Текст книги "Твой друг. Сборник. Выпуск 2"
Автор книги: Борис Рябинин
Жанр:
Домашние животные
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Опоздали! Эта мысль могла свести с ума.
Тут же, в разбитом, и испрострелянном здании бывшего гестапо, из которого еще не успели выветриться запах казенщины и пороховых газов, Степан Николаевич собрал военный совет.
Совещались стоя, никто не присел. На счету была каждая минута, секунда. Захватчики в соседнем районном центре могли хватиться и выслать помощь. Вряд ли миновал их ушей отдаленный гул взрыва. Да и перерезанная и молчавшая уже не менее часа телефонная связь не могла остаться незамеченной.
Нашелся житель, видевший, как увозили заключенных. Ему удалось подсмотреть, рискуя головой. По его словам выходило, что отправлялись машины с большой поспешностью, гитлеровцы были злые, подгоняли; однако вскоре грузовики вернулись обратно, и уже пустые.
Пустые? Это ударило, как громом.
Степан Николаевич поседел в это утро. Надя… единственная дочь… Что скажет жена, когда встретятся? Не уберег…
А может быть, угонят на запад, в Германию, или другое место, где оккупанты чувствуют себя в большей безопасности? Да нет, зачем обманывать себя… У ворот дома и во дворе уже толпится народ, родственники арестованных. Слышится плач, проклятия фашистским убийцам.
Но тут свидетель, уже пожилой и слегка глуховатый мужчина, дополнил показания, сказал, что грузовики прибыли совсем порожняком, даже без солдат охраны. Если бы арестованных расстреляли, конвоиры бы вернулись.
– Живы они! Честное партизанское, живы! – раздался внезапно голос.
Присутствующие, как по команде, повернулись в сторону говорившего. Все враз оживились.
– Что ты хочешь сказать, Денисыч? – спросил Таланцев, и у него в глазах мелькнула надежда.
– Распутица сейчас. А дороги наши – известно… Колесному транспорту не пройти. Застряли они, факт, всех высадили и дальше погнали пешком, а машины обратно вернули. Вот и весь сказ.
Слова Денисыча были бальзамом на душу. Ведь в самом» деле, дорога – море воды и грязи. Недаром даже военные действия затихают иной раз в такую пору. Что, если так?
– Тут шофер один уцелел ихний, – подал кто-то голос из угла. – Прятался, сейчас нашли. Можно допросить…
– Шофер? Что же вы молчали? Давайте сюда!
Привели шофера. Вид помятый. Вложили, видно…
– Алексей, спроси его, далеко ли отвез арестованных, – предложил Степан Николаевич.
Алексей перевел. Немец что-то торопливо залопотал.
– До Кривой балки, говорит…
– До Кривой балки? Это где дорога спускается под гору? – показал он уклон жестом.
Лупоглазый пленный услужливо закивал:
– Их не расстреляли? Пиф-пиф? – Таланцев изобразил, как стреляют из ружья. Немец торопливо задергал головой:
– Наин, найн! – и опять залопотал, торопясь чистосердечным признанием спасти себе жизнь.
– Говорит, доехали до Кривой балки, там застряли, еле потом вытащили машины. Наших дальше погнали пешком, а им приказано было вернуться назад.
– Кто конвоирует?
– Полицейские и охрана.
– Много?
Солдат назвал примерную цифру.
– Я что сказал? – вставил Денисыч. – Все точно!
– Так. До Кривой балки… – размышлял вслух Степан Николаевич. – Если дальше их погнали своим ходом, то… – Он посмотрел на часы и принялся высчитывать. – Очень далеко не могут уйти…
– Факт, не могут, – подтвердил Денисыч.
– Будем пытаться? – повел взглядом по лицам Степан Николаевич.
Решение было единодушным. Да и вопрос такой был не нужен: спасать или не спасать своих!
Тут же отобрали самых выносливых и быстрых на ходу. Денисыч взялся вести. Идти требовалось напрямую, без проезжих дорог, лесными тропами, чтобы предельно сократить путь, да поспешая так, чтобы пар из ноздрей! Иначе – бесполезно. Двигаться по дороге нельзя было еще потому, что существовала опасность нарваться на гитлеровские войсковые заслоны.
