Текст книги "Поморские были и сказания"

Автор книги: Борис Шергин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Ваня Датский

(Архангельская быль)

У Архангельского города, у корабельного пристанища, у лодейного прибегища, в досельные годы торговала булками честна вдова Аграфена Ивановна. В летнюю пору судов у пристани– воды не видно; народу по берегам – что ягоды морошки по белому мху; торговок-пирожниц, бражниц, квасниц – будто звезд на небе. И что тут у баб разговору, что балаболу! А честну вдову Аграфену всех слышней. Она со всем рынком зараз говорит и ругается. Аграфена и по-аглицки умела любого мистера похвалить и обложить.

Горожане дивились на Аграфену:

– Ты, Ивановна, спишь ли когда? Утром рано и вечером поздно одну тебя и слыхать. Будто ты колокол соборный.

– Умрем, дак выспимся, – отвечала Аграфена. – Я тружусь, детище свое воспитываю!

Был у Аграфены одинакий сын Иванушко. И его наравне с маткой все знали и все любили. Не только своя Русь, но и гости заморские. Не поспеет норвецкое суденышко кинуть якорь, Иванушка является с визитом, спросит: по-здорову ли шли? Его угощают солеными «бишками» – бисквитами, рассказывают про дальние страны.

Иванушко рано запросился у матери в море. Четырнадцати лет приступил вплотную:

– Мама, как хошь, благослови в море идти! Мама заревела, как медведица:

– Я те благословлю поленом березовым! Мужа у меня море взяло, сына не отдам!

– Ну, я без благословенья убежу.

Ваня присмотрел себе датский корабль, покамест тот стоял у выгрузки-погрузки. Явился к капитану:

– Кэптен, тэйк эброд! (Возьмите с собой!)

У капитана не хватало матросов… Бойкий парень понравился.

– Хайт ин зи трум! (Ступай в трюм!)

Ваня и спрятался в трюме. Таможенные досмотрщики не приметили его. Так и уплыл Аграфенин сын за море.

Аграфена не удивилась, что сын не пришел ночевать. Не очень беспокоилась и вторую ночь. «На озерах с ребятами рыбу ловит». Через неделю она выла на весь рынок:

– Дитятко Иванушко! В Датску упорол, подлец!

И не было об Аграфенином сыне слуху двадцать лет…

Нету слез против матерних. Нет причитанья против вдовьего. По утренним лазорям Аграфена выходила на морской бережок и плакала:

 
Гусем бы я была, гагарой,
Все бы моря облетела,
Морские пути оглядела,
Детище свое отыскала.
Зайком бы я была, лисичкой,
Все бы города обскакала,
Кажду бы дверь отворила,
В каждо бы оконце заглянула,
Всех бы про Иванушка спросила…
 

А Иванушко за эти годы десять раз сходил в кругосветное плаванье. В Дании у него жена, родилось трое сыновей. Ребята просили у отца сказок. Он волей-неволей вспоминал материны песни-былины. Видно, скопились старухины слезы в перелетную тучку и упали дождем на сыновнее сердце.

Припевая детям материны перегудки, Ваня слышал материн голос, мать вставала перед ним как живая…

А Ивану было уже тридцать четыре года. Тут по весне напала на него печаль необычная. Идет Иванушко по набережной и видит-грузится корабль. Спрашивает:

– Куда походите?

– В Россию, в Архангельский город.

Забилось сердце у нашего детинушки: «Маму бы повидать! Жива ли?..» И тут же порядился с капитаном сплавать на Русь и обратно в должности старшего матроса.

Жена с плачем собрала Ваню в путь:

– Ох, Джон! Узнает тебя мать – останешься ты там..

– Не узнает. И я не признаюсь, только издали погляжу.

Дует пособная поветерь. Шумит седой океан. Бежит корабль, отворив паруса. Всплывают русские берега.

