355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Братусь » Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение] » Текст книги (страница 3)
Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]
  • Текст добавлен: 17 марта 2017, 09:30

Текст книги "Русская, советская, российская психология [Конспективное рассмотрение]"


Автор книги: Борис Братусь



сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Вообще, оглядываясь на это время, приходится констатировать весьма серьёзный ущерб. Психология посерела, стала все более чиновной, внечеловеческой. Живые люди в ней задыхались и начали уходить – кто в эмиграцию, кто в другие области, кто в обычную русскую болезнь – пьянство. Порой казалось, что ничего уже не способно вывести из мрака. Но пришла «очередная» весна. Весна 1985 года – время, когда идущий на закат XX век предоставил России возможность избавления от тоталитаризма, от бесконечной череды «разгромов и уничтожений». Не забудем, что возможность эта была куплена очень дорогой ценой. И то, что наш народ вынес невыносимое, выстоял, сохранив душу и талант, – заставляет благоговеть перед ним. Но опять же – чего это стоило и осудит ли кто поэта, у которого вырвались строки: «Я устал от двадцатого века // От его окровавленных рек // И не надо мне прав человека // Я давно уже не человек».

Поле битвы, согласно пословице, достается мародерам, и высоту, за взятие которой вчера было положено столько жертв, сегодня задаром присваивает, приватизирует купец-скорохват, приглядевшись к которому мы с удивлением узнаем в нем недавнего партийного функционера или разбитного комсомольского вожака, что в одночасье стал, вернее, назвал себя демократом и поборником свободного рынка. Однако эта метаморфоза и её последствия требуют особого разговора, выходящего за рамки книги, поэтому вернемся к психологии и ее ответу на новую ситуацию в стране.

VII. ПСИХОЛОГИЯ В ГОРБАЧЕВСКИЙ ПЕРИОД

Началась эра Горбачева. Когда-то Солженицын, вспоминая реакцию на появление в печати в начале шестидесятых своей первой повести о сталинских лагерях «Один день Ивана Денисовича», писал, что если даже этот маленький ручеек правды имел такой огромный резонанс в стране, то, что же будет, когда откроются все шлюзы и хлынут потоки правды. И вот они хлынули. Не только о Сталине, о лагерях. Вообще о нашей жизни, об истинном положении вещей. Хлынули повести, романы, которые были сокрыты от читателей, хлынули живые люди с Запада – писатели, политики, проповедники, имена которых десятилетиями шельмовали у нас, хлынули ученые, их идеи, книги, которые были знакомы лишь единицам. Под этим напором что-то рушилось, оплывало, а что-то выстроенное и утвержденное годами выстаивало и оставалось прежним.

Психология, чуть оттаявшая при Хрущеве, а затем вновь застуженная и промерзшая в брежневские годы, в официальных своих структурах стояла крепко, делая вид, что происходящие изменения не касаются ее. Зато «психологические массы» стали приходить в движение. Этому способствовало то обстоятельство