Текст книги "Критика тоталитарного опыта"

Автор книги: Борис Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

• Уровень и качество жизни простых людей в постсоветской России существенно упал

«Жить стало хуже, жить стало грустнее…»

Так же, как Борис Васильевич, думает большинство «простых людей» нынешней России. Между тем, это спорный вывод. Когда-нибудь «какой-нибудь дошлый историк» (А. Галич) рассчитает документально уровень потребления, статистику рождаемости и смертности, пропорции жилой площади, ассортимент движимого имущества и т. п. объективные показатели жизни наших сограждан за каждое десятилетие второй половины XX – начала XXI веков.

Впрочем, кое-какие объективные показатели выяснены уже сейчас. Петербургский историк Борис Миронов обращает внимание на важный показатель социально-экономического развития: так называемый коэффициент Джини: насколько различаются доходы самых богатых и самых бедный слоев населения той или иной страны в тот или иной период. Так вот, на рубеже XIX–XX вв. в России этот показатель достигал 0,133-0,206; в 1980-е гг. – 0,22; а в 1994 г. – 0,41. В Западной Европе сегодня он равен 0,25-0,30. То есть мы сейчас мировые чемпионы по социальному контрасту. У пяти самых богатых людей России годовой доход больше, чем у 38, 8 миллионов российских пенсионеров и 19, 4 миллионов рабочих и служащих вместе взятых [33]33
  Миронов Б. Причины русской революции. Имущественное неравенство // Родина. 2009. № 8.


[Закрыть]. При таких показателях и в самом деле можно усомниться в том, является ли Россия социальным государством, как декларирует её действующая конституция. В критике подобного лицемерия Борис Васильевич безусловно прав.

Но задумаемся над тем, почему кричащая несправедливость не приводит к социальному взрыву. Почему многие ворчат, но терпят. Ответ поищем в феноменологии повседневного бытия «россиян». Отвлечёмся от граничных условий жизни вплоть до конца 1980-х годов – невозможности выехать за рубеж; невозможности «прописаться» в Москве или Ленинграде провинциалу; невозможности высказаться откровенно о положении в стране под угрозой наказания. Обратимся к внешним приметам времени: все 1990-е, 2000-е почти повсюду растут новые дома, многоэтажные и коттеджные; улицы забиты частными автомобилями; туристические туры во все концы мира нарасхват несмотря ни на какой кризис. Да, есть и немало вымирающих деревень, есть часть нищих пенсионеров, прочих маргиналов. Все способные молодые люди, кто пожелал, уехали в Европу или в США и там учатся или же моют посуду в своё удовольствие. Рабочие вакансии нарасхват. Так во всём мире. Но «старые русские» всё равно недовольны.

Борис Васильевич упоминает «честно работающих людей». А ведь это абстракция. И лифтёр, и гангстер, и университетский профессор, и школьный учитель, и все прочие кому-то и чему-то служащие сограждане стараются работать хорошо. Надо признать: большинство наших сограждан отказались воспользоваться возможностями для улучшения качества жизни, открывшимися перед ними в 1990-е годы. Они не поменяли род занятий, продолжая ждать от обанкротившегося государства нищенской зарплаты или пенсии. И негодовать, ругать «демократов», поминать добрым словом Брежнева и Сталина. Не знаю, насколько наш народ заслужил Ленина или Сталина, но вот Ельцина да Путина заслужил точно.

Наконец нашей полемики о сегодняшнем дне повторю, что она не имеет прямого отношения к изначальной теме разговора. Налицо опять-таки подмена тезиса: от того что сейчас нам жить хреново, никак не значит, что при Ленине и Сталине нашим предкам жилось хорошо. Переводя стрелку дискуссии из прошлого в настоящее, мы идём на поводу у носителей худших, низших пластов общественного сознания. «Сопереживая как интеллектуал» (Б.В. Марков) нынешним нуждам людей, я нисколько не украшаю судеб былых поколений советских людей. Они стояли в очередях за керосином и спичками, покупали втридорога хлеб на чёрном рынке, ютились в хибарах да коммуналках, провожали своих родных и близких на фронт или в лагеря безвозвратно. Нет уж! Лучше я буду питаться лапшой быстрого приготовления, бегать по нескольким подработкам, изо всех сил выплачивать ипотеку и безнаказанно критиковать президента и премьера новой России за их спорную политику.

