно способно развиваться и учиться, может и должно поставить под контроль «своих» интеллектуалов и политиков. Далеко не всегда люди способны учиться на своих ошибках. Но ошибки одних могут быть исправлены другими.

Легко понять, что в эпоху сопротивления модны были анархические идеи. В конце концов, зачем нужна политика, если все равно на этом поле ничего не достичь? Закономерно, что появляются книги, призывающие изменить мир, не пытаясь взять власть. Как в басне Эзопа, виноград зелен: победить в борьбе с государством левым не удается.

Но изменить мир, не пытаясь взять власть невозможно. Если бы это было возможно в принципе, история не знала бы ни революций, ни политической борьбы. Ибо те, кто правит миром, сохраняя контроль над государством, не только не позволят преобразовать систему, но даже не пойдут на уступки, пока не почувствуют угрозу собственному господству. Оппозиции далеко не всегда удается взять власть, но она становится эффективной лишь тогда, когда правящий класс начинает понимать, что угроза потери власти совершенно реальна.

Надо признать, что большинство людей в любом обществе – далеко не революционеры. И это относится к Марксовым пролетариям точно так же, как и к любому другому классу в истории. Но это отнюдь не значит, будто «обычный человек» по природе своей консерватор. Скорее он стихийный реформист. Чем более трудящиеся осознают свои классовые интересы, тем более они враждебны системе. Другое дело, что эта враждебность – пассивная. Готовность действовать возникает тогда, когда появляется конкретная перспектива успеха. Сопротивление – удел одиночек. Когда оно становится массовым, это уже восстание, первый шаг к революции.

Глава IV. «Пустая оболочка»

«Партийная бюрократия представляет собой наиболее опасную косную и консервативную силу; если она превратится в сплоченную, солидарную группу, которая существует сама по себе и чувствует себя независимой от партийной массы, то сама партия в конце концов станет анахронизмом и в периоды острого кризиса потеряет свое социальное содержание и уподобится пустой оболочке».[170]170
  Грамши А. Избранные произведения. М.: Изд-во иностранной литературы, 1959. Т. 3. С. 176.


[Закрыть] Так писал Антонио Грамши в «Тюремных тетрадях». Кризис левого движения в 90-е годы века вполне подтвердил справедливость этого тезиса. Крупные партии, обладавшие мощной бюрократической и электоральной машиной, отнюдь не утратили своего места в политике – во всяком случае, на протяжении длительного времени они продолжали получать места в парламентах, а иногда и портфели в правительствах. Однако свою социальную миссию и идеологическое содержание они давно потеряли, превратившись в бессмысленные механизмы, работающие по инерции (или, еще хуже, выполняющие социальный заказ того самого буржуазного класса, для борьбы с которым некогда были созданы). Несостоятельность большинства традиционных партийных организаций парадоксальным образом стала очевидна именно в тот момент, когда в первой половине 2000-х годов левое движение начало выходить из кризиса.

Западные левые и крушение СССР

Поверхностному наблюдателю политическая история левых сил в 1980-е и первую половину 1990-х может показаться непрерывной цепочкой поражений. Крушение Берлинской стены сопровождалось исчезновением мирового коммунистического движения. Более или менее традиционная компартия сохранилась в-Центральной и Восточной Европе лишь в Чехии, где в конце 1990-х существовал также и Левый блок, созданный сторонниками более радикального обновления партии, а также возрожденная социал-демократия. В остальных случаях коммунистические организации стремительно преобразовались, Чаще всего новые/старые партии объявляли себя социал-демократическими, сохранив, впрочем, прежние кадры и авторитарный внутренний порядок. Подобные процессы наблюдались не только на Востоке Европы. Политическую трансформацию пережила и итальянская компартия – крупнейшая на Западе. Провозгласив необходимость «обновления», руководство уверенной рукой повело организацию вправо, не считаясь с настроениями собственных членов и сторонников.

