Текст книги "На берегах Невы"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Скоро после своего полного выздоровления Шторнбург уехал из Петербурга, и больше года я ничего не слышал о нём. Однажды он позвонил мне и попросил прийти. Я нашёл его в мрачном настроении.

– Я наелся…, – провозгласил он резко.

Я узнал, что он путешествовал от монастыря к монастырю. Он посещал отшельников в Соловецком монастыре и оставался с ними в течение месяцев, сутками голодал с ними, стремясь найти покоя для души. Он был тощий, бледный почти пропащий.

– Они просто в бегстве, – сказал он. – Они не хотят смотреть в лицо трагедии жизни…. Нет мне ответа кроме сумасшествия.

А затем случилось чудо. Маленькое, незначительное происшествие разрушило его внутреннюю изоляцию от внешнего мира. Был холодный день в марте. Улицы города были покрыты льдом, и было очень скользко. Даже лошади, которые везли повозки и сани, падали и не могли подняться. Николай был на Александровском мосту, просто наблюдая людей, «которые копошатся как муравьи». Истощённая, старая лошадь, тащившая тяжёлую телегу, поскользнулась и упала. Разозлённый извозчик начал хлестать беспомощное животное. И вдруг, как будто проснувшись от долгого сна, Николай потерял своё обычное безразличие и индифферентность. Он как сумасшедший подскочил к извозчику и сбил его с ног. Он подбежал к несчастной лошади и обнял руками её шею, и больше он ничего не помнил. В сознание он пришёл только через два часа в больнице. Когда я видел его этим же вечером в его доме, он уже был счастливый и улыбающийся.

«Это чудо», – сказал он, – «Что-то во мне, что держало моё внутреннее эго в заключении, разрушено. Я потерял мои страхи, мои комплексы, мою горечь. Однако, в отличие от Ницше, который кончил в сумасшедшем доме после аналогичного шока, я здоров. Чудо, но в отличие от Ницше, я психически здоров».

И это, действительно, оказалось чудо психологического парадокса. Николай возвратился к своей литературной работе и стал более общительным. Он уже не был таким антисоциальным как прежде. И теперь, через два года, он влюбился в девушку, а так же влез в коммунистическую активность. Этот человек, которого я очень любил, но который, если и был нормальным человеком, но был, во всяком случае, неизлечимым невротиком или даже психотиком. Испорченный сын богатых родителей, не осведомлённый в политических делах, он вдруг становится лидером левой социалистической партии, ярым сторонником и подвижником коммунизма и врагом демократического правительства. Я решил увидеться с ним и постараться сменить его политическую ориентацию.

Он был рад меня видеть, и мы провели вечер, вспоминая старые времена, нашу гимназию и наших учителей. Он имел весёлое, и даже возвышенное настроение, свободно признаваясь в своей любви к Ольге и свою переполненность этой эмоцией.

Он не был настроен обсуждать его политические убеждения и бесконечные политические ссоры с ней, так как она была против коммунистов. Когда я настоял и попытался поставить под вопрос правильность его коммунистических убеждений, он стал раздражённым и почти рассердился.

– Я бы предпочёл это не обсуждать. Я хотел бы, что бы мы оставались хорошими друзьями. Но если ты хочешь…. Я только могу повторить, что я сказал вчера. Я верю в ленинскую доктрину. Я верю, что он приносит новый мир страдающему человечеству. Я следую ему с открытым разумом, хотя ещё формально и не вступил в большевистскую партию. Я поддерживаю его искренне и с энтузиазмом.

– Ты соображаешь…, – говорил я, стараясь переубедить его, – Что все эти их лозунги – это умно замаскированная демагогия?

Но он отказался слушать, он отказался спорить в той области, в которой он мало понимал.

– Почему ты отказываешь мне в праве иметь иллюзии, даже если они всего лишь иллюзии? – вспылил он.

Я пожал плечами: «Хорошо, больше не будем обсуждать политику, но я тебя предупреждаю, что ты дорого заплатишь за свои иллюзии». Затем я обратился к более нейтральным темам.