На пристанях в Архангельском городе людно по-старому Точно вчера Иванушко бегал здесь босоногим мальчишкой. Теперь он идет по пристани высокий, бородатый. Идет и думает: «Ежели мама жива, она булочками торгует»

Он еще матери не видит, а уж голос ее слышит

– Булочки мяконьки! По полу катала, по подлавочью валяла!

Люди берут, хвалят. И сын подошел, купил у матери булочку. Мать не узнала. Курчавая борода, одет не по-русски.

У пристани трактир. Ваня у окна сидит, чай пьет с маминой булочкой, на маму глядит…

Неделю корабль стоял под Архангельском. Ваня всякий день булочку купит, в трактире у окна чай пьет, на маму смотрит У самого дума думу побивает: «Открыться бы! Нет, страшно она заплачет, мне от нее не оторваться А семья как?»

В последний день, за час до отхода, Ваня еще раз купил у матери булочку и, пока Аграфена разбиралась в кошельке сунул под булки двадцать пять рублей.

Так, не признавшись, и отошел в Данию.

Аграфена стала вечером выручку подсчитывать – двадцать пять рублей лишних! Зашумела на всю пристань

– Эй, жёнки-торговкй! Кто-то мне в булки двадцать пять рублей обронил! Может, инглишмен какой полоротой! Твенти файф рубель!

Никто не спросил ни завтра, ни послезавтра.

После этого быванья прошла осень грязная, зима протяжная. Явилась весна разливна-красна. Закричала гагара за синим морем. Повеяли ветры в русскую сторону.

Опять Иванушко места прибрать не может: «Надо сплавать на Русь, надо повидать маму».

Опять жена плачет:

– Ох; Джон! В России строго: узнает мать-не от пустит.

– Не узнает. Я не скажусь ей, только издали погляжу

Опять он порядился на корабль старшим матросом и приплыл к Архангельскому городу. Идет в народе по пристани. И мамин голос, как колокольчик:

– Булочки-хваленочки: сверху подгорели, снизу подо прели!

Ваня подошел, купил. Потом в трактире чай пьет, из окна глядит на маму. И жалко ему: постарела мама, рученьки худые… Упасть бы в ноги! Может бы, и простила и отпустила!.. Нет, страшно!

Неделю корабль находился в порту, каждодневно сын у матери булочки покупал, а не признался. Только в последний день, перед отходом, сунул ей в короб пятьдесят рублей и ушел в Данию.

Аграфена стала вечером выручку подсчитывать – пятьдесят рублей лишних! Все торговки подивились:

– Что же это, Аграфена! Прошлый год ты у себя в булках двадцать пять рублей нашла, сейчас пятьдесят. Почто же мы ничего не находим? Уж не сын ли тебе помогает?

– А и верно, сын! Больше некому! – И заплакала. – Дитятко мое роженое, почто же ты не признался! Поглядела бы я на тебя… Верно, уж большой стал. Дура я, детища своего не узнала! Теперь каждому буду в руки смотреть.

Таковым побытом опять год протянулся, с зимою, с морозами, с весною разливной. Веют летние ветры, кричит за морем гагара, велит Иванушке на Русь идти, мамку глядеть. Плачет жена:

– Ох, Джон. Я не держу тебя, только знай: не так я беспокоилась, когда ты на полгода уходил в Америку, как страшусь теперь, когда ты плывешь одним глазом взглянуть на мать…

Дует веселый вест, свистит в снастях Иванова кораблика. Всплывают русские берега… Вот сгремели якоря, опустились паруса под городом Архангельском. На. горе стоят, как век стояли, башни Гостиного двора. Под горой сидит как век сидела, булочница Аграфена. Теперь она зорко глядит в руки приезжим морякам: не сунет ли кто денег в булки?

Иванушко тоже свое дело правит: у мамы булку купит, в трактире чай пьет, на маму глядит.

