Текст книги "Социальная мифология, мыслительный дискурс и русская культура"

Автор книги: Борис Бирюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

5. Взгляд с позиций логики. Эрзацмир, искажение дискурсивного мышления и ограничение интеллектуальной коммуникации

Что с логической точки зрения представляет собой построение эрзацмира? В чем состоит конституирующая его процедура? В замене конкретной природной и социальной реальности выдуманной предметной областью, с которой соотносятся «пустые формулы» идеологии. Построение такого рода области – это конструирование мира «абстракций наоборот»: его элементы либо суть такие «конструкты», для которых не существует реальных прообразов, либо такие понятийные образования, которые подразумевают признаки, прямо противоположные тому, что наблюдается в том фрагменте действительности, который подразумевается в данном «конструкте». Так в идеологических клише тоталитарно-коммунистических идеологий понятие «деньги» выступает не как универсальное мерило стоимости товаров, «уравновешивающее» участников хозяйственной деятельности и обмена, а как нечто, имеющее прямо противоположный смысл, – как средство, автоматически порождающее социальное неравенство. Отсюда – попытка отмены денег в период «военного коммунизма» в России, отсюда же и тезис о мелком товарном хозяйстве, будто бы с необходимостью рождающем капитализм.

Результатом конструирования эрзац-мира является полная инверсия ценностных ориентаций членов коллектива. При этом обнаруживается важная роль предметной области псевдообъектов: она служит реализации некоей компенсаторной функции, позволяющей членам коллектива, «исповедующим» данную идеологию, ощущать свое превосходство – как обладающих истиной – над «чуждыми» социальными структурами и «враждебными» коллективами. Вспомним сталинское изречение: «Последний советский человек, свободный от цепей капитала, на голову выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на своих плечах цепи капиталистического рабства». Или другая формула, служащая выполнению компенсаторной функции. Она фигурировала в газетах периода «застоя»: «Капитализм отнял у человека романтику покупки»…

Идеологема бинарной логики. Мощным средством отвержения реалий выступают бинарно-полярные схемы «черно-белого» описания. Это четко проявляется в квалификациях типа «друг – враг». Идеологема эта – вещь весьма коварная. Ибо ее логической базой являются двузначные истинностно-ложностные дискурсивные конструкции.

Двузначная логика привычна человеку, испокон века ее правила излагаются в логических руководствах и представляются неискушенному в анализе мышления и в вопросах методологии человеку если не единственно возможными, то во всяком случае основными. На деле же двузначная логика представляет собой лишь простейшую логическую структуру, базирующуюся на жестких, объемно определенных понятиях. К тому же императивы «черно-белого» описания используются в идеологиях так, что подменяют контрадикторное отношение (отношение между высказыванием и его отрицанием) отношением контрарным – противоположностью между «все..» и «ни один…», то есть отношением крайностей, между которыми обычно существуют промежуточные переходы. Но черное и белое не исчерпывает всех оттенков между светлым и темным…

В реальном познавательном процессе, если исключить науки об абстрактных объектах типа математики, главную роль играют не двузначные, а многозначные оценки истинности (обоснованности, правдоподобия, понятности и др.) – то есть оценки, включающие в свой спектр массу оттенков «правильности – неправильности» мысленных шагов и актов чувственного познания. Человек широко пользуется нечетко определенными, размытыми понятиями и множествами, использует правдоподобные и эвристические рассуждения, не предполагающие обязательность «черно-белых» квалификаций. Апелляция к бинарной логике, да еще огрубленной за счет подмены контрарности контрадикторностью, ‑ это капкан, в который легко попасться, это уловка, с помощью которой иррациональное выдается за рациональное, бессмысленный текст – за осмысленный.

Идеологема иммунизации. Поскольку человеку как познающему и деятельному существу присуще неискоренимое стремление к сопоставлению мыслимого и реального, необходимы специальные механизмы защиты «пустых формул» и «черно-белых» описаний от давления со стороны мира фактов и реальных отношений, от возможных возражений и критики. Этому служит особая техника «иммунной защиты», которую вырабатывает любая идеология. Назначение этой техники – представить идеологические клише, идеологические шаблоны в виде абсолютных истин, сомневаться в которых непозволительно, и сделать членов коллектива невосприимчивыми к критике идеологических основ. В современном обществе эта техника реализуется с помощью средств коммуникации и других приемов, раскрытию которых служат последующие идеологемы.

