Текст книги "Роковые годы. Новые показания участника"

Автор книги: Борис Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Едва переговоры кончились, как за окнами в нижней галерее начинают вырисовываться какие-то фигуры. Как оказалось потом, то были не анархисты, а бездомные бродяги самого последнего разбора, которые больше всего боялись пролития своей крови и подошли к окнам, чтобы сразу же попасть нам на глаза и засвидетельствовать покорность.

Половцов идет к окну и командует: «Вперед!» Но наша воинская сила притихла и не двигается; ее как будто и нет совсем. Вдруг вперед кидается ординарец Балабина – студент Петроградского политехникума[41]41
  К сожалению, не помню его фамилии.


[Закрыть]. Он с разбега вскакивает на подоконник, широким взмахом обеих рук разбивает стекла, высаживает переплет рамы и спрыгивает по ту сторону. За ним влезаем мы – три офицера Дикой дивизии: адъютант Половцова корнет М. А. Масленников, ротмистр Рагозин и я. Войска безмолвствуют, стоят как вкопанные.

Положение Половцова очень трудное: он снова пускается на хитрость:

– Преображенцы, что же вы стоите? Смотрите, семеновцы уже вошли… – говорит он у одного окна преображенцам. Быстро переходит на другой фас и приглашает уже семеновцев поспешить, «чтобы догнать преображенцев, которые уже вошли». Потом возвращается к преображенцам, невозмутимо стоящим во дворе, и монолог возобновляется.

Несколько казаков-урядников постепенно втягиваются в дом, за ними десятка полтора солдат. Тут очень быстро происходит маленькая неприятность: противник начинает кидать ручные гранаты из окон и балкона верхнего этажа во двор; впрочем, он забывает выдернуть предохранители, и ни одна граната не разрывается. Несколько подобных гранат были брошены и около лестницы внутри самого здания. Для наших воинов этого оказалось достаточно: солдаты, забравшиеся было в дом, опрометью бросаются назад, высыпаются из окна, в которое мы пролезли, бегут через двор на набережную, а за ними убегает и все наше войско.

Теперь обстановка такая: в здании остались мы – офицеры. Во дворе стоят Переверзев с прокурором Судебной палаты Каринским, Половцов с Балабиным и несколькими офицерами, а с ними один все он же – последний солдат – унтер-офицер Л. гв. Семеновского полка. Он начинает свистеть, кидается на улицу, сильной рукой поворачивает и вталкивает во двор отдельных солдат. Паника постепенно прекращается; многие, но, конечно, не все, возвращаются во двор, после чего наступление начинается сначала.

Уютный когда-то, хорошо обставленный двухэтажный дом, превращенный в ночлежку, постепенно очищается. Сопротивление оказывает только одна комната, в которой заперлись Железняков с Асниным. Выламывая последнюю дверь, один из солдат просовывает в щель винтовку и, ворочая стволом, нечаянно спускает курок. Раздается выстрел, кстати сказать, единственный. Пуля случайно попадает в спину Аснина и укладывает его на месте.

Аснин был известный вор-рецидивист. Отбыв по суду два наказания за кражи, он был приговорен в третий раз к каторжным работам в Сибирь, где его застала революция. Выпущенный в марте на свободу, Аснин вернулся в Петроград, подружился с Железняковым и, записавшись в анархисты, поселился на даче Дурново. Оттуда он двигал революцию, рассылал угрозы по разным организациям – самое обыкновенное явление тех далеких дней.

Наконец, Железняков «сдается силе», и все пленные собираются во дворе.

Те, кто видел эту группу, никогда ее не забудут. Числом около ста, то были не люди, а выходцы из нижнего подвала петроградской трущобы, в грязных лохмотьях, с лицами, отмеченными разъедающим клеймом порока. Вероятно, большинство из них долгие годы не видело куска мыла, а ножницы никогда не прикасались к их всклокоченной гриве и щетине. Среди других десятка полтора, судя по одежде, следовало принять за женщин; но они так растеряли и распили малейшие признаки своего былого облика, что почти не отличались от всех остальных. Эти были особенно ужасны.

Отправляем всю группу на расследование. Половцов отдает последние приказания полковнику П. Назимову, которого оставляет за начальника: «Вы останетесь здесь с батальоном еще один час, – говорит он, отмечая время, – а потом отведете солдат в казармы». Решение правильное, отвечающее обстановке и единственное: солдат уже стало значительно меньше, они начали рассасываться по окрестностям, уже разбрелись.