Мне точно так же, как и моему оппоненту, многое не нравится в путинской России. Как не нравилось в брежневской, горбачёвской, ельцинской, сталинской, хрущёвской, керенской, николаевской, даже александровской. Борис Васильевич взывает: слабо тебе признать отвратность нынешнего пиара власти? Ничуть не слабо. Но я не могу забыть, что при Сталине трупы моих сограждан из тюрем вывозили штабелями. Да, сейчас многое мне не по нутру. Но от голода никто не дохнет, как в 1930-е годы. Никого не гонят в ростовые атаки, как в 1940-е. Никого не засылают осваивать целину, как в 1950-е. Никого из горожан не отправляют на овощебазы, как в 1960-е (См., например, рассказ С. Довлатова «Виноград»). Пусть кривляется телевизор, лишь бы не было опечатанных по соседству квартир увезённых в чёрном «воронке» соседей. Так уж меня воспитала та эпоха.

Что касается «сияющих лиц» на экранах ТВ, то они засияли на экранах не сегодня и не вчера. Вспомним, какое внимание советские вожди уделяли кинематографу. Почему какие-нибудь «Кубанские казаки» или «Падение Берлина» вызывают у кого-то умиление, а нынешний телешабаш вызывает у кого-то озлобление? А есть ли между тем и другим сущностная разница? Как оболванивали народ, так и оболванивают. И большинству народа это нравится. Но сейчас на съёмку альтернативных по содержанию фильмов просто не дают денег, а при советской власти их клали на полку, создателей наказывали. Николая Робертовича Эрдмана за какую-то басню выслали в Сибирь; Мейерхольда с женой, Михоэлса и многих других убили, даже не арестовывая, на дому. Очевидно, за их искусство. Для Бориса Васильевича нет разницы – что быть убитым, что прозябать в бедности (не умирая с голоду, впрочем). А я предпочитаю последнее первому, отнюдь не приходя в восторг от этого последнего.

Борис Васильевич считает аморальным не сопереживать сегодня бедным пенсионерам. А когда такие же пожилые русские стояли в бесконечных очередях за предметами первой необходимости, когда многие из них получали справки об осуждении их близких «без права переписки» или пропаже без вести, когда они ишачили всю жизнь за столь же мизерную зарплату на заводах да в конторах – нам что, не было стыдно?

Я думаю, просто сейчас появилась возможность стыдиться безнаказанно. Не было нам стыдно, когда партийно-советская номенклатура отоваривалась в закрытых распределителях? Когда в Смольном ели и пили всласть, а блокадники мёрли как мухи?

Ну да что там говорить. На разных языках говорим.

У меня лично так называемый «офисный планктон» не вызывает священного ужаса, как у Бориса Васильевича. Мне ненавистен бывший комсомол с его двуличием и безудержным карьеризмом, закулисным гедонизмом. Лучше «менеджеры среднего звена», чем «председатели совета дружины». Впрочем, это, как видно, дело жизненного вкуса.

• Кого и чему учить?

«… Умный научится и без меня, / а дурак и со мной не научится» (Н. Глазков).