У меня не было возможности видеть его в следующие три месяца, но я слышал об его огненных выступлениях на разных митингах. Вместе с Камковым и Штейнбергом он внёс огромный вклад в победу коммунистов в России. Его искренность, его энтузиазм, его безграничная вера в Ленина привлекала тех, кто ещё готов был оказать поддержку Временному правительству. Без таких бескорыстных попутчиков, как Николай, победа коммунистов вряд ли была бы возможна, говорят сами историки коммунистической революции.

Прошло два года, медовый месяц союза коммунистов и левых социалистов кончился. Камков и многие другие исчезли в советских тюрьмах. Другие, более умные или везучие, бежали из полицейского государства, организованного Троцким и Лениным. Немного осталось в живых соратников, которые прятались под чужими фамилиями и надеялись найти утраченную свободу за границей. Среди них был и Николай. Его отец умер, и всё огромное состояние Николая было конфисковано. Обозлённый, он работал в деревне возле Гатчины. Но его обозлённость к коммунизму, нарастающая с каждым днём, никак не была связана с потерей состояния. Он никогда не ценил материальный комфорт. Даже шок, вызванный предательством советских лидеров, которые предали его и его друзей, помогавших сбросить демократическое правительство, не был причиной его ненависти коммунистов. Он так понимал, что это всё уже дело прошлого. Его острая, часто непереносимая обозлённость была вызвана отсутствием Ольги. Он потерял все её следы в первые дни Октябрьского переворота. В то время как месяцы проходили без известий, его любовь к ней становилась растущей проблемой. Он ни о чём не мог больше думать. Он пытался найти её – напрасно. Её брат был в Крыму, но её не было с ним. Только к концу второго года он узнал, что она бежала в Архангельск, и работает медсестрой в одном из госпиталей Красного Креста.

Они были разобщены тысячью с лишним километров, и везде бушевала гражданская война. Однако норвежская наследственность Николая внезапно проявила себя со всей непостижимой силой. Он покинул деревню, как был, без денег, без одежды и пошёл на север. Поездом он добрался до Вологды. Зима была свирепой. Поезда ходили со скорость черепахи из-за отсутствия топлива. В городах был голод. Тюрьмы были переполнены. Могилы были повсюду. Кресты сбивались наспех. Иногда ночью тёмные фигуры проникали на кладбища и уносили кресты на дрова. А потом полыхающий огонь печек слизывал с крестов фамилии Ивановых, Петровых и других бесчисленных русских неизвестных.

Николай добрался до Вологды порядком истощённый. Теперь перед ним стояла более трудная задача: переправиться через линию фронта в направлении Архангельска. Только узенькая полоска рельсов соединяла город с городом. По обе стороны рельсов стояли непроходимые бесконечные леса, заваленные снегом. Деревни были редки. На одном из таких железнодорожных перегонов, на полдороге между двумя городами, с боков лес; напротив друг друга стояли две армии – Белая и Красная.

По малейшему подозрению, иногда по недопониманию, захваченные гражданские расстреливались на месте. Николая, идущего по лесу на лыжах, обнаружил красный патруль, когда тот перерезал колючую проволоку. Патруль запутался в проволоке, а Николай с помощью ясной ночи и звёздного неба продолжил своё бегство. Тем не мене, два преследователя увязались за ним. Они шли за ним по пятам. Возможно, что они были северяне, привыкшие к непроходимым заснеженным лесам. Несколько раз Николай менял направление, уходя всё дальше и дальше от железнодорожной линии. Хотя преследователи настигали его, он не сомневался, что он успеет перейти линию фронта, но он провалился в медвежью берлогу. Теперь преследователи были совсем близко. Прогремело несколько выстрелов, и обожгло руку. И не думая останавливаться, он ускорил темп и выскочил на маленькую поляну. Эта яркая поляна произвела на него впечатление, которое он не забудет никогда. В бреду, много дней спустя после блуждания в лесах, он будет кричать: «Снова поляна, снова поляна, снова поляна, и снова…».