– Понимаешь, – говорит мне Половцов, – я не могу приказать иначе. Представляешь себе, что будет здесь часа через два, какая соберется толпа народа, и сколько людей останется у Назимова? Да и кто его будет слушаться? Только новый скандал, новое неисполнение приказания!

Возвращаемся вместе в автомобиле. Настроение от успешного конца у обоих повышенное, веселое.

– Что, на аркане тащил свою гвардию, – смеюсь я над Половцовым.

В это время на набережной обгоняем наших пленников. Посредине с гордо закинутой головой выделяется стройная фигура Железнякова. Кругом него, пугливо озираясь по сторонам, ползут какие-то убогие, уродливые тени.

– Так вот эти оборванцы посылали ультиматумы Всероссийскому съезду Советов! – восклицает Половцов, указывая на них.

Несомненно, на митинги в парке приходили и другие анархисты и большевики. Но как ни подходить к этим ультиматумам и их авторам, все-таки придется признать, что на плацдарме окопались не народные делегаты, а один анархист Железняков – сила черноземная, а с ним разные грабители. Там же мы находим и немецкого агента Мюллера!..

Железняков, Аснин и Мюллер – трое в тесном союзе, как символ разрушения, так и проходят через всю эпоху от 1 марта до нынешних дней.

Неужели же это им надлежало отдать парк Дурново? Других мы не видим[42]42
  См. гл. «Петроградская трясина».


[Закрыть]. Таково еще одно противоречие революции, где все так запутано и сложно; а между тем как легко и просто в прежнее время ликвидировал бы все дело с дачей самый обыкновенный околодочный надзиратель. Нам же предстояло еще защищаться и оправдываться. Для начала приезжаем с Половцовым в Собрание Преображенского полка и распределяем арестованных. К своему большому удовольствию, прокурор узнает среди обитателей дачи прежде всего Гусева – мелкого вора-рецидивиста, давно разыскиваемого за последнюю кражу.

Через час приезжает с дачи Дурново оставленный там для наблюдения Каропачинский с сообщением, что не только в парке собралось много народу, но толпа уже запрудила прилегающие улицы. Весть о нашем визите и смерти Аснина бежит по городу. Митинг принимает грандиозные размеры; ораторы сменяют друг друга, объявляют «смерть палачам» и все остальное, что полагается из того же репертуара.

Главное управление Генерального штаба спешит использовать момент, очень подходящий, по мнению Потапова, для пропаганды. Оттуда посылают на дачу на автомобиле корнета В. Скосырева с пакетом каких-то прокламаций. Несчастный не успевает доехать, как его стаскивают с машины и жестоко избивают. Скосырев был подобран прохожими в бессознательном состоянии и доставлен в госпиталь.

От преображенцев перехожу через Дворцовую площадь, иду к министру иностранных дел Терещенко. Он ждет меня к 11 часам и знакомит у себя в кабинете с офицером французской делегации, капитаном Laurent, оказавшим нам впоследствии неоценимые услуги.

– Вот теперь вы знакомы, – говорит Терещенко, – и можете обо всем сноситься друг с другом непосредственно без меня.

От Терещенко еду к Переверзеву, который просил срочно сообщить ему точные данные о Мюллере и Еремееве. Узнаю от Бессарабова, что в Таврическом дворце разразилась буря, а потому Временное правительство назначило особую смешанную комиссию из прокурорского надзора и членов Совета солд. и раб. депутатов для расследования всего «происшествия». Переверзев, уезжая, поручил меня спросить, кого я предложу в эту комиссию от контрразведки. Называю П. А. Александрова.

Спешу к себе на Воскресенскую набережную; приезжаю как раз вовремя, так как в передней застаю большевика присяжного поверенного Козловского, а с ним десятка два вооруженных солдат и им подобных. Еще с лестницы слышу шум и крики, которыми обычно сопровождаются эти посещения[43]43
  Среди других – знакомые лица: соседи по верхнему этажу из «боевого отдела Литейной части партии большевиков».


[Закрыть].

Несколько человек кричат сразу. «Контрреволюция» повторяется на все лады, а за нею выдвигается настойчивое требование немедленно выпустить арестованных. Следом идут соответствующие объяснения, что постигнет контрразведку, если товарищи сегодня же не вернутся на дачу Дурново. Для большего вразумления двое бойко размахивают кулаками и исступленно выкрикивают: «В бараний рог!»