Западные парламентские партии, называвшие себя с конца 1970-х годов «еврокоммунистическими», на протяжении длительного времени критиковали СССР. Они постоянно подчеркивали, что опираются на другую традицию, имеют собственные теоретические и программные установки, делающие их независимыми от Советского Союза. И хотя события 1989–1991 годов не могли не сказаться на их авторитете, было бы наивно полагать, будто крах СССР нанес им непоправимый удар. Эволюция вправо итальянской компартии была вполне логична, и началась задолго до распада советской системы. Скорее можно говорить о том, что после ликвидации Советского Союза партийное руководство воспользовалось случаем, чтобы еще более резко повернуть руль вправо и завершить давно задуманный и начатый политический маневр.

Парадоксальным образом именно процесс «реформирования» показал, до какой степени в итальянском коммунистическом движении, гордившемся своими «европейскими демократическими корнями», сохранилась сталинистская традиция бюрократического контроля над массами. Партия преобразовалась в «Демократическую левую». Как только смена названия состоялась, партия вошла в Социалистический Интернационал. Это стало большим облегчением для международной социал-демократии, поскольку Итальянская социалистическая партия в те же годы распалась под воздействием коррупционных скандалов и межфракционных склок.[171]171
  Лидер соцпартии Беттино Кракси, который оказался первым из социалистов, добившимся поста премьер-министра в Италии, инициировал политические реформы, целью которых было обеспечение большей стабильности и управляемости в государстве – естественно, за счет сужения демократии. Политическая карьера Кракси завершилась громкими коррупционными скандалами. Он вынужден был покинуть родную страну и закончил свои дни изгнанником в Тунисе.


[Закрыть] Бывшие компартии видели в социал-демократизации спасительное решение, позволяющее сохранить свои позиции в меняющемся обществе. Тем временем сама социал-демократия переживала глубокий кризис, все более смещаясь вправо.

Если первой причиной кризиса левых сил в 1990-е годы принято считать деморализацию, связанную с крушением коммунистической идеологии, то второй причиной, как правило, объявляют глобализацию. По общему мнению, глобализация лишила национальное государство традиционных инструментов воздействия на экономику, ибо мировой рынок стал глобально интегрирован, а вместе с тем капитал приобрел невиданную ранее мобильность, делающую любое регулирование неэффективным. Отныне все должны участвовать в глобальном соревновании, а для солидарности и перераспределения просто не остается места в изменившемся мире.

Западные социал-демократические партии и «еврокоммунисты» возлагали существенные надежды на перестройку в Советском Союзе, а также на процесс перемен в Восточной Европе, рассчитывая, что реформы изменят страны бывшего коммунистического блока в социал-демократическом или демократическо-социалистическом духе. Эти надежды, как известно, не оправдались. Вместо социал-демократических идей в посткоммунистических обществах восторжествовал неолиберализм, причем, как правило, в наиболее жестких формах.

Левая альтернатива в рамках реформистского движения на Востоке действительно существовала, но почти нигде не могла опереться на общественные силы достаточно организованные и влиятельные, чтобы изменить направленность процесса перемен. Мрачные результаты советской перестройки предопределили и неизбежную череду катастроф для национально-освободительных движений в развивающихся странах. Оставленные без поддержки СССР, «прогрессивные» режимы один за другим меняли политическую ориентацию, переходя под покровительство США и приглашая экспертов Международного валютного фонда. Впрочем, и здесь перемены произошли не в один день. Стремительной переориентации бывших «прогрессистов» предшествовал длительный период формирования авторитарно-бюрократической элиты, заинтересованной не в развитии страны, а в поддержании своих привилегий.

