Текст книги "На берегах Невы"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Григорий Пятаков высказал некоторое сомнение относительно мудрости оставления собрания большевиками.

– Идея Конституционного собрания глубоко врезалась в сознание русского народа, и оставление собрания кажется не очень мудрым решением.

Бухарин говорил в пользу ленинского варианта.

– Не имеет смысла здесь оставаться, – настаивал он.

Другие тоже согласились, и было решено оставить конвенцию.

Ленин предложил резолюцию, в которой большинство Учредительного собрания названо врагами народа и предателями революции. Говорилось, что уход с Учредительного собрания был вызван нежеланием большевиков кооперировать с контрреволюционными партиями, которые не пожелали признать диктатуру пролетариата и достижения Советского правительства.

Раскольников, член Учредительного собрания, был выбран огласить большевистскую резолюцию. Большевики готовились возвратиться в зал, как вдруг вмешался Ленин.

– Вы что, товарищи, хотите возвратиться в зал и уйти, после того как Раскольников огласит резолюцию?

– А что такое? – спросили его.

– Вы должны понять, что это невозможно. Когда резолюция будет зачитана, и вы уйдёте, это может произвести такое впечатление на галёрку, что начнётся стрельба. Я не хочу ни какого кровопролития в зале.

– Нет никакого вреда, если подстрелят пару меньшевиков или эсеров, – заметил Аванесов.

– Вот этого как раз я и не хочу, – сердито возразил Ленин. – Я не хочу делать святых мучеников из членов Учредительного собрания.

– А многие из них хотят погибнуть, чтобы записаться в святые, – сказал Бухарин, поддерживая Ленина.

– Люди на галёрке находятся в состоянии полной распущенности, – заметил Пятаков.

– Жуткая банда мерзавцев, – сказал Ленин раздражённо. – Где вы раскопали такой сброд, товарищ Дыбенко?

– Выбрал самых лучших, – ответил Дыбенко.

– Кстати, товарищ Дыбенко, меня информировали, что вы приказали своим бандитам разогнать собрание. Это правда?

– Да, – допустил Дыбенко. – Я дал приказ товарищу Железнякову.

– Позовите сюда Железнякова, – приказал Ленин.

Через несколько минут дезертир и бывший матрос Железняков вошел в комнату. Ленин при нём написал и подписал следующий приказ, подписанный также комендантом Таврического дворца Урицким:

«Я приказываю товарищам матросам и солдатам не допускать никакого нападения на контрреволюционных членов Учредительного собрания и позволить им свободно покинуть дворец. Никто также на должен допускаться во дворец без специального разрешения».

Кроме этого приказа всему своему войску Ленин также написал Железнякову письменный приказ, подтверждающий устный приказ, который тот получил до этого. «Учредительное собрание не должно разгонятся до окончания сегодняшнего заседания. Начиная с завтрашнего утра, никто не должен допускаться в Таврический дворец».

Однако Железняков не выполнил этого приказа[17]17
  Предыдущее также описано во «Всероссийском Учредительном собрании», опубликованном в СССР в 1930 году, стр. 207. Этот же эпизод описан Дыбенко в книге «Восставшие» стр. 110.


[Закрыть].

Было давно за полночь. Мы все сидели в зале, ожидая возвращения большевиков. Напряжение росло с каждой минутой. Наверно, подсудимый, ожидающий приговора, чувствует также. Я думал о Французской революционной конвенции. Отличаемся ли мы от них? Робеспьер, Марат и жирондисты. У них было много крови, жестокости и драки, но иногда были великие драматические моменты, когда сама смерть казалась привлекательной и влекущей неувядаемую славу. А здесь: шайка полупьяных малолетних юнцов, которые абсолютно не имеют понятия, что происходит, и главное, и не интересуются. С кем бороться? Кто нас услышит? Мы были изолированы. Не было свободной прессы. Не было сообщения с внешним миром. Железный занавес делал все наши речи бессмысленной тратой времени. В нас варилась холодная ярость. Минуты проходили быстро, и какое-либо действие казалось необходимым.