Снова выстрелы, они вырвали клочья из его полушубка. Непроницаемый лес теперь скрыл его от преследователей, но он потерял ориентир….

Он не считал дни. Он съел последний кусок хлеба. Он ел снег, быстро и жадно. Однако он не чувствовал усталости. Он был в состоянии возбуждения. Все его мысли были об Ольге. Эти мысли были сильнее его и гнали его вперёд через лес. Ему казалось, что с каждым днём его силы удваиваются, утраиваются, что он идёт на лыжах всё быстрее и быстрее.

На шестой день он столкнулся с медведем. Медведь был истощён и в полудрёме. Человек и зверь смотрели друг на друга: тощий человек, небритый и с глазами сумасшедшего; и зверь, хитрый и сонный. Медведь недовольно порычал и поплёлся прочь в глубь леса. Человек ещё стоял какое-то время и затем, позабыв о встрече, тоже продолжил свой путь.

Теперь он был на нейтральной полосе, он все время держался северо-запада, скорее инстинктивно, чем в силу логики. На седьмой день сломалась одна лыжа. Теперь они были бесполезны, и он выбросил лыжи прочь. Теперь он пошёл без лыж. На десятый день он еле одолел сто шагов. Он не шёл – он полз, он падал каждые несколько минут. Но ему казалось, что он идёт очень быстро, что деревья и поляны, и сугробы проносятся мимо. Ему было важно найти Ольгу.

Он достиг предела физических сил. Более не способный двигаться, он лежал в снежной яме. У него была лихорадка от заражения раны и от сильнейшего перенапряжения. У него был сон или бред. Он кричал. Ему казалось, что она рядом, всего лишь в нескольких шагах.

С наступлением темноты силы немного возвратились к нему, и с той же неудержимой неукротимостью он пополз снова. Погода стала мягкой, и это спасло его от неминуемой смерти. Теперь он думал, что Ольга прячется за старой сосной в соседнем лесу. Это была галлюцинация. Совершенно теряя рассудок, он дико закричал: «Ольга! Ольга!». Эхо смеялось над ним, но также добавился и голос незнакомца, спокойны и очень грубый: «Чего ты тут разорался? Какую Ольгу ты тут ищешь? Ты что напился или что?»

Николай был обнаружен белым патрулём около железной дороги. Потрясающе! Они принесли его именно в мой госпитальный пункт, находящийся всего лишь в версте.

Две недели он был без сознания и в бреду, температура поднималась больше 42 градусов: скелет, измождённый до неузнаваемости. Но как только по моей телеграмме приехала Ольга, он начал потихоньку поправляться. Они были обвенчаны старым сельским священником прямо в госпитальном пункте. У Николая не было времени толком поговорить со мной; в действительности, он даже игнорировал моё присутствие. Оживший, он всё время болтал с Ольгой, которая простила ему прошлое увлечение коммунизмом. «Он дорого заплатил за свои заблуждения», – сказала она мне, стараясь оправдать Николая.

Они покинули северную Россию на английском корабле. Последний раз я слышал о нём через несколько лет поле их отъезда. Они приобрели птицеферму во Франции, где-то в районе долины Вар, и у них трое маленьких детей. Он занимается ребятами и цыплятами, а она работает медсестрой в местной больнице. Мне сказали, что они очень счастливы.

Путник

Было начало лета. Ночи снова стояли белые. Опять я чувствовал беспокойство и внутреннее неудобство. Я чувствовал остро, что я – путник, без места на этой земле, одинокая ищущая душа. Является ли жизнь на земле – цветы и птицы, счастливый или несчастный человек, маленькие и большие существа, могущественные или забытые люди – всего лишь физико-химическим фактором, определяемым чистой случайностью? Является ли жизнь на земле ничем, насмешкой, муравьеподобной активности? На первых курсах университета я был полон внутренних конфликтов.

Научные проблемы, противоречивые в своих постулатах и выводах, тоже не давали мне ответа. Наука была неспособна объяснить мне смысл моего существования. Я остро ощущал себя незначительным муравьём, малюсенькой молекулой, брошенной в водоворот человеческих случайностей.