Нежданные победы: электоральные успехи левых в 1990-х годах

При более пристальном взгляде, впрочем, мы замечаем, что картина 1990-х годов не может быть сведена к постоянным неудачам и отступлению левых. Были и успехи на выборах, и победоносные стачки. Большинство партий и профсоюзов переживало трудности, но некоторые все же росли. Более того, с середины 1990-х наметилась противоположная тенденция. (Несмотря на заявления о кризисе, в мировом масштабе левые в 90-е годы XX века имели серьезные электоральные успехи, если не считать периода 1989–1991 годов. Социал-демократы в Скандинавских странах, теряя власть, быстро возвращали ее. Правые, долго правившие в Дании, потерпели сокрушительное поражение в 1993 году. В Швеции социал-демократы к середине 1990-х вновь стали самой сильной партией. В Италии правительство левого большинства было сформировано впервые за всю историю страны. Выборы 22 апреля 1996 года дали убедительную победу левоцентристскому «Союзу оливкового дерева», получившему большинство не только в парламенте, но и в Сенате: блок левых сил оказался у власти, покончив с полувековой политической монополией консервативной Христианской демократии. Длительный период упадка лейбористской партии Великобритании в 1997 году завершился самой большой избирательной победой в истории партии. Французские социалисты, считавшиеся к концу президентства Франсуа Миттерана партией без будущего, оправились и добились в том же 1997 году блестящей победы на парламентских выборах, сформировав правительство «плюралистической левой» с участием коммунистов и «зеленых». Затем к власти после долгого перерыва вернулись социал-демократы в Германии.

В Центральной и Восточной Европе посткоммунистические партии тоже быстро оправились после шока, вызванного крушением Берлинской стены. За исключением Чехии, они вернулись к власти почти всюду, где были проведены свободные выборы. Другое дело, что возвращались они уже не в качестве коммунистов, а под именем «новой социал-демократии». В Чехии после периода неолиберальных реформ к власти пришла социал-демократия. В отличие от соседних стран, она представляла собой не «переупакованную» компартию, а возрожденную «историческую» организацию (забегая вперед, отметим, что, сформировав правительство, социал-демократы начали быстро терять влияние, а компартия – резко набирать электоральный вес). Лишь на территории бывшего СССР в период 1991–2000 годов левые повсюду, кроме Литвы и Молдавии, оставались либо в оппозиции, либо вообще за пределами серьезного политического процесса.

Несмотря на крайне умеренные взгляды английских лейбористов образца 1997 года их победа, быть может, вопреки их желанию, оказала радикализующее воздействие на миллионы людей в других европейских странах – от Франции до России. Британские консерваторы за 18 лет пребывания у власти стали символом незыблемости капитализма и непобедимости праволиберального проекта. А французские выборы, последовавшие через несколько недель после английских, оказались знаменательны не только неожиданной победой социалистов, но также усилением позиций компартии и рекордным количеством голосов, отданных за крайне левых. Как, впрочем, и за крайне правый Национальный Фронт.

За пределами Европы электоральные результаты левых в 1990-е годы тоже были впечатляющими. Бразильская Партия трудящихся не пришла к власти, но резко укрепила свои позиции в парламенте и муниципалитетах. В Уругвае, Колумбии, Чили левые на глазах усиливались. В 14 избирательных кампаниях, состоявшихся в Латинской Америке между 1993–1995 годами, левые в среднем достигли 25 %, что, безусловно, являлось историческим рекордом континента; Причем показательно, что продвинулись как радикальные, так и умеренные партии. Успехи 1990-х годов готовили мощный подъем «левой волны», наступивший в следующем десятилетии.

В Южной Африке у власти оказался Африканский Национальный Конгресс, состоявший в блоке с компартией и профсоюзами. Коммунисты победили на выборах в Непале, но не смогли удержаться у власти. Бывшие маоисты из Коммунистической партии Индии (марксистской), набрав рекордное количество голосов, даже получили предложение сформировать кабинет министров, однако партия отказалась возглавить буржуазное правительство.

Успехи 1990-х годов в Латинской Америке были лишь преддверием нового электорального подъема левых. К середине следующего десятилетия левые или левоцентристские силы оказались у власти в Бразилии, Венесуэле, Уругвае, Эквадоре, Боливии, Никарагуа, Чили и Аргентине. На пороге власти левая оппозиция находилась в Мексике, где предотвратить ее торжество удалось только за счет сомнительного подсчета голосов. Но, увы, все эти блестящие электоральные победы совершенно не обязательно знаменовали начало левого поворота в социальном или экономическом развитии. В большинстве случаев, придя к власти, «левые» не только не отказывались от неолиберального курса своих предшественников, но, напротив, начинали проводить неолиберальную политику гораздо более жесткими методами и в больших масштабах, чем консерваторы. Лидеры социал-демократии назвали это политикой «третьего пути», хотя никакого собственного пути они вообще не предлагали: вся их политика и идеология сводилась к тому, чтобы доказать свою лояльность элите финансового капитала.

