Текст книги "Роковые годы. Новые показания участника"

Автор книги: Борис Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В своем основном плане я допускал развитие нашей деятельности только при наличии доверия и поддержки всего русского общества. Со своей стороны Переверзев стремился привлечь к нашему делу русскую общественность. Нам, прежде всего, необходимо снять с контрразведки тот полицейский ярлык, который на нее повесили в феврале не столько за ее прошлую деятельность, как с легкой руки Карла Гибсона и его «не ведающих, что творят» помощников.

Переверзев устраивает несколько заседаний при участии представителей общественности. Он старается показать, что в контрразведке сидят люди, которым можно принести сведения, можно доверить свои сомнения. Немало интереснейших дел пришло к нам именно этим путем. Конечно, не обходилось и без комического элемента. Однажды мы собрались в Мариинском дворце. Присутствуют Керенский и несколько министров. Совершенно неожиданно для нас появляются несколько членов Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов, в том числе и социал-демократ Н. Д. Соколов. Прослушав о начинаниях русской общественности, они видимо задеты, что не получили приглашения, и сами прикатили посмотреть, все ли идет в должном порядке. Как всегда, мне приходится отвечать на всевозможные вопросы. На одном конце стола вижу несколько знакомых фигур, а перед ними толстые портфели, туго набитые, как полагаю, попросту газетной бумагой…

Вот эти, по обыкновению, будут загадочно говорить, гладя по портфелю, что он полон важнейших разоблачений. Но их никто никогда не откроет. Им хочется денег. Они присматриваются, ищут повода со мною познакомиться, так как уверены, что у начальника контрразведки – миллионы; они не знают о моей долговой расписке Тарасову.

С другой стороны стола гудит Соколов. Он наивно касается вопроса секретной агентуры, который у нас никогда не подымается; Соколов очень категоричен в своих указаниях, что я ни под каким видом не должен вербовать «осведомителей» в социал-демократической партии. Впрочем, через два месяца я убедился, что он имел полное основание беспокоиться, если не за себя лично, то во всяком случае за своих очень близких друзей.

Коротко отвечаю Соколову, что не сомневаюсь, что социал-демократическая партия сама мне выдаст немецкого шпиона, если бы таковой оказался среди ее членов. Сидящий рядом со мною Главный военный прокурор генерал Апушкин поспешно наклоняется и говорит: «А если хотите знать мое мнение, так делайте, что хотите, только бы добиться результатов».

После собрания задерживаемся с Апушкиным на несколько минут, вспоминаем инцидент, и оба начинаем смеяться.

Мои помощники стараются оповестить всех, кого только могут, что в контрразведке нет жандармов; они ревниво следят, чтобы на всех исходящих бумагах отчетливо стоял мой бланк офицера Генерального штаба.

Поручаю молодым юристам Щукину и Данилову открыто набирать студентов для выполнения самых разнообразных, но не сложных поручений. Труды Щукина и Данилова увенчались полным успехом. Студенты, особенно в начале, охотно откликнулись на призыв; они помогали нам в первые трудные переходные месяцы. Для их организации мы наняли особое помещение, пригласили на жалованье из их же среды двух секретарей.

Керенский, как генерал-прокурор, обещает поддержать мою программу, но категорично возражает против отдела пропаганды, который я предлагаю открыть в противовес той, что ведется на митингах нашими врагами – немцами. Он считает, что этим отделом не может руководить лицо, состоящее на службе; он говорит, что пропаганду поручит Савинкову. То был вопрос общей политики, так никогда и не получивший своего разрешения.

В конце марта посылаю Корнилову на конфирмацию первый пакет о высылке 33 иностранцев – перенатурали-зованных немцев, которых много раз разоблачала старая контрразведка. Для высылки за границу требуется собственноручная подпись Главнокомандующего. Балабин передает мне по телефону, что Корнилов с нескрываемым удовольствием утвердил мои постановления, смеялся и приказал меня спросить:

– Почему 33, а не 133?

Но на следующий день его приемная полна народу. На каждого из 33 пришло по крайней мере два негодующих заступника и ходатая. Корнилов спешно меня вызывает; начинаем вместе рассматривать каждого высланного в отдельности.