Мне бы не хотелось встретить ещё одного такого путника, как я. Я хотел одиночества, изоляции от всего и всех, что напоминало бы мне о человеческом существовании. Я был в специфическом настроении: всё, что было частью обыденной жизни, вызывало моё отвращение. Есть, спать, говорить – всё было надоевшим. Я был молодым и полностью погружённым в свои мысли.

Уже было за полночь, но было светло как днём. Одинокие фигуры, наподобие меня, бродили по берегу Невы. Многие страстно желали человеческого общения, чтобы сбросить с себя тяжкий груз внутренних переживаний. Некоторые, в отличие от меня, были не настроены к общению.

Я шёл вдоль набережной Невы. Я прошёл величественный Зимний Дворец и вошёл в Летний сад. Город, такой шумный в дневное время, спал. Только страдающие души, призракоподобные фигуры появлялись и исчезали в молоке тумана. Воздух был наполнен шёпотом голосов, недосказанными словами, вдохновением и невыносимой печалью. Или это только мне казалось?

Я нашёл скамейку, пустую скамейку позади узкого Летнего канала. Туман здесь был плотнее. Старые липы были укутаны туманом. Я закрыл глаза, было некоторое слабое движение в воздухе. На мгновение мне показалось, что я один на земле. Я открыл глаза: рядом со мной сидел человек, он улыбался, но казался обиженным. Я не был расположен говорить с кем-либо; у меня не было настроения слушать чьи бы ни было жалобы об утраченных иллюзиях и о ничтожестве человека.

Однако он улыбнулся ещё раз, и его улыбка была застенчивой и скромной. Незнакомцу было за тридцать. С короткими, не очень русыми волосами. Чисто выбритый, с бледно-голубыми глазами, которые я разглядел позднее. Красивый человек с высоким лбом и сильным, чувственным ртом.

– Мне кажется, что я вас знаю.

– Я сомневаюсь в этом, – ответил я.

– Лекция о смертности человеческого тела, всего несколько дней назад. Сергей Метальников председательствовал в Биологической Лаборатории.

– Да, – я всё ещё не мог его припомнить.

– Ваше замечание. Интересный постулат. Смертность человеческого тела, состоящего из бессмертных клеток, происходит от слабости эндокринной системы. Воодушевляющий подход.

– Только теория.

– Конечно, конечно…

Он вынул из кармана сигареты и предложил мне.

– Старение! Может быть, оно более комплексно? Укорочение костей, атеросклероз, мышечная дистрофия. Все ли из этих признаков контролируются гормонами?

– Почему бы и нет? Мы знаем столько мало об эндокринной системе.

– Согласен.

В течение нескольких минут мы сидели молча и курили.

– Вы студент медик?

– Нет, я студент университета по физиологии. А вы?

– Было глупо с моей стороны сразу не представить себя: Генри Бартельс, врач.

– Бартельс, Бартельс, – пробормотал я. – Вы, часом, не ассистент по психиатрии в клинике Бехтерева?

Он кивнул.

– Вы специализируетесь на физиологии мозга. Метальников сказал мне. Он сказал, что вы опубликовали интересную статью совсем недавно.

– Ничего особенного.

– Расскажите мне о вашей работе.

Он отрицательно закивал головой:

– Не сейчас, я не в настроении, – он поднялся.

– Я желал бы поговорить с вами дольше. Будем друзьями. Приходите завтра около двенадцати ночи, на этой же скамейке.

Он растворился в тумане, быстро уходя по направлению к реке.

Это было началом нашей дружбы, если это можно назвать дружбой между нами. Мы никогда не встречались по другим поводам, он не приглашал меня домой, он никогда не спрашивал меня о моём доме, как будто между нами была стена, которую нельзя было преодолеть. Однажды, много позже, он признался: «Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, слушатель без близкой привязанности ко мне. Высказать вслух то, что глубоко сидит в моём подсознании».