Успехи на выборах, таким образом, отнюдь не свидетельствуют о преодолении кризиса социалистического движения. Просто кризис не имеет ничего общего с электоральной слабостью, «исчезновением» или «узостью» социальной базы. Напротив, он вызван бюрократическим перерождением старых рабочих партий, организационным авторитаризмом, сочетающимся с политической слабостью и моральным бессилием левых, которые, не имея четкой стратегии, даже победы умудряются превращать в поражения.

Автофобия

Поведение левых идеологов (да и многих активистов) заставляет подозревать, что мы имеем дело с коллективным неврозом. Итальянский исследователь Доменико Лосурдо замечает, что коммунистическое движение в конце 80-х и на протяжении 90-х годов XX века, не справившись с необходимой самокритикой, оказалось поражено «автофобией», Selbsthasse – комплексом ненависти к самим себе. «Несмотря на внешнее сходство, – отмечает Лосурдо, – самокритика и автофобия представляют собой два противоположных принципа. Как бы ни была жестока и радикальна самокритика, она предполагает утверждение основных принципов собственной идентичности и сведение счетов с собственным прошлым; автофобия, напротив – это бегство от собственной истории, от реального идеологического v и культурного конфликта. Если самокритика предполагает реконструирование собственной идентичности, то автофобия означает капитуляцию и, в конечном счете, отказ от собственной идентичности».[172]172
  Losurdo D. Fuga dalla storia? Il movimento comunista tra autocritica e autofobia. Napoli: La città del sole, 1999. P.9.


[Закрыть] Автофобия всегда была уделом побежденных и угнетенных. Этот феномен был характерен для части еврейского населения в гетто и чернокожих рабов. Причем именно для тех, кто внутренне смирился со сложившимся положением дел. В эпоху неолиберальной глобализации автофобия поразила прежде всего побежденные западной буржуазией классы и общества. Формирующийся среди европейцев комплекс неполноценности по отношению ко всему идущему из США – тоже «не столь ярко выраженная форма автофобии».[173]173
  Ibid. P. 8.


[Закрыть]

На правом фланге социал-демократы открыто признавались в том, что чувствуют полное бессилие. Тем временем социалисты и коммунисты мечтали стать именно правыми социал-демократами, стремясь отделаться от собственного прошлого. Причем отношение к прошлому является именно невротическим в том смысле, что исторический анализ и теоретическая самокритика заменяются символическими «очищающими» действиями (смена названия, повторение ритуальных формулировок и т. д.). Зато принцип бюрократического централизма, авторитарные методы работы с массами сохраняются в неприкосновенности. Невротический тип поведения заметен не только в бывших компартиях. Там, где благодаря радикальным лозунгам левые социалисты резко увеличивали число сторонников, они тут же отказывались от собственных идей, надеясь приобрести «респектабельность» и доказать правящим элитам свою безобидность. В итоге, однако, они теряли сторонников, после чего и правящие элиты утрачивали к ним интерес. Так произошло в начале 1990-х с левыми социалистическими партиями в Скандинавии. За резким ростом влияния этих партий следовал не менее резкий спад, вызванный попытками «сменить имидж» и показать свою «ответственность». В Дании к концу 1980-х годов Социалистическая народная партия достигла 12 % голосов на парламентских выборах, а затем в 1994 году число ее сторонников упало до 7,3 %. Стремясь показать свою респектабельность, партия отказалась от принципиальной оппозиции по вопросам европейской интеграции ради участия в «национальном компромиссе». Результат был катастрофическим для партии. Как отмечает датский социолог Нильс Финн Кристиансен, партия «политически разоружилась. Отвергнутая своими избирателями, она потеряла не так уж много членов, но в любом случае уже, не является независимой силой, какой она была прежде». Продолжающееся существование партии параллельно с традиционной социал-демократией «в большей степени – результат действия избирательной системы, вопрос стиля или истории, но не результат действительных политических различий».[174]174
  Mapping the West European Left / Ed. by P. Anderson and P. Camiller. Lnd. – N.Y., 1994. P. 99, 100.