Мы с моим оппонентом по профессии преподаватели. Он несколько раз жалуется: непонятно – кого, чему и зачем мы сегодня учим. А когда было понятно? «Присевших на чьей-то скамейке учить щебетать палачей» не желал О.Э. Мандельштам. И его самого исключали ещё из императорского университета за нигилизм. Это ассистенту Маркову, получается, было понятно, зачем на философском факультете ЛГУ имени А.А. Жданова 1970-х – 1980-х годов сдавать государственный экзамен по «научному коммунизму». Мне и тогда, и сейчас непонятно, зачем было критиковать «буржуазную философию» вместе с Машей Козловой или придумывать несусветную «диалектическую логику» с отречённым поповичем В.П. Тугариновым. А тем более с ничтожным Рожиным и иже с ними. А всем им Борис Васильевич теперь ставит духовные памятники. А они, как и все их коллеги, были разные. И такие, и сякие. И почти каждый из них вёл себя по-разному в тех или иных ситуациях. Но в кумиры все они не годятся. Всем – и им, учителям, и нам, ученикам, – есть в чём покаяться. Чего устыдиться в своём советском прошлом. Но исповедуемая Борисом Васильевичем «игра на правом поле» требует лукавой идеализации этого прошлого. Слабо сказать правду о своём недавнем прошлом?

Завершая этот текст, приношу извинения моему оппоненту и возможным читателям за многочисленные повторы, за излишне эмоциональные стиль аргументации. Наверное, тому виной моя прапрабабка, Дарья Васильевна, цыганка, из табора сбежавшая к моему прапрадеду Андрею Лаврентьевичу Фёдорову, ещё крепостному тогда крестьянину Липецкого уезда Тамбовской губернии. Вот они, должно быть, тоже спорили об отмене крепостного права и прочих новостях тех лет…

25 февраля 2010 г.

Курск.

V
Б.В. Марков
Ответы на вторую критику

Прочитав полемику, я подумал, а стоит ли всё это выносить на публику. Когда я писал фразы, вызвавшие возражение С.П., я имел в виду публицистов и историков, фасадом мышления которых является кисло-молочный гуманизм, а интерьером – звериная ненависть к прошлому которое оценивается как «ужасное». Результат, как говорят, «превзошёл ожидания». С.П. как историк привёл убедительные факты в пользу именно такой оценки. В результате понятно, что Гулаг и Холокост – это не только журналистский эффект, а событие, требующие осмысления. Вступая в дискуссию, я исходил из того, что молча ничего нельзя преодолеть. Но её развитие всё равно протекало не слишком академично. Поэтому я засомневался, может быть не стоит подливать масла в огонь?.. Проблема-то ещё на улице, поэтому разговоры о ней не успокаивают, а усиливают волнения. Может, не настало время говорить об этом спокойно? Но, в конце концов, мы же не выносим наши разговоры на площадь. Мне они кажутся важными в нескольких отношениях.

Во-первых, они поднимают вопрос, от чьего имени мы говорим?

Во-вторых, какую роль играет в наших разговорах место, занимаемое нами в бытии. Получается, что одни озабочены охраной территорий и границ, или сохранением культурного пространства России; другие мыслят себя космополитами и озабочены правами человека, не замечая, что речь идёт о правах европейца; третьи – заложники своих званий и должностей – переживают утрату прежних социальных институций.

В-третьих, следует всегда следить, какую роль играет язык. Со мной, я чувствую, он сыграл плохую шутку. И всё же кажущийся уже грубым архаичный язык, представляется мне более правдивым и честным. Но у молодых такие словосочетания как «резня армян», обычные в прессе начала ХХ столетия, вызывают шоковое состояние. Наверное, следует быть более дипломатичным и говорить о «геноциде».

О себе.

Особенно в дискуссиях о ценностях, нужно учитывать, кто говорит. Факты, так сказать, «делают своё дело» независимо от того, признаем мы их или нет. А признание ценностей зависит от доверия к говорящему. Поэтому сразу заявляю, что я не состою в доверительных отношениях с «самим бытием». Не могу «косить» и под человека в кепке. Жизненный опыт у меня небогатый, человек я бумажный, книжный. Я не историк, а философ. Темы, которые я более или менее уверенно могу обсуждать, достаточно отвлечённые.