И в последний раз, как булку купил, сует матери в корзину сто рублей. А старуха в кошельке роется, будто сдачу ищет, а сама руки покупателя караулит.

Как он деньги-то пихнул, она ястребом взвилась да сцапала его за руки и разинула пасть от земли до неба:

– Кара-у-ул! Грабя-ят!!

Ване бы не бежать, а он побежал. Его и схватили, привели в полицию.

Аграфена тихонько говорит приставу:

– Это не грабитель, это мой сын. Он мне сто рублей подарил. Он двадцать три года терялся. Я хочу, чтобы он сознался.

Пристав подступил к Ване:

– Признавайтесь, вы ей сын?

– Ноу, ноу! Ноу андестенд ю!

Аграфена закричала с плачем:

– Как это «но андерстенд»! Не поверю, чтобы можно было отеческу говорю забыть… Иванушко, ведь я тебя узнала, что же ты молчишь!

Ваня молчит, как бумага белый. И все замолчали. А народу множество набилось. По рынку, по пристани весть полетела, что Аграфена сына нашла. А она снова завопила:

– Ежели так, пущай он рубаху снимет! У него на правом плече три родимые пятнышка рядом.

Пристав приказывает Ивану:

– Раздевайтесь!

Тогда Ваня пал матери в ноги:

– Маменька, я твой сын! Только не губи меня, отпусти! У меня в Дании жена и трое сыновей. Вот тебе все мои деньги пятьсот рублей. Возьми, только отпусти!

Аграфена застучала кулаком по столу:

– Убери свои деньги! Мне не деньги – мне сын дорог. Я без сына двадцать три года жила. Я о сыне двадцать три года плакала…

Заплакал и Ваня:

– Мама, пожалей своих внучат! Пропадут они без отца.

Заревели в голос и торговки:

– Аграфена Ивановна, отпусти ты его!

Аграфена говорит:

– Ладно, дитя, я тебя прощаю и отпускаю тебя. Только ты сними с божницы Спасов образ, сними своими руками и поклянись мне, что на будущий год сам приедешь и старшего внука мне на погляденье привезешь.

Действительно, на другой год привез старшего сына. Аграфена внука и зимовать оставила:

– Я внученька русской речи, русскому обычаю научу. Мальчик пожил у бабушки год и уезжать не захотел. Ваня привез среднего сына. И этот остался у бабки, не пожелал лететь из теплого русского гнездышка. Тогда приехала жена Ванина с младшим сыном. И полюбилась кроткой датчанке мужнева мать:

– Джон! Останемся тут! Здесь такие добрые люди. Аграфена веселится:

– Вери гут, невестушка. Где лодья не рыщет, а у якоря будет.

Аграфенины внуки-правнуки и сейчас живут на Севере, на Руси.

По имени Вани, который бегал в Данию, и фамилия их – Датские.

Поморские старины

О Сухмане Непровиче

У кануна у праздника

Угощает князь Сеславьевич

Свою дружину хоробрую.

Ходит чаша рядовная,

Гости пьют, похваляются

Кто могутною силою,

Кто красой молодецкою.

А Сухман-то Непровьевич

Испивает по-малёхоньку,

Говорит по-редёхоньку.

Князь по гридне* похаживает,

У Сухмана выспрашивает:

– Что сидишь не улыбнешься?

Али чара шла не по ряду?

Али место не по отчине? —

Ответ держит молодой Сухман:

– Та и чаша чиновная,

Я котору ко устам несу.

То и место степенное,

На котором я сижу.—

Говорит князь Сеславьевич:

– Не спесиво ли высловил,

А не хвастливо ли вымолвил?

Ты о чем ладишь хвастати?

Богатырской ли силою

Али красой молодецкою? —

Ответ держит молодой Сухман:

– Моя сила не вам чета,

Моя красота не вам ровня.