Идеологема наложения табу. Главным средством упомянутой выше иммунизации выступает система запретов, навязываемых идеологией ее носителям. Запреты эти касаются поведения индивидов, включая поведение языковое, о чем речь ниже. Мышление членов коллектива нагружается многообразными табу, что служит групповой интеграции и противостоянию «враждебным» группам. Любые акты целеполагания и целеосуществления «процеживаются» через систему запретов, так что определенные цели и способы их достижения заранее исключаются из рассмотрения в сообществе, цементированном соответствующей социальной мифологией.

В логическом плане идеологема запретов, особо явленная в текстовом виде, означает, в частности, резкое сужение спектра посылок дискурсивного мышления и исходных данных при принятии решений. Поле «логического зрения» зашоривается социальной мифологией, из него выпадают все, что не может быть одобрено господствующими идеологическими принципами.

Идеологема коммуникативной ограниченности. Системы табу реализуются языковыми средствами, шире – средствами определительных знаковых систем (в числе которых – системы принятого этикета). Точнее говоря, мыслительным табу отвечают определенные языковые (знаковые) запреты. Выразительным примером может служить практиковавшийся в годы «застоя» в СССР запрет на изображения свастики, в изобилии встречающиеся в памятниках древних культур, и историкам приходилось исхитряться так «урезать» эпиграфические изображения этого знака, чтобы суть дела была понятна только специалистам.

Под действием данной идеологемы в языке складывается система ограничений, суживающих содержание сообщений, способы их генерации (пример – жесткая регламентация пользования копировальными аппаратами, существовавшая в СССР) и распространения (монополия на публикации). В результате тексты, циркулирующие в данном коллективе, социальном сообществе и пр., оказываются под мощным прессом описанных выше идеологем. Более того, возникают специфические языковые уродцы типа языка нацистской пропаганды. Оруэлловский новояз – это не столько гипербола, сколько суровая реальность нашего времени.

В тартуской семиотической школе (Ю.М. Лотман) подобное явление получило форму различения текстов и не-текстов. Не-тексты – это такие сообщения, которые в силу своего содержания и (или) формы подлежат исключению из процессов коммуникации в данном коллективе. В категорию не-текстов могут попадать священные книги великих религий, философские и теологические труды, сочинения лиц, осуждаемых данной идеологией из-за их взглядов, национальной принадлежности, политической деятельности и т. п., «неприемлемые» произведения искусства или художественной литературы (типа «модернистской» живописи или поэзии), работы, априори признаваемые «лженаучными», и т. д.

Идеологема утаивания данных. Это продолжение предшествующей идеологемы. Собственно говоря, явление «не-текста» есть уже утаивание информации, данных. Однако утаивание сообщений шире утаивания текстов: оно распространяется на любые сообщения, фрагменты сообщений типа цифровых данных, географических названий, упоминаний отдельных лиц, фотодокументов и т. д. Распространенной формой утаивания данных является их искажение (свежий пример этого – распространенная в условиях господства сталинско-брежневской идеологии практика целенаправленного искажения географических и топографических карт Советского Союза, от которой страна отказалась лишь в период «перестройки»). Утаивание данных может переходить в физическое уничтожение документов – их носителей, что означает уже «культурный геноцид» со стороны соответствующей идеологии. Именно такое уничтожение материальных остатков общероссийской культуры происходит во многих вновь образовавшихся независимых государствах так называемого постсоветского пространства.

