Текст книги "Твой друг. Сборник. Выпуск 2"

Автор книги: Борис Рябинин

Борис Степанович Рябинин
Твой друг
Сборник. Выпуск 2

Борис Рябинин
ДРУГ И ПОМОЩНИК

Так мы частенько говорим о наших «братьях меньших», прошедших с нами многотысячелетний путь развития – собаках.

Собака – удивительное существо. Она служила человеку и много веков назад. Она служит человеку и сегодня, в стремительный век научно-технической революции.

Эта книга – о наших верных четвероногих друзьях. Все публикуемые вещи написаны на основе документального материала, полностью соответствующего действительности.

Думается, книгу с интересом и пользой прочтут и младшие школьники, и юноши, обдумывающие житье, и люди зрелого возраста. Участнику Великой Отечественной войны многое из написанного здесь, вероятно, будет особенно близким.

В работе над книгой приняли участие профессиональные знатоки служебного собаководства и собаководы-любители, ветераны Великой Отечественной войны и пограничной службы, писатели и журналисты, известные советские поэты, активисты клубов ДОСААФ.

БОРИС РЯБИНИН

Варлам Шаламов
СЛАВОСЛОВИЕ СОБАКАМ

1

 
Много знаю я собак —
Романтических дворняг:
Пресловутая Муму
С детства спит в моем дому,
Сердобольная Каштанка
Меня будит спозаранку,
А излюбленная Жучка
У дверной танцует ручки,
И показывает удаль
Знаменитый белый пудель…
 
 
Много знаю я и прочих —
Сеттеров, борзых и гончих.
Их Тургенев и Толстой
Приводили в лес густой…
 

2

 
Скоро я моих друзей
Поведу в большой музей;
В зал такой открою двери.
Где живут Чукотки звери.
 
 
Там приземистый медведь
Может грозно зареветь.
Там при взгляде росомахи
Шевелится шерсть от страха.
 
 
Там лиса стального цвета —
Будто краски рыжей нету,
И хитрющая лиса
Окунулась в небеса.
 
 
Рысь защелкает когтями
Над собаками-гостями,
И зловещ рысиный щелк,
И его боится волк.
 
 
Что ж к дверям вы сбились в кучку
И попрятались за Жучку,
Мои милые друзья,
Не слыхавшие ружья?
 
 
Вы привыкли к детской соске.
Вы, слюнявые барбоски!
Напугает тот музей
Моих маленьких друзей.
 

3

 
Где же те, что в этом мире
Как в своей живут квартире,
Где же псы сторожевые,
Где упряжки ездовые.
 
 
Почтальоны, ямщики
И разведчики тайги,
Что по каменным карьерам
Без дорог летят карьером?
 
 
Задыхаясь от пурги
Среди воющей тайги,
Полумертвые от бега,
Закусили свежим снегом
 
 
И опять в далекий путь,
Намозоля ремнем грудь.
Вы, рожденные в сугробах, —
Вам сугробы были гробом.
 
 
И метель, визжа от злости,
Разметала ваши кости.
Вы торосистыми льдами
Шли медвежьими следами,
 
 
Растирая лапы в кровь,
Воскресая вновь и вновь,
Никогда вы не видали
На груди своей медали.
 
 
Ведь на полюс раньше Пири
Первой в мире, первой в мире
Добрела его собака,
Неизвестная, однако.
 
 
Кто почтил похвальным словом
Псов Георгия Седова?
Их, свидетелей трагедий,
Съели белые медведи.
 
 
Сколько их тащило нарты
Курс на норд по рваной карте
В ледяных полях полярных,
Запряженные попарно!
 
 
И в урочищах бесплодных
Сколько их брело голодных
Битых палками в пути!
Где могилы их найти?
 

4

 
Сколько раз я, замирая,
Сам пути себе не зная,
Потеряв и след, и свет,
 
 
Выходил на звуки лая,
Чтоб моя тропа земная,
Стежка горестей и бед
 
 
В том лесу не обрывалась,
Чтобы силы оставалось
У меня на много лет.
 