Мы встречались летом в парке или на скамеечке, на берегу Невы. Осенью и холодной зимой мы встречались в маленьком кафе на Садовой улице. Он всегда сам назначал встречи, звоня мне по телефону. Он говорил мне о своих мыслях, внутренних конфликтах, эмоциональных проблемах. Позднее он был вовлечён в трагическую историю, о которой много говорили в медицинских кругах Петербурга. Я был единственным, которому он искренне рассказал, через что ему пришлось пройти в связи с этой историей.

Я находился под впечатлением и даже был польщён моей дружбой с ним, человеком гораздо старше меня, учёным с хорошей репутацией; человеком, глубоко понимающим человеческую природу. Его влияние на меня было сильным и длительным. Парадоксально, но это благодаря нему, я потерял весь свой интерес к самосозерцанию. Странно, но именно общаясь с ним, я лишился привычки самокопания. И каждый раз, возвращаясь после разговора с ним, я делал записи о том, что он мне сказал. Эти записи я сохранил на долгие годы.

Он никогда не жестикулировал руками, разговаривая со мной. Он смотрел прямо мне в глаза, как будто стараясь читать мои мысли.

– Да, – сказал он, улыбаясь, когда мы назавтра встретились с ним в саду на скамейке. – Да, я пытаюсь читать ваши мысли. Я работаю над телепатией, но не совсем над телепатией, этот термин недостаточно корректен.

И он объяснил, что если электрические, мозговые волны у двух людей схожи, то он могут читать мысли друг друга.

– Это требует огромной концентрации, что можно добиться только тренировкой.

Запутанный и немного раздражённый я пробормотал:

– А я не могу читать ваши мысли?

– Когда-нибудь сможешь.

– О чём я сейчас думаю?

И я начал думать о своём отце и его недавней болезни, которая приковала его к постели. Бартельс закрыл глаза, несколько минут он был в молчании.

– Твой отец, ты беспокоишься за его ревматизм.

Я кивнул.

– Мы часто говорим о сродстве людей. Я нашёл, что это сродство основано на совпадении электрических, мозговых волн. Между нами есть сродство, не полное, но есть. Я почувствовал это ещё вчера, когда мы встретились в первый раз. Я был рад, это разумная основа для дружбы и взаимного понимания, или, если вы позволите, для сродства.

Странный человек, подумал я.

– Нет, – засмеялся он. – Я не странный, просто научный подход. Просто научный подход к человеческим отношениям: между мужчиной и мужчиной, или между женщиной и женщиной. Вы часто чувствуете себя одиноким, не правда ли?

Я опять кивнул.

– Ваше одиночество идёт от вашей погружённости в себя. Поэтому вы не способны чувствовать других людей и найти того, у кого похожие электрические волны. Вы не способны понять свои мотивы и вашу потребность в сродстве с другими людьми. Большинство психиатрических отклонений является результатом отчуждения от других людей.

– Возможно вы правы, – сказал я.

Мне это было неприятно, меня раздражал анализ моего внутреннего я. Он, как бы чувствуя это, переменил тему.

– Пересечь время – вот достойная проблема для человеческой интуиции. Сродство человека к человеку основано на смутном и ненаучном термине – интуиция. Настоящее – это часть прошлого и основа для будущего. Наши предки оставили нам в наследство не только наши кости, цвет волос или глаз, или структуру мозга, но и ещё что-то, что я называю интуитивным комплексом.

Я улыбнулся.

– Вы правы, это ненаучный термин, однако, оставим как есть. Я часто думаю о великих людях прошлого. Думаю, с кем бы из них у меня могло быть сродство? Меня интересует сильное, во многом сходное сродство чувств. У меня часто бывают до боли реальные сны. Я живу в древней Греции, Я вижу Демокрита, я присутствую при встрече Демокрита и Гиппократа. Один из них – мечтатель, как я, другой – практический врач. Демокрит жил в Абдере, что довольно далеко от Афин. Он был уже средних лет. Его считали, кто – эксцентриком, кто – сумасшедшим. Поэтому друзья вызвали к нему Гиппократа, который к этому времени был уже знаменит. Таким образом, наш отец медицины пошёл в Абдеру и имел длительную беседу с нашим эксцентриком.