Степан Николаевич хотел сам возглавить отряд, но вдруг схватился рукой за грудь, краска отлила от лица. Сердце. Оно пошаливало еще с гражданской войны. Большая нагрузка выпала ему за последнее время. Чего стоило одно нынешнее утро!
Кто-то поспешно пододвинул стул, кто-то сбегал и подал воды. Отпив, Степан Николаевич распорядился:
– Приказываю: командиром – Белянин. – И добавил уже другим голосом: – Иди, сынок. Яранг с тобой?
– Да, конечно.
Алексей почти не расставался с Ярангом. Естественно, пес будет при нем и теперь. Ходок хороший.
– Ладно. Только, смотри, горячку не пори. Действуй осмотрительно. Людей береги.
Впрочем, это можно было и не говорить. Алексей в критические моменты всегда отличался рассудительностью.
Таланцев привлек к себе молодого сержанта. Скупое мужское объятие сказало многое, про что молчали слова. Уже давно они были как близкие, родные люди. Степан Николаевич смотрел на Алексея как на своего будущего зятя; Алексей, не имеющий близких родственников, видел в отце Нади своего отца.
Алексей понимал: или он спасет Надю и всех, кто находится с нею, или… Но о том, что произойдет, если им не удастся осуществить свой план, он не хотел думать.
Скоро столб пламени поднялся над двором бывшего гестапо. Горели подожженные грузовики. Партизаны не могли их взять с собой в лес, оставалось уничтожить. В пепел обратились также все бумаги – протоколы допросов гестаповских жертв, списки подлежащих аресту и просто взятых на подозрение.
Один документ партизаны прихватили с собой: это был список предателей. Для Таланцева он представил особый интерес: одним из первых там значился Крызин.
Через полчаса только пожар да трупы гитлеровцев напоминали о недавнем пребывании партизан в городе. Отряд заметно увеличился: в него влилось много горожан. За последними домами городской окраины они разделились. Одна группа пошла обратной дорогой к лагерю, другая, растянувшись цепочкой, двинулась за Денисычем. Следом за Денисычем шагал Алексей Белянин, рядом деловитой рысцой бежал Яранг.
Совершив в это утро один подвиг (если нам будет позволено так говорить о собаке), пес был уже готов к другому. Впрочем, разве он думал об этом? Ведь он только орудие, только пылинка в этом огненном вихре, который люди нарекли войной. И вряд ли когда-нибудь будет упомянуто об успехах и неосознанном героизме Яранга хотя бы в одной сводке, как не нашел в свое время официального признания подвиг Динки. Увы, таков удел собаки.
Глава 21. ЕЩЕ РАЗ О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИДа, это был марш! Двигались, не останавливаясь, не давая себе роздыха на самое малое время. Влажным сделалось обмундирование, вороты гимнастерок липли к шеям, от людей струился пар, как от нагретой в жаркий полдень пашни.
Дело шло о жизни советских людей. Шло состязание со смертью. Ведь и рабство, каторга в гитлеровской Германии – тоже смерть, только более медленная.
Скорее, скорей!
Давно поднялось солнце и подходило к зениту. Парила на проталинах земля; птицы радовались наступлению весны, наполняя гамом и шумом лесные чащи. А люди с оружием шли, шли – сосредоточенные, суровые.
Денисыч – железный мужик. В годах, пятерых сыновей вырастил и в армию отправил воевать против «германов», а сам еще молодого за пояс заткнет. Он будто не чувствовал усталости, расстояние было ему нипочем. Денисыч превосходно знал родные места и вел по каким-то только ему известным признакам. Открытое поле сменилось смешанным лесом, лес – снова равниной; затем потянулись болота. Провалился по пояс один из партизан, провалился другой… Стоп. Больше дороги нет. Стали…
– Вали березы! – приказал командир.