Дело № 1: коммерсант – Бемме – скупает сычуги, телячьи желудки, для выделки питательного экстракта; пересылает их через Данию в Германию. Лучшие желудки – на Волге, но Бемме два года упорно ездит по прифронтовой полосе, все тщетно ищет годовалых телят, четыре раза арестовывается и столько же раз, за недостатком прямых улик, выпускается.

Далее, по делам №№ 2, 3 и 4 проходим через злостную спекуляцию на скандинавские, швейцарские и датские банки с неизбежным немецким оттенком.

Корнилов приходит в ярость, не хочет слушать пятого дела, вызывает адъютанта и лаконически приказывает передать ходатаям, что если бы не современное положение, то он расправился бы с высылаемыми иначе.

Глава 3
Петроградская трясина

Описание городской обстановки начну с неудач моих агентов. Они уходят за справками, но часто возвращаются с пустыми руками и в недоумении докладывают, что в участках милиции сразу же наталкиваются на бежавших арестантов, исполняющих там должностные обязанности.

Нередко старшие чины контрразведки в милиционерах, стоящих на улицах, тоже узнают своих старых клиентов.

При моих поездках в Градоначальство меня обыкновенно встречает один и тот же вопрос помощника градоначальника, полковника Симсон фон Гимельшерна: «Что, опять приехали нас бранить?..»

Требую, чтобы мне указали хотя бы двух или трех человек на участок, к которым мы могли бы обращаться без риска быть спровоцированными. Контрразведке нет дела до этого преступного мира; но он положительно заградил ей дорогу. Однако Градоначальство не в силах исполнить столь скромной просьбы. Посылаю студентов обходить участки для регистрации милиции; помогаю выкидывать отдельных лиц, провожу своих кандидатов.

Особенно не давались районы Нарвской и Спасской частей.

Уходит месяца три, и только в июне получаю уверенность, что в каждом участке встречу двух-трех надежных людей.

Приблизительно к этому времени значительные отделы Градоначальства уже были закрыты, опечатаны и попали под суд.

В эту пору из всех щелей выступили бойкие авантюристы, нередко с темным прошлым, и, сообразуясь, подлаживаясь к новым настроениям, начали развивать бешеную энергию. Они первые оценили новые возможности. Градоначальство прежде всего стало жертвой именно этих паразитов. В его приемных, в передних высших должностных лиц государства, в кулуарах Совета кишит толпа добровольцев, пришедших со всевозможными сенсационными предложениями, открытиями и удивительнейшими разоблачениями. Для успеха они просят выдать им ордера на арест или обыск[7]7
  А сколько их бегало без ордеров!


[Закрыть].

Некоторые представители власти, поддавшись искушению, подписывали надлежащие приказы. Но обыски в таких случаях заканчивались жалобами новых жертв, что у них пропали драгоценные вещи, деньги и пр. Нередко выдавшие ордера обращались ко мне с просьбою – помочь извлечь их обратно. Бывали и такие курьезы, что, скомпрометировав себя уже в другом месте, новый радетель государственных интересов являлся предлагать мне свои услуги, а из моей приемной попадал в тюрьму.

Еще в марте комендантское управление Таврического дворца просит меня убрать своего адъютанта. По своему прошлому он оказывается более чем подозрительным проходимцем, а в настоящем изобличается в кражах и вымогательствах[8]8
  Морской офицер. Через месяц выяснилось, что состоял под судом за взятки во время плавания по Амуру.


[Закрыть]. Пробую отклонить от себя эту честь, предлагаю с подобными делами не обращаться в контрразведку. Но Таврическое комендантское управление, ослепленное ответственною ролью при перевороте своего нового адъютанта, никак не может прийти в себя, что попало на бандита.

В Таврическом дворце считают этот случай делом государственной важности и просят их выручить.

А вот и сам комендант Петроградской Городской управы К. Этот уже маркой повыше, а потому с ним приходится прибегнуть к старому персидскому способу: Корнилов вызывает К. по службе к себе в кабинет, задает ему вопрос, а мы с ротмистром Егиазаровым быстро снимаем с него оружие и растерянного сдаем на гауптвахту. Но тесен мир Божий. В 1919 году встречаю К. в Баку, где он уже под именем венгерского графа С. выдает себя за делегата Энвера-паши, посланного в Азербейджан для формирования какого-то турецкого корпуса. И удирал же он от меня, когда я подошел к нему и назвал его петроградскую фамилию!