Я слушал с большим вниманием эту научную импровизацию.

– Вы можете представить себе, как они битых три дня обсуждают атомную теорию Демокрита? А его теорию, что человеческая душа состоит из атомов? Гиппократ возражал. Его диалектический ум отказывался принимать эту фантастическую теорию. Он очень торжественно спорил с Демокритом. Демокрит, который ко всему относился с юмором, защищал свою теорию. Через сотни лет моя теория получит подтверждение, говорил он.

С Демокритом бы я говорил на одном языке, но я не имею сродства с Гиппократом, и мы были бы чужие друг другу.

Мои встречи с Бартельсом были всегда событиями для меня. Он был настоящий учёный, с ищущим умом, с воображением, погружённый в научные исследования. Он знал всё, что было открыто в неврологии и психиатрии, включая иностранные публикации. Это он сказал мне о Фрейде и его, тогда сенсационном, учении. Бартельс не соглашался с Фрейдом. Он рассматривал Фрейда, как одностороннего учёного, готового не обращать внимания на противоречивые факты ради полноты своей навязчивой теории, – если мы примем фрейдистскую теорию, то получается, что человеческое существование не имеет смысла и цели. Оно бесцельно. Однако мы знаем из всей эволюции и, в частности, из духовной эволюции, что во всём есть цель: в видах, в особях.

Несмотря на его ко мне дружеское поведение, я никогда не был убеждён, что он, в действительности, привязан ко мне. Я всегда чувствовал, что я ему, как подопытная морская свинка, объект психологических и телепатических наблюдений. У него не было других друзей, с которыми он мог бы говорить свободно. Однажды я спросил его, одинок ли он. Он лишь добродушно усмехнулся.

– Мне не нужны друзья. Целый мир, его прошлое и настоящее – мои друзья. Мне не нужна любовь – наука моя любовь, моя вечная любовь, которой посвящена моя жизнь.

– Но женщины? – спросил я.

– Может ли женщина воодушевлять так, как наука? Такая не существует и не может существовать.

Я узнал, что ему 32 года и что он из Киева, где жили его родители. Его отец был врач и человек, подходящий ко всему с юмором. Бартельс видел родителей редко, пару раз в год, когда ездил в Киев тоже на пару деньков. Его родная сестра была замужем за его школьным товарищем, тоже врачом, ассистентом Киевского института микробиологии. Однажды он признался мне:

– Я всего лишь прохожий на этой земле. Я иду по жизни наблюдателем, меня не трогают человеческие трагедии и боль, и…, – добавил он, улыбаясь, – счастье».

Я протестовал:

– Как может теплокровный человек идти по жизни прохожим, наплевав на человеческие страдания?

– Только таким образом можно пересечь пространство и время. Человек, вовлечённый эмоционально в жизни своих друзей и соседей, является жертвой случая. Он принадлежит к настоящему, каждодневному существованию; он потерян в мелочах, издёрган человеческим действиями и противодействиями. Он раб событий. Только человек, свободный от привязанностей, индиферентный ко всему, и который сам ни в чём не участвует; может чувствовать себя личностью, человеком. Только человек, который успешно пересекает пространство и время, понимает своё предназначение – предназначение свободного человека. Человек может созреть только в нетронутом человеческим делами состоянии.

Я был запутан таким объяснениями, и ещё более – выводами, которые из этого следовали. Я спросил его:

– А ты сможешь остаться наблюдателем на этой земле?

– Я уверен, что смогу, я уже владею этой техникой.

Скоро я узнал, что он трагически заблуждался.