ОНИ СРАЖАЛИСЬ ВМЕСТЕ С НАМИ

Василий Великанов
Я ПОМНЮ ИХ…

ИСТРЕБИТЕЛИ ТАНКОВ

Дождь моросил непрерывно. Небо и земля казались однообразно-серыми, неприглядно-тоскливыми. Только вспаханный склон высоты глянцевито отсвечивал. На ратном поле среди подбитых черных танков с крестами на башне валялись бороны, покореженные сеялки…

Батальон капитана Неверова засел в окопах, вырытых наспех. При поспешном отходе не удалось как следует укрепиться. Оборона была тяжелой. Враг атаковал позиции по нескольку раз в день: он рвался к Ростову-на-Дону.

Капитан Неверов, молодой высокий блондин, каждый раз после того как захлебывалась вражеская атака, возмущался: «Тьфу, черт побери! И откуда они берут столько танков?!»

Ночью пришли в батальон бойцы с собаками – истребителями танков. Капитан Неверов впервые видел таких собак и не очень-то верил в их боеспособность.

– В ученье они, может, и хороши были, а здесь такой огонь…

– Не подведут, – не очень твердо возразил инструктор Иван Петухов.

– А из вас в бою был кто-нибудь?

– Нет. Только Ваганов.

На это капитан Неверов, сам воевавший уже четыре месяца, недовольно заметил:

– Пока вас самих пообстреляют, повозишься с вами…

– Не подведем, товарищ капитан, – уже гораздо решительнее сказал Петухов.

– Вот и жратвы собакам много надо… – не унимался Неверов.

– Сегодня не надо, товарищ капитан. Голодные они лучше на танки пойдут.

– Посмотрим. Заработают – накормим.

– Но если, товарищ капитан, они в бою заработают, то кормить их уже не придется, – тихо и с горечью проговорил Петухов.

Вожатых с собаками развели по ротам. Иван Петухов, Ваганов и еще несколько человек попали на самый ответственный участок – в боевое охранение, где действовал усиленный стрелковый взвод. Командовал им маленький, щуплый, с рыжим чубом лейтенант Смирнов. Новички, не умея еще отличить безрассудное удальство от опыта, приобретенного во многих боях, принимали лейтенанта за человека отчаянной храбрости и удивлялись на первых порах, когда слышали от него: «Меня не убьют, я знаю, где упадет снаряд, и где летит пуля…».

Лейтенант принял радушно.

– Ну, приземляйтесь пока. А собачек чтоб не слышно было, а то фрицы могут догадаться, какой им «гостинец» припасли. До рассвета отдыхайте, а там будьте готовы каждую минуту.

Вожатые разошлись по траншее; укрывшись плащ-палатками, пристроились на влажных подстилках из веток. Собаки жались к людям. Рядом с человеком и теплее, и не так страшно. Ночь-то темная, как чернозем, и тихая такая, будто все на свете умерло. Только луч вражеского прожектора скользнет порой по земле, поблуждает из стороны в сторону, а потом, подскочив и ткнувшись в мокрое одеяло сплошных туч, оборвется.

Туманно-серый рассвет приходил медленно, будто опасался кого-то…

Когда тьма начала отступать, на гребне поля показалось что-то черное, одиночное. Оно на глазах росло и стало танком. За ним левее вырос еще один, а потом показались и правее… семь, восемь, девять, десять, одиннадцать. Петухов наблюдал, затаив дыхание, слышал отдаленный гул и удивлялся: до чего же медленно ползут бронированные машины – словно черепахи.

Когда позади танков стали видны фигурки людей, лейтенант Смирнов зычно подал команду:

– Та-анки! Приготовиться!

И будто от его слов где-то в тылу разом ухнули артиллерийские батареи, и впереди вражеских машин полыхнули взрывы. Густой дым расплылся и закрыл железную лавину.

– Заградительный огонь, – промолвил Ваганов.