Теперь о месте, где я располагаюсь в этом мире. Я должен признать, что мне повезло. Сегодня уже вряд ли возможно, чтобы человек, родившийся в глухой деревушке, стал профессором. Этим не исчерпывается моя «полуинтеллигентность». Для меня, как для Бахтина и для Блока, первичным автором истории является народ. Неуверенность в притязаниях интеллигенции его «просвещать», а не приспособление к власти, вот что делает меня пассивным. Я понимаю, что от этого нужно избавляться. Во-первых, где сейчас «народ»? Во-вторых, вырождение интеллигенции, падение статуса науки и учёного, философии и философа – вот против чего нужно бороться. Только вот как? Реформаторы, наверное, правы, – содержать прежнее количество учёных нынешнее государство уже не в состоянии. Вопрос в том, как проводить конверсию? Боюсь, она затронет именно молодых.

Отразилась ли моя жизненная биография в моем творчестве? Я не стал философом от сохи, как Хайдеггер. Не слишком много внимания я уделяю русской философии. Внешне я похож на старого еврея и изучаю культуру повседневности.

Насчёт прелестей нового.

Хорошо бы каждый садист нашел своего мазохиста, но он ищет невинную жертву. Извращенцы не довольствуются друг другом. И это означает, что наша терпимость приводит к страданиям других людей. Именно в мягких, гуманных обществах процветает то, что было ранее запрещено. Конечно, нехорошо, что раньше извращенцев сажали, но хорошо ли когда они становятся сегментами рынка и таким образом расширяют «сферу влияния»?..

Нельзя закрывать глаза на зло, бедность, насилие, ибо это приведёт к вырождению людей и появлению более решительных «санитаров» с известными знаками на красных повязках. Я согласен, что общество благоденствия лучше репрессивного. Но мы не можем нашими нынешними критериями осуждать прошлое. Это то же, что приписывать крестоносцам колониализм.

Я не собираюсь оправдывать злодейства. Я лишь пытаюсь показать, что то зло, которому мы так ужасаемся, не исчезло сегодня, а лишь изменило свою форму. Очернение прошлого вызывает иллюзию белизны и чистоты современного мира и делает нас слепыми относительно тех, кто принесен в жертву сегодня, тех, от кого С.П. отмахивается.

Все мы молчим, когда речь заходит о безработных, нищих и голодных. А сколько их парий со своими субкультурами? Чем не Гулаг? Это правда, что мы живём лучше. Но возможности для повышения уровня благосостояния и духовного развития народа далеко не исчерпаны. Нельзя забывать про обездоленных. Общество, кстати, нужно оценивать по тому, насколько оно поддерживает слабых.

В чём именно заключалась «логика эпохи», «здравый смысл» которой якобы сделал необходимыми и оправданными массовые политические репрессии XX века?

Эпоха, конечно, сама по себе ничего не требует. Даже «дикие народы» были не так кровожадны, как их изображали европейские колониалисты. Когда я читал «Слепящую тьму» Кестлера, то понял, что в репрессиях, в насилии, в том, что революции пожирают своих сыновей, есть какая-то ужасная логика. Если построить светлое будущее мешают враги, то высший долг коммуниста состоит в том, что именно он является «вредителем». Видимо, это понимал и Адорно, который писал, что философия после Освенцима невозможна, ибо концлагерь, может, и не высшее, но всё же рациональное предприятие.

Ссылаться на то, что Гитлер и Сталин были безумцами, значит просто отмахнуться от обсуждения проблемы. Вождь и народ едины. Но можно ли обвинять народ в безумии? Раньше думали, что его надо просвещать, а теперь берутся его лечить. Боюсь, что это может обернуться дурными последствиями. И если продуктом Просвещения стал Освенцим, то к чему приведет господство психоанализа? В свете этой дилеммы философская аналитика повседневного опыта советского периода российской истории кажется мне более взвешенной, чем оголтелая идеологическая критика прошлого.