Только после часа ночи заседание было возобновлено. Большевики отсутствовали. Нам было ясно, что они больше не вернутся. Кресла по центру и справа были всё ещё заполнены.

Раскольников зачитал большевистскую декларацию. Она была короткой и ясной. Мы провозглашались врагами народа, и как таковые, объявлялись вне закона. «Вот оно, начинается, – сказали мы себе. – Теперь они будут нас кончать со всей присущей им жестокостью».

Они окружили нас со всех сторон. Мы сидели невооруженные и беззащитные. Мы сидели в напряжённой тишине, как вдруг галёрка взорвалась звериным рёвом. Это был ад. Воздух был наполнен ругательствами, которые я никогда не слышал в течение всей своей жизни. «Капиталистическая сволочь» было самым мягким ругательством. Мяуканье и свист оглушали нас. Многие были снабжены полицейскими свистками. Некоторые моряки спустились с галерки, направляя ружья на участников конвенции.

– Капиталистические убийцы! – кричал один.

– Прикончить их!

– Наёмники французского капитала!

– Лакеи Ротшильда!

– Прикончить их!

Это был кошмар. У нас была полная уверенность, что сейчас они начнут нас убивать.

Однако шум внезапно стих, также как и возник, и заседание продолжило работу в гораздо более спокойной обстановке, чем до этого.

Вскорости левые социалисты раскрыли своё настоящее лицо. Они объявили, что они полностью поддерживают большевиков. Их лидер Штейнберг зачитал декларацию. Он обосновал это таким образом, что, дескать, демократическое большинство отказалось подписать мир с Германией, за который выступали левые социалисты. Они ушли в тишине, и их уход не вызвал с галёрки никакой ответной реакции. Судьба левых социалистов была довольно жалкой. Большевики кинули им подачку и дали им несколько мест в правительстве. Однако, как только выявилась их дальнейшая бесполезность, большевики ликвидировали их. Борис Камков и многие другие лидеры левых социалистов стали одними из первых жертв Красного террора.

В течение долгих часов собрание жило в ожидании кровавой развязки. Несколько раз было ощущение, что мясорубка вот-вот начнётся. Но ничего не было, и после многих часов противостояния упадок, истощение и усталость начали проявляться в Учредительном собрании. Речи продолжались в атмосфере, в которой уже не было ни революционного энтузиазма, ни вообще никакой страсти. Мы были полностью истощены от этой длительной и абсолютно бесперспективной борьбы.

Было четыре часа утра. Депутаты начали обсуждать закон о земле. Этот закон полностью менял существующие земельные отношения и наделял крестьян землёй, в которой они так нуждались. Тем временем на сцену поднялся моряк. В его виде не было ничего примечательного, кроме отпущенных длинных волос, какие были свойственны дезертирам. Довольно высокий и широкоплечий, он не отличался от других матросов, наполнявших галёрку. Он подошёл к председателю конвенции Чернову, который давал указания, кто в каком порядке выступает. Моряк ждал минуты две, а затем легонько коснулся руки Чернова. Мы не могли слышать его слов, которые тот произнёс очень тихо, но мы видели, что Чернов сердито замотал головой. Моряк снова обратился к Чернову уже более громким голосом:

– У меня инструкции от товарища Дыбенко. Вы должны покинуть зал заседания.

– Я отказываюсь подчиняться этому приказу, – ответил Чернов. – Гражданин матрос, Учредительное собрание может быть распущено только вооружённой силой.

– Я настаиваю, чтобы вы немедленно покинули зал заседаний, – упрямо повторял моряк.

– Я отказываюсь, отказываюсь, – повторял Чернов снова и снова.

В течение нескольких минут между ними продолжался возбуждённый спор. Подключились другие члены президиума собрания. Они решили, что нет смысла провоцировать кровопролитие, так как сила была на стороне моряка.

Закон он земле был принят тут же, меньше чем за пять минут. Наспех зачитали и приняли единогласно обращение к странам союзникам. Этим манифестом Учредительное собрание отказывалось идти на сепаратные переговоры с Германией, и провозглашалась верность союзническому долгу. И, наконец, был принят специальный закон, где Россия провозглашалась Федеративной Демократической республикой.