* * *

Был декабрь. Жестокие холода поглотили город. Полутораметровый снег покрыл улицы и крыши домов. Я доехал до кафе «Полтава» на трамвае. Бартельс передал, что мы должны встретиться. Это было маленькое кафе недалеко от Невского проспекта, часто посещаемое артистами и писателями. Тихое место, без распития и музыки. Я нашёл его в углу за столиком. Увидев меня, он поднялся и горячо потряс мою руку. Он никогда до этого так не делал. Он был, очевидно, возбуждён, его обычно недвижимые руки беспокойно двигались. Он заказал шампанского, и это ещё более удивило меня, так как он обычно не пил ничего кроме пива, одну-две кружки. Как только принесли шампанское, он начал говорить быстро, как в спешке. История, собственно, не была необычной, за исключением того, что касалась его лично.

Две недели до этого он был на благотворительном балу для медицинских студентов, который проходил в Большом зале здания Дворянского Собрания. Ему было скучно. Стоя у задней стены, и наблюдая танцующую толпу, он ругал себя за то, что пришёл сюда. Он уже повернулся, чтобы уйти, как натолкнулся на своего коллегу доктора Майкова, который был не один. С ним были две женщины: жена, которую он уже встречал, и другая женщина.

– Леонила Денисьева.

Майков представил его.

– Её муж, ты знаешь его, конечно, профессор Денисьев.

Профессор Денисьев был наиболее ненавистным и презираемым членом преподавательского состава. Одинаково грубый и с пациентами, и с коллегами, он был, однако, известным хирургом с большой практикой. Денисьеву было за 60 лет, и студенты за глаза звали его «мясником». Оперируя на больных, он не обращал внимания на их боль и страдания. Тем не менее, он был отличным хирургом, и его операции часто были блестящими. Бартельс смотрел на жену Денисьева. Их глаза встретились. «Да, да», – прошептала она.

– Это была фантастика, невероятно, – восклицал Бартельс, говоря об этой встрече с Госпожой Денисьевой. – Она читала мои мысли!

Я был скептичен:

– Слово «да», ещё не значит ничего.

– Ты не знаешь, – заявил он. – Она читала мои мысли, а я читал её мысли. Было сродство…. Я никогда никого не встречал, женщину или мужчину, с таким явным подсознательным сродством.

Он был в замешательстве. Он! Во время встречи с ней он не был способен произнести и слова и смотрел на неё как на привидение. Их молчание внезапно прервалось появлением мужа. Не обращая внимания на Майкова или Бартельса, он грубо сказал жене идти с ним домой и, взяв её за руку, просто толкнул её к выходу.

– Отвратительный грубиян, – заметил Майков.

Бартельс охотно согласился.

– Они женаты шесть лет. Она очаровательна, не правда ли? Шведского происхождения, я слышал. Её отец – начальник на текстильной фабрике Честера в Петербурге. Она была до этого замужем за каким-то преподавателем, который умер от тифозной лихорадки. Ей где-то чуть больше тридцати, а может быть и меньше.

Десять дней после этой встречи Бартельс собирался с духом, чтобы позвонить ей. Он этого не сделал. Для него было невозможным звонить замужней женщине и жене его коллеги. Его ум был пуст, и подсознание тоже молчало. Не было возможности с ней встретиться, и он готов был уже допустить, что он ошибся. И вдруг в один прекрасный день, очень поздно, в десять часов вечера, раздался стук в его дверь. Такой скромный стук. Он открыл дверь – и там она стояла.

– Почему ты мне не позвонил? – спросила она.

Он не ответил, так как не хотел допустить свою робость.

– Снимайте, пожалуйста, пальто.

– Нет. Я пришла сюда…. Я не знаю почему, только на минутку. Я должна идти.

– Пожалуйста, останьтесь, – умолял он.

– Не сегодня. Следующий понедельник. Фёдор уедет в Москву на хирургическую конференцию. Я приду в восемь вечера. До свидания, – добавила она по-французски.

Она ушла также быстро, как и пришла.

– Очень хорошенькая, – Бартельс смотрел на дело воодушевлённо. – Но это не имеет значения. Она хорошо образована, училась в Смольном институте и специализировалась на французской литературе. Леонила такая чувствительная. Необыкновенная женщина, не правда ли? У нас столько общего.