В Градоначальстве, в милиции, в больших учреждениях и гостиницах вы неизменно встречаете будто из земли выросших комендантов и им подобных. В февральские дни некоторые из них проявили лихорадочную деятельность, будто бы помогли проделать революцию и отстоять свои учреждения от разгрома толпы. Все они прочно пустили корни, своевременно заручившись сертификатами Таврического дворца. Те, кто проскочил в гостиницы, благоденствуют: пользуются помещением, прекрасным столом, всячески стараются подобрать в свои руки все предприятие. Только с их разрешения можно получить комнату; они же командуют в погребе и всех терроризируют, начиная с администрации.

Подобным деятелям очень хотелось пристроиться к контрразведке: они приходили даже с рекомендациями.

Классом ниже других обыкновенно представлялись протеже Совета. «Посмотрите, какой молодец, – говорит мне мой знакомый Б., – теперь он получает ордера от Совета; но в феврале по собственной инициативе арестовал самого генерала Сухомлинова». Смотрю, – матрос, по внешности положительно Стенька Разин, каким его можно себе представить. Даже жаль тратить такие силы на опального при старом режиме старика.

– Благодарю, но я выдаю ордера только моему личному составу, а принять на службу сейчас не могу.

Мне незачем брать на фильм этот тип, целыми сворами блуждающий по столице. Его гораздо лучше представят последователи Максима Горького, придав его героям широкий революционный размах и гарантировав им полную безнаказанность. Не забудем, что они рыскали, драпируясь модным лозунгом «охрана завоеваний революции».

Все вместе взятые, разных калибров, они с десятью тысячами зарегистрированных, что выскочили из петроградских тюрем, составили авангард тех главных сил, которые подошли из Сибири и других мест ссылок и заключений. По всей России весь старый уголовный мир был выпущен на свободу и фатально сгустил первую революционную накипь.

Я не могу пройти мимо этого коэффициента, взятого из общей формулы разложения России. Как бы он ни был известен, но он гораздо значительнее, чем кажется со стороны, и много виднее тем, кто с ним сталкивался.

В революциях чернь, подняв голову, местами проскакивает на поверхность. Здоровые начала с ней борются, только постепенно ее снимают.

Но наш черед пришел в разгар небывалой мировой войны. Немцы повели наступление на слабом внутреннем фронте таким бешеным темпом, что хронометр истории не успел отсчитать своих положенных часов. Более того: немцы поддержали именно русский острог, в котором большевистская партия вербовала свои кадры, не стесняясь немецкими деньгами. Те, кто был в Петрограде, хорошо помнят, из каких подонков состояли комитеты большевизирующих полков, их ораторы, агитаторы, всевозможные делегаты и вооруженные головные отряды. Мы не встречали среди них служителей идеи равенства или людей, озлобленных тяжелым трудом, а узнавали именно тех, кто до сего не показывался при дневном свете из страха перед отдельными статьями уголовного закона.

В хронологическом порядке первыми показались на авансцене низы, лишенные моральных норм. Большевики, как партия, начали пристраиваться к ним только в апреле. В свою очередь, выступившие первыми и все, кто быстрее других освободились от «моральных предрассудков», хлынули именно к тем, кто мог навсегда забыть их старый, порочный актив.

В Петроград свободно ехали со всех концов земли и бесследно в нем проваливались. В первые месяцы Адресный стол не существовал, тогда как в старые годы он выписывал до 30 000 новых карточек в день. Открыть его удалось позднее, и только к июлю довести запись до скромной цифры 7000, столь далекой от систематической регистрации. Бывали случаи, когда агенты и студенты контрразведки отбивали подряд целые кварталы, чтобы разыскать один новый адрес. Но столь дорогой прием можно было применять только в делах большой важности, да и он не всегда давал желанный результат.

Визы для выезда за границу ставило Министерство иностранных дел, предварительно запрашивая Главное управление Генерального штаба. Последнее давало заключения самостоятельно, не считаясь с тем, что половина его архива в 1916 году переехала в Ставку, и не запрашивая даже Петроградскую контрразведку. Отъезжающие добирались до Белоострова, иногда до Торнео; но на каждой из этих станций попадали на пункты, подчиненные Северному фронту и пережившие свою довольно бурную революцию. Отсюда их, за малыми исключениями, возвращали обратно в Петроград для какого-то расследования, направляя, конечно, в местный орган – в мое отделение. Так продолжалось довольно долго, пока Потапов наконец не согласился, чтобы при нем по утрам ежедневно состоял мой представитель.