Суть моего предложения в том, чтобы не ограничиваться моральным осуждением Гулага и Холокоста, а понять, как это стало возможным. Когда-то всех поразил фильм М.И. Ромма «Обыкновенный фашизм». После него внимание сконцентрировалось не на вождях, а на массе. Именно на неё была возложена вина за репрессии. На самом деле следует учитывать роль аппарата: «органы», созданные для защиты революции, нейтрализовав «чужих», стали искать врагов среди «своих» (что и определило судьбу отца Щавелёва). Но это тоже не дает исчерпывающего ответа на вопрос, почему возвышенная идеология обернулась массовыми репрессиями. В конце концов, диктатура – это не изобретение большевиков. Еще в древнем Риме в чрезвычайных ситуациях назначали диктатора, который складывал свои полномочия в нормальной обстановке. В принципе чекисты тоже могли бы, как нынешние сотрудники ФСБ, наблюдать, собирать и анализировать данные, а не вытаскивать по ночам мирных граждан из постелей. Вопрос в том, что заставляло власть прибегать к насилию, и почему народ не протестовал, если репрессии имели «массовый» характер. С точки зрения морали, суть дела не в том, что число жертв Гулага преувеличено. И все же, сколько их было: одни говорят их было 600 тысяч, другие 20 миллионов, а недавно по ТВ телеведущий назвал цифру 50 миллионов человек. Конечно, если за инакомыслие казнен даже один человек, это уже повод для беспокойства и протеста. Казнь Христа, благодаря её трансляции христианской медиаимперией, созданной Павлом, стала событием, определившим человеческую историю.

Почему же наши люди оставались равнодушными? Можно ссылаться на страх, на незнание масштабов репрессий. Но вряд ли оправданной является ссылка на особый русский характер. Скорее всего, причина отчасти в том, что сами репрессированные считали себя жертвами ошибки и не осуждали социализм. Присутствуя при их разговорах, я чувствовал себя диссидентом. Поэтому меня удивляет реакция С. П. – не думаю, что он слышал из уст своего отца проклятья в адрес существующего строя.

Нельзя смотреть на историю своей страны глазами инопланетянина. Позиция «русского европейца» не дает увидеть, что высмеиваемый вами колхоз – это форма жизни, способ производства, как сейчас говорят, «человеческого капитала». Платили мало, производительность невелика, зато жили дружно. Главным продуктом деревни были люди – мужики и бабы, обладающие такими человеческими достоинствами и добродетелями, о которых мы можем только мечтать. Именно это хотела сказать моя мать, чья молодость пришлась на самые трудные годы советской истории[34]34
  Впрочем, она же в ответ на мою критику современности, говорит, что сегодня жить стало лучше. И с этим нельзя спорить. Например, прошлогодняя засуха не стала причиной массового голода.


[Закрыть].

Сегодняшняя ненависть к социализму воспитывается уже не «живой памятью», а социальными технологиями. Именно поэтому я выступаю против того, чтобы Гулаг, Холокост и геноцид армян превращались в медиаэффекты, вызываемые в нужное время для манипуляции настроениями людей.

Фашизм и сталинизм по существу одно и то же?

Различие С.П. видит только в символах: свастика и пятиконечная звезда. Ни для человека, ни тем более для историка, отождествление фашизма и коммунизма непростительно. Это не только стирает величие борьбы и победы, но и обессмысливает всю историю ХХ века. Нельзя судить прошлое по меркам настоящего. Наоборот, полезно посмотреть на современность глазами наших предков.

«Оправдании жёстких мер».

