Текст книги "Роковые годы. Новые показания участника"

Автор книги: Борис Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 5
Союзники

Конечно, контрразведка не могла обойтись без заграничных агентов. Дополнительные сведения из заграницы были особенно необходимы ввиду упрощенного въезда в Россию, а также состояния самого Петрограда. Я уже не говорю о том, насколько было бы важно без моих запросов получать от наших заграничных агентов необходимые предупреждения. При своих первых шагах на обращение по этому вопросу в Главное управление Генерального штаба я получил от Потапова такой ответ, который положительно затмил по своей неожиданности все сюрпризы, когда-либо мне поднесенные этим удивительным человеком.

Он сказал мне, что у Главного управления Генерального штаба нет не только в центральных европейских державах, но даже в Стокгольме, ни одного секретного агента. Ответ был необычный; я невольно усомнился в его правдивости, но своим недоверием только задел Потапова. К сожалению, то был факт, и на получение от Главного управления Генерального штаба столь необходимых сведений раз навсегда следовало поставить большой крест.

Выхожу от Потапова. Чувствую, что опять провалился; но вдруг вспоминаю о союзниках, спускаюсь этажом ниже, вхожу в комнату английской делегации. Меня сейчас же провели к майору Alley, которому я сказал, что хотел бы «координировать» нашу работу. Высокий, симпатичный, с открытым лицом англичанин выразил полную готовность идти навстречу моему предложению. Я высказал пожелание о совместной работе, которая могла бы выразиться в дополнении моих сведений данными английской контрразведки за границей.

С майором Alley мы скоро подружились. Он стал, не теряя времени, расширять круг моих связей среди иностранцев.

Английский военный агент генерал Knox поддерживает его инициативу, предлагает свое содействие.

Alley устраивает мне свидание с представителем французской делегации Commandant Guibert; таким образом я получаю возможность пользоваться сведениями и из французских источников.

Наконец, министр иностранных дел Терещенко знакомит меня немного позднее с энергичным офицером французской службы – капитаном Laurent, который впоследствии передал мне особенно ценные сведения о большевиках[23]23
  См. гл. «Немецкие деньги».


[Закрыть].

Только через союзников я и получал из-за границы те данные, без которых не может обойтись ни одна контрразведка[24]24
  По старому положению эти сведения должно было мне передавать Главное управление Генерального штаба.


[Закрыть].

Нередко они сами привозили интересные разоблачения, но иногда я просил их о наведении какой-нибудь конкретной справки. В этом случае меня никогда не спрашивали о цели задания и обыкновенно через несколько дней привозили самые исчерпывающие телеграфные ответы.

Из острых мер особенно остро чувствовалась необходимость в строгом контроле на границах России, так как лиц, приехавших из-за границы, не было возможности регистрировать в самом Петрограде.

Разобрав подробно с майорами Alley и Guibert постановку дела в Англии и Франции, я обратился с просьбою в Главное управление Генерального штаба ввести новый метод контроля на границах; но Потапов ответил, что ни ему, ни Раевскому сейчас некогда заниматься подобными вопросами.

Как раз после столь неудачного разговора еду на завтрак к майору Guibert, где застаю, кроме самого хозяина, также его шефа – генерала Lavergne и майора Alley. Напомнив собравшимся, что для въезда в Россию открыты всего четыре пункта: Торнео, Мурман, Кяхта и Владивосток, я спрашиваю, согласны ли они прикомандировать на каждый из них по офицеру от английской и французской контрразведки. Наличие таких офицеров дало бы возможность непосредственно использовать их заграничную агентуру. Кроме того, присутствие иностранных офицеров при наших комендантах подняло бы престиж последних, что было положительно необходимо. С полной готовностью и к общему удовольствию, тут же за столом получаю формальное согласие союзников.

К вечеру составляю проект на двух страницах о пограничных пунктах с прикомандированными французским и английским офицерами и применении для въезжающих системы, аналогичной английской, – по трем фотографическим карточкам.

Придавая этому проекту громадное значение именно для округа столицы и боясь, что он может попасть под сукно, решаю провести его прямым путем – через Главнокомандующего во Временное правительство.

Корнилов приписывает свое убедительное заключение, везет мой рапорт в Мариинский дворец, где лично в апреле вносит его на заседание Временного правительства и привозит благоприятный ответ.