Через два часа Денисыч, поднявшись на пригорок, покрытый кустами вереска, пригнулся и поманил к себе Алексея Белянина. Раздвинув ветки, показал: из-за поворота дороги медленно вытягивалась длинная скорбная вереница измученных мужчин и женщин, подгоняемых конвоирами…
Здесь мы должны сделать некоторое отступление.
Надю арестовали, когда она возвращалась с очередным донесением из леса.
До городской окраины ее провожал посыльный-партизан. Здесь они распрощались. Натянув сильнее платок на лоб и лицо, девушка шмыгнула за угол ближнего дома. Никаких компрометирующих документов при ней не было. Но уже одно то, что она шла так поздно вечером, нарушив приказ о комендантском часе, могло навести на подозрение. Только она хотела вздохнуть с облегчением, как в глаза неожиданно ударил ослепительный луч электрического фонарика и чей-то грубый голос приказал:
– Стой!
Надя замерла.
– Таланцева? Надежда Степановна? – сказал незнакомец. Она не видела его лица, только смутно чернел силуэт. – Да вы не трудитесь отказываться. Вот ваш портретик. Мы его бережем нежно…
В руках говорившего ловко, как у фокусника, скользнула фотографическая карточка и исчезла. Да, та самая, на которой Надя сфотографирована в день своего совершеннолетия и окончания школы. С ласковой дочерней надписью-посвящением на обороте. Она, она! Как она очутилась у этого проходимца? Надя еще не знала, что портрета уже нет на комоде. Ночевала, ради предосторожности, у подруги, дома давно не была, а мать, как мы знаем, уже не могла оповестить ее.
– Что вам надо? – спросила девушка.
– А я тебя жду. Давно жду, когда свидимся… А ты об этом не знала? Не вздумай бежать, – угрожающе предупредил он, заметив инстинктивное движение ее тела, откачнувшегося в сторону, и фонарь на мгновение высветил черный глазок и вороненый ствол браунинга. – И вообще от знакомых не бегают, невежливо, моя красавица…
Так она опять встретилась с «хорьком».
Крызин доставил задержанную в комендатуру и передал в руки оккупационных властей. До утра она просидела там на скамье, а наутро ее препроводили в тюрьму для подследственных. Надю бросили в сырой холодный подвал, битком набитый такими же жертвами, арестованными раньше ее. И потекли дни…
Спали на голом полу, на топчанах без матрацев по двое, по трое. Некоторые из заключенных уже не могли ходить от истощения и болезней, другие от того, что на допросе били по пяткам. Небритые, заросшие лица мужчин, дикие, страдальческие глаза истерзанных девушек, женщин… Все, кто так или иначе выражал неосторожно свое несогласие с новой властью, с порядками, принесенными гитлеровской ордой, попадали сюда рано или поздно.
Томительное ожидание чередовалось с вызовами на допрос. Время от времени очередную партию обреченных выводили, отвозили в лес, заставляли копать себе могилу и расстреливали.
Но почему пощадили ее, Надю?
Она ждала, что в ближайшие же часы после ареста ее вызовут, поволокут, будут допрашивать, бить, пытать, угрожать, требовать, применят к ней самые изощренные методы, самые ужасные бесчеловечные пытки, а она будет упорно запираться и звука не обронит, не выжмут даже слезинки, не исторгнут крика.
Раз ее, действительно, вызвали, но допрашивали не очень строго. Правда, кричали, грозили, однако все на том и кончилось. Она ни в чем не созналась. Сказала, что хотела навестить больную подругу, потому и нарушила приказ о комендантском часе, а больше ни в чем не виновата. Подруга действительно болела – не уличат. А потом о ней как забыли.
Почему ее не убили, не замучили до смерти? Не отдали на растерзание пьяной солдатне? Ведь с партизанами, подпольщиками, активными борцами против фашистского режима гитлеровцы не церемонились. Как ей удалось уцелеть в то время, когда многие и многие платили своей жизнью? Надя терялась в догадках.