Тут тоже недоразумение. С.П. прочитал это как оправдание репрессий, массовых переселений, геноцида. Во всем этом он видит исключительно какие-то зверства. Но парадокс в том, что всё это задумали и исполнили по-своему мягкие и интеллигентные люди. Например, у нас шоковая терапия была проведена душкой Гайдаром. Освенцим и другие концлагеря – по-своему рациональные, можно сказать «передовые» предприятия. Их новизна состоит в том, что человека строго говоря не уничтожали как солдата в ближнем бою, а лишали нормальной среды обитания[35]35
  Горчичный газ был создан евреем Фрицем Хабером, получившим в своё время нобелевскую премию по химии и применён немцами в 1915 г. под Ипром. В 1918 г. ефрейтор А. Гитлер попал под газовое облако, выпущенное англичанами, и этот кошмар преследовал его всю жизнь. Он решил использовать наработки химиков для освобождения от больных рас. Геббельс сравнивал еврея с вошью. Название «вредители народа» облекало вульгарный антисемитизм в термины санитарии, т. е. в научно корректную фразеологию. В январе 1942 г. в Освенциме были введены в эксплуатацию две газовые камеры. Газ «Циклон Б» доставляли в лагеря на автомашинах с красным крестом. В 1944 г. Гитлер запретил убийства с помощью ядовитого газа. Были приняты меры по устранению газовых установок. По подсчётам самих немцев в них было уничтожено около миллиона человек.
  Американцы (штат Невада) ввели первую газовую камеру для исполнения смертной казни в 1924 г. Как всегда, обоснование замены электрического стула (на самом деле сильной ток подводился к влажной резиновой шапочке и расплавлял мозг) газовой камерой опиралось на гуманистический аргумент.


[Закрыть]. По сравнению с концентрационными лагерями Гулаг явно отсталое, отчасти перевоспитательное, отчасти экономическое предприятие, основанное на дешёвой рабочей силе, всего лишь продолжение каторги.

Конечно, всё это ужасно. Только надо помнить, что и сегодня есть опасные профессии: судьи, врачи, военные и, между прочим, преподаватели философии. С одной стороны мы остаемся людьми, с другой занимаем место в социальном пространстве и выполняем функции, им задаваемые.

Говоря о необходимости «жёстких мер», я имею в виду адекватный ответ на проявления зла сегодня. На каком языке нужно разговаривать с террористами, бандитами, насильниками, наконец, сомалийскими пиратами? И напрасно С.П. считает, что армяне, евреи и русские должны меня растерзать за эти слова. Наоборот, именно «Моссад» (а в последнее время и мы: освобождение «Московского университета»), даёт адекватный ответ на акции террористов. Ужасаясь количеству невинных жертв в прошлом, мы перешли на язык толерантности, отменили смертную казнь, гуманизировали пребывание преступников в тюрьмах и т. п. Превращение современного общества в своеобразный профилакторий привело к обратному результату: те, на воспитание кого потрачено столько сил и средств, совершают акты вандализма и насилия. Естественно, что приходит в голову мысль о необходимости отказа от кисло-молочного гуманизма. И не нужно сразу истерично кричать о возрождении тоталитаризма. Речь идет об обсуждении способов «прививки» вирусов жестокости с целью укрепления тела и духа наших современников и не более того. Опасность-то в другом: сколько существует клубов и обществ, где под видом физической закалки молодежи осуществляется явная передозировка этих «вирусов»? Вот чем нужно заняться, а не заставлять трясти штанами старых профессоров.

Оправдано ли было германское вторжение в СССР? Советское вторжение в Польшу и Прибалтику, потом дальше на Запад? Нападение Японии на США? Логика чьей «эпохи» требовала этих политических решений и военных действий?

Что касается вопроса о территориях, то лучше его и не поднимать. И сегодня редко кто занимает в этом вопросе позицию гражданина мира. Не только мы русские – заложники территории. Боюсь, как бы её не пришлось защищать; готовиться к этому, во всяком случае, нужно. В отличие от немцев и французов мы первые не нападали. Освоение русского Севера и Сибири никак несравнимо с колониальными войнами европейцев. Конечно, в Х1Х и в ХХ веках Россия пугала европейцев своими военными успехами. Но и тут, я думаю, ввод наших войск в Прибалтику (участники этих событий вспоминают, что их встречали цветами) отличался от вторжения немцев даже во Францию, не говоря о России. Да и раньше, например, Гердер благодарил русскую императрицу за то, что Латвия процветала под протекторатом России.