– Да вы не туда попали, – отвечаю я, как мне кажется, спокойным голосом, а у самого внутри так все и прыгает. – Мы исполнили только желание Совета солд. и раб. депутатов. Поезжайте к ним и все узнаете. Кстати, к ним и обращайтесь за освобождением.

Мгновенно замерли; недоверчиво переглядываются. Через несколько секунд заводит один Козловский, но уже октавой ниже:

– Доказательства! Я сам член исполнительного комитета.

– Да я уже вам сказал: поезжайте в Совет, – отвечаю я, повышая голос, – там и специальная комиссия назначена.

Поворачиваю налево, иду по коридору; вызываю Александрова и запираюсь с ним в своем кабинете. Гости уходят.

Среди других – знакомые лица: соседи по верхнему этажу из «боевого отдела Литейной части партии большевиков».

Еще раза два доносятся с лестницы прощальные возгласы: «Охранка!» Все утихает.

Ночью Александров возвращается из комиссии с хорошими вестями:

– Право, Борис Владимирович, как будто по точному заказу. Ведь только эти два по всем нашим делам и были арестованы по просьбе Советов. Спроси у нас третьего, мы бы никак не нашли. А по поводу выступления войск без разрешения более или менее улеглось, так как за недостатком времени разрешения спросить не успели, тем более что выступили из-за арестованных Советами.

Буря утихает. Только выстрел по Аснину грозит крупными осложнениями. Однако и здесь нам приходит на помощь случайное обстоятельство: оказалось, что буквально все тело Аснина было татуировано рисунками до крайности циничными, дальше которых никогда не уходила подзаборная литература.

Переверзев распорядился сфотографировать эти рисунки.

Под давлением «контактной комиссии», образованной с началом революции по инициативе Нахамкеса, Временное правительство установило положение, в силу которого министры должны были защищать свою деятельность перед Всероссийским съездом Советов[44]44
  О «контактной комиссии» см. главу «Нахамкес». Из нее же видно, что Нахамкес считал себя членом «Законодательной Палаты».


[Закрыть]. На многолюдном собрании съезда, разбиравшем нашу экспедицию на дачу Дурново, против Переверзева выступает ряд ораторов, среди других особенно ожесточенно большевики Луначарский и Каменев. На крики и упреки в «убийстве народного избранника» Переверзев предъявляет фотографии тела Аснина со всеми рисунками. Эффект выходит ошеломляющий. Луначарский и Каменев поспешно ретируются; даже Троцкий не умеет найти слова, а собрание провожает министра овациями[45]45
  Через много лет Троцкий все же разыскал свое слово. На с. 483 «Моя жизнь» т. II он описывает, как «представители юстиции и милиции выяснили», что на даче Дурново «нашел приют ряд просветительных рабочих организаций» и там «царил полный порядок».
  По самому тщательному обыску, кроме «просветительных» рисунков на теле Аснина никаких признаков этих организаций мы не нашли.


[Закрыть].

Матросы-кронштадтцы устраивают «борцу за идею» Аснину помпезные похороны с красными флагами, оркестрами, речами «смерть палачам» и т. п.

Таким образом, для нас все кончилось гладко. Внешним образом то же можно было сказать и про Главнокомандующего, хотя, несомненно, трюк с выводом войск не мог усилить к нему доверия Совета солд. и раб. депутатов, а потому акции его в Таврическом дворце упали еще ниже.

Хуже всех пришлось Переверзеву. Через несколько дней, войдя в комнату секретарей министра юстиции, застаю такую картину: у стола сидит Бессарабов, перед ним стоит Данчич, размахивает руками и в такт приговаривает: «Убьем, убьем, убьем». – «Так убейте же, черт вас возьми, только избавьте от своего присутствия».

– В чем дело, Иван Иванович, откуда такие ужасы, – прерываю я его ритмическое покачивание.

Все объясняется. Железняков пользовался большой популярностью среди кронштадтских самостийников. И вот каждый день с утра в приемную министра юстиции вваливалась пачка вооруженных матросов и не уходила до самого вечера, требовала немедленного освобождения Железнякова, грозя в противном случае убить Переверзева.