Всё это время, пока собрание проводило это законы, моряк терпеливо стоял и ждал на сцене. Он не говорил ничего. Это был товарищ Железняков. Тот самый, которому Ленин дал приказ не прерывать заседание насильственно. Так случилось, что Железняков не был большевиком: он был анархистом[18]18
  Книга Марка Вишняка «Всероссийское Учредительное собрание» стр. 100, сообщает, что матрос Железняков через несколько лет был казнён большевиками за бандитизм.


[Закрыть].

В 4:42, утром 6 января по Русскому календарю, первый день заседаний Учредительного собрания был объявлен закрытым. Было решено открыть второй день заседаний сегодня в пять часов вечера, хотя никто и не верил в то, что это будет так.

В траурной тишине мы покидали зал, ожидая нападения со стороны бандитов, которые спустились с галёрки и провожали нас до выхода. Повернув голову назад, я увидел позади себя трех матросиков, с которыми я недавно разговаривал.

– Что вы здесь делаете? – спросил я их.

– Мы подошли защитить вас на всякий случай, – пробормотал один из них.

Так, под охраной, я и покинул Таврический дворец. Как оказалось, в охране не было необходимости, ни над кем не надругались. Всем участникам Учредительного собрания позволили уйти спокойно в темноту этой зимней ночи.

Через несколько дней я зашёл на Болотную улицу попрощаться со своими друзьями и коллегами. Подходя к зданию, я увидел топу зевак.

– Что происходит? – спросил я.

– Большевики арестовывают членов Учредительного собрания, – сказали мне.

Всех участников, которые не покинули город, пересажали. Всероссийское Учредительное Собрание, мечта поколений русской интеллигенции, скончалось.

* * *

Большевики выдали ордер на мой арест. Я этого ожидал. Дом, в котором я жил, находился под наблюдением двух подозрительных типов. В тот момент Чека еще не была толком организована, и их деятельность ещё не была эффективной. Перед приходом домой я позвонил матери, и она сказала мне, что она заметила из окна этих типов.

– Миша, (дворник) узнал, что они посланы арестовать тебя. Домой не приходи, – предупредила меня мать.

Я запротестовал. Было жутко холодно, а я был без тёплой одежды и денег.

Мать сказала, что она подошлёт ко мне мою сестру Наташу с деньгами и одеждой.

Я ответил, что я не хочу подвергать опасности сестру, и предложил, чтобы Наташа вышла прогуляться около дома с нашими двумя огромными собаками-далматинами, которые не очень дружественно настроены к посторонним. Я сказал, что я позже перезвоню.

Когда я перезвонил минут через десять, мать была обрадована.

– Сработало, – сказала она. – Холод и собаки, это оказалось для них слишком. Они ушли, но ушли они в пивной бар на Садовой улице. У тебя есть минут тридцать, чтобы собраться.

– Держите собак на улице, – взмолился я.

Быстро я добежал до дома, быстро собрал вещи и оставил родительский дом, даже толком ни с кем не попрощавшись. Петербургская Биологическая лаборатория, где я работал, располагалась по Английскому проезду, всего в нескольких кварталах от нашего дома. Я добрался до работы нормально. Шестиэтажное здание было огромным. Часть подвала занимала анатомичка, где находились банки с формалином и законсервированными в нём человеческими частями. С помощью моей помощницы Марты, я нашёл место, где спать. Она принесла мне одеяла, подушку и бутерброды. В данной комнате находилась экспозиция, посвящённая сравнительному изучению строения сердца. Сердца людей любого возраста, начиная с эмбриона и кончая сердцем девяностопятилетнего старика; а также сердца самых разнообразных животных от рыбы до обезьяны, сотнями в банках размещались на полках и прямо на полу.

У Марты было чувство юмора, она оставила мне книгу Аристотеля «История природы».

– Хорошо почитать в твоей ситуации, – сказала она мне. – Аристотель утверждал, что сердце является центром умственной активности человека.