А похвастаю силою:

Оснастишь ты, князь Сеславьевич,

Боевые лодьи мерные,

Зайдешь в лодьи с дружиною,

Со конями, со сбруями,

Я лодьи те повыздыму,

Во сине море вынесу.

А в мою-то во красоту

Поглядит солнце красное,

Полюбуются звезды частые.

Говорит князь Сеславьевич:

– Нам догадку высказываешь,

Нам загадку загадываешь.

То ведь кудесы* заветные,

То волшба, хитромудрая,

Вещим бабам показана,

Старикам заповедана.

А твои возрасты ранние,

Твои степени молодшие.

Дам тебе службу сверстную:

Ты сгуляй ко Непре-реке,

Настреляй гусей-лебедей,

Серых малых утёнышей

Во дворы-ти во княжие,

Нам в потребы домовные.

А и Сухман не ослышится.

Он и едет Непрой-рекой,

На реку-то дивуется,

У реки-то выспрашивает:

– Гой ли, мати Непра-река,

Что течешь не по-старому?

Что волной разгулялася,

Во песках замутилася? —

Отвечает Непра-река:

– Мне ведь как не мутитися.

Во песках не мешатися?

К моему-то ко берегу,

С полуденную сторону,

Подошли злы татаровья,

Семь полков, орда Синяя*.

Они мосты-то вымащивают.

Через меня-то, Непру-реку,

Переходы выкладывают.

Что они в день-то повымостят,

Что во дни-то повыстроят,

То я ночью повырою,

То я ночью повымою.

Я из сил-то повыбилась…

А идут-то татаровья

Ко княжому ко городу,

Ладят город на дым пустить,

Старых-малых повыгубить.

А и тут молодой Сухман,

Он и гонит добра коня

В полудённую сторону.

Красно солнце на закате,

Красна солнца не видети,

Что от духу татарского,

Что от поту ордынского.

А и тут молодой Сухман,

Он хватал сыр матёрый дуб

Со корнями из берегу.

А не гроза-то накатится

И не туча навалится,

А ударил молодой Сухман

На полки-то татарские.

Он здымал сыр матёрый дуб.

Выше плечи могучие,

Он и жахнул ко-западу,

Отмахнул на восточную.

То-то писку татарского,

То-то визгу Ордынского!

А и бил молодой Сухман,

Как косец-то траву косил.

А и ложатся татаровья,

Ложатся увалами,

Лежат перевалами.

А и мати Непра-река

Со постели* повыстала,

На орду-то опружилась.

Она мыла татаровей,

Уносила поганыих

Во поддоны – желты пески.

То-то ноченька грозная,

То-то ноченька светлая.

Заря-то вечерняя

С зарею со утренней

Как сестра с сестрой сойдутся.

На заре той, на утренней,

Заходил молодой Сухман

На гору на Окатову,

Он оглядывал к северу,

Отслушивал к западу.

А ни писку, ни голосу,

А ни визгу, ни шороху.

Лежит орда Синяя,

Как *трава-то покошена.

А– в живых-то осталися,

Остались три татарина.

Они под гору укрылися,

В кусты схоронилися.

А Сухман-то Непровьевич

На горе постаивает,

Сымает золотой шелом,

Расстегнул латы булатные,

Отирает кровавый пот

По трудех-то великиих.

А и три-то татарина

Тянут туги луки,

Пустили три стрелы.

Ударили три стрелы

Во крепку грудь Сухманову,

Во сердце ретивое.

То-то ноченька грозная,

То-то ноченька светлая.

Говорит Непра-река:

– Родимое мое дитятко,

Не вынимай каленой стрелы

Из сердца ретивого!

Дождись зари утренней,

Простись со дружиною.

А во ту пору времени

Во своем-то во городе

Не спит князь Сеславьевич,

С дружиною советует:

– Что без ветру река шумит?

За рекой будто гром гремит.

То не туча грозовая,

Не гроза разгулялася,

Тамо сеча кровавая,

Тамо бой-драка великая!