Последний выходил к матросам и неизменно отвечал, что Железняков будет сидеть в тюрьме до тех пор, пока он, Переверзев, останется министром. Павел Николаевич твердо держал свое слово. Эти угрозы, естественно, временами доводили до исступления секретарей министра, которым приходилось их выслушивать в приемной в течение целого дня и каждый день.

Думаем вместе, как помочь, как не допускать матросов до приемной. Пробую поставить караул. Передняя министерского дома немедленно превращается в свиной хлев с семечками.

Горе-солдаты: добрая половина сразу уходит в город; оставшиеся же мирные мужички, запрятав винтовки, со страхом и уважением смотрят на решительных, грубых, вооруженных матросов, уверенно и быстро поднимающихся по лестнице. Какой контраст!.. Эти знают, чего хотят.

Глава 10
Из журнала контрразведки

В контрразведке волнение. Большая междуведомственная комиссия Потапова закончила в середине июня составление общей инструкции контрразведке. Но беда не в этом. Она даже приступила к составлению плана работ. И это бы еще ничего: я участвовал только в первых двух заседаниях и времени не потерял, так как посылал вместо себя заместителя Пашенного.

Вся неприятность – в циркуляре. Это новый сюрприз Потапова. Заботясь о создании новых кадров новой контрразведки, он открывает специальные курсы, что нельзя было не приветствовать. Только в приказании по всем контрразведкам Главное управление Генерального штаба уведомляет, что служить в контрразведке будут только те, кто окончит названные курсы. Агенты и младшие служащие обеспокоены: они уже на службе, не могут ее бросить, чтобы посещать курсы, а потом, оказавшись без диплома, будут подлежать увольнению. Ходатайства и протесты моего помощника, состоящего для связи при Главном управлении, не приводят ни к чему. Ему твердо разъясняют двумя словами: «Никаких исключений».

Еду к Потапову.

– Да ведь вы сами пригласили читать лекции на курсах всех наших старших юристов, начиная с Александрова! Я разрешил им посвятить часа по два в день на лекции. У нас агенты все время проходят практическую школу тех же профессоров. Вашим циркуляром вы срываете всю работу. Мне придется закрыть контрразведку.

Потапов продолжает упорствовать, пока я не говорю, что вынужден буду запретить своим следователям читать лекции, так как останусь один.

Он сдается. Не уезжаю, пока не получаю письменное к циркуляру дополнение, из которого следует, что для нынешнего состава петроградской контрразведки посещение курсов не обязательно.

На службе я принимал посторонних лиц только один час в день – от 6 до 7 часов вечера, чем вызывал жестокие нарекания нетерпеливой публики.

– Кто вы такой?! – иногда раздраженно кричали на меня разочарованные ходатаи, – мы любого министра достанем скорее, чем вас.

Тем не менее менять порядка я не собирался. У меня нет времени разговаривать в приемной больше часа в день, а всякий явившийся мог поговорить в любой час дня и ночи с дежурным следователем или обратиться в мою канцелярию и условиться о встрече со мной.

Непроходимые трудности были в другой области: нам не удавалось устанавливать систематического наблюдения за лидерами большевиков. В апреле, еще при Корнилове, мне помогла наша студенческая организация. Она начала было представлять ежедневные сводки о том, что происходит в доме Кшесинской. Однако по прошествии нескольких дней регулярные донесения оборвались. Мне заявили, что я втягиваю в политику, а после жестокого преследования всех занимавшихся политической разведкой при старом режиме уговорить кого-нибудь влезть в политическую партию было неимоверно трудно. Достаточно сказать, что даже на нас, занимавшихся всего только немецкими делами, смотрели как на обреченных. К этому остается прибавить, что видные большевики имели обыкновение тщательно замаскировывать свои следы.

Так, трусливый по натуре Ленин очень любил скрываться. В лучшем случае мне приходилось узнать, где он провел уже истекшую ночь, а поэтому восстановить за ним раз потерянное наблюдение было совсем нелегко.

В начале июня Балабин мне сообщил, что Петроградский округ получает специальные задания по обороне, а потому наш тыловой Штаб переформировывается. В связи с этим преобразованием был восстановлен отдел генерал-квартирмейстера, а меня назначили генерал-квартирмейстером с оставлением контрразведки в моем непосредственном подчинении. Одновременно Половцов приказал мне лично продолжать вести дело по обвинению большевиков в государственной измене.