Конечно, геополитика сегодня снова в моде, ибо стариков беспокоит, сможет ли молодежь сохранить целостность России. Но не стоит забывать о том, что «большая война», страх перед которой сидит у нас в печёнках, на самом деле, возможно, уже началась и не столько в форме американских веерных бомбардировок, сколько в массовом переселении народов Востока на Запад. Можно тоже крикнуть: «Шовинизм!» И, сославшись на толерантность, отмахнуться от проблемы. Но очевидно, что её нужно как-то решать. И опять не вредно вспомнить старинный этикет гостеприимства, согласно которому гостя принимают, если он знает язык и признает обычаи хозяев.

Смогут ли философы «советского разлива» сформировать исключительно позитивное видение прошлого?

Их речи, конечно, тоже нужно контролировать. И именно поэтому согласился стать для С.П. «мальчиком для битья». Преподаватели, особенно недовольные, не так уж и безобидны. Партийные органы нас побаивались и контролировали. Нынешние власти, кажется, махнули на нас рукой, и напрасно. Сегодня революции готовятся в университетских кампусах, то бишь общежитиях и недовольство провоцируется как раз речами профессоров.

Парадокс современного российского самосознания я вижу в том, что народу-победителю навязано сознание побеждённого. Война, на мой взгляд, не заканчивается подписанием мирного договора; она переживается в сознании людей, и на это нужно обратить внимание. У побеждённых чаще всего развивается чувство ресентимента и жажда реванша. Но и победители, при переходе на мирные рельсы испытывают стресс и долго живут по законам военного времени. Противодействовать формированию отрицательных реакций должны, прежде всего, преподаватели.

Теперь я с большим, чем прежде, уважением отношусь к тем, кого прежде считали душителями передового, молодого и зелёного. То, на что мы по молодости оказались падкими, действительно оказалось опасным. Вместе с тем прежние идеологи, желая оградить молодежь от «тлетворного» влияния Запада, по сути, сделали её беззащитной перед вирусами чужого. Именно создание «железного занавеса» во многом стало причиной того, что мы не остановились, например, на «демплатформе», а ринулись в пропасть дикого капитализма и то, что мы читали о нём в книжках, оказалось чистой правдой. Поэтому теперь возникла проблема идентичности и поиски «национальной идеи». Кстати, старшее поколение ведёт себя более взвешенно. Радикально мыслят молодые преподаватели. И они меня заботят больше, чем старики.

Как формировать позитивное видение истории, я не знаю. Знаю только, что одних фактов для этого недостаточно. Каждый факт интерпретируется и вызывает ту или иную реакцию, а масс медиа используют их для своих целей и даже прибегают к инсценировкам. Правда, результат оказывается парадоксальным. Люди перестают реагировать, они как бы утрачивают чувствительность, становятся зрителями гладиаторских боев, веерных бомбардировок, расстрелов и смертных казней.

С.П. пишет: ««Мы» разные (по мироощущению), хотя и живём в одной стране».

Миф об утраченной России, конечно, нуждается в обсуждении. Но я бы не стал сегодня делить всех наших сограждан на «красных» и «белых». Скорее, можно говорить о росте численности «зелёных». Но, главное не вносить раскол в общество, а пытаться содействовать примирению. Я лично настаиваю на том, что в современном обществе можно жить лучше, и предлагаю осмыслить и устранить причины небывалого различия богатых и бедных.

С.П. вопрошает: «На кого тогда мы обижаемся? На тех, кто открыли своё дело или пошли в криминал?»

А вот этих я бы не смешивал. Против этого моя интеллигентская половина восстает. Могу с мрачным удовлетворением отметить, что я не одинок в своем «старческом цинизме». Выше С.П. ругал меня за оправдание насилия «логикой эпохи». Но оправдывая криминал, разве он не опирается на этот аргумент? Впрочем, сегодня многие считают теневую экономику необходимой.

Каких жертв требовала эпоха?