А и нет ли невзгодушки

Над молодым-то Непровичем?

А и князь со дружиною

На добрых коней падают,

А и гонят Непрой-рекой

В полудённую сторону.

А и тут становилися,

А и тут острашилися:

Круг горы-то Окатовы

Лежит орда Синяя,

Лежат злы татаровья,

Как трава-то покошена.

А и скачет князь с дружиною

На гору Окатову.

Стоит молодой Сухман,

О коня ослоняется,

Говорит таковы слова:

– Здравствуй, князь со дружиною!

Я служил службу раннюю

По моим малым возрастам,

По молодшим по степеням.

Набил гусей-лебедей,

Серых малых утёнышей.—

Говорит князь Сеславьевич:

– Уж ты гой еси, Непровьевич,

Богатырь святорусский!

Мне-ка чем тебя жаловать?

В города ли воеводою

Аль несчетной золотой казной? -

Ответ держит молодой Сухман:

– Уж воеводить мне некогда

И казна стала ненадобна.

А и тут молодой Сухман,

Он правой-то рученькой

Выхватывал калену стрелу

Из своего-то сердечушка…

И не белой снежочек пал —

Непрович с ног упал.

Он упал, упал; лежит.

Белый снег на лицо бежит.

Из груди-то Сухмановой

Ударили три ключа.

Три ключа, воды светлые

Во потоки свивалися,

Большой рекой разбежалися.

Объявилась Сухман-река.

От очей-то Сухмановых

По той же Сухман-реке

Объявились два озера,

Воды синие, светлые.

Налетели тут гуси-лебеди,

Серы малы утёныши.

От костей-то Сухмановых

Поднялись круты береги.

От кудрей-то Сухмановых

По той ли Сухман-реке

Верба раскудрявилась.

А от уст-то румяныих

Расцвели цветы алые.

А в красу-то Сухманову,

В воды чистые, светлые

Днем глядит солнце красное,

А в ночи – звезды частые.

А дошла пора времени,

Оснастил князь Сеславьевич

Боевы лодьи мерные;

На лодьи зашел с дружинами,

Со конями, со сбруями.

Подымала их Сухман-река,

Понесла во синё море.

Емшан – Трава

Емшан-трава благоухает,

Песню и уста мои влагает.

Деялось в стародавние годы:

Князь Владимир – Грозные Очи [7]7
  Владимир Мономах (XII век).


[Закрыть]

Дружил с половецкой ордою;

В гости звал князей половецких,

Братьев Отрока и Сырчана.

И на пиру братьев обидел —

Обнес круговою чашей:

Почтил перво Юнду, чудина.

И Сырчан на князя оскорбился:

– У Владимира-князя правды нету,

В гости звал, величал сыновьями,

А чествовал ниже холопа. —

И Отрок Сырчана унимает:

– Не по делу крамолишься *, брате.

Со всеми Володимир ровно грозен,

С боярином грозен и со смердом.

А мы не князю – мы Киеву дружим.

С Киевом у нас нету обиды. —

Сырчан на то рассмехнулся;

– Ты и наймися Киев караулить.

Повесь на бедро колотушку,

Ходи по улицам, стукай!

А моя голова не поклонна,

Я надвое сердце разбиваю:

Родимые степи покидаю,

А с Владимиром-князем мне тесно! —

И ушел Сырчан на чужбину,

С родимою степью простился,

С травами, со цветами…

– Прости и ты, милый брате.

У меня с тобой нету обиды!

И после этого быванья

Черкесские горы и долы

Родиной Сырчан называет,

Стоит за них честно и грозно,

Мечом и щитом обороняет.

И после этого быванья

За годами проходят годы,

И грозный Сырчан-воевода

Царем на горах учинился,

Надел золотую шапку,

Принял серебряный посох,

Сел на высоком троне.

Позабыл родимые степи

Со травами, со цветами,

С вешними ручейками…

И после этого быванья

За годами проходят годы.