– Возможно это и так, – мрачно заметил я. – Если сердце перестало биться, и помещено в банку с формалином, то мыслительный процесс конечно прекращается.

Воздух в комнате был насыщен парами формалина, что наводило меня на мрачные мысли, выражающиеся русской поговоркой о том, что всё есть «Суета сует». После десяти дней в этой комнате я частично проникся правотой этой поговорки, и ночами держал длинные диалоги с сердцем девяностопятилетнего старика. После двух недель в этой комнате я решил, что уже можно уезжать из Петербурга. Я пошёл на вокзал и без всяких происшествий сел на поезд в Киев, забитый демобилизованными солдатами. Народу в поезде было как килек в банке. Я с трудом кое-как втиснулся между людьми. Моё присутствие произвело неожиданный эффект: народ отодвинулся от меня как можно дальше, а некоторые вообще ушли. Я опешил:

– Что случилось?

– Ты чего из больницы, что ли? – спросил один.

– Какой больницы?

– Вы жутко воняете, товарищ, – и он тут же исчез.

Только тут я понял, что я настолько пропах формалином, что вполне могу удовлетворяться пословицей: «Нет худа без добра».

* * *

На фронте было спокойно. Война, в действительности, закончилась. Троцкий уже подписывал мирный договор с немцами в Брест-Литовске от лица нового советского правительства. От армии остался один скелет, солдаты дезертировали тысячами. Все он были крестьянами, которые торопились домой принять участие в разделе земли, обещанной большевикам лозунгом «Земля – крестьянам». Прошло несколько лет для того, чтобы они поняли, что коммунисты взяли власть, чтобы не дать, а отобрать у них землю.

Илья снова встретил меня в Ровно. В мрачном молчании мы доехали до госпиталя, не проронив ни слова.

– Когда ты уедешь, Илья? – спросил я.

– Я не в спешке, командир. Старуха и моя дочь держат моё маленькое хозяйство в порядке. Пока я вам тут нужен, я буду здесь.

И он спросил:

– Как там, совсем плохо?

– Совсем, – ответил я.

В госпитале было всего несколько пациентов с лёгкими инфекциями. Делать было нечего, и персонал играл в бридж с обеда и до позднего вечера.

Скоро мне пришёл приказ, чтобы мы передислоцировались в сторону Киева для демобилизации. Ночью перед отбытием я снова пришёл в старую церковь. Была ранняя весна. Через дырку в потолке я снова видел тёмно-синее небо, усеянное далёкими, спокойными звёздами.

Красный снег.

Стояла весна 1918 года. Киев был в праздничном настроении. Весёлые толпы народа гуляли вдоль Крещатика. Река Днепр шумно несла свои вольные воды дальше на юг в манере, совершенной отличной от спокойного и самоуглублённого течения моей любимой Невы. Националистическое движение на Украине было в полном разгаре. Русский язык был запрещён в государственных учреждениях, и все перешли на украинский. Вдобавок, я был безработным и не мог найти работу по причине моей русской фамилии. Потом я нашёл работу в Киевской лаборатории микробиологии, но я не был готов возвращаться к спокойной научной жизни. Я приступил к работе, но мои мысли были далеко от трихомонад, которых я начал изучать. Моя страна страдала как огромный раненый медведь, истекающий кровью.

Однажды в конце марта я зашёл на работу к моему другу доктору Михаилу Майданскому, который руководил медицинской службой Юго-Западной армии.

– Ну что?

– Ничего.

Ему не было нужды рассказывать обо всей этой истории с Учредительным собранием. Вся эта горечь была написана у него на лица.

– Я давно тебя ждал. Я знал, что ты благополучно добрался до Киева.

– Я…..

Я попытался объяснить моё плохое настроения. Однако в этом не было нужды. Майданский вполне понимал это.

– Некоторые новости для тебя.

И Майданский протянул мне клочок бумаги. Это была записка от Васильева. Она была краткой: «От варваров сбежал, теперь прячусь». Был ещё номер телефона. Ну, слава богу, что Васильев живой. Это было первое облегчение.