Что касается комендантов Торнео и Белоострова, то эти почему-то всегда и даже чересчур ретиво бросались исполнять мои приказания.

За границу мог ехать только опальный класс; выезд был скорее затруднен. Но зато для въезда в свободную Россию революция разбила все заставы. К нам возвращались политические эмигранты, поэтому Временное правительство, по требованию Совета солд. и раб. депутатов, распорядилось впускать решительно всех. Наши студенты предназначались, прежде всего, для эмигрантов. Казалось бы, нет ничего обидного, если вас встретят именно студенты, а не подозрительные чиновники или милиционеры, и зададут три самых невинных вопроса: кто вы? где остановитесь? и кого знаете в Петрограде? Наши противники-немцы заставляли приезжающего проходить длинный ряд экзаменов, сажали его в самую настоящую химическую ванну из опасения, что у него на коже могут быть сделаны записи.

Я поставил для начала всего три вопроса, но и они были приняты за орудия пытки. В лучшем случае студентам грубо отвечали по третьему пункту – «кого вы знаете в Петрограде?», называя при этом какое-нибудь общеизвестное имя вроде «Керенский» или «Чхеидзе». Обыкновенно же раздавались истерические вопли: «Мы приехали в свободную Россию, а нас встречает охранка!» И легко себе представить, как наша идейная молодежь рассыпалась в разные стороны под улюлюканье толпы. В те времена лучше было попасть под оружейный огонь, чем получить в общественном месте кличку охранника.

Может быть, эмигранты имели право стать нервнобольными после всех невзгод, перенесенных за долгие годы изгнания. Но из этого не следует, что всякий, кто пожелает поехать в Россию, будь то шпион, не только обязательно получит визу, но может, строго сохранив свое инкогнито, отплыть с Финляндского вокзала в неизвестном направлении. Поэтому – после нескольких неудач в самом Петрограде, я стал посылать студентов в Белоостров. Там не было толпы; туда никогда не приезжали для встреч именитые члены Совета солд. и раб. депутатов, и дело пошло много лучше. Бывали случаи, когда в Белоострове группы иммигрантов сами просили обратить внимание на отдельных лиц, приставших к ним по дороге. Некоторым из таких привелось из вагона прямо попасть под замок. Но надолго ли?.. Петроградская толпа периодически стала разбивать двери всех домов заключения. Каждое отметное шествие по улицам, новый день больших демонстраций приносили свободу немецким избранникам, запертым всего лишь накануне. Теперь двери уже разбивались отнюдь не для освобождения политических заключенных: таких совсем не было, потому что до июльского восстания не допускалось ни одного политического преследования.

По такой системе в делах контрразведки установился своеобразный полный оборот: около месяца на расследование и задержание, не более месяца заключения, затем разгром, свобода, старая исходная точка и т. д. И завертелась контрразведка как белка в колесе.

Чувствую, что на этот раз уже окончательно приехали в тупик.

Обращаюсь в Министерство внутренних дел. Директор департамента разводит руками, просит немного подождать. Он говорит, что перевести дома заключения сейчас положительно некуда, что, согласно общей директиве, народу предоставлено сконструировать власть на местах; что руководящие принципы нового творчества уже разрабатываются министерством. Часть их действительно приводилась в печати в последних числах апреля; но обещаний, даже подкрепленных светлыми принципами, нам недостаточно. Провожу неделю в полной безнадежности, в сознании, что вся деятельность контрразведки теряет смысл.

После нового разгрома тюрьмы еду опять в Министерство внутренних дел, а оттуда прямо к министру и Главе государства – князю Львову. Прошу его увозить из Петрограда в более спокойное место тех заключенных, дела которых я передаю прокурору Палаты. Князь Львов обещает срочно рассмотреть вопрос и известить меня о принятых мерах. Через два дня директор Департамента общих дел привозит вполне искренний ответ: «Не спрашивайте с нас: мы бессильны что-либо сделать! Вы не можете себе представить того развала, который идет по всей России! Но мы хотим вам предложить: выберите сами любое место России, где хотите; посылайте туда с вашими караулами кого хотите; и устраивайте их там, как хотите. Мы не будем вам препятствовать».

