Текст книги "Канатоходец, или После постмодерна"

Автор книги: Борис Вольфсон

Баратынский

 
Я как перо, потерянное стаей,
годящееся только для игры,
и стебель, что, сквозь камни прорастая,
готов творить зелёные миры.
 
 
Я краткий миг и бесконечный поиск,
я исчезаю раньше, чем возник.
Я всё-таки успел на скорый поезд,
хотя не факт, что пустит проводник.
 
 
Я колесо – но вовсе не фортуны,
я грязь и брызги из-под колеса,
вибрирую, как сорванные струны
дождя, что ловит лесополоса.
 
 
Я серых туч угрюмое свеченье
и радужная плёнка на воде.
И бесполезно спрашивать, зачем я
рассыпался повсюду и нигде.
 
 
− Мой дар убог, и голос мой негромок, −
мои слова, рождённые не мной.
Я лишь чужой метафоры обломок
или осколок рифмы составной.
 
 
Ни славы не снискал себе, ни денег,
а сделал ли хоть что-то для страны,
поймёт потомок или современник,
глядящий на меня со стороны.
 

У воды

 
Тебя у воды вспоминаю босую,
такой, как тогда отражала река, и
по памяти щепкой портрет твой рисую,
но долгую линию не замыкаю.
 
 
Шлепки о песок, и шуршанье, и лепет,
и даже как будто негромкие плачи…
Волна, набегая, и чертит, и лепит,
и тут же смывает и строит иначе.
 
 
А жёлтый песок и зелёные нити –
лишь фон для мистерии; яркие блики,
прозрачные тени и мячик в зените –
страстей, охлаждённых волною, улики.
 
 
Вины за собою признать не желая,
бреду одиноко вдоль кромки прибоя.
И рядом волна шелестит, как живая,
как та, что недавно прощалась с тобою.
 
 
Я шёл по песку, я берёг свои брюки,
а ты − босиком и походкой небрежной,
с волною, как с символом скорой разлуки,
играя беспечно на ленте прибрежной.
 
 
Теперь твой маршрут повторяют стрекозы,
меняя в полёте структуру и моду,
и пчёлы, пополнив запасы глюкозы,
гудят ради звука; на чистую воду,
 
 
фасеточных глаз своих не отрывая,
выводят меня и с искусством жокея
седлают эфир, и змеится кривая,
которую щепкой черчу на песке я.
 

Океан

 
Рвал ураган канаты в клочья,
тянулись чайки на шпагат,
и волн косматых стая волчья
гнала на скалы наш фрегат.
 
 
И как фигляр, меняя лики,
от непрерывной качки пьян,
гремел не Тихий и Великий,
а Окаянный океан.
 
 
В морской болезни и боязни
не завершить свои труды,
корабль отдавался плазме
у скал вскипающей воды.
 
 
Но жертвой гибельных традиций
нам стать, как видно, суждено −
почти у берега разбиться
и лечь обломками на дно,
 
 
чтоб шторм сменился постоянством,
погасла горькая звезда,
и с океанским окаянством
мы распростились навсегда.
 

Мои капричос

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя

 
Я плохо сплю. Сон разума недолог.
Восстановив контроль над подсознаньем,
чудовищам, живущим в нём, родиться
сознанье не даёт. Мои капричос,
бумаги не достигшие, в мозгу,
как в клетке, остаются – и рычат,
и мечутся, и рвут его когтями,
и полыхают жёлтым и лиловым…
Я говорю: «мигрень», – и сон зову,
как Гойя, чтоб позволить наконец
чудовищам мой мозг больной покинуть,
родиться и, оформившись в слова,
зажить своею собственною жизнью,
меня освободив – пусть ненадолго.
Надолго я и сам бы не хотел…
 

Лучшее применение

 
Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель
потому что принимает всё за чистую монету.
А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,
и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.
 
 
Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,
что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе.
Если лирикой не может утолить он нашей жажды,
пусть в коробке засыхают иронические блохи.
 
 
Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,
я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.
Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,
будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.
 
 
Времена теперь такие, что не терпят проволочки, −
сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.
Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,
сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.
 
 
Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:
развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,
декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,
и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.
 

Ритуалы

 
Быть атеистом нынче неприлично!
Не то чтоб это было под запретом,
но всё же, согласитесь, вызывает
сомнение: лоялен ли субъект?
 
 
Его ведь, по большому счёту, верить
никто не заставляет, но креститься
и говорить «Христос воскрес!» он должен
и отвечать «Воистину воскрес!».
 
 
Коль ты живёшь в России, ритуалы
ты должен соблюдать, чтоб добрых граждан
не оскорблять своей неверной верой
или её отсутствием. Хотя
 
 
никто к тебе пока не лезет в душу –
причём «пока» здесь ключевое слово.
Поэтому не верь, но притворяйся –
и можешь жить спокойно. До поры.
 
 
Всего-то дел: крестись тремя перстами,
а коль военный, то носи фуражку
и, козыряя, знай, что честь ты отдал, –
её, возможно, кто-то подберёт.
 