Залпы следовали один за другим, и казалось, что сквозь этот сплошной огонь танкам не пробиться. И все же из дымовой завесы вынырнули черные стальные громады. Их было уже меньше, но они упорно приближались.

Артиллерия вдруг умолкла.

– Почему прекратили стрельбу? – нервно спросил Петухов Ваганова.

– Нельзя. Нас могут зацепить…

– А почему мы молчим?

– Далековато. Зачем напрасно патроны жечь.

Собаки повизгивали и натягивали поводки.

И вдруг напряженное, накаленное ожидание прервалось командой лейтенанта Смирнова:

– Собаководы, стоять насмерть! По наступающей пехоте противника прицельным огнем, взвод, пли!

Винтовочный залп оглушил. Защекотало в ушах. Собаки вздрогнули и прижались к хозяевам.

Выйдя с пахоты на твердый грунт, танки ускорили ход и открыли стрельбу. Автоматчики, пригибаясь, бежали вслед и тоже стреляли. В это время прямой наводкой открыла огонь противотанковая пушка. Орудийный расчет работал быстро и ловко. Приземистое орудие то и дело дергалось, посылая снаряд за снарядом. Вот уже головной танк закружился на месте. Но и пушка вдруг замолкла.

Разрывы следовали один за другим. Над головой свистели и шуршали осколки. Иногда они боронили бруствер, и тогда кто-то откидывался назад, а кто-то грузно, медленно сползал вниз, судорожно загребая руками мокрую землю.

Танки на ходу перестроились и пошли на окопы двумя эшелонами. Головному осталось до них метров двести. Но надо было подпустить их еще ближе, чтобы собаки попали в мертвое пространство. Тогда они наверняка достигнут своей цели.

Огонь по пехоте противника усиливался – ее пытались отсечь от танков. Но автоматчики, укрываясь от огня, прятались за броню машин. Рев моторов и лязг гусениц нарастали. Становилось жутко от грохота стальных чудовищ.

– Вперед, Волчок! – крикнул Ваганов. – Взять! – И выпустил из окопа большую серую собаку.

Тело собаки плотно обхватывал брезентовый вьюк с боевым зарядом-миной, наверху которого кинжалом торчал штырь взрывателя. Наклонив лобастую голову, Волчок ринулся к ближнему танку. Вот он юркнул под него. Раздался сильный взрыв, машина вздрогнула, остановилась, задымила. Но левее и правее ее обошли два других танка.

– Шарик, вперед! Взять! Трезор, вперед, взять! Взять!

Две собаки – белая гладкошерстная и лохматая черная – выскочили на бруствер и устремились к вражеским танкам. Большой черный Трезор не добежал до цели – подстреленный, ткнулся носом в землю, а белый Шарик закатился под танк и подорвал его. Из люка вынырнул танкист и прыгнул вниз, но настигнутый пулей, распластался у пылающей машины.

Третий танк первого эшелона неумолимо шел на окопы, а вслед за ним двигались еще три.

– Вперед, Полкан! Взять! – приказал Петухов, спуская с поводка крупного лопоухого пса. Полкан высунулся из траншеи, но увидев чудовище, изрыгающее огонь, задрожал и сполз обратно. Петухов ударил его ремнем. Пес заскулил и прижался к ногам хозяина. Тогда Иван схватил гранату и, громко крикнув «Полкан! Взять!», выскочил наверх и пополз к приближающемуся танку.

Надо было приподняться, размахнуться как следует и бросить гранату под гусеницу, но огонь вражеских автоматчиков прижимал к земле. На мгновение оторвался от нее, бросил. Взрыв! Недолет!… Поторопился. А танк приближался. «Полкан, взять!» – опять крикнул Иван. Пес выпрыгнул из траншеи, промчался мимо прижавшегося к земле хозяина и, бросившись под машину, оглушительным взрывом распорол ей стальное брюхо.