Вот спасибо! До такой импровизации я бы никогда не додумался. Какие там могут быть споры, что нас не касаются функции других министерств!

Денег нет; поднимать вопрос о кредитах – бесполезная трата времени. Выбираю район, далекий от всяких стратегических направлений; прошу Министерство путей сообщения указать мне какую-нибудь строящуюся ветку на Урале, где нужны рабочие. Со старыми коллегами-путейцами сговариваюсь в один день: ветка налицо, а еще больше желание выручить.

В конце мая провожаю первую партию. Ее везут так называемые солдаты, то есть мужики, зачисленные в полки

Петроградского гарнизона. Путевые довольствия в общей суматохе выписываются за счет полков. Отношение этих конвойных команд к обличаемым в шпионстве самое брезгливое. От некоторых из них имел сведения о благополучном прибытии; но охотно допускаю, что были и такие случаи, когда изменялись маршруты или с полдороги покупались обратные билеты[9]9
  Всего уехало четыре партии. С последней закончилась и моя «система» административных высылок!..


[Закрыть].

Конечно, таким путем нельзя было спрятать от петроградских демонстраций всех, кого мы преследовали. Но те, кто в ожидании суда испытывали на Урале некоторые неудобства, бесспорно, заслуживали худшей участи. Постановления контрразведки были всегда сугубо мотивированными. Прокурорский надзор не переставал благодарить моих юристов за обстоятельность расследований и обоснованность обвинений. Не было случая, чтобы нашим опытным следователям предложили пересмотреть статью обвинения.

Можно себе представить, какой гул поднял бы Совет солд. и раб. депутатов, если бы узнал о зарождающемся новом поселении, и с каким торжеством издалека посмотрел на нас Аракчеев. Но представителям закона мы ответим: у нас отменили во время войны смертную казнь изменникам.

Положение верховного блюстителя закона, генерал-прокурора Переверзева было, в сущности, безнадежное. Его неудачи начинаются с первых же дней, когда он, как прокурор Судебной палаты, пробует бороться с самоуправством. Его заявления, что он один представитель закона, в лучшем случае обходят молчанием. Но зато иногда приходят ответы, составленные в самых нецензурных выражениях заборной литературы, вроде той телеграммы, которую он получил от первого президента первой Шлиссельбургской республики. Помню, нас обоих даже удивило, как это почта могла пропустить подобный текст.

На память приходит его выезд в республику Кронштадт для спасения от линчевания морских офицеров. Троцкий и Луначарский, так много потрудившиеся за независимость Кронштадта, имели здесь своего достойного сподвижника – Рошаля. Этот поначалу был студентом, украл партийные деньги, а, убегая от суда, искал спасения у большевиков. В красной армии и по сие время сохраняется полк славного имени Рошаля.

Переверзев едет в Кронштадт, требует от комитета выдачи ему морских офицеров. Переговоры протекают очень успешно; но к вечеру появляется Рошаль, после чего дебаты сразу принимают иное направление. Рошаль обещает подчиниться только воле всего народа. Поддержанный комитетом, он требует, чтобы Переверзев вышел на большой митинг, устраиваемый на другой день утром на Якорной площади. Там, мол, будут вынесены всенародные решения, которые для всех обязательны. При этом в предложениях Рошаля какая-то неясность: будет ли народ обсуждать только офицерский вопрос или пожелает, чтобы Переверзев разделил судьбу офицеров. Переверзеву ничего не остается, как согласиться. Двери дома, где происходили заседания, как будто случайно занимаются вооруженными матросами, а Рошаль уходит наладить свободное выражение народной воли. Переверзева спасает только находчивость его секретарей, особенно Данчича, которому ночью посчастливилось вытащить его из Кронштадта.

Через несколько дней кронштадтцы все же отпустили небольшую часть – человек 20 офицеров, конечно, под обещание самого строгого суда над ними. Они привозят эту партию в истерзанном виде в Петроград, сажают в Комендантское управление на Садовой; но здесь возникают новые трудности. «Не придумаю, что делать с этими офицерами, – как-то говорит мне Переверзев, – самое лучшее для них было бы под каким-нибудь предлогом исчезнуть из Петрограда. Но кронштадтцы держат круглые сутки свои патрули на Садовой, осматривают всех выходящих из Комендантского управления. Обещаю им сослать офицеров без суда, например, в Сибирь; но матросы именно этого и боятся, так как вполне осведомлены, что происходит в Сибири». Однако время и штатское платье сглаживают последнее препятствие, и все 20 человек постепенно исчезают.