Первое время она решила, что просто не до нее: гестаповская мясорубка не успевает проворачивать добычу. Но проходили дни за днями, неделя за неделей, а все оставалось по-прежнему. Уже многие легли в могилу, многие пришли на их место в тюрьму, чтоб спустя сколько-то лечь рядом с первыми… Может быть, ее не считают опасной, вредной? Почему сохраняют ей жизнь, комсомолке, дочери партизана Таланцева, одно упоминание имени которого вызывало приступ ярости у гитлеровцев?
Надя ждала, что ответ на вопрос даст Крызин. Зловещее выражение его лица не предвещало ничего хорошего. Но сперва он совсем не показывался, не подавал никаких признаков своего присутствия. И, пожалуй, это было даже хуже.
Это был излюбленный прием Крызина – воздействовать на психику, мучить неизвестностью, ощущением полной безвыходности и беспомощности. Он и с Ярангом поступал точно так же.
Потом, видимо сочтя, что нужное воздействие достигнуто, первичная «обработка» в достаточной мере лишила пленницу способности к сопротивлению, подорвала ее дух, Крызин начал появляться чаще и чаще. Теперь он гипнотизировал ее своим видом. Прохаживался, иной раз окидывал многозначительным взглядом.
Изредка в тюрьме появлялся начальник следственной части, плотный низенький немец с жесткими глазами. Тюрьма сразу наполнялась стуком подкованных сапог, бряцаньем отмычек и отпираемых запоров, отрывистыми, резкими выкриками команд. Тогда Крызина было не узнать. Он лебезил перед коротышкой, угодливо смотрел в глаза, старался угадать каждое его желание.
Надя ждала: вот теперь, сейчас… Ее опять не трогали.
Ох, как она ненавидела в такие минуты всю эту нечисть – и толстого немца, и фальшивых маленьких людишек, пребывавших при Советской власти где-то в невидимках, а ныне переметнувшихся на сторону врага, всех этих крызиных, всю эту нелюдь, как метко окрестил их однажды партизанский мудрец Денисыч! У них даже и имен-то не было обычных, человеческих, а все какие-то прозвища. И как она была горда тем, что на каждого такого Меченого, Мишку Кривого или Олексю Смурого приходятся тысячи, сотни тысяч честных людей, оставшихся верными Родине, несмотря на все испытания и муки. Многое передумала за эти недели Надя. Только теперь она могла сказать про себя, что стала действительно взрослой, научилась быть взрослой.
– Ну-те-с, как чувствует себя гражданка Надежда Степановна? – обратился как-то к ней Крызин и почти отскочил, подался назад, увидев ее горящий взгляд. – Тэк-с, тэк-с. Все еще не обломались, моя красавица?
«Моя красавица» – это стало его обычной формой обращения к ней. И оказалось, что то была вовсе не издевка, вернее, не только насмешливость злобного паясничающего существа. Со временем страшный истинный смысл открылся Наде: Крызин был неравнодушен к ней. Он берег ее для себя!
Любовь негодяя – что может быть отвратительнее и постыднее для девушки? Да и можно ли было называть это любовью – таким чудесным, чистым, светлым словом?
Сделанное открытие повергло Надю в такой ужас, что в порыве отчаяния она стала искать способ разом покончить со всеми переживаниями, освободиться от всего. Но вскоре в ней заговорил другой голос, ей стало стыдно, приступ малодушия прошел.
… Это правда, что страдания закаляют. Только слабый в испытаниях сгибается и падает: сильный становится крепче. Надя оказалась сильной. Она хотела быть сильной и стала сильной. Можно сказать, Крызин, сам не желая того, помог ей обрести твердость духа, которую она начала было утрачивать, сам вложил оружие в руки и тем дал возможность продолжать сражение, выйти моральной победительницей из неравной борьбы.
Если Алексей разбудил в ней любовь, дремлющую в каждом живом существе, то Крызин научил ненавидеть.
Крызин надеялся когда-нибудь склонить ее на свою сторону, если не добром, так худом – угрозами, запугиваниями, страхом смерти, но пробуждал лишь чувство гадливости, омерзения. Каждый раз, когда он появлялся в камере и его бегающие запавшие глазки быстро скользили по ней, как бы ощупывая всю, ей казалось, что она окунулась во что-то липкое, скользкое, поганое.