Утаивание данных может быть иерархически организованным, например, реализовываться в серии грифов секретности (или служебного пользования) различной силы. Оно составляет одну из важных прерогатив элиты, которая в зависимости от степени доступа к информации, скрываемой от массы членов данного сообщества, стратифицируется. Идеологическая эффективность утаивания сообщений и роль этого явления в социальной организации обществ была открыта давно – корни ее уходят еще в различение эзотерической и экзотерической частей многих древних религиозно-философских учений. В практике «тайных обществ» и подпольных партийных организаций XIX–XX веков это разграничение эзо– и экзотеричности получило новый импульс к развитию и новые формы реализации.

С логической точки зрения утаивание данных, их искажение, либо уничтожение представляет собой целенаправленное (определяемое формальными директивами заправил идеологии) либо спонтанное, вызываемое естественными давлением соответствующих идеологем, изъятие тех посылок знания и такого его расширения (путем логической и иной обработки этих посылок), которое (изъятие) препятствует описанному выше процессу «иммунизации» идеологических клише. Поскольку манипулирование данными – утаивание, искажение или уничтожение их требует определенной организации, каждая идеология создает систему соответствующих социальных институтов (явная или неявная цензура, специальные хранения книг, закрытые архивы и т. д.).

Следует, однако, иметь в виду, что не всякое ограничение доступа к информации связано с социальной мифологией. В документалистике введено понятие информационных барьеров – географических, временных, языковых и режимных. Географические барьеры связаны с затруднениями в получении информации (документов), источники которых пространственно удалены друг от друга. Временной барьер определяется разрывом во времени между генерацией текста и восприятием его потребителем. Языковой барьер коренится в разноязыкости данных. Все эти барьеры, в общем и целом, идеологически нейтральны. Иначе обстоит дело с барьером режимным, то есть с ограничением распространения информации, введенном в учреждениях данного социально-государственного образования. Всякий идеологический барьер, воздвигнутый на пути распространения данных, документов, текстов и пр., есть барьер режимный, но обратное неверно. Ибо социальные организмы не могут в принципе обойтись без коммуникативных ограничений, вызываемых экономическими причинами (технологическая тайна, секреты, касающиеся хозяйственных связей, которые не должны быть известны конкуренту, и т. п.) либо соображениями национальной безопасности. Но, как показано в той же документалистике, любое сокрытие информации бьет не только по тем, от кого эта информация скрывается, но и по тем, кто эту информацию скрывает.

Подводя итог рассмотрению идеологемы утаивания информации, мы можем сказать: поскольку это утаивание обусловлено системой господствующих иллюзорных представлений о реальности, оно есть безусловное зло, ограничивающее ту исходную информацию, которую данное сообщество может использовать в познании и практической деятельности.

6. Символы и этика. Нравственная компонента великих религий

Идеологема символизации. Язык, будучи эффективным и необходимым средством регулирования человеческого поведения (включая языковое управление собственной активностью, вплоть до тех виртуозных техник владения собственным телом, которые пришли с Востока и ныне становятся очень популярными), интенсивно используется всеми идеологиями. Среди этих средств однако особую идеологическую роль играют символы. Под последними разумеются краткие речевые формулы (типа индийских мантр или максим вроде «У человека все должно быть прекрасно…») либо наглядно воспринимаемые знаки, которые в силу несомого ими образа служат для выражения некоторого важного для людей содержания, часто соединяющего в себе отвлеченную идею и эмоциональный запал. Регулярное использование символов как носителей идеологем-клише – символизация – характерный признак любых идеологий. Ибо всякая идеология тяготеет к наглядному, образному представлению создаваемого ею эрзацмира. В качестве идеологических символов могут выступать любые объекты, способные выполнять функцию, так сказать, наглядно-вещной пропаганды идеологии. Таковым в советские времена являлся, например, рубль, с которым идеология того времени связывала клише «Самая прочная в мире валюта». Плакаты, выставляющиеся в «Окнах РОСТА» во время Гражданской войны, или их преемники сталинских времен – из той же категории. Так, плакат «Болтун – находка для врага» выступал в качестве символа идеологического клише «бороться со шпионами иностранных разведок».

Этико-аксиологическая идеологема. Эта идеологема по-своему венчает систему свойств идеологии как мистифицированного общественного сознания, созидающего иллюзорный эрзацмир и вместе с тем находящегося у него в плену. Ее суть – отвержение общечеловеческих норм этики, права, изначальных для культуры идеалов и ценностей.