Может быть

 
…ни истории нет у меня, ни мистерии,
нет ни тела, ни животворящего духа,
ни бездонной дыры, ни беззвёздной материи,
не могу отозваться ни звонко, ни глухо
и не знаю ни сна, ни бессонного бдения, −
я подушка – без наволочки и без пуха, −
но на мне засыпает порой Провидение,
может быть …
 

Только в нашем цирке

 
Не вступая с Провиденьем в прения,
чтоб никто не потерял лица,
цирковой лошадкой на арене я
бегаю по кругу без конца.
 
 
Замысел Его похож на вымысел,
Промысел сторгован за рубли.
В сани я свои, да только мимо сел,
а потом и вовсе запрягли.
 
 
У меня вопросы по ведению,
в гриве ленты, а на лбу плюмаж.
Я как привиденье Провидению
говорю: − Прицелься и промажь!
 
 
Лучше, примеряя чепчик плисовый
по примеру чеховских сестёр,
распорядок действий не расписывай,
всё равно напутает актёр.
 
 
Ты вздыхаешь, чай, не о корыте ли?
Медленней − читаю по губам.
И ещё вопрос: − А кто же зрители?
Для кого весь этот балаган?
 

«А теперь зачехли окуляры Цейса…»

 
А теперь зачехли окуляры Цейса:
то, что ты разглядел, – миражи и ложь, –
и отставь ружьё, во врага не целься:
всё равно в себя попадёшь.
 
 
Самолётик выкрои из газеты
с описаньем гибельного пике.
Не жалей, что слова подобрал не все ты:
всех, что надо, нет в языке.
 
 
Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,
но не просит крошек с твоей руки.
А понять друг друга уже едва ли
вы смогли бы – так далеки.
 
 
Так что боль уйми и начни сначала,
в воду брось ключи, а не горсть монет, −
уплывай, забыв даже вид причала,
зная, что возвращенья нет.
 

Рифма

 
Мне кажется, должна быть рифма личной,
хотя бы даже старой и затёртой,
но именно в твоём стихе не лишней, −
иначе стоит обойтись без рифмы.
 
 
Ну да, без рифмы, а порой – без метра:
его нарушив, я учусь дыханью
свободному у – что там в рифму? – ветра
или – без всякой рифмы – просто жизни.
 
 
У жизни, у её многоголосья,
у детворы, ликующей на горке,
учусь скрипеть, как санные полозья,
или галдеть, как воробьи и галки.
 
 
Но, принимая рифму на поруки,
я не готов предать её забвенью:
стихи без рифм и ритма не упруги
и рыхловаты – могут развалиться,
 
 
как снежные размокшие кулёмы.
А я лопаткой рифмы их трамбую
и воздвигаю прочные хоромы, −
но рифму выбираю не любую.
 
 
Нужна мне рифма личная, родная,
такая, чтоб фонариком горела
в конце строки, кричащая: «Одна я!
Возьми, я для тебя не устарела!»
 

Алхимик

 
Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:
дождь переходит в снег, а слякоть − в скользоту.
Но я не подвожу, добавив смог в реторту,
алхимии своей финальную черту.
 
 
В пульсирующей мгле не позабыл про цель я
и что эксперимент ещё не завершён.
Я на двоих делю густеющее зелье −
замешанный с утра магический крюшон.
 
 
Он в меру охлаждён, но обжигает душу,
и в меру ядовит, но нежен аромат.
Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,
чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.
 
 
Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,
без тоста – просто так, ведь мы давно свои, −
чтоб ты смогла сильней, а я − чуть-чуть слабее, −
и, значит, наконец сравнялись мы в любви.
 
 
Отравлены − слегка, но, вырвавшись из плена,
мы выправить смогли наш перенедолёт…
Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,
где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.
 

Имена

 
Кто ты – Клио или Тáис?
Кто я – Сет или Абросим?
Молча пальцами касаясь,
даже имени не спросим.
 
 
Жизнь прошла, иссякла квота, −
как понять теперь, не зря ли?
В напряженье поворота
мы друг друга потеряли.
 
 
Но воскресла нить живая
в древних зарослях растений.
Там, про время забывая,
мы с тобой скользим, как тени.
 
 
Облака меняют лики,
и ветшают пирамиды.
Отражаемые блики
от меня как дар прими ты.
 
 
Будто свет во тьме колодца,
не смиряясь с расставаньем,
пусть навеки остаётся
нежность радужным сияньем.
 
 
В тот же час на том же месте
пусть возникнет жизнь иная,
где мы снова будем вместе,
имена припоминая.
 

Взгляд

 
Как неизбежность пораженья,
а в сущности такая малость −
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.
 
 
От бесполезности сближенья
защита, ласковая шалость −
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.
 
 
Взгляд, только взгляд, прикосновенья
не ищущий и не просящий,
врасплох, на грани откровенья,
как дождик, тихо моросящий.
 
 
Потерянный и непохожий,
по капле мёда или яда,
ответный взгляд, как след на коже
от ускользающего взгляда.
 

Ну и какое же оно?

 
Оно бывает разным,
но линейным –
нет, никогда!..
Я говорю про время.
 