Но, как бы там ни было, низменное чувство Крызина пока берегло от беды. Он не сказал про нее всего, что знал. Но слишком долго так продолжаться не могло. Постепенно он начал делать намеки, унизительные попытки заигрывания. То предложит вывести на прогулку в такое время, когда другим заключенным запрещено; то, будто невзначай, обмолвится, как она будет жить, если примет его ухаживания, прислушается к советам, «проявит чуткость»… «Чуткость»! Она – к нему?!
И все-таки это было очень страшно. Даже ночью ей теперь снилось ненавистное лицо, хищное, с маленькими буравящими и бегающими глазками, перерезанное глубоким шрамом (все-таки здорово отделал его Яранг). С диким зловещим хохотом, искаженное, оно надвигалось, приближалось к ней почти вплотную: слюнявые губы, вытягиваясь до бесконечности, тянулись к ее губам… Надя вздрагивала и пробуждалась в ужасе.
«Надейся, Надейка… Найденыш…» – ободряла она себя, перебирая ласковые имена, которыми наделял ее Алексей.
Если б молния и гром внезапно поразили Меченого!
Раз он попробовал пойти напролом, грубо облапил ее. Она влепила ему звонкую пощечину, и он ощерился, зло, как хорек:
– Погоди, недотрога! В Германию попадешь, не то будет…
Как он не прибегнул к самым крайним мерам, не отважился на самую последнюю подлость и не воспользовался преимуществами своего положения, Надя не понимала и лишь благодарила судьбу. Очевидно, даже у самых конченых типов все же есть своя мера гнусности.
А что касается Германии…
Неужели ее ждет эта участь?
Когда в холодноватое раннее апрельское утро их всех стали выгонять во двор, строить в длинную шеренгу, пересчитывать и перекликать, а потом приказали быстро занимать места в черных грузовиках, она ничуть не удивилась. Она ждала этого. Ждали все.
Их отвезут на железнодорожную станцию. Там загонят в вагоны для скота… Прощай, Родина…
Но машины направились не к вокзалу, не на сортировочную станцию, а повернули за город.
Рокотали грузовики. Тупо уставясь перед собой, будто не живые думающие существа, а бесчувственные обрубки, сидели, обнявшись с винтовками, солдаты-охранники… Но родная земля противилась тому, чтоб ее сыновей и дочерей везли куда-то в неизвестность. Не проехав и десяти километров, машины застряли. Вражеская техника вообще плохо чувствовала себя на русских просторах. Побившись с полчаса и убедившись, что с бездорожьем не совладать, немцы приказали арестантам сойти и дальше идти пешком…
Глава 22. СХВАТКА У МОСТАВпереди был мост, под ним река с медленно плывущими по ней льдинами. В разгаре ледоход. Зима отступала по всем пунктам.
Дорога на подъеме к мосту суживалась, лес подступал здесь ближе, колдобин и жидкой грязи под ногами было больше. Пленники скользили, падали. Упавших спешили поднять товарищи. Промедление грозило обессилевшему смертью.
– Шнелль, шнелль! – грозно кричали конвоиры, раздавая удары прикладами направо и налево.
– Шагай, сказано! – вопили полицаи. Они усердствовали еще больше гитлеровцев.
Если бы конвоиры были повнимательнее, они заметили бы, как быстро снялась с вереска стая чечеток и, затрещав, затараторив что-то по-своему, перенеслась на другую сторону пригорка. Но подозрительность врагов не пробудилась, и они не догадались, что совсем не ветер шевелит ветки кустов, сбегавших дружной толпой по склону… Слишком были заняты тем, чтобы ускорить застопорившееся движение.
План нападения созрел мгновенно, при первом же взгляде на колонну. Бить в хвост и в голову. Отрезать для врагов все пути отступления, пусть не уйдет ни один. Сложность была лишь в том, как бы не подстрелить своих. Поэтому Алексей распорядился, чтобы первыми открыли огонь лучшие стрелки, а после, когда гитлеровцы разбегутся, уже вступили в бой остальные.