Alley, Guibert и я уже празднуем победу. Мысленно укоряю себя, что раньше не придумал такого прямого пути воздействия; несколько дней хожу полный гордости своим новым изобретением. Но… я упустил из виду, что «все дороги ведут в Рим».

Через несколько дней меня срочно вызывает Потапов. К полному ужасу, узнаю у него в руках мою записку; выслушиваю вопли о том, что я наделал, что Главному управлению Генерального штаба предложено свыше дать заключение, а ему положительно нет времени созывать новую комиссию для рассмотрения моих писаний. Тщетно стараюсь объяснить, что мой шеф – Главнокомандующий, вправе подавать свое мнение туда, куда он находит нужным, что никакой комиссии не требуется, а надо только подтвердить состоявшееся уже соглашение с союзниками и дать приказание соответствующему отделению утверждать визы на въезд в Россию только по получении дополнительных сведений из-за границы; что раз он заведомо не может получать таких сведений из русских источников, то их следует взять у иностранцев.

Но раз моему рапорту было предопределено пройти все этапы большой «потаповской дороги», то становилось совершенно безнадежным ожидать осуществления намеченного плана. Корнилов несколько раз настаивал перед Временным правительством – столько раз Потапов заверял меня, что рапорт будет рассмотрен подлежащими инстанциями; а теперь мне жаль потерянного времени на составление проекта. Но тогда, в 1917 году, мне было еще неловко перед своими новыми знакомыми, что не сумел провести в жизнь столь необходимой общей меры.

Однако наша первая неудача не смутила Alley и Guibert. Они, видимо, знали о моих затруднениях гораздо больше, чем показывали, и твердо решили поддерживать своего союзника – русского офицера.

В последних числах марта ко мне приезжает сильно озабоченный Alley. Он привозит список предателей в 30 человек, во главе которых стоит Ленин, предупреждает, что их пропустила Германия и что они примерно дней через пять прибудут к нашей границе. Он хорошо знает, что вопросы о визах меня не касаются, а проходят только через Главное управление Генерального штаба, но выражает сомнение, что последнее в силах воспрепятствовать въезду этих 30 эмигрантов.

Беру список, обхожу три инстанции. Подаю рапорт с протестом Главнокомандующему. Корнилов сам увозит его Временному правительству. Затем в Главном управлении Генерального штаба с удовольствием констатирую, что Потапов совершенно разделяет наше мнение, обещает протестовать, но предупреждает, что визы ставит не он, а Министерство иностранных дел. От Потапова иду к министру иностранных дел. Милюкова не застаю, меня принимает товарищ министра Нератов. Говорю ему, что формально меня эти вопросы не касаются, но никак не могу допустить, чтобы именно на меня, а не на кого другого свалился целый пломбированный вагон. Нератов обещает протестовать, сделать все возможное.

Дня через два из всех инстанций получаю всем хорошо известный, одинаковый ответ: по требованию Исполнительного комитета Совета солд. и раб. депутатов приказано и этим 30 эмигрантам не препятствовать свободному въезду в Россию.

Вызываю телеграммой коменданта Белоострова, есаула Савицкого, подчиненного Северному фронту.

– Вот вы, – говорю ему, – все просите у меня живого дела. Вам так хочется вынуть шашку и пройти лавой весь Белоостров. Так я вам даю задачу много проще: силой или как хотите, но не пропустите их через границу.

Казак выражает полную готовность, много обещает, уезжает. Но, как рассказывал потом, «люди не вышли».

Чем дальше обнаруживалось отсутствие власти, тем большую смелость проявляли наши враги – немцы.

В конце июня капитан Laurent сообщает мне о весьма характерном случае беззастенчивости их наемников.

В Петрограде 18 июня состоялась демонстрация большевиков[25]25
  См. гл. «Дача Дурново».


[Закрыть]. Laurent меня извещает, что за два дня, еще 16 июня, в берлинской прессе приводились подробная программа и все лозунги этой подготовляемой демонстрации, а 20 июня обстоятельный отчет о ней уже появился на страницах «Local Anzeiger». Laurent сообщает, что этот отчет был передан в Берлин по телеграфу через Стокгольм со станции петроградского Совета солд. и раб. депутатов. Эти срочные и заблаговременные донесения уже указывали на существование своего рода «прямого провода» между двумя враждующими столицами.