Петухов почувствовал, как его сильно ударило по голове. Все померкло. Он уже не видел, как вожатые выпустили еще четырех собак, не видел, как оставшиеся вражеские танки вдруг повернули обратно и на полной скорости стали удирать, как наша пехота расстреливала заметавшихся по полю автоматчиков. Осмелевшие собаки с лаем преследовали уходящие машины, а бойцы, забыв об осторожности, высовывались из окопов и кричали весело:

– Глядите! Танки от собак драпают!

… Придя в себя, Петухов не сразу понял, где находится. Потом увидел, что лежит в блиндаже. На маленьком столике – коптилка, сделанная из медной гильзы противотанкового снаряда. И еще увидел лицо молоденькой медсестры.

Заметив, что раненый открыл глаза, сестра радостно воскликнула:

– Очнулся! Товарищ капитан, очнулся!

Над Петуховым наклонился капитан Неверов и еще кто-то с забинтованной головой. Это был лейтенант Смирнов, но Иван его не узнал.

– Ничего, будем жить! – ободряюще сказал Неверов.

Но Иван этого не услышал, видел только двигающиеся губы.

Он чуть-чуть улыбнулся, хотел что-то сказать, пошевелил губами, языком, но слов не получилось. Он забыл названия всех предметов. От напряжения и волнения силы иссякли, будто кто-то высосал всю кровь. Глаза увлажнились, защемило сердце.

Раненый простонал что-то невнятное.

– Валя, что он говорит? – спросил капитан.

– Ему холодно, он пить хочет, – пояснила сестра и, поддерживая рукой взлохмаченную голову Петухова, стала поить его крепким горячим чаем. Затем бережно уложила, укрыла еще одной шинелью. Петухов заснул. Он не мог слышать, как капитан Неверов сказал:

– Погорячился. Вылез из окопа. Смелый парень…

– Да, молодцы вожатые, – согласился лейтенант Смирнов, – не будь нынче собачек, туго бы нам пришлось…

ПОДВИГ САНИТАРА

Однажды в наш лазарет привезли раненую собаку. Пес был похож на кавказскую овчарку – лохматый, темно-серый, ростом с доброго теленка. И кличка у него была какая-то размашистая – Разливай.

Мы удалили осколки, и раны стали быстро заживать. У собак хорошо зарастают раны.

Недели через две, когда Разливай выздоровел и мы собирались отправить его в строй, в лазарет пришел хозяин. Был он пожилой, кряжистый, с большим скуластым лицом, выбритым до синеватого глянца. Обращаясь ко мне, поднял к козырьку руку и представился:

– Ефрейтор Ткачук. Санитар-вожатый. Раненых возил. Трех собак миной уложило, а нас с Разливаем смерть миновала…

Мощный его бас гудел, как из бочки. «Вот, наверное, поет!» – подумал я. Левая рука у ефрейтора была забинтована и висела на перевязи. На широкой груди поблескивала новенькая медаль «За боевые заслуги».

– Я сейчас в медсанбате, – продолжал Ткачук, – в команде выздоравливающих. Хотели меня эвакуировать дальше, да я упросил оставить. Наша дивизия для меня – дом родной.

Мы сняли Разливая с привязи. Он подошел к своему хозяину и ткнулся мордой в колени. Даже хвостом не вильнул.

– Суровый ваш Разливай… – сказал я.

– Такой уж у него характер, – пояснил Ткачук, – неразговорчивый. Но хозяина не подведет. Я его взять хочу. Можно?

– Пожалуй, можно, но зачем он вам теперь, один-то?

– Я ему напарников присмотрел в деревне. Буду готовить новую упряжку, а Разливай вожаком будет. Он у меня опытный: школу окончил и пороху понюхал…

Прощаясь, ефрейтор озабоченно сказал:

– Меня весна беспокоит… Снег скоро сойдет, а тележки у меня нет. На волокуше по земле тяжеловато.

– Приходите к нам, – пригласил я, – у нас кузница есть, и кузнец хороший. Может, что-нибудь смастерит…

– Спасибо, обязательно приду. Отпрошусь у командира медсанбата и приду.