 
С чего вы взяли, что оно такое?
Придумали стрелу, какой-то вектор,
прямую начертили по линейке
и циркулем разметили отрезки,
на равных расстояниях расставив
ряд целых чисел?
 
 
Лучше бы спросили
у физиков, поэтов и влюблённых,
у пьяных, у спасающихся бегством
или у тех, кто их догнать хотел бы,
или у тех, кто долго писем ждёт…
 
 
А впрочем, ярче, чем Эйнштейн с Петраркой
или беглец и пьяный забулдыга,
вам нелинейность времени сумеет
продемонстрировать киномеханик,
прокручивая раз за разом плёнку
на разных скоростях.
 
 
Он, как хозяин,
умеет управлять стихией этой –
растягивать и ускорять процессы,
и даже останавливать мгновенья,
и даже обращать движенье вспять…
 
 
Но всё же я советую не слишком
в прошедшие эпохи углубляться,
а то нарвётесь там на Парменида,
а он вам объяснит, что время – это
иллюзия, что нет его, − и будет,
конечно, прав.
 
 
Я сам давно заметил,
что времени фатально не хватает
на всё, на всех – и с этою проблемой,
которая сложней, чем нелинейность
или линейность времени, пока что
я разобраться так и не сумел…
 

Руководство к действию

 
Я всем советую: не балуйтесь стихами, −
не то чтоб времени пустая это трата,
но вы в стихах себя сдадите с потрохами,
а дальше – дальше непременная расплата.
 
 
И душу глупо выворачивать до хруста:
эксперимент такой лишь только с виду крут, но
игра закончится на камне «пусто-пусто»,
да и вправлять потом суставы будет трудно.
 
 
Я понимаю, что легко все тайны выдам,
и не под пыткой – сам, как будто плюнул-дунул.
Но странно жить литературным инвалидом
внутри реальности, которую придумал.
 
 
А в подлой подлинности, той, где я стократно
на воду дул, свести пытался дебет-кредит,
коль повезёт, меня прочтут, поняв превратно,
ну а всего скорее, просто не заметят.
 
 
Я всем советую: смотрите, некий стоик
себя расплёскивать не стал, пронёс сурово, −
вот идеал; с меня же брать пример не стоит
и верить в каждое – включая это – слово.
 

Как бочка

 
А мне она напоминает бочку,
наполненную пивом под завязку, −
солидную, надёжную, большую,
скреплённую стальными обручами,
с заклёпками, с дубовою затычкой
и крышкой, несменяемой вовек.
 
 
Ну да, она прочна и герметична,
поскольку доски гнули и морили,
потом выстраивали по ранжиру,
сколачивали вместе молотками
и, обручами укрепив снаружи,
чтоб не рассохлась, пиво лили внутрь.
 
 
Но обручи снимать с неё не пробуй:
она тотчас развалится; свобода
ей противопоказана, поскольку
нет скреп иных у бочки, − и не смей
вытаскивать дубовую затычку,
чтоб пиво, не дай бог, не разлилось.
 

Время сурка

 
Срываю с райской ветки ананас −
сок по усам течёт, минуя рот.
Но есть ли дело Господу до нас?
Надеемся! А вдруг наоборот?
 
 
А вдруг ни Бога нет, ни дела нет
до наших виршей в мире никому?
Нас знает лишь безликий интернет,
хотя мы безразличны и ему.
 
 
Стих не прочитан, шутка не смешна,
ирония обидна, а минор
вгоняет всех в депрессию, она
суркам мешает вылезать из нор.
 
 
Вороне послан плавленый сырок,
лисице ж не досталось ни куска.
Который день сидит в норе сурок −
всё тот же день – ужасная тоска.
 
 
Зверёк сей − предсказатель-ветеран, −
но в День сурка не хочет нам помочь.
Эй, вы, миноритории всех стран,
порадуйтесь хотя бы, что не в ночь!
 
 
Мне надоела эта дребедень,
но всё же палец уберу с курка:
ну да, тоска, сплошной Сурковый день, −
но в тыщу раз тоскливей Ночь сурка!
 

«Стихи и астрономия –…»

 
Стихи и астрономия –
две бездны и одна,
по Канту, антиномия
или провал без дна.
 
 
Ныряю в эти хляби я
с горючим на нуле.
Секстант и астролябия
остались на Земле.
 
 
Но обогнув препятствия,
как Чёрную дыру,
играю, тунеядствуя,
я в бродскую игру.
 
 
Бренча заветной лирою,
настроив два стекла,
я бездны нивелирую,
сшиваю, как игла.
 
 
Осмеяну, освистану,
в ушибах от синкоп,
разглядываю истину
сквозь телемикроскоп.
 
 
Мне не хватает трения –
скольжу, как в гололёд,
с продуктами горения
рифмуя свой полёт.
 
 
Но сколько бы ни весила
вселенская зола,
распахиваю весело
две бездны – два крыла.
 

Со стороны

 
Я предпочёл бы наблюдать со стороны
и не решать, на чьей я нынче стороне.
Мне наплевать, что мы друг другу не равны
и что на пашне много дела бороне.