– Ты читал газеты? – прервал мои мысли Майданский.

– А мне это нужно?

– Почитай сегодняшнюю «Украинскую Звезду».

– Она на украинском, а я не понимаю ни слова.

– Слушай.

Заголовок гласил: «Всероссийское Учредительное собрание живо! Чехословацкая армия, сформированная из военнопленных, восстала против Советского правительства. Они сформировали новый фронт под Самарой».

– А здесь вот написано то, что касается тебя, мой друг, – сказал Майданский.

Газета была прислана мне для передачи членам Учредительного собрания.

В заметке говорилось: «Все члены Учредительного собрания должны немедленно прибыть в город Уфу. Возобновление Учредительного собрания намечено на август 1918 года в Уфе».

– Это означает позади чехословаков, – объявил Майданский.

– Но как? – я был ошарашен.

Как кто вообще может добраться до Уфы? На границе с Сибирью, тысячи вёрст территории, контролирующейся большевиками. По всей центральной России царил красный террор: люди арестовывались толпами без всяких объяснений, тысячи ликвидировались ежедневно.

– Трудно, мой друг, но не невозможно, – и он подбадривающе улыбнулся.

Я решил сразу:

– Я еду. Это мой долг.

– Подходи через несколько дней, и мы выработаем план.

Майданский сообщил мне киевские новости:

– Старший Пятаков, Николай, был убит 26 октября, на следующий же день после Октябрьского переворота.

– Кто убил его? – удивился я.

– Поговаривают, что это брат Григорий застрелил его. Три пули в грудь. Я читал протокол вскрытия.

– Григорий арестован? – спросил я.

– Не будь дураком. Григорий – это теперь власть в этом городе. Он представляет здесь самого Ленина.

* * *

Компромат на большевиков относительно дня начала восстания передал мне Николай Пятаков. В тот раз я только мельком видел Григория. Пятаков-отец умер за несколько лет до этого. Он был человек, который выбился сам. Бригадир на маленьком сахарном заводе, он построил свой заводик, который со временем стал самым большим на Украине. Отец-Пятаков стал одним из самых богатых людей в Киеве. Однако старик жил скромно и оставил всё состояние своим трём сыновьям.

Старший, Николай, продолжал отцовское дело. Средний, Григорий, стал коммунистом, и время от времени попадал в тюрьму. Он ненавидел Николая, и их ненависть была взаимной. Младший сын Михаил был моим другом. Первый раз я встретил Михаила Пятакова в зоологической лаборатории Петербургского университета. Я был ещё на младших курсах, и Михаил был моим соседом по лабораторному столу. Очень высокий, где-то около метр девяносто, у него были длинные русые волосы, а также усы и борода. Он выглядел, как типичный чеховский герой. Он был молчалив и работал очень хорошо. Я знал, что он сын очень религиозного отца, и был удивлён материалистическими взглядами Михаила, которые он свободно высказывал.

* * *

Через два дня я был готов к путешествию в Уфу. Сначала мне предстояло вернуться в Петербург. Я позвонил по междугороднему телефону Васильеву, и, к моему удивлению, я на него попал. Я сказал, что выезжаю, но когда буду, не знаю, так как с поездами теперь плохо.

– Не беспокойся, я тебя встречу, – сказал он мне.

Майданский сделал мне кое-какие документы, которые хоть как-то могли защитить меня. Состряпанные им документы гласили, что я демобилизован и возвращаюсь домой, в маленький город возле Самары.

– Если они тебя задержат, а это и произойдёт, то эта бумажка может продлить твою жизнь на пару дней, – усмехнулся он. – А это мой тебе персональный подарок.

Он дал мне большую красную звезду.

– Прилепишь себе на фуражку. Не брейся и постарайся выглядеть ужасно.

Он поднялся и обнял меня.

– Я бы предпочёл, чтобы ты избавился от революционного духа приключений и остался здесь. Во всяком случае, не вини никого в случае своего преждевременного расставания с прекрасной планетой Земля.