Приступаю к расследованию. Ехать на станцию Таврического дворца или посылать агентов контрразведки – бесполезно, так как до шкафов с лентами и документами нас Совет солд. и раб. депутатов все равно не допустит, а наше появление лишь вызовет сенсацию, которая повредит расследованию.

Еду к Главному начальнику почт и телеграфов – Похвисневу, своему старому знакомому; запираюсь с ним в его кабинете; объясняю, в чем дело, спрашиваю, есть ли у него верный человек, которого он мог бы послать по службе на советскую станцию, как бы по какому-либо другому делу, и чтобы тот извлек мне подлинный текст упомянутой телеграммы и узнал, кто именно ее отправил.

Похвиснев горячо берется за выполнение моей просьбы. На другой день он, смущенный, привозит мне ленту этой телеграммы, которую действительно отправили из Таврического дворца в Стокгольм по адресу Ганецкого. Но говорит, что подлинный текст пропал, а телеграфисты, конечно, точно не помнят, кто был отправитель, но, по-видимому, ее принес из редакции «Правды» Бронислав Веселовский[26]26
  См. гл. «Немецкие деньги».


[Закрыть].

21 июня Laurent передал мне первую пачку иносказательных телеграмм, которыми обменивались лидеры большевиков с заграничными немецкими агентами в Стокгольме[27]27
  Читатель найдет подробный текст этих телеграмм в главе «Немецкие деньги».


[Закрыть]. Дня через два министр иностранных дел Терещенко, переговорив предварительно с Laurent по телефону, привез его вечером к Председателю Временного правительства князю Львову, на квартире которого собрались еще несколько министров, в том числе Некрасов.

Laurent прочел министрам телеграммы и на вопрос князя Львова пояснил, что такой живой обмен телеграммами, сам по себе, независимо от их содержания, является прямой уликой против большевиков, обличающей их в тесной связи с немцами. Князь Львов слушал, но не высказывался. Терещенко склонялся к мнению Laurent. Против выступил Некрасов. Он заявил, что иносказательный характер телеграмм лишает их всякого значения. Laurent настаивал, что именно иносказательный текст заслуживает специального внимания, указывал на фактическую связь, доказанную документально; наконец, сказал министрам, что во Франции таких телеграмм, рассылаемых немцам и получаемых от немцев, во время войны было бы совершенно достаточно, чтобы их отправители были арестованы и преданы суду. Резкое различие мнений Laurent и Некрасова только заострялось.

Некрасов продолжал разъяснять, что телеграммы не могут служить поводом для ареста. Остальные министры колебались. Спорящие стороны остались при своих мнениях; участники совещания разъехались, а колебания все продолжались…

Приложение

1 марта 1935 года Commandant Pierre Laurent скончался.

В 1918 году в Москве он продолжал свою работу против большевиков, его преследовавших. Скрываясь от них, он заболел в тяжелых условиях дифтеритом, последствия которого и свели его преждевременно в могилу. По описаниям в главе «Немецкие деньги» особенно очевидно, как многим обязана ему русская разведка 1917 года, как много ясности внесли его труды в наше общее дело. Говорю наше, так как Pierre Laurent от своего большого сердца до последних минут любил Национальную Россию.

Я надеюсь, что читатель поймет и разделит со мной те чувства восхищения и грусти, которые мне диктуют настоящие строки у свежей могилы нашего друга и союзника.

Глава 6
Генерал Brandstrom

Главнокомандующий посылает меня к шведскому послу договориться об обмене пятнадцати военнопленных.

– Я знаю, – говорит Корнилов, – что этот вопрос нас не касается, а подлежит ведению Главного управления Генерального штаба; но шведский посол генерал Brandstrom обратился ко мне лично; мне было неудобно отказать и направить его в другое учреждение.

Самый факт обращения генерала Brandstrom к Главнокомандующему не заключал в себе ничего особенного, так как после объявления войны Швеция официально приняла на себя защиту интересов немецких подданных, оставшихся в России.

Новое поручение как нельзя лучше совпадало с расследованиями, занимавшими контрразведку.

Среди выпущенных из тюрем и бежавших из концентрационных лагерей при февральском перевороте, по нашим сведениям, десятка полтора засели сразу в бест[28]28
  Карточная игра. – Примеч. ред.


[Закрыть] в шведское посольство, чем поставили посла в неудобное положение. Он хотел от них избавиться.