Получив портфель министра юстиции, Переверзев продолжает искать практических решений. Как-то в моем присутствии, едва вступив в должность, он одним росчерком пера заметно сократил сферу деятельности Чрезвычайной комиссии Муравьева и одновременно выдвинул проект нового закона о специальном ускоренном судопроизводстве. «Вот где мне эта комиссия», – говорит новый министр, делая выразительные жесты выше головы. Какой вызов тем, чье больное воображение видит везде и во всем контрреволюцию… А вероятнее всего – официальное объявление мира между небольшим «прогрессивным блоком» и теми интеллигентными силами всей страны, что служили старому порядку и без которых не могло строиться повое государство? Нет сомнения – крушение монархии ошеломило громадную часть последних: потребовалось известное время, чтобы они, переломив психологию, вступили на путь своего лояльного творчества. В этой среде мы видим и Потаповых, ожидающих новых междуведомственных инструкций; среди нее встречаем и тех, кто с трудом отходил от паники.

Помню свои поездки за справками, когда подбирал личный состав контрразведки. Помню растерянные лица у всех семей и квартирантов, выбегающих на звонки в переднюю, испуганных, дрожащих, встречающих меня – всего-то штабного офицера – уверениями, что главы семьи нет дома. Уходило немало времени, прежде чем показывался сам хозяин и, к общему удовольствию, поняв цель визита, с радостью давал мне характеристику одного из своих знакомых.

Наконец, прыжок из абсолютной монархии в бездонную республику требовал времени для приведения в равновесие тех мировоззрений, которые привыкли оставаться в точных границах закона.

Так или иначе, но выступление лояльного и дееспособного большинства, того самого, которое нам оставила история, слегка задерживается.

Но власть не в состоянии обеспечить ему свободный путь. Она спешит отменить старые законы с теми институтами, которые обеспечивали их применение; а дерзкие захватчики смеются над тезисами и резолюциями: их может сбросить только штык. В столице штыков действительно много; но все они в лучшем случае воткнуты в землю.

Перед глазами проходит наша маленькая драма контрразведки. Из прежней тесной квартиры на Знаменской мы перешли в большой дом Императорского Конвоя на Воскресенской набережной, где заняли два нижних этажа. Третий этаж предназначался для какого-то второстепенного отдела Штаба округа и временно пустовал. В первых числах июня, в одно прекрасное утро приезжаю и глазам не верю: верхний этаж занят «Боевым отделом Литейной части партии большевиков». Сюда уже перевезены все доспехи, как флаги, плакаты, брошюры и арсенал; тут блестят и поднятые штыки. Все, что угодно, но не мириться же с присутствием в вашем доме той самой партии, о которой вы уже полным ходом ведете расследование. Все мои люди наружного наблюдения попадают под обзор противника, не говоря уже об удобствах общего подъезда, внутренних сообщений и митингов перед домом.

Так и просидели над головой до июльского восстания. Ездил к Главнокомандующему и просил их убрать. Половцов сам уговаривал казаков, а для привлечения пехотных солдат посылал меня к своему помощнику по политическим делам Округа – Козьмину. Оба получили одинаковый отказ: части не пошли; тут и политика, и, в сущности, обязанности судебного пристава, и полиции, которым не место в свободном государстве. Половцов посоветовал мне поехать к Дутову, председателю общеказачьего союза. Обращался к Дутову, наконец, к своим старым приятелям прямо в полки, и искренно пожалел, что не успел обучить ружейным приемам чинов контрразведки. Именно этого нам не хватало.

Стоит ли приводить оскорбления, которые получал Переверзев, когда требовал от штаб-квартиры большевиков очищения дома Кшесинской? К нему бесцеремонно являлся с отказом юрисконсульт партии большевиков, член Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов Козловский. «Первый раз вижу его без шапки, – сказал я Переверзеву, встретив Козловского в министерской приемной. – Когда он во главе целой банды врывается с наглыми криками и угрозами в мою приемную, он никогда не снимает шляпы».

Но зачем искать примеры среди тех трудных случаев, когда самоуправство прикрывалось левыми лозунгами. Вот передо мной военный агент, румынский полковник. Его дело много проще, и в нем нет никакой политики. Кстати, это и было единственное дело, не имевшее никакого отношения к контрразведке и которое, в свою очередь, выпало на мою долю.