На следующее утро я уже был на вокзале. Все вагоны были забиты демобилизованными солдатами. Попасть в вагон не было никаких шансов. Я шёл вдоль поезда и наткнулся на вагон первого класса. У входа в вагон стоял охранник, и я решил действовать. Прежде чем охранник вообще что-то произнёс, я сказал: «По делу. Приказ Пятакова». Слова действовали как волшебная палочка. Охранник впустил меня внутрь вагона. Внутри не было много народа, в основном – красные командиры, размещавшиеся в купе. Я дошёл до четвёртого купе и там, читая газету, сидел Григорий Пятаков собственной персоной. Напротив его сидела молодая женщина необыкновенной красоты. У меня не было выбора, я открыл дверь. И обращаясь к женщине, попросил разрешения занять место. Она не улыбнулась, а просто утвердительно кивнула головой. Григорий игнорировал моё появление. Я уселся как можно дальше от него.

Мы ехали в тишине минут тридцать. Григорий закончил читать газету и отложил её. Я решил, что пора заговорить для моей же собственной безопасности.

– Вы не знаете, где сейчас Михаил? – спросил я женщину.

Она сразу воспрянула.

– Вы знаете Михаила?

– Да, он мой университетский товарищ, я наверно года три ничего не знаю о нём.

Григорий враждебно взглянул в мою сторону, но ничего не сказал.

– Он должен быть в Севастополе. Он в прошлом году уехал работать на Чёрном море с … как это называется…

– Планктоном…, – подсказал я.

– Правильно, – она улыбнулась.

– Что это означает?

Я объяснил, что работа Михаила связана с изучением одноклеточных организмов. Она слушала внимательно и, как будто, была мне благодарна за разговор.

– А как его старший брат Николай? Михаил часто говорил мне о нём.

Это был неуместный вопрос, я поздно это сообразил.

– Николай умер, – сказал Григорий, не глядя на меня.

– Он был убит! – вскричала женщина.

– Остановись, Ниночка…

– Не смей называть меня Ниночкой, я запрещаю. Да, мой муж был убит.

И она с яростью посмотрела на своего шурина.

– Остановись, Ниночка, ты знаешь, что это не так, это был несчастный случай.

– Ты…..

Она остановилась. Тишина становилась угнетающей.

– Вы были во Франции? – спросил она меня чуть погодя.

– Да, я был.

– Я еду в Париж. Я – пианистка. Париж – прекрасное место, чтобы учиться музыке.

– Я надеюсь, что ты переменишь своё решение, – заметил Григорий.

Его голос был мягкий, и я бы сказал, в определённой степени с нежностью.

– Мы строим новую Россию.

– Меня не волнует ваша новая Россия. Вы обещали достать мне визу и билет.

– Я выполню своё обещание, – сказал он мрачно. – Но я надеюсь, Ниночка, что ты останешься в стране.

В этот момент я решил оставить их наедине. Я извинился и вышел в туалет, где оставался долго. Когда я вернулся в купе, они ужинали. На столе стояла бутылка водки, и атмосфера была более спокойной, почти что дружелюбной. Они предложили мне бутерброд и стакан водки. Мы говорили о Франции, Париже и Швеции, куда Нина планировала уехать пока не окончиться война.

Скоро она сказала, что устала и хочет спать. Григорий сделал её постель, накрыл её одеялом, а сам забрался на верхнюю полку. Я тут же растянулся на нижней полке и моментально заснул.

Было раннее утро, когда мы прибыли в Петербург. Охранник пришёл убрать кровати. Он принёс стаканы с крепким чаем, хлеб и масло. Нина уже была одета и выглядела прекрасно с её изящной шляпкой и кокетливо уложенными волосами.

Они довольно формально пожали мне руки на прощанье. Нина обещала написать Михаилу о нашей встрече. Их встретили два красноармейца, которые взяли их чемоданы. Я заметил, что Григорий держал Нину под руку, и она улыбалась, разговаривая с ним. Таким образом, если Николай был убит, то помимо политических, тут явно была и чисто личная причина. Я никогда больше не встречал их. Спустя несколько лет, я прочёл в газетах, что Григорий Пятаков был расстрелян как враг народа. Судьба Нины Пятаковой мне неизвестна, может быть, она вышла замуж во Франции и поменяла фамилию. А может, он уговорил её остаться в России с братом её убитого мужа?