Некоторые из этих незваных гостей, особенно один пожилой врач, настолько осмелели, что выходили погулять по городу. Я не торопился нарушать их мирного режима: за гуляющими ходили мои агенты, выясняли их маршруты и записывали новые адреса.

Еду к генералу Brandstrom вечером; не называя своей должности, прошу доложить, что к нему приехал офицер от Главнокомандующего.

Посол принимает меня. Начав с обычных приветствий, переходим на длинный дипломатический разговор на французском языке.

Brandstrom говорит, что у него в Посольстве живет 15 «несчастных», сильно перепуганных революцией, которых он с удовольствием отправил бы в Германию.

Он делает мне первое предложение – вместо названных 15 человек отпустить из Германии только 7 русских военнопленных. При этом сам же улыбается. Я тоже. Стараюсь отвечать ему в том же духе дипломатической непроницаемости, без упоминания о прогулках доктора. Говорю, что те несчастные, о которых он заботится, очевидно, так прекрасно устроены в его доме, что другие могли бы им позавидовать. Затем благодарю за столь высокое мнение о русских, которое я всецело разделяю и усматриваю в его оценке, вытекающей из предложения дать двух немцев за одного русского. Но при этом выражаю опасение, что при соблюдении формальностей Главное управление Генерального штаба может не согласиться с нашими расчетами и оказать препятствие.

По существу, я ничего не имел против того, чтобы отпустить спрятавшихся шпионов и других к себе на родину, тем более что их связи были уже достаточно выяснены. Какая тюрьма могла их сохранить до суда и где, наконец, по каким законам они будут отбывать наказание?

В разбираемом частном случае шведский посол весьма кстати не только брался сам их вывезти, но еще являлась возможность вернуть кого-нибудь из концентрационных лагерей Германии. Конечно, я не мог согласиться с его первой арифметической формулой. Brandstrom осторожно настаивает, ссылается на несогласие германского Главного командования, очевидно готовясь к моему контрпредложению с цифрами, переставленными в обратном порядке. Я не заставляю себя ждать – высказываю предположение, что было бы правильно разобрать оба списка поименно, так как легко может оказаться, что следует выписать как раз обратно – 30 русских за 15 немцев.

Свидание затягивается. Посол предполагает запрашивать Берлин через Стокгольм. Встаю уходить, говорю на прощание, что для этих «несчастных», может быть, лучше всего остаться в посольстве, и прошу, на всякий случай, записать адрес и мою должность – «начальник контрразведки».

Едва успел я произнести эти фатальные слова, как мне пришлось, уступая выразительным жестам Brandstrom, снова занять свое место.

Он долго молчал. Мы сидели друг против друга, не произнося ни слова, как долго – не знаю; мне казалось, бесконечную минуту, пока я не заговорил первый. Я сказал, что дело военнопленных не может у нас вызвать разногласий, тем более что я со своей стороны всецело поддерживаю желание Главнокомандующего оказать любезность лично шведскому послу, а потому полагаю, что вопрос можно покончить теперь же, обменяв 15 на 15, но, конечно, против тех, находящихся в Германии, кого выберет Главное управление Генерального штаба. Заканчиваю свое предложение уверенностью, что Главное немецкое командование, очевидно, тоже пожелает сделать любезность послу Швеции и не замедлит изменить свои инструкции. Brandstrom соглашается. Поблагодарив друг друга, мы расстаемся после долгого рукопожатия.

На другой день утром мне докладывают, что ко мне приехал шведский посол. Принимаю его в своем кабинете. Он входит в сопровождении свиты из трех старших чинов посольства; говорит, что приехал с визитом, представляет мне своих спутников. Рассаживаю гостей. Об обмене пленных – ни полслова.

Brandstrom высказывает пожелание, чтобы наше знакомство не прекращалось. Наши «длинные дипломатические фразы» исчезают. Он любезно просит меня обращаться к нему лично по всем вопросам, которые будут относиться к его ведению. Мы расстаемся в наилучшем настроении, в прекрасных отношениях. Я несколько раз заезжал к Brandstrom, по делам одного госпиталя, где самоуправство военнопленных доставляло много хлопот контрразведке, а главным образом по вопросам о полчищах военнопленных, которые, пользуясь режимом свободы передвижения, начали показываться на митингах. В провинции бывали случаи массового участия немецких солдат в большевистских демонстрациях. Большевики трубили по этому поводу о торжестве интернационала; но Brandstrom, не разделяя их точки зрения, соглашался со мною, что интернационал пока что выходит однобоким. В Петрограде не доходило до массового выступления военнопленных. Но отдельных из них, называющих себя больными, здоровых, переодетых и всяких, мои агенты часто вылавливали и на улицах, и на митингах, особенно в районе Финляндского вокзала. Brandstrom всегда очень охотно помогал мне брать их на учет. Положение его, как посла нейтральной державы, принявшей защиту интересов подданных нашего противника, было, конечно, крайне трудным.