– Она пришла в понедельник как обещала? – спросил я.

– В понедельник? Да, и на следующий вечер. Как она могла выйти замуж за этого варвара?

Они стали любовниками. Это была пылкая любовь. В следующие три года, когда я редко видел его в кафе, он только и говорил мне о ней и об них двоих.

– Она не часто ко мне приходит, не больше одного-двух раз в неделю. Она боится его. Когда она со мной, для меня не существует окружающий мир, мы оба пребываем в нирване. Полное отрешение, абсолютный телепатический контакт, впечатляющее сродство подсознательного. Я могу разговаривать с ней на расстоянии, просто концентрируясь на своём чувстве к ней. Я говорю с ней и получаю ответы от неё. Нам не нужно даже писать писем, мы и не пишем. Всё, что я хочу сказать ей, я посылаю через пространство, у нас даже время свиданий совпадает.

Я не верил этим заявлениям.

– Почему так всё остаётся, и она не разводится с мужем?

– Мы не хотим жениться. Мы оба думаем, что поженившись, мы только всё испортим, нашу совершенную любовь. Никто из смертных не испытывал такой любви.

– А её муж, он что-нибудь подозревает?

– Откуда? Мы же не глупые, мы оба очень осторожны. Мы никогда вместе не появляемся на людях.

Он засмеялся.

– Часто она говорит со мной телепатически в его присутствии, когда он занят чтением газеты. Мы возбуждены своей смелостью.

– Её неверность её не смущает?

– Что за нелепый вопрос! Мы: она и я, выше узкомыслящей морали человечества.

– У неё есть комплекс вины? – настаивал я.

– Мой дорогой друг, – усмехался он, – У нас нет никакого комплекса вины. Мы – высшие существа, мы верим в духовную свободу. Мораль – это продукт обычаев и традиций, наложенных обществом, в котором живёт человек. Мы же – дети богини Мойры, которая отвергла все цепи и оковы морали.

– Ты играешь с огнём.

Это было всё, что я мог ему сказать.

Честно говоря, я разочаровался в Бартельсе. Он претендовал быть странником, прохожим, отвлечённым от человеческих дрязг. Теперь же он оказывался вовлечённым в любовь с замужней женщиной, делая при этом странные утверждения по части их обоюдных телепатических способностей.

* * *

Я уже оканчивал университет, когда однажды поздно ночью Бартельс позвонил мне.

Его голос был хмурым.

– Мне нужно с тобой поговорить, мне нужна твоя помощь. Приходи сейчас ко мне домой.

Я колебался. Было холодно, и я очень устал за день.

– Пожалуйста, помоги мне.

– Я не знаю, где ты живёшь.

Я ведь не был у него ни разу. Он дал мне адрес. Я до сих пор помню его: Мойка 68. Он встретил меня на улице, и мы поднялись по лестнице на четвёртый этаж.

– Вот она.

Леонила, которую я никогда прежде не видел, лежала на кровати, тяжело дыша, с полузакрытыми глазами. Увидев меня, она попыталась заговорить, но у неё не получилось: звуки застревали у неё в горле. Я сразу понял.

– У неё инсульт.

– Да, она всё ещё в сознании, но может впасть в коматозное состояние.

– Как это всё случилось?

– Двадцать минут назад она пришла ко мне. Она была возбуждена, я старался успокоить её. Её муж всё про нас узнал. Наверно, он следил за нами, когда она была у меня после обеда. Он беспощадно избил её и выбросил её из дома. Она прибежала сюда, и вдруг её голос стал хрипнуть. «Я плохо себя чувствую, но не беспокойся, мне скоро станет легче». И вдруг я заметил, что её правая рука слабеет, а левый глаз закрылся. Это был инсульт, сильный инсульт. Мы должны доставить её в больницу, но я не могу сам этого сделать: Денисьев сразу же об этом узнает. Ты должен доставить её в больницу, сказав, что нашёл её недалеко от своего дома. Да… ты должен это сделать. Скажи, что нашёл её на Загородном проспекте недалеко от Невского.