Крупный биржевой делец Филотти бежал из Румынии с несколькими миллионами чужих денег; само собой, он не мог выбрать более удобного убежища, как Петроград. Румынский полковник имел кое-какие сведения о пребывании Филотти. Он объездил всякого рода милиции, градоначальство, даже министерства, и везде на просьбу помочь ему захватить Филотти получал отказ. Ему отвечали, что заняться поимкой некому[10]10
  Чтобы представить себе состояние Петрограда, обращаю внимание на это показание постороннего лица.


[Закрыть].

И действительно, вопрос о формировании уголовной милиции был поднят только 2 июля.

Военный агент едет к Главнокомандующему, объясняет свои бесплодные поиски власти, просит содействия. Корнилов указывает ему на меня, предупреждая, как говорит мне военный агент, что если я не помогу, то ему не стоит никуда обращаться.

Поручаю дело Данилову. Молодой, увлекающийся, способный юрист, Данилов никогда не мог успокоиться, пока не справится с принятым на себя расследованием. Он берет двух агентов, проваливается на 36 часов и возвращается с Филотти, скрывавшимся по подложному паспорту Фроскатти. Данилов в пыли, похож на трубочиста; военный агент ликует. «Вот что, – говорю я ему, – вы видите, мы поймали Филотти. Так я вам его дарю. Мои люди сейчас доставят его к вам в миссию, и делайте там с ним что хотите. А пожелаете, так увозите его к себе на родину». «Я даже не смел просить вас о такой любезности», – снова благодарит румынский полковник. Какой странный человек! Да тут нет никакой любезности: я просто не хочу каждый месяц терять время на новые розыски Филотти или посылать Данилова сопровождать его до румынской границы.

Как внимательно ни перечитывать страницы первых четырех месяцев революции, мы не найдем в них следов о принятии мер защиты против левой политической опасности. Февральским победителям она была не видна. Они долго продолжают с испугом оглядываться только назад, на тех, кто нагнал на них страху за прошлую эпоху. Вот для этого-то направления Совет солд. и раб. депутатов открывает свой отдел по борьбе с контрреволюцией.

И как раз обратно, по другую сторону – свобода мнений и пропаганды зорко охраняются самой верховной властью. Тут отдельные ее представители просто отказываются от самых лояльных методов политической борьбы, принятых в Европе, считая их за нарушение объявленных вольностей.

Первый министр юстиции Керенский рассказывает мне, что к нему обратились гимназисты и гимназистки с просьбой разрешить им устроить демонстрацию Ленину против дома Кшесинской. «Я запретил демонстрацию, – говорит Керенский, – в свободной стране – свобода слова»… Но почему же, чтобы не мешать Ленину, можно в том же самом отказать русской молодежи?!

Временное правительство вычеркивает все статьи закона о ниспровержении существующего строя. Старый строй только что ниспровергнут, и как будто неловко новой власти на первых же шагах искать виновных в нарушении этих статей. Да совсем и недостаточно приказать вернуть закон из архива. Прокурор не имеет вооруженной силы для приведения в исполнение своих постановлений; он не может найти и одной винтовки. В его распоряжении нет организации для охраны существующего порядка, без которой не обходится ни одно государство. Вот когда поистине можно сказать, что охранка отомстила революции после своей смерти. Самое название, даже мысль о политической полиции не допускается к открытому обсуждению – мы о них толковали только в тиши кабинета.

Но уже второй министр юстиции Переверзев просит меня показать нескольким из его людей метод поисков и расследований контрразведки. «Пусть Министерство внутренних дел не решается; я открою политический отдел при Министерстве юстиции». Однако новая постройка не ладится. Через несколько недель собирается конфиденциальное заседание: Переверзев, начальник Генерального штаба Романовский, Половцов, Балабин, я и Миронов. Последний – очи и уши Керенского; я его вижу уже второй раз. Наша первая встреча носила скорее комический характер. Балабин как-то предупредил меня, что ко мне приедет доверенный Керенского, которого тот просить принять. И действительно, через несколько дней открывается дверь, входит Миронов и спрашивает: «Скажите, вы занимаетесь провокацией?»… Я предоставляю каждому привести за меня тот единственный ответ, который можно услышать на подобный вопрос.