Падкая на дешевые сенсации молва сплетала кругом посольства всевозможные простейшие легенды о шпионаже. Их авторы не давали себе отчета, что шпионы ищут скрытых путей, а не открытой вывески. Вероятно, эти необоснованные слухи задевали Brandstrom, побудили его со мною ближе познакомиться, демонстративно представить мне своих старших подчиненных.

В наших встречах он всегда строго соблюдал нейтралитет, я оставался в официальных рамках. Только мы не вели игры, как при первом свидании. Я видел его всегда таким, каким он был у меня с ответным визитом – приветливо настроенным, как мне казалось, – ко мне расположенным и всегда лояльным. Именно таким сохраняется он в моей памяти.

Глава 7
Прямые улики

В начале апреля появляется в Петрограде известный публицист К. Он прямо из Стокгольма и, остановившись в гостинице «Европейской», начинает вести свой обычный широкий трэн. Но не проходит и несколько дней, как до меня доходят сведения, что К. будто бы послан в Россию немецким Главным штабом для выполнения каких-то важных поручений. Наблюдение контрразведки на первых же шагах усиливает первое неясное подозрение. К. трактует с несколькими членами Совета солд. и раб. депутатов о заключении сепаратного мира Германии с Россией[29]29
  Этот факт был также известен Г. Эрлиш.


[Закрыть]. Одновременно выясняется, что К. хочет приобрести контрольный пакет русской газеты с большим тиражом; но его первые поиски в этом направлении не имеют успеха. Конечно, он не открывает источников кредитов, но тем не менее ему отказывают. Наблюдение за К. усиливается, и скоро одна за другой открываются все немецкие карты его преступной игры.

Нам становится известным, что он привез с собой проект договора о сепаратном мире, составленный немецкой Главной квартирой. Мы уже знаем, что в первом пункте этого договора, перед перечислением условий, оставлено место в кавычках для проставления даты, а за этим местом стояли слова: «месяца мая сего года», когда должно начаться перемирие. У нас начинает слагаться впечатление, что ему через скандинавские страны открыты кредиты до 3 миллионов рублей на приобретение газеты для пропаганды германофильских идей.

Следить за ним среди общего развала, особенно за его корреспонденцией, было очень трудно.

Но как ни был хитер К., но наклонность к широкой жизни заставила его делать промахи; некоторыми из них и удалось воспользоваться. Я не мог утверждать, что вся его корреспонденция попала на мой письменный стол; я не мог рассчитывать собрать о нем исчерпывающие данные. Но и того, что удалось получить, оказалось достаточно, чтобы на основании документов выделить его в группу лиц, продавших Россию немцам.

Среди телеграмм, отправленных К. в Стокгольм, из тех, что попали мне в руки, обращали на себя внимание сообщения о трениях в каком-то «бюро» и о «Богданове», служившем в этом бюро. Большая часть телеграмм шла в Стокгольм по адресу госпожи Брейденбейд, а некоторые из них – на имя Гуревича. Все они были на французском языке. Содержание нескольких в переводе дословно такое: «Из-за несогласий в бюро ожидаются скорые перемены его состава», – «Богданов, по всей вероятности, скоро покинет бюро», – «Богданов покидает бюро», – «Переведите полмашины в Стокгольм, полмашины в Христианию». Эти телеграммы обыкновенно были зашифрованы довольно примитивным шрифтом – вставкой лишних слов в известном порядке. Читать их стало совсем просто после того, как удалось скопировать шифр, которым пользовался К.

Приурочивая содержание телеграмм к известным политическим событиям, талантливый судебный следователь В. уже через 2 недели высказал мне гипотезу, что если в телеграммах К. заменить слово «бюро» словами «Временное правительство», а «Богданов» – «Милюковым», то по датам эти телеграммы приобретают значение точных донесений о несогласиях среди членов Временного правительства и удаления министра иностранных дел Милюкова. Как известно, Милюков стоял за безоговорочное продолжение войны и в этом вопросе поддерживался политикой английского посла Бьюкенена.