Наш лазарет располагался в совхозе. Жители находились в эвакуации, и мы были полными хозяевами. Конюшни и коровники превратили в лазареты для раненых животных, в кузнице подковывали лошадей и чинили повозки. Был у нас замечательный кузнец Григорий Демин, мастер на все руки: он и лошадь подкует, и повозку починит, и часы исправит. Встречаются в народе такие таланты.

Через несколько дней Ткачук пришел, и я познакомил его с Деминым – светловолосым и голубоглазым парнем.

– Тележка нужна, – сказал Ткачук, – только хорошо бы колеса на шарикоподшипники поставить. Полегче возить собачкам.

– Не знаю, смогу ли, – ответил кузнец, – не делал таких. Подумать надо.

Демин не любил много говорить и давать обещания. Недалеко от нас, в деревне, стояла автомобильная рота. Кузнец, не откладывая, съездил туда и привез шарикоподшипники.

Ткачук и Демин приступили к работе. Стоял теплый, солнечный апрельский день. От земли, только что освободившейся от снега, шел парок. Кое-где нежными иголочками пробивались травинки. В такие дни как-то особенно томила тоска о доме, о мирной жизни.

Ткачук прикрыл глаза рукой от яркого солнца и сказал со вздохом:

– Эх, какая благодать!… Теперь бы землицей заняться… Кабы не война-то… – Потом в раздумье посмотрел на свои могучие руки и опять взялся помогать Демину.

Иногда они пели вполголоса. Голос Ткачука гудел густо, а тенорок Демина словно вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Как-то мы попросили их спеть в полный голос. Ткачук ответил:

– Нельзя мне. Враги услышат…

Мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в шутке ефрейтора была доля правды. Голос у него был необычайной силы.

Через несколько дней тележка была готова. На деревянной раме крепились санитарные носилки. Они быстро и легко снимались, и на них можно было нести раненого. Ткачук был очень доволен. Прощаясь со мной, сказал:

– Золотые руки у Демина. Такой человек в хозяйстве – клад. – И добавил: – У меня сын вроде него, Сергей. Где-то под Ленинградом. Только что-то писем давно не пишет…

Санитар-вожатый увез свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за «работой».

В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа – серый Разливай, рядом с ним – рыжий Барсик, а в коренной паре – черный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки – простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом.

«Команда» у Ткачука была пока не дисциплинированная. Когда я увидел его «экипаж», Барсик, обернувшись, рычал, шерсть у него на холке дыбилась щетиной. Позади него волновался Жучок. Вот-вот сцепятся.

Ткачук крикнул:

– Барсик! Нельзя! – И хлестнул злобного зачинщика.

Барсик взвизгнул и притих. По команде «Вперед!» Разливай двинулся с места. За ним пошли и остальные собаки. Но Барсик все никак не мог успокоиться. Повернув голову, он опять зарычал на Жучка. Наверно, ему казалось, что Жучок хочет на него напасть.

Ткачук крикнул:

– Разливай! Фас! Жучок, тихо!

Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул. Барсик заскулил, поджал хвост и притих.

Санитар-вожатый шел рядом с упряжкой. Команды понимал только Разливай, а другие собаки подражали ему. Иногда санитар укоризненно и строго покрикивал: «Бобик! Бобик!».

– Этот Бобик – большой лодырь и хитрец, – объяснил Ткачук, – от хода упряжки не отстает, а алык не натягивает. Крикнешь – тянет.

Впереди, недалеко от упряжки, шел солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та… Собаки испугались, с визгом начали рваться из упряжи. «Стой!» – крикнул Ткачук. Разливай замер. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к нему. А Жучок вскочил в тележку, ткнулся мордой в уголок и закрыл глаза. Ткачук начал успокаивать собак. Приговаривая и поглаживая их по спине, дал по кусочку мяса. А на Жучка крикнул:

– Эй ты, герой! Вылезай!

Жучок нехотя вылез и потянулся за мясом. Ефрейтор отвел руку за спину и строго сказал:

– Не заслужил. Место!

Выздоравливающие солдаты, наблюдавшие эту сцену, начали посмеиваться:

– И чего ты, Иван, с этими трусливыми зайцами возишься!