Умер в Киеве князь Володимир,

Закрыл свои грозные очи…

И Отрок гонца снаряжает:

– Поспешай в Черкесские горы,

Сказывай кончину Мономаха,

Домой зови брата Сырчана,

Пой ему половецкие песни.

А если не послушает несен,

Подай ему пучок травы емшана,

Подай вот эту горсть травы душистой..

И гонец в дорогу напустился.

Горные дороги протяжны,

Емшан в пути завял и высох,

Но живет его благоуханье,

Сладкое степей воспоминанье.

И после этого быванья

Гонец доступает до Сырчана.

Сырчан с дружиной пирует.

На челе золотая шапка,

В руках медвяная чаша.

– Здравствуй, гонец половецкий!

Сказывай вести от брата.

И звенят половецкие гусли,

Под гусли гонец держит слово:

– Вернись домой, господине!

Умер грозный князь Володимир,

Закрылись орлиные очи.

Вернись домой, господине!

Новый князь любителен и ласков. -

Сырчан на то усмехнулся:

– Что мне до княжеской ласки!

Я царь над тремя городами,

Над всею Черкес-горою!

Я Киевского князя не меньше. —

Но звенят половецкие гусли

Перелетных птиц голосами,

Весенними ручейками:

– Вернись домой, господине!

Помяни половецкие степи.

У нас реки, озера разлилися,

Лебеди и гуси – будто пена.

И Сырчан хмурит грозные брови:

– Добро, игрец половецкий!

Мне мать певала эти песни.

Вспомнил я голоса степные…

Да мне домой не вернуться,

С золотою клеткой не расстаться,

Не сменить дворца на кибитки.

Тогда гонец половецкий

Подает царю пучок емшана,

Подает пучок травы душистой.

И царь берет траву, дивяся,

И к лицу пучок травы степной подносит.

И стряслося дивное диво:

Грозный царь прикрыл глаза рукою

И, пучок степной травы целуя, плачет.

Жмет к устам пучок травы душистой,

И по грозной бороде струятся слезы…

Нежное травы благоуханье,

Сладкое степей воспоминанье…

И Сырчан не видит гор, теснин угрюмых.

Степь перед ним бескрайная сияет,

Половецкие кибитки вереницей,

Мать поет, емшан-траву сбирает;

Та трава печали отымает…

И молчит разгульная дружина,

И дивит на слезы господина…

А Сырчан встает тих и весел.

С головы сложил царскую шапку,

Царский посох в угол поставил;

Надевает сукман* половецкий,

Пастушью шапку баранью,

Меч по бедре опоясал.

Сел на коня и молвил:

– Прощайте, живите, други!

Зовет меня милая отчизна.

Ухожу в половецкие степи,

В родимую землю навеки!..

И после этого быванья

Два всадника правят дорогу,

Правят под северный ветер.

Сырчан и гонец половецкий

В милую едут отчизну,—

Едут денно и ночно,

Синие дали соглядают:

Не блеснут ли реки степные,

Не сбелеют ли шатры кочевые.

Ссора Ильи Муромца с князем Владимиром

Что во городе во Киеве,

У князя Володимира,

Заводился почестен пир.

Тут все-то созваны Князья, и бояре,

И могучие богатыри:

Добрыня Никитич свет,

Алеша Попович млад,

И Дюк Степанович,

И Василий Буслаевич.

Только нету матерого старика.

Только нету Ильи Муромца,

Не позвали Ивановича.

Илье то Муромцу

Обидно палося.

Он с полатей спрядывает,

Шелковы портки подтягивает.

На крылечко выхаживает.

Тугой лук натягивает,

Калену стрелу накладывает…

Полетела калена стрела.

Отшибала маковки

У хором-то боярскиих,

У домов-то купецкиих.