Эти предположения мы считали уже весьма обоснованными после получения мною двух телеграмм, отправленных К. одновременно: одной, зашифрованной, на имя Брейден-бейд, а другой, официальной, своему частному знакомому, русскому послу в Швеции Н., телеграмм, посланных вслед за уходом Милюкова. Первая гласила: «После разногласий Богданов удален из бюро». Вторая – «Ожидается назначение Терещенко. Искренне поздравляю»[30]30
  Милюкова сменил Терещенко.


[Закрыть].

Чтобы проникнуть в дело К., мне необходим был Стокгольм, и майор английской миссии Alley с неизменной готовностью точно выполнял по телеграфу мои многочисленные просьбы. На исполнение каждой из них уходило всего 2–3 дня. Этим путем мне и были доставлены почти все перечисленные телеграммы, которые я отчаялся разыскать в Петрограде. Майор Alley установил через английскую разведку в Стокгольме, что Брейденбейд интимно связана с К.; уже через неделю он привез мне ее фотографические карточки и доказал, что она постоянно сносится с немецким Главным штабом.

Тем временем К. продолжал объезжать редакции больших газет. После неудачных попыток в Петрограде он задумывает поехать на несколько дней в Москву постучаться в «Русское слово». С ним в вагон, будто случайно, усаживаются неизвестные ему спутники, возглавляемые Каропачинским.

Тут, при отходе поезда, происходит небольшое приключение с двумя дежурным агентами, тоже приехавшими на вокзал по следам К. Второпях снаряжая Каропачинского, мы не успеваем послать им приказание не ехать по железной дороге. Эти двое доходят до станции, но здесь их останавливают советские рогатки, для прохода которых надо иметь пропуск на выезд из Петрограда, а достать его мог далеко не всякий. Они спешат в комиссариат станции; но милиция относится к их объяснениям с недоверием, а также к их документам, усматривая в наших двух агентах скрывающихся контрреволюционеров, желающих бежать от суда народного. Время уходит в разговорах, а на платформе один за другим раздаются звонки, уже слышится свисток паровоза. Тут один из двух, выдающийся старший агент Касаткин, не выдерживает: не желая расстаться с К., он, к удивлению бдительной стражи, бросается в дверь, выскакивает на платформу, бежит к отходящему поезду, вскакивает на подножку и уносится, как был, – без билета и без денег – в неизвестное для него направление. Уже в вагоне он, к удивлению своему и радости, попадает на Каропачинского.

После бегства Касаткина положение его оставшегося коллеги становится совсем незавидным. Его арестовывают, допрашивают, передопрашивают, препровождают в Таврический дворец и уже оттуда, внимая просьбам самого потерпевшего, под конвоем доставляют в контрразведку.

Поездка в Москву нам представлялась как путешествие в неизвестное государство. Мне было неясно, что происходит в Округе моего соседа, а о сношениях шифрованными телеграммами нельзя было и подумать. Снабжаю Каропачинского на всякий случай письмом от Переверзева к прокурору Московской Судебной палаты об оказании ему всяческого содействия.

В «Русском слове» К. также постигает неудача. Каропа-чинский едет в редакцию узнавать подробности и на вопрос, почему газета так категорически отвергает сотрудничество К., один из редакторов ответил, что еще перед революцией, примерно в 1916 году, К. прислал несколько статей, но их редакция не пропустила. «Внешним образом статьи эти, – говорит редактор, – удовлетворяли всем условиям для напечатания: темы интересны и в высшей степени патриотичны, а форма изложения не оставляла желать лучшего. Однако после прочтения у вас остается какой-то неприятный осадок – аrriè goût; вы лишены возможности обличить автора, ибо его выводы одинаково патриотичны, как и все содержание. Но на его статью у вас самого вывод напрашивается совершенно иной, а в результате мысли, им затронутые, оказываются для вас отравлены».

В Москве мои агенты переусердствовали: К. замечает, что за ним следят, старается замести следы, проходит через дома с двойными выходами, через общественные места, фойе театров и т. п.