– Собачья кавалерия! Перегрызутся все. Ничего у тебя не получится.

Но Ткачука не так-то легко было вывести из равновесия:

– Конечно, служебных собак не сравнишь с дворнягами, но и от этих можно толку добиться. Дайте только срок.

Потом ефрейтор приучал их ложиться. Команду «Лежать!» выполнял только Разливай. Остальных приходилось укладывать. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперед, а левой рукой слегка нажимал на спину, приговаривая: «Лежать. Лежать!» Собака ложилась.

После тренировки вожатый водворил своих учеников в загончик, сделанный из прутьев, налил им в корыто супу, покрошил конины. Собаки бросились к кормушке и, ворча, стали торопливо хватать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:

– Ничего! Привыкнут из одной кормушки есть и в упряжке дружнее ходить будут.

Наблюдая за этой трапезой, солдаты не оставляли ефрейтора в покое.

– Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой дрессировщик.

– Здесь тебе не цирк… Как трахнет снарядом, так и разбегутся артисты-то.

– Не разбегутся, – невозмутимо возразил вожатый.

Вскоре ефрейтора послали в полк, а через два дня после этого я услышал о его подвиге.

… Попал Ткачук в третью роту. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, к которой шли ходы сообщения от главной траншеи. Санитары доставляли раненых в землянку, а оттуда уже ночью отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность вокруг была открытая, противник сидел на высотах, и днем заниматься эвакуацией было опасно.

Санитар-вожатый со своей упряжкой прибыл в роту ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу. Они сидели там, словно в норах. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность. Нет-нет да и выглянет из траншеи.

– Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы, – строго заметил санинструктор старшина Вилков.

– Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.

– Систему огня… – усмехнулся старшина. – Все равно днем и с повозкой никуда не сунешься.

Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Командиру роты он сказал:

– И зачем только собак прислали? Без них обходились… Да вдруг еще лаять начнут.

Но капитан Тихомиров уклончиво ответил:

– Может, пригодятся.

Часов в двенадцать дня к санитару-вожатому подбежал посыльный:

– Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо! Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке без сознания лежал капитан Тихомиров. Гимнастерка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дыхание тяжелое, с хрипами.

Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:

– Товарищ ефрейтор, капитан тяжело ранен. Дотемна ждать нельзя. Сможете отвезти его в санвзвод?

– Попробую, – ответил Ткачук и подумал: «Все как на ладони видно… Трудно будет проскочить…».

Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:

– Мы вам поможем. Вас прикроют огнем наши пулеметчики и батарея. Я договорился с комбатом.

Пока доставили на место собак и повозку, огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. «Это хорошо, – подумал Ткачук, – может, и проскочу, пока фрицы обедают…»

Старшина Вилков взглянул на собак и с досадой заметил:

– Эх, пеструшки… Демаскировать будут.

– Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, – сказал Ткачук.

Сзади к раме тележки был привьючен мешок, саперная лопата, топор, брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и надел на собак. Оделся и сам.

Старшина Вилков остался доволен:

– Это хорошо придумано, – похвалил он, но тут же опять заметил непорядок. Кроме санитарной сумки на правом плече у Ткачука и на левом висела какая-то сумка.

– Товарищ ефрейтор, что это за торба? Лишний груз. Снимите.

– Нельзя, товарищ старшина, тут у меня ножик, шило, дратва, ремни. Вдруг что в пути случится?

Командира роты положили на тележку и, покрыв одеялом, привязали к раме, чтобы не выпал. Везти придется не по дороге.

Старшина Вилков стал объяснять санитару:

– Движение вон по тем ориентирам… Смотри. Кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке дежурный санитар. В случае чего, поможет. Ну давай.

Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Сумки, противогаз, автомат тянули, давили, мешали. Отполз от окопа метров на пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.

Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили около траншеи. Собаки выпрыгнули из укрытия и побежали к хозяину. В это время раздался сильный пулеметный треск. Это открыли стрельбу наши пулеметчики, чтобы отвлечь внимание врага.