* * *

Я медленно плыл в потоке пассажиров, который выплеснулся на улицы. Варшавский вокзал оказался грязным, как будто его уже никто не убирал. На улице стояли несколько извозчиков с дрожками. Один из извозчиков привлёк моё внимание. Он выглядел очень старым, с большой бородой и длинными седыми волосами. На нём был заношенный кафтан, типичный для извозчиков. Я проходил мимо него, когда он вдруг обратился ко мне: «Товарищ, не изволите прокатиться?».

И хотя его голос был приглушён, я сразу распознал Васильева. Я изобразил, что думаю.

– В Смольный! – сказал я громко для конспирации.

– Не говори со мной. Мы оба в опасной ситуации, – прошептал Васильев.

Очень быстро мы подъехали к зданию, которое смутно было знакомо мне. Это была баня.

– Самое безопасное место в мире. Столько народу приходит и уходит, что за всеми не уследишь.

Я живу в маленькой квартирке позади здания. Имеется также стойло для моей лошади. Давай внутрь в парилочку.

Его квартирка была чистенькой, с двумя маленьким спальными и маленькой гостиной.

– Какие твои планы?

Я рассказал ему об Уфимском Учредительном собрании.

– Ты сумасшедший, там будет то же самое, та же запрограммированная болтовня под руководством Чернова. А путешествие через территорию, контролируемую большевиками? Сумасшествие чистой воды! Это твои похороны, конец твоего блистательного существования.

– А ты?

– Я уезжаю на Север. Там растёт сопротивление. Там настоящие люди, охотники. Я буду с ними.

Васильев уезжал через пару дней.

– Я дожидался только тебя.

Мы пили крепкий чай с водкой, поглощали бутерброды, и он рассказывал мне, как он сбежал из Смольного. Слушая его рассказ, я завидовал ему. Я завидовал ему всегда, когда ещё мы учились в школе. В нём всегда была какая-то мужская целостность и гармония между его мыслями и действиями. В нём никогда не было внутренних конфликтов.

Его история была полностью феерической. Его арестовали и посадили в следственный отдел Чека, который находился в Смольном институте. Он бежал из Смольного и позднее соблазнил женщину, члена районного комитета партии большевиков, и та целую неделю его прятала – история Графа Монте Кристо.

Мы болтали до самого утра, говоря о нас самих, наших мечтах и надеждах. Мы пили Калининское пиво за здоровье матушки России и Петербурга, и нашей любимой Невы. Под конец мы совсем расчувствовались и плакали над горькой судьбою России. Наконец, мы напились совсем, и пьяные рухнули спать.

* * *

На следующий день я выехал в Уфу. В этом случае трудно сказать поехал – пытался добраться. Шансы были очень небольшие. Я уже знал, что несколько членов Учредительного собрания уже схвачено и казнено. Среди них был и мой школьный товарищ Борис Флеккель. Глубоко в глубине сердца я был согласен с Васильевым, что ехать в Уфу нет никакого смысла, и что сама идея созыва Учредительного собрания в условиях жесточайших репрессий – абсурдна. Однако я уже упёрся в это идею. Кроме того, я думал, что, во всяком случае, это будет наказанием за моё бездействие в дни подготовки Учредительного собрания.

Я без осложнений вернулся в Москву и сел в поезд на Пензу, которая находилась в восьмидесяти верстах от линии фронта. В поезде ко мне примкнули ещё два члена Учредительного собрания.