[Закрыть] На протяжении последующих лет деградация партой продолжалась, достигнув позорной кульминации в 2005 году, когда большинство партийного руководства проголосовало за то, чтобы поддержать неолиберальный проект Европейской Конституции.

То же самое произошло в Норвегии, где Социалистическая левая партия в начале 1990-х пользовалась поддержкой 12–15 % населения. Почувствовав «запах власти», социалисты резко повернули вправо, смягчили свою оппозицию НАТО и Европейскому Союзу, поддержали военное вмешательство Запада в бывшей Югославии. По признанию Финна Густавсена, одного из основателей партии, она двигалась «к тому, чтобы занять позиции левой социал-демократии», что может привести к «отказу от марксистской культуры».[175]175
  Correspondences Internationales, Informations et analyses sur le mouvement ouvrier et les forces de gauche dans le monde / Ed. by P. Theuret. P., 1995. N 22. P. 20.


[Закрыть] Результат не заставил себя долго ждать. Поддержка партии избирателями сократилась до 7,9 %. Последовавший за этим внутренний кризис привел к новому сдвигу партии влево, после чего ее электоральные позиции опять окрепли. Находясь на подъеме, Социалистическая левая партия в начале 2000-х годов стала по социологическим опросам опережать социал-демократов. Однако в очередной раз сработала привычная ловушка. Как только перед лидерами партии замаячила перспектива участия в правительстве, они резко повернули вправо. Между тем тоже социал-демократия двигалась все дальше вправо, и тоже теряла сторонников. Норвежская Рабочая Партия, которая некогда считалась наиболее радикальной в Социалистическом Интернационале, проводила приватизацию и последовательно отказывалась от прежних реформистских принципов. Такое положение дел обернулось массовым бегством избирателей.

Неожиданно для многих лидеры НРП оказались способны извлечь уроки из произошедшего. Руководство начало публично каяться перед народом за участие в неолиберальных реформах. Избирательная кампания 2005 года шла под левыми лозунгами. Политики обещали трудящимся не забывать о социалистических традициях. В 2005 году Рабочая партия вернулась к власти после короткого периода пребывания в оппозиции. Левые социалисты удовлетворили свою мечту, получив министерские портфели в коалиционном правительстве! Начав кампанию при поддержке 16 % норвежцев, они закончили ее, имея всего 8,8 %. Почти половина их потенциальных избирателей перешла к социал-демократам. Последние поднялись за счет левой риторики с 24,3 %, которые они имели в 2001 году, до 32 %.

В Голландии «Зеленые левые» («Groenlinks»), добились сенсационного успеха в 1989 году, завоевав 7 % голосов. В 1994 году на парламентских выборах они, выступив с более умеренных позиций, получили ровно вполовину меньше. А более правые «зеленые», выступавшие отдельно, вообще смогли набрать лишь 0,16 %. В Швеции бурный рост влияния Левой партии (Vansterpartiet) сменился столь же драматическим упадком. Если в 1991 году она получила 4,5 % голосов, то в 1994 году за нее проголосовало уже 6,2 %, а в 1998 – 12 %. Когда Швеция впервые избирала своих депутатов в Европейский парламент, Левая партия получила 12,92 %. К этому надо добавить 17,22 %, полученных «зелеными», что свидетельствует о явном недовольстве избирателей «реалистической» политикой вернувшихся к власти социал-демократов. Совокупный прирост «зеленых» и Левой партии составил 18,7 %, а потери социал-демократов – 17,2 %. При этом правые партии, обычно выигрывающие от ослабления социал-демократов, на сей раз тоже теряли голоса. Однако бурный рост влияния Левой партии был вовсе не результатом ее активной борьбы. Напротив, в партии царили растерянность и неуверенность. Вскоре подъем сменился спадом. В 2002 году – 8,3 %, а в 2006 Левая партия опустилась до 5,85 % голосов.