Для характеристики «идеологии» в том смысле, в каком мы здесь трактуем данное понятие, это в некотором отношении ключевая идеологема. Принятие ее как необходимого признака комплекса идеологических представлений ограничивает предлагаемый нами подход от подхода многочисленных зарубежных философов, психологов и социологов, склонных релятивизировать этику и аксиологию. Чтобы осознать это, достаточно сравнить идеологии фрейдистского и неофрейдистского, позитивистского и атеистически-экзистенциалистского толка, с одной стороны, и представления о сфере этического и ценностного, развиваемые, скажем, Альбертом Швейцером или Тейяром де Шарденом (не говоря уже о русской классической философии, по крайней мере начиная с Владимира Соловьева), с другой. Концепции первого рода, возьмем ли мы Э. Фромма или А. Камю, по своей сути нигилистичны: в них человек погружается в социум настолько, что становится не только «совокупностью общественных отношений», но и совокупностью биологических потребностей, системой мотивов, исходящих из темных глубин подсознательного. Второго рода концепции видят в человеке прежде всего потенциального или реального носителя непреходящих идеалов и ценностей. С точки зрения Фрейда или Фромма религиозные учения – это мифологии, искажающие реальность. С позиций Швейцера или Соловьева религиозные доктрины могут содержать в себе – да и обычно всегда содержат, так как говоря словами Жан-Жака Руссо, «все выходит совершенным из рук Творца и все портится в руках человека», ‑ идеологическую компоненту. Но она в них ‑ не главная: ведь эти учения (речь, разумеется, идет о мировых религиях типа христианства или ислама) всегда подчеркивают вечное и светлое в «мире человека», стремящегося к Богу.

Но вернемся к названной выше идеологеме. Она выражает то свойство идеологии, что в ней порицаются этически ориентированные суждения, то есть суждения, отражающие абсолютные общечеловеческие нормы добра, справедливости и любви. Порицаются за то, что им нельзя придать эмпирически-проверяемый, описательный характер, за то, что они «абстрактны». Разумеется, «проверка» эта мыслится в терминах эрзацмира. Но – не будем забывать и это обстоятельство – суждения эти не проверяемы и на оселке самой что ни на есть настоящей реальности. Их «обоснование» для человека, для общества происходит, скорее, «от противного». Вспомним Достоевского: «Если Бога нет, то все дозволено» ‑ разве история тоталитарной идеологии в Советском Союзе не показала во всем ужасе реальность этого условного суждения?!

Идеологии обычно стараются не додумывать этого «тезиса Достоевского» до конца. Они отвергают общечеловеческие ценности и идеалы потому, что в иллюзорном мире их невозможно легитимизировать – или, скорее, потому, что подобная легитимизация разрушает идеологию. Ибо справедливость, добро и любовь влекут за собой истину. Истина же есть заклятый враг любой идеологии.

В свете сказанного понятно, что в рамках социальной мифологии максимы этики, основания права, оценки и идеалы выступают как нормативные суждения, как предписывающие понятийные конструкции, «привязанные» к данному эрзацмиру. Иначе говоря, они релятивизированы воображаемой реальностью.

Все это не означает, что общечеловечность мышления (ментальности, как иногда говорят) должна обязательно быть связанной с великой религией. Общечеловеческая ментальность, конечно, не может быть анти-религиозной, но может быть внерелигиозной. Вспомним, что идеалы общечеловеческих ценностей, необходимость «нового мышления» были со всей силой – задолго до перестройки – выдвинуты А.Д. Сахаровым – «неверующим». Но так ли уж велика дистанция между Сахаровым и, например, о. Александром (Менем)? Вспомним и то, что ведь православная вера говорит о «молитве делом» – мысль, пронизывающая роман Владимира Максимова «Семь дней творения». Думается, «молитва делом» великого академика была больше чем молитва, нежели словесные формулы православного канона, произносимые нашими иерархами, которые благословляли Сталина или ставили подписи под заведомо подложными документами типа того заключения, которое по указке НКВД вынесла комиссия, «расследовавшая» в годы войны убийство польских офицеров в Катыни.