Через несколько дней он возвращается Петроград, где продолжает вести переговоры и главным образом через своих старых знакомых публицистов. Убедившись, что большая пресса не склонна воспользоваться предлагаемой ей поддержкой, К. начинает обращаться в небольшие газеты, которые «держал до сих пор в резерве». Так, по крайней мере, выражался он в разговоре с некоторыми из окружавших его друзей.

Из лиц, посещавших К. в этот период, к нам в первый раз попадает на учет некий Степин. Наблюдение сразу подтверждает его активную роль среди большевиков, а самостоятельное расследование, законченное уже после дела К., обнаруживает, что Степин был агентом Ленина по найму солдат и рабочих для участия за деньги в демонстрациях большевиков.

К Степину мы вернемся еще несколько раз. С К., по моим сведениям, он часто виделся. О том, что К. мог передать какие-нибудь деньги Степину, не могло быть и речи: небольшие авансы, полученные им в Стокгольме, иссякли; он сам уже начинал испытывать денежные затруднения. У меня составилось тогда впечатление, что через этих двух людей связывались две различные немецкие сети.

Наконец, 18 мая секретные агенты сообщают, что в 5 часов дня К. окончательно заключил договор с какой-то газетой, а наружное наблюдение доносит, что он провел эти часы у Нотовича, в редакции «Петроградского курьера». Отсюда нетрудно было сопоставить, с кем состоялась сделка.

Расследование продолжалось месяц; затягивать дальше я уже не хотел, тем более что по тексту договора о сепаратном перемирии оно должно было начаться в мае, а май подходил к концу. Но, с другой стороны, в те времена для ареста кого-нибудь из тех, кто имел заступников в Совете солд. и раб. депутатов, надо было вооружиться прямыми исчерпывающими уликами по обличению в шпионаже. Да и в таких случаях в контрразведку вваливалась банда с криками «охранка!» и обещаниями стереть нас «в порошок»; а заключенного выпускали на свободу в день демонстрации.

Так или иначе, найти Степина с деньгами было недостаточно; за ним следовало последить, чтобы точно доказать происхождение денег и представить юридические доказательства. Эти соображения привели меня к решению закончить дело К. по приобретению газеты и заключению сепаратного перемирия.

Но до поры до времени отмежевать от него Степина и компанию.

Таким образом, я не показывал большевикам, что мне известен один из путей расходования денег, и тем получал возможность не повредить новому расследованию.

Министр юстиции Переверзев был в курсе всех подробностей. Он одобрил мое решение и сам предложил заключить К. прямо в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, так как собранные данные уже приводили к ясным выводам. Как генерал-прокурор, он выдал мне на это специальный ордер.

Главный вопрос, который меня заботил, было обязательно найти текст договора о сепаратном перемирии и осторожно осветить связи Степина. Для сего являлось необходимым широкое производство обысков. Того же требовали и финансовые связи К. Поэтому пришлось мобилизовать всех юристов контрразведки, а также пригласить двух финансовых экспертов. Но так как и этих сил оказалось недостаточно, то Переверзев прислал судебного следователя, которому предстояло передать следствие в Министерство юстиции.

В ночь с 22-го на 23 мая я произвел в Петрограде 19 обысков и 5 арестов, а одновременно же в Москве моим личным составом – 6 обысков.

В гостиницу «Европейская» пришлось выехать самому, чтобы по ходу дела тут же решить еще 2 обыска: мне было известно, что в финансовой комбинации К. принимали участие два датчанина из живущих в гостинице; но кто именно – я не знал; там же их проживало пять.

Все прошло в полной тишине, если не считать одного маленького происшествия.

Дело в том, что во время своих разъездов по Петрограду К. несколько раз виделся с так называемым «королем биржи» – Манусом. Предвидя, что для реализации крупных кредитов, открытых К., ему придется провести ряд финансовых операций, я не мог оставить без внимания эти визиты к Манусу, тем более что комбинации были направлены на скандинавские банки, а контрразведка подготовляла именно по этим путям на Германию свое самостоятельное выступление.

Учитывая все обстоятельства, я подписал ордер на обыск у Мануса, хотя не имел против него никаких улик. Около двух часов ночи мне в «Европейскую» позвонил по телефону дежурный по контрразведке, товарищ прокурора Гредингер, и доложил, что молодой юрист, посланный к Манусу, не был впущен последним в его квартиру, а на предложение открыть дверь именем Главнокомандующего Манус открыл стрельбу из револьвера.