Вот только мост… С той бы стороны засаду! Но времени уже не оставалось…
Алексей как предчувствовал, что мост этот, обыкновенный, какие бывают на проселках, с дощатым настилом на бревенчатых сваях, с тупорылыми ледорезами, сыграет с ними злую шутку.
– Пора! – шепнул Петр. По круглому заветренному лицу его с крупными рябинками уже опять катились капли-росинки.
– Погодь, – отозвался Денисыч. – Тут надо с умом, не то людей побьешь…
– Спокойно, спокойно, товарищи, – негромко проговорил Алексей.
«Спокойно», а самим владело такое нетерпение… Ведь где-то там, на дороге, находилась его Надя! Он не мог распознать ее в толпе, но сердце не обманет.
– Без команды не стрелять! – передал Алексей по цепи.
– У-у, гады, гляди, как хлещут! – переговаривались вполголоса партизаны, глядя на происходившее на дороге. – Хоть женщин-то пожалели бы…
– Измываются. Думают, их взяла…
– Сейчас узнают… почем дробь в печенке!
– Внимание! Приготовиться!
Первые же выстрелы сразили несколько охранников впереди и сзади колонны. С криком «Ура!», продолжая стрелять на бегу, партизаны посыпались вниз по пологому скату к дороге. Их появление вызвало переполох, на который они и рассчитывали.
Пожалуй, наиболее яростное сопротивление оказали полицаи. Они понимали, что уж им-то не будет пощады. Но все равно, один за другим умолкали автоматы конвоя, чтоб через малую долю времени заговорить вновь, уже в других руках: пленные не дремали и немедленно включались в сражение, откуда силы брались. От мужчин не отставали и кое-кто из женщин.
Петр, присев за бугорком, тщательно выбирал цель и нажимал на спусковой крючок. Сейчас он волновался не больше, чем если бы был в тире. Приходил военный опыт…
Алексей лихорадочно искал глазами: где Надя?
И вдруг увидел: в нее целил из автомата охранник.
– Надя, падай!
Конечно, его крик дошел бы до нее слишком поздно. Но у охранника кончились патроны, это спасло девушку. Отшвырнув автомат, он выхватил пистолет. Охранником был Крызин!
Крызин, конечно, не мог оставить Надю. Она не пожелала быть его, не покорилась – тогда он сам будет сопровождать девушку в ее скорбном пути. Он хотел насладиться хотя бы этим. А потом, кто знает, не передумает ли она перед страшной перспективой, не сделает ли шаг назад, к нему… Предатель и подлец понимал мотивы только одних поступков: поступков страха, подлости, предательства.
Увидев, что дело проиграно, он решил застрелить Надю. «Ни мне, ни другим». И тут, словно из-под земли, перед ним возник Яранг. Когда Алексей спустил его с поводка, пса не надо было натравливать: он ненавидел форму гитлеровцев и отлично разбирался, где друзья, где враги. Вновь его морда оказалась в непосредственной близости от лица исконного врага, и тот, узнав Яранга, понял, что пес ничего не забыл и не простил.
От неожиданности Крызин забыл про пистолет, но инстинкт жизни все же спас его в это мгновение. Он так ударил ненавистное животное в брюхо, что Яранг отлетел в сторону.
Крызин бросился на мост. Спасение там – на другом берегу. Выстрелом свалил гнавшегося за ним партизана. Но тут за его спиной снова оказался Яранг. Крызин слышал его жаркое учащенное дыхание. Взвилось в прыжке тело собаки. Пистолет почему-то перестал действовать, или Крызин не заметил, как разрядил его. Обернувшись, он со страшной силой ударил рукояткой револьвера пса в морду и, перемахнув через барьер, прыгнул вниз, в холодную свинцово-темную воду, по поверхности которой ползли, сталкиваясь, величаво-спокойные, шершавые льдины…
Удар отбросил Яранга назад. Брызнула кровь. Но в тот же момент он был у края настила. Секунду всматривался в реку, ища своего врага, и прыгнул вниз.