Начальником контрразведки был назначен по моему представлению талантливый, смелый, решительный судебный следователь В. Кроме большевиков, я оставил непосредственно за собой одно неприятное дело о копии с документа, выкраденного из мобилизационного отдела Главного управления Генерального штаба. Эту бумагу мои агенты раскопали в одной небольшой гостинице на Фонтанке, где ютились всякого вида подозрительные люди. Мне не пришлось довести этого дела до конца, а потому я лишен права назвать фамилии. Следующий за мной генерал-квартирмейстер, полковник Пораделов передавал мне уже за границей, что его контрразведка, идя по тому же направлению, также не успела закончить расследования; но, продвигаясь дальше, имела все основания ожидать так называемого «громкого процесса»[46]46
  При таких условиях решать о возможности предать дело гласности я предоставляю полковнику Пораделову.


[Закрыть].

В мое время о подробностях расследования знали три человека: я, Балабин и Генерального штаба генерал Сатеруп, который взялся нам помочь. Дело в том, что в упомянутой компании, вернее сказать, шайке, из гостиницы на Фонтанке часто бывал один довольно видный офицер, который раньше служил в Штабе. Он принимал заметное участие в февральской революции, а потом пошел по администрации. В новых учреждениях его бездеятельность, а может быть, и злонамеренная служба Германии, ознаменовалась невероятным развалом. Этот офицер вел разгульный образ жизни среди подонков общества, поэтому, естественно, наши подозрения направились в его сторону, тем более что выкраденный документ был в его ведении[47]47
  Этого офицера не было в эмиграции. Он остался у большевиков.


[Закрыть]. Предстояло проследить, проверить дальнейшее. Генерал Сатеруп приходил в ужас. Даже Балабин начинал нервничать. Он говорил мне так: «Спасем честь мундира; если самое тяжелое подтвердится, то мы с тобой поедем на квартиру, вручим ему револьвер и предложим в нашем присутствии застрелиться».

Но революция спасла и этого, как многих других, чьи дела закрылись на вечные времена.

Как общее правило, шпион на дознании никогда не признается в своей деятельности, горячо клянется всеми святыми в своей невиновности, для убедительности призывает болезни и несчастия на головы своих детей или близких, а женщины сверх того впадают в истерику, падают на колени. И вся эта ложь для непосвященного кажется самой неподдельной искренностью.

Однажды мы с Александровым допрашивали одного очень подозрительного Сорокина, проживавшего в Лигово. Он призывал к забастовкам на заводах района Нарвской заставы, это мы определили точно. О его связях с немцами прямых улик вначале не было, но косвенных, по донесениям секретных агентов – порядочно. Сорокин тоже – в слезы и на колени. Александров случайно выходит. Я делаю вид, что смотрю в окно. Он с рыданиями поднимается и, думая, что я не вижу, быстро стягивает первую попавшуюся бумагу с моего стола и скорее в карман. Я поворачиваюсь, хватаю его за руку. Слезы сразу высохли, а косвенные улики прояснились.

Больше всего донесений приходило о несуществующих Т. С. Ф.-ах. Можно подумать, что весь Петроград покрывает лес мачт, по которым посылаются донесения в Берлин. Предлагать разыскивать эти станции – простейший способ завязать с нами знакомство.

И кто только не приходит с разными услугами! Услыхав как-то шум в приемной, я вышел посмотреть. Застаю офицера, юнкера, а кругом толпу народа. Мне докладывают, что офицер привел юнкера, обвиняя его в шпионаже. Приглашаю к себе офицера. На нем форма Казанского драгунского полка. Корнет, уж немолодой – лет 30-ти. Казанский полк я довольно часто встречал на фронте. Задаю корнету ряд вопросов о полке и действительно убеждаюсь, что славные дела Казанских драгун ему близко знакомы.

– Почему же вы арестовали юнкера?

– Я схватил его на Невском и привел прямо сюда: он шпион.

Слово за словом выясняется, что юнкера он сейчас увидел впервые в своей жизни, а схватил его за внешность, как блондина, полагаясь исключительно на свое чутье.

Речь офицера спокойная, но глаза ужасны: неподвижный, тяжелый, сосредоточенный взгляд. Сумасшедший? Так и оказалось: доблестный офицер был в бою тяжело ранен в голову, потерял рассудок, сидел в доме умалишенных. Оттуда бежал. Сколько таких гуляло по улицам? Вызываю по телефону смотрителя лечебницы, возвращаю ему офицера, а расстроенного вконец юнкера утешаю, что он очень дешево отделался. Уступая его просьбам, выдаю ему для представления начальнику училища удостоверение с печатью, что он «вовсе не шпион».