Когда я был мальчишкой, то думал: неужели Матросов не мог уничтожить дот как-то иначе? Как-то тупо закрывать пулемёт своим телом. Недавно один студент сказал мне, что его смерть была глупой или показной. На самом деле логика героя во время войны совсем другая, чем у людей, живущих в мирное время. С нашей точки зрения судьба его печальна: отдать жизнь за родину и быть посмертно награжденным. Поэтому правы те, кто считают, что было лучше, если бы проявлять героизм не требовалось. Вот на это и надо направить свои усилия, а не только морализировать, оценивая прошлое с позиций настоящего.

Забывать прошлое, конечно, нельзя, но эта память не должна парализовать нас. Тут я согласен с Ницше, рассуждавшего о пользе и вреде истории для жизни. Ницше много переиздают: куда уходят книги, кто и как их читают? Вот что заставило меня написать о нём. Возможно, влиянием Ницше вызваны мои излишне резкие суждения о «гуманизме», проявлением и следствием которого я считаю Гулаг и Холокост. Не думаю, что я в этом одинок. Любимые С.П. критики «тоталитаризма» – представители франкфуртской школы – как раз и считали, что Освенцим – это следствие рационализма. Моральным осуждением эти машины не возьмёшь. Они воспроизводятся с непонятным постоянством. Надо понять их устройство, которое и определяет «дух эпохи».

«Для Бориса Васильевича нет разницы – что быть убитым, что прозябать в бедности (не умирая с голоду, впрочем). А я предпочитаю последнее первому, отнюдь не приходя в восторг от этого последнего».

Вопрос не о бедности, а о чести и достоинстве. Что лучше: умереть стоя, или жить на коленях? Поневоле думаешь, что такой экзистенциальный выбор характерен для эпохи войн и чрезвычайных ситуаций. К нему, конечно, нужно быть готовым. Но, слава Богу, в мирной жизни такой выбор не стоит. Если есть более важные ценности, чем жизнь, то возникают проблемы с правами человека. С радикализмом и даже с обострённым чувством ответственности надо бороться и не впадать в моральное бешенство. Как я уже говорил, следует всеми силами препятствовать возникновению чрезвычайных ситуаций. Вопреки теории экзистенциального выбора я думаю, что в тяжелых условиях выживания люди проявляют себя не лучшим образом.

Соцреализм и гламур.

Это старая загадка советологов: почему на картинах советских художников у рабочих и крестьян такие радостные лица. Ведь труд – это родовое проклятье человека. Поэтому за сияющими лицами они видят затаенный страх. Зато гламур и американская улыбка не удивляет. Сейчас у людей много свободного времени, они посвящают его развлечениям. Правда, у нас это объясняют с точностью до наоборот: элита боится народа и гламур – это защита от страха[36]36
  Культурное наследие: от прошлого к будущему. М. – СПб., 2009. С. 115.


[Закрыть].

О прошлом.

Да по сравнению с [Василием Павловичем] Рожиным и [Василием Петровичем] Тугариновым мы просто пигмеи! Посмотрите на тиражи их работ, пересчитайте количество языков, на которые были переведены их работы. А [Мария Семёновна] Козлова и [Михаил Антонович] Киссель – лучшие представители шестидесятников. Тогда одни ворчали по углам, а другие открыто выступали против «научного коммунизма». Но самое тяжёлое положение было у тех, кто избрал публичную профессию. Это сегодняшние студенты могут удивляться, что они критиковали «буржуазную философию», но мы-то понимаем, что тогда не было другого способа рассказать о ней. И разве сам С.П. не узнал о Витгенштейне от Козловой, о Сартре от Кисселя? Кстати, по словам Сартра, без цензуры нет литературы. Слова в то время обладали большим весом, чем теперь. Сегодня можно говорить, что хочешь, но тебя никто не слышит. Неудивительно, что даже бывшие диссиденты вздыхают о старом порядке.

Закляните в журналы типа «Пушкин». Умные и злые рецензенты не знают жалости по отношению к бывшей советской интеллигенции. Это какая-то «зондеркоманда», добивающая и без того уже тяжело раненных.

С. Петербург.

Май 2010 г.