Когда упряжка достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушенно крикнул: «Вперед!» Собаки промчались мимо. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Тка-чука и его упряжку. Справа упала мина и крякнула взрывом. Слева разорвалась вторая. «В вилку берут», – подумал ефрейтор.

За снопами залегли. Собаки прижались к хозяину. Все они подрагивали от напряжения и волнения, а Бобик вдруг нервно, с визгом залаял. «Тихо!» – приказал Ткачук, и Бобик умолк.

Ткачук устал. Сердце у вожатого колотилось так сильно, что удары отдавались в висках.

Раненый капитан глухо застонал. «Здесь мы хорошо укрылись, – думал Ткачук, – но долго нельзя задерживаться. Пристреляют и эту точку…».

Вражеский наблюдатель, очевидно, проглядел, куда они скрылись. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и вражеские позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: «Вперед!» Первым вскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.

Когда упряжка была от снопов метрах в пятидесяти, впереди нее разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Подбежав, Ткачук увидел, что Барсик убит, а Бобик ранен. Ефрейтор перерезал алык Барсика и крикнул: «Разливай, вперед!»

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: «Куда вы?… Куда вы?… Нельзя отступать!… Вперед!…» Из всего, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно – «вперед» – и ускоряли темп. Ткачук бежал вслед за упряжкой.

Позади разорвался снаряд. Ефрейтору будто топором подсекли правую ногу. Он упал. На миг из-за боли и головокружения вожатый потерял из виду свою упряжку. Потом удалось чуть приподняться. Упряжка неслась к лощине. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос закричал: «Вперед, Разливай! Вперед!», но своего голоса почему-то не услышал. Он еще и еще раз прокричал команду, но по-прежнему ничего не слышал.

Когда собаки спустились в лощину и скрылись из глаз, а на том месте, где только что была упряжка, снаряд взметнул столб грязи, Ткачук глухо простонал: «О-ох!» – и потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил на спину и потащил в убежище-воронку. Там он остановил кровотечение и перевязал рану.

Ткачук будто сквозь сон слышал слова:

– Ну что ты, браток?… Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили. Очнись.

… В тот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились другие раненые, подготовленные к эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина, на лбу выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Он показался мне постаревшим и очень усталым. Ранение было тяжелое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

– Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы – раны у них не тяжелые.

– Я все перенесу… эвакуируют меня… Я не хотел бы из своей дивизии… Разливая поберегите. Пригодится…

– Иван Тимофеевич, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

– Я не буду… Капитан живой?

– Живой. Спасли. Вас спрашивал. Поблагодарить хотел.

Бледное лицо Ткачука озарилось улыбкой.

– И еще, – попросил он. – Грише Демину поклон передайте. Золотые руки. На моего Сережу похож…

НЕОБЫЧНЫЙ ПОЧТАЛЬОН

Первая рота форсировала реку и закрепилась на правом берегу. Противник пытался ее выбить, но безуспешно. Люди насмерть стояли на завоеванных рубежах. Но приходилось им очень трудно. Стояла осень – грязная, дождливая. Земля раскисла, на солдатах сухой нитки не было. Из-за мощного огня противника телефонная связь то и дело нарушалась. Выручали радиостанция и служебная собака. Но писем и газет в роте несколько дней не получали. А без них на фронте тяжело.

Командир батальона майор Терехов вызвал к себе связиста-вожатого и сказал:

– Товарищ Первушкин, может быть, ваша Альфа доставит почту в первую роту? Уже двух письмоносцев убило…

– Попробую… – ответил связист. – Только с грузом через реку трудновато будет. Очень уж течение быстрое.

Альфа, похожая на волка темно-серая овчарка, работала на связи. Один вожатый, Первушкин, находился при штабе батальона, а другой, Коробков, на том берегу. Положив приказ в маленький портдепешник, Первушкин привязывал его к ошейнику и говорил: «Альфа! Пост!» И Альфа устремлялась через кусты к реке, переплывала ее и бежала к вожатому Коробкову. Только Коробков, второй хозяин Альфы, мог снять портдепешник. Никому другому собака не давалась. В окопе Альфа отдыхала, и Коробков чем-нибудь ее подкармливал, а потом собака плыла назад с донесением от командира роты.