Чем ближе мы подъезжали к линии фронта, тем всё вероятнее становилась опасность ареста. Поэтому мы слезли с поезда и продолжили путь на телегах через маленькие городки и деревни, контролируемые красными. Возможно, воодушевлённый Васильевым я решил действовать смело. В каждой деревне, через которую мы ехали, я объявлял себя представителем эпидемиологической бригады международного Красного Креста. Мы тут же шли в местное Чека и требовали местного комиссара, а от него – свежих лошадей, и самое удивительное, что это срабатывало. Это было чудо, несказанная удача. Наконец, до линии фронта осталось десять вёрст, но перейти линию фронта было невозможно: красные патрули заблокировали все дороги. Однако внезапная чехословацкая атака – и территория вдруг оказалась нейтральной. И скоро нас уже приветствовали друзья.

Учредительное собрание открылось в Уфе при наименее благоприятных обстоятельствах. Красная армия наступала, отбрасывая чехословаков к Уралу. Железная дорога, да и вообще дороги в сторону Сибири была забиты беженцами, войсками и ранеными. В день открытия Учредительного собрания, 8 сентября 1918 года, передовые отряды Красной Армии уже были в предместьях Уфы. Взятие города ожидалось в любой момент.

Председательствовал Виктор Чернов. Вместо того чтобы предпринять что-то для обороны города, Чернов пустился в длинные дискуссии по поводу недостатков большевистской идеологии. Мы сидели в мрачном настроении и терпеливо слушали. Новый манифест, осуждающий большевиков за их предательство демократических идеалов, был принят. Но и здесь Чернов ухитрился вставить надежду на возможное установление диалога между большевиками и демократическими партиями. Собрание разошлось поздно вечером в обстановке полной обречённости.

Была холодная, дождливая ночь. В полном отчаянии я шёл по грязным улицам Уфы, не имея никакого желания возвращаться в гостиницу и смотреть на всех этих депутатов. На следующее утро я забрался в поезд на Омск. Возрождение Учредительного собрания провалилось.

Советское правительство, быстро сориентировавшись, дало разрешение чехословакам вернуться на родину, но через Сибирь. Чехословацкая армия тут же окончательно превратилась в банду дезертиров, которая пошла на восток, грабя всё на своём пути. Они сразу же бросили Уфу, и членам Учредительного собрания пришлось идти с ними. Я выбрал длинный крюк через Сибирь. Только весной 1919 года я смог продолжить путешествие через Китай, Японию, Индию и, наконец, французский Марсель. Некоторые из нас доехали до Парижа и стали наслаждаться тамошней весёлой жизнью.

Начало лета в Париже, 1919 год. Всё цвело цветами, и жизнь вокруг была весёлой и беззаботной.

Мирная конференция в Версале была в полном разгаре. После однообразной сибирской жизни, я нашёл себя в центре международной политической деятельности. Через своего друга, издателя газеты «Информация» Альберта Томаса, я познакомился с Эмилем Вандервельде, бельгийским делегатом на Парижской мирной конференции. Кроме этого, я познакомился с Эдуардом Бенешем, президентом новой республики Чехословакия, и многими другими политическими деятелями. Несуществующее русское правительство было, тем не менее, представлено на Парижской мирной конференции в Версале Керенским и некоторыми другими бывшими министрами. Россия формально должна была находиться в числе стран победителей, поскольку Германия потерпела поражение. Но союзники удобно не распознали советское правительство к моменту дележа трофеев, и представили Россию политическим трупами Керенского и его компании. Это позволяло обойти вопрос о территориальных и денежных приобретениях для России, потерявшей в войне три миллиона 800 тысяч жертв ради союзников и формально являвшейся страной-победительницей.

Однако меня очень скоро охватило чувство беспокойства. Меня тянуло на родину. Я мог остаться в Париже, более того, мне надо было остаться в Париже, этим я избавил бы себя от множества унижений, лишений и опасностей. Доктор Безредко, работающий в институте Пастера, предложил мне у него работу и участие в очень интересной работе относительно иммунизации против рака. Но я уже принял внутреннее решение и отплыл в Архангельск, так как русский север был оккупирован тогда англичанами. Подсознательно я снова надеялся попасть в Петербург, город белых ночей и не сбывающихся надежд. В Архангельске меня приписали к госпиталю Красного Креста, и я отбыл в расположении госпиталя, находящегося на железнодорожной линии в семидесяти верстах от Архангельска.