Среди иностранцев, приехавших в июне в Петроград, был известный швейцарский социалист Роберт Гримм. Попав в Россию под видом ознакомления с революцией, он был встречен автомобилями и овациями на вокзале и на первых порах вызывал горячие симпатии Президиума Совета, а также некоторых министров-социалистов, особенно Скобелева.

Однако после такой общей радости дружеские чувства внезапно постигло горькое разочарование. Удалось перехватить чересчур откровенную телеграмму от немецкого вицеконсула в Женеве Гофмана, посланную Гримму в Петроград. На память мне трудно привести точный текст телеграммы. Заметим только, что по нему можно было безошибочно судить, что Гримм имел определенное задание от Гофмана – добиться сепаратного мира России с Германией, действуя через Совет. Конечно, можно спорить и против документов, но уже гораздо труднее.

Официально социал-демократическая формула Гримма, как известно, переписывалась в Петрограде в таком виде: «Самая важная и совершенно неотложная задача русской революции в настоящий момент – борьба за мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов, борьба за мир в международном масштабе».

Ратовать за немедленное прекращение войны не возбранялось, если оратор исходил из какой-нибудь политической платформы, хотя бы пораженческой. Но когда та же мысль являлась из немецкой инструкции, то оригинальное понятие должно было получить более узкое толкование.

Вот и доказывай каждый раз, откуда именно пришла мысль о сепаратном мире.

Временное правительство очень горячо обсудило новое положение Гримма. Переверзев рассказывал мне, что министры-поручители были посрамлены выше меры, даже не нашли, что возразить. Временное правительство единогласно постановило выслать Гримма в 24 часа за пределы России.

Переверзев меня вызывает, сообщает решение Правительства, приказывает привести его в исполнение, проследить Гримма до границы.

– Вот так, Павел Николаевич, – отвечаю я, – благодарю вас за добрые вести; но почему бы нам не поместить Гримма в Трубецкой бастион Петропавловской крепости и не рассказать ему о содержании нескольких статей нашего Уголовного Уложения? Это было бы так наглядно для других гостей.

Переверзев смеется:

– Вы хотите невозможного. Будьте счастливы и высылке.

Согласно новому порядку, Правительству еще предстоит защищать свое решение во Всероссийском съезде Советов. Для сего оно назначает докладчиком министра-социалиста Церетели. Выступление последнего на трибуне 19 июня вызывает жаркие дебаты и особенно резкие выпады ныне здравствующего члена II Интернационала Абрамовича, и уже умершего Цедербаума (Мартова), особенно защищающих Гримма.

Церетели не смущается. Он аргументирует, настаивает и в финале добивается подавляющего большинства, признавшего постановление Правительства правильным.

Таким образом, необходимо отметить, что Гримм, счастливо избежав каторжных работ, был изгнан из России не одними буржуазными министрами, но согласно постановлению многолюдного съезда Советов. Своим приговором съезд удостоверял подлинность описанного факта; само же дело приобретало международный интерес ввиду положения Р. Гримма и той исключительной роли, которую он играл на интернациональных пораженческих конференциях в Швейцарии, – тех самых, поставим в скобках, где протекала работа Аснина и его клики.

Напомним, что Циммервальдская конференция избрала руководящий центр, так называемую Интернациональную комиссию, куда вошли: член итальянской палаты Моргари, член Швейцарского Университетского совета Нэн, Роберт Гримм и, как переводчица, Анжелика Балабанова.

Комиссия обосновалась в Берне, откуда давала руководящие указания по всем странам через свой постоянный секретариат; а последний состоял всего из секретаря Роберта Гримма и переводчицы при нем Балабановой.

Итак, Роберт Гримм рассылал по Европе «руководящие указания», собирал конференции, а сам, как мы документально доказали (в Петрограде), получал инструкции от немецкого вице-консула в Женеве Гофмана[48]48
  Что касается Балабановой, то ее работа на Германию была разоблачена итальянской прессой и Бурцевым в октябре 1917 г. См. «Мессажеро» и «Общее Дело», номер 15, 12 октября 1917 г.


[Закрыть].