Илья-то Иванович

По улке похаживает,

Кричит во всю голову:

– Эй вы, голи кабацкие,

Доброхоты царские!

Собирайте золоты коньки,

Хрустальные маковки,

Волоките во царевы кабаки,

Пропивайте на зеленом на вине,

Поминайте Ильи Муромца

Обиду великую!

Эти голи кабацкие.

Все горькие пьяницы,

Собирали золоты коньки.

Хрустальные маковки.

Потащили во царевы кабаки.

Пропивали на зеленом на вине.

Эти голи кабацкие.

Они будут во полупьяне.

Илья-то Иванович

По кабакам-то похаживает.

Умильно выговаривает:

– Вы, други любезные,

Голи кабацкие,

Не оставьте старого

Старичонка убогого,

Илейку-то Муромца

На обиде великия [8]8
  Старинная форма предложного падежа в единственном числе.


[Закрыть].

Пойдем на княжий двор,

Володимира повыгоним,

Со княжа стола* повысадим! —

Говорят голи кабацкие:

– Илья Иванович,

Твое пили-кушали,

Тебя и слушаем!

Эти голи кабацкие,

Все горькие пьяницы,

Они валят по городу,

Идут по Киеву,

Бежат на княжий двор.

Володимир стольно-киевский

Увидал, закручинился:

– Охти, тошнёхонько!

Илья-то Муромец

Сосбирал голей кабацкиих.

Идут меня выгонити,

Со стола-то повысадити!

Ты, Добрыня Никитич свет,

С Ильей-то Муромцем

Вы братья крестовые.

Ты Илью поуговаривай,

Не ходил бы на мой-то двор

Со голями кабацкими*.

И Добрыня Никитич свет

Добывал Илью Муромца,

С головы ронил шапоньку,

Умильно выговаривал:

– Илья Иванович,

Крестовый брателко!

Мы крестами менялися,

Поясами поясалися,

У нас клятва положена

Друг друга слушати.

Не ходи ты на княжий двор

Со голями кабацкими.—

Говорит Илья Муромец:

– Я князя ничем зову,

Я Владимира не слушаю,

Но я слушаю Добрынюшку,

Крестового брателка:

Нейду на княжий двор,

Не велю голям кабацкиим.

Что со этой-то радости

Володимир стольно-киевский

Принадвинул белодубовых столов,

Принабавил питей-кушаний.

Говорит Добрынюшке:

– Ступай, Никитич млад,

Зови-тко Муромца

Ко мне на княжий пир,

Ко мне во княжий стол.

И Добрыня Никитич свет

Добывал Илью Муромца,

С головы ронил шапочку,

Умильно выговаривал:

– Илья Иванович,

Крестовый брателко!

Мы крестами менялися,

Поясами поясалися.

У нас клятва положена

Друг друга слушати:

Пожалуй во княжий пир,

Пожалуй во княжий стол.—

Говорит Илья Муромец:

– А я князя ничем зову,

А я князя ни во что кладу,

Но я слушаю Добрынюшку,

Крестового брателка:

Приду во княжий стол,

Приду во княжий пир.

Будет пир во полупире,

Княжий стол во полустоле.

А и тут песни поют,

А и тут гудки гуднут,

Тогда Илья пожаловал.

И Владимир стольно-киевский.

Он прядал со лавицы,

Илье в пояс кланялся,

Умильно выговаривал:

– Что уж гость-от идет не по нам,

Не по нашим достаточкам.

Илью-то Ивановича,

Гостенька самолучшего,

Я чем буду потчевати,

Я как буду чествовати? —

Говорит Илья Муромец:

– Ты хитёр, Володимир-князь,

Догадался кого послать

По Илейку-то Муромца.

Кабы не Добрынюшка,

Не его речи умильные,

Тебе не быть бы во городе,

Не сидеть на княжом столе.

Старина стародавняя,

Былина, быль досельная*

Морю на утишенье,

Добрым людям на услышанье.