Схватка заканчивалась. Уже обнимались радостно освобожденные. Со всех сторон неслись возгласы ликования. Собирали оружие. Неподвижными обмякшими кулями лежали мертвые тела гитлеровцев.
На минуту Алексей забыл о Наде. Теперь ничто не угрожало ее жизни. Яранг же… Голова его несколько раз показалась между льдин. Вот-вот они накроют ее или сдавят, сплюснут, как яичную скорлупу…
Алексей прыгнул на льдину. Она закачалась под его тяжестью. А он уже был на другой, на третьей…
– Яранг, ко мне! Ко мне! Плыви сюда!
Распластавшись, Алексей ловко ухватил Яранга за крепкий ошейник и вытащил на льдину. Добраться до берега было уже делом нескольких секунд, хотя подтаявший и прострелянный солнечными лучами лед обкрашивался и ломался под ногами.
Но где их враг Крызин? Очутившись на берегу, неугомонный Яранг кинулся за уплывающими льдинами. По пятам собаки побежал Алексей, потом Петр, другие партизаны. Но напрасно всматривались они в реку, щупали глазами каждую черную точку, бугорок, пятнышко. Крызин сгинул, будто и не было его вовсе. Скорее всего утонул.
– Яранг, милый!
Надя, плача, обнимала собаку. Все было как в сказке: Яранг, Алексей, чудесное спасение…
Никогда не задавалась Надя вопросом, уча Яранга, кому и где пригодится ее труд; вышло так, что прежде всего он послужил спасению ее самой! Вот так получается иногда!
– Надя!
– Алеша!
Застенчиво взявшись за руки, они узнавали друг друга. Как изменился, повзрослел, возмужал Алексей… А Надя! За три месяца изменилась так, что смотреть тяжело. В чем душа держится. Руки тонки, как у ребенка. Только глаза вот совсем не детские, не прежние. В них еще свежа мука пережитого.
Но на войне так мало места для счастья. Над ними висела опасность – могли нагрянуть фашисты. Надо было срочно уходить. И прежде всего заняться Ярангом.
Пес как обезумел от радости. Крызинский удар пистолетом пришелся прямо по пасти, сломал клык. Но Ярангу сейчас было не до этого. Он визжал, он терся о Надю, отряхивался от воды и снова терся, визжал.
Понаблюдайте, как радуется собака. Она трепещет вся. Вся жизнь ее, все ощущения – в этой радости. Если бы кто-нибудь мог сказать, что в те минуты было у Яранга в голове: может быть, проносились картины прошлого: как ходили по буму с хозяйкой, вместе «грызли гранит науки», хозяйка – свой, пес – свой. А потом проба на задержание… Крызина, скажем. Помните поленницу? Ну, а попрактиковаться в задержании всегда приятно, потому что тут можно пустить в ход зубы. А какое удовольствие после трудов праведных полежать на подстилке в углу и, звонко щелкая челюстями, сосредоточившись, как для очень ответственной работы, поискать блоху, забежавшую невесть откуда в чистую мягкую псовину! А пришла хозяйка – бросить все и опять кинуться к ней, как будто не видались век… Последите, попытайтесь представить, а еще лучше собственными глазами увидеть все это, и тогда вы поймете, сколько жизни, тепла, прелести и неподдельной ласки в существе, называемом собакой.
Вероятно, кто-то подумает, что сейчас не время предаваться воспоминаниям? Но известно, что воспоминания возникают чаще всего в самый неподходящий момент, повинуясь каким-то своим законам… Разве есть у воспоминаний свое, специально отведенное для них время?
Надя сама забинтовала морду Яранга. Теперь он был беззащитен, но кругом находились друзья. Кровь шла так обильно, что повязка вскоре набухла и ее пришлось сменить. Бурная веселость Яранга исчезла, он заметно поскучнел, наверное, раненая десна сильно болела, однако все так же признательно-преданно поглядывал то на Алексея, то на девушку. Казалось, пес хотел сказать, как счастлив оттого, что они снова вместе, и как благодарен им за это, хотя, пожалуй, в первую очередь заслуживал благодарности он сам…