Теперь у Альфы новое задание.

Первушкин закрепил на спине собаки брезентовый вьюк и положил в него пачку газет. Альфа благополучно доставила их в первую роту. Вожатый пошел к командиру батареи и доложил:

– Товарищ майор, Альфа справилась. Можно назначить почтальоном.

Командир батареи улыбнулся.

– Хорошо. Назначаю. Только не нагружайте ее помногу. Как бы не утонула.

– Не беспокойтесь, товарищ майор. У нее будет два рейса в день. По расписанию. Справится.

Первый рейс Альфа сделала рано утром. Переплыв реку и прыгнув в траншею, побежала по извилистому пути к вожатому. Но Коробкова на старом месте не оказалось. Собака понюхала землю и по ходу сообщения устремилась дальше. Солдаты попытались остановить ее, но она увернулась и грозно оскалила зубы. Ей уступили дорогу:

– Вот злюка!

Альфа нюхала землю и шла вперед. Ночью от траншеи копали ответвления по направлению к противнику, и сейчас Коробков находился в одном из них.

Альфа разыскала хозяина. Коробков погладил собаку, дал кусочек сахара, ласково сказал:

– Хорошо, Альфа, хорошо, – и начал доставать из вьюка газеты.

– А когда же она письма принесет? – спрашивали солдаты.

– Сегодня вечером.

– И как это она нашла тебя по следам? Ведь следов-то много.

– Простая хитрость: смазал подошвы рыбьим жиром и этим усилил запах своих следов.

Вечером Первушкин тщательно завернул пачку писем в парусину и аккуратно вложил сверток в брезентовую сумку вьюка. Надо было уберечь их от воды. В каждом из этих конвертов – серых, желтых, синих, простых треугольниках – была своя жизнь, своя тоска и надежда.

По команде «Пост!» Альфа побежала знакомым маршрутом. Сначала пробиралась через кусты, потом плыла. Вражеские снаряды рвались на обоих берегах реки. Иногда они падали в реку, и вверх высоким фонтаном взлетала бурая вода. Собака привыкла к взрывам и, как бы близко они ни раздавались, не изменяла своего маршрута.

Выйдя из воды и отряхнувшись, Альфа побежала по берегу. В это время недалеко от нее разорвалась мина, и многочисленные осколки мгновенно взборонили землю. Собака взвизгнула и упала на живот – будто ей подсекли ноги. Песок под нею окрасился кровью.

Коробков поджидал своего почтальона и то и дело смотрел по направлению к реке. Начиная от песчаного холмика, Альфу можно уже было видеть. «Как бы под огонь не попала», – тревожился связист-вожатый. И тут заметил собаку. Она еле тащилась, иногда ложилась и пыталась ползти.

Коробков вылез из траншеи и пополз навстречу.

– Альфа, ко мне! Ко мне! Альфа!

Собака слышала призыв хозяина, скулила, скребла лапами песок. Коробков схватил ее за вьюк и потащил за собой.

– Тихо, Альфа, хорошо, Альфа… – приговаривал он, успокаивая собаку.

За нею оставался кровавый след.

Втащив Альфу в окоп, Коробков сбросил с нее вьюк и начал торопливо перевязывать раны. Раны были на всех ногах, а на правой задней перебита кость. Одни солдаты помогали Коробкову, другие держали наготове свои перевязочные пакеты:

– На, на, Коробков, перевязывай скорее, а то кровью изойдет. Вот это собака: раненая, а задание выполнила.

Потом связной-вожатый роздал письма. Его с радостным оживлением благодарили, а Альфе предлагали галеты, сало, сахар. Она отворачивалась от соблазна, но смотрела на Короб-кова так, словно хотела спросить: «Можно взять?»