7. Идеология и наука

Сказанное, конечно, не исчерпывает анализируемый нами смысл. Так, в стороне оставлены вопросы, касающиеся динамики идеологии: ее генезиса, расцвета и упадка. Ибо, по счастью, нет вечных идеологий, и в зависимости от периодов их развития они носят неодинаковый вид, выполняют несовпадающие социальные функции. Разными могут быть и ведущие мотивы идеологий – об этом мы здесь тоже не говорим. Для всех очевидно, что одни идеологии классово «нагружены», другие – ориентируются на национальные и расовые мотивы, третьи – на религиозно-культовые и религиозно-догматические аспекты.

Нас далее будет интересовать взаимоотношение идеологии и научного знания, особенно знания о человеке и человеческом духе, о человеческих коллективах и социальных структурах. Но мы и в этом случае оставим в стороне вопросы, связанные с развитием идеологий. Применяя «структуралистскую» терминологию, можно сказать, что нас будет интересовать не диахроническая (историческая), а синхроническая сторона дела: та историческая точка, где социально обусловленная мифология в ее отношении к науке наиболее полно обнаруживает себя как феномен, в котором реализуются выделенные нами идеологемы-свойства.

Если подходить к идеологии синхронистически, как к сформировавшемуся и структурированному явлению, то, думается, для анализа – в контексте интересующей нас задачи – выявленных нами характерных черт идеологии окажется достаточно.

Если считать, что понятие идеологии нами раскрыто, то тогда могут быть осмыслены и понятия «идеологизации» и «деидеологизации». Для их введения надо принять во внимание, что любая идеология – это не комплекс сплошь превратных представлений, «превращенных» идей, «пустых» формул. Идеология вынуждена считаться с определенным кругом истин, отвергать которые было бы для нее – точнее для элиты, создавшей идеологию и «внесшей» ее в «массы», – просто невыгодно, да и невозможно. Одна группа такого рода истин составляет как бы «научный базис» идеологии, другая вводится в нее самою в «препарированном» виде либо под конвоем идеологических клише. Хорошим примером здесь могут служить многочисленные советские переводы трудов зарубежных «буржуазных» философов, социологов и психологов, особенно тех, чьи книги выходили за грифом «Для научных библиотек». Их тексты обрамлялись предисловиями либо послесловиями (а иногда и тем и другим), часто примечаниями и комментариями. Конечно, этот сопроводительный аппарат служил не только идеологическим целям – для отечественного читателя приходилось разъяснять вещи, имена, события и даты, которые в культурном мире Европы и Америки были хорошо известны. Но «научно-литературный конвой» выполнял и идеологические функции. Мне довелось участвовать во множестве подобных изданий, видеть острые коллизии, которые при этом развертывались между авторами, не желавшими вводить в предисловия и послесловия идеологические формулы либо требовали вводить их так, чтобы возможно было их здравое прочтение, – и редакциями, настаивавшими на категоричности формулировок, следуя известному принципу «как бы чего не вышло».

Если истинное положение вводится в состав идеологии, оно нередко доводится до крайности, превращаясь в свою противоположность.

Наличие в идеологии некоторой здравой компоненты делает возможным распространение ее на такие сферы социальных реалий, которые не являются идеологией или с ней по самой своей природе не связаны. Так, ни наука, ни философия, ни искусство, ни художественная литература сами по себе идеологиями не являются. Но они могут подвергаться – и действительно подвергаются – идеологизации, которая, разумеется, может быть разной силы.

Сама синтактико-смысловая конструкция терминов «идеологизация» и «деидеологизация» заключает в себе мысль о том, что соответствующее явление может иметь различную интенсивность. Как правило, интенсивность эта находится в зависимости от «широты» и «глубины» соответствующей идеологии: чем тотальнее идеология, тем основательнее способна она проникать в иные – не идеологические – формы общественного сознания, в социально-психологический климат коллектива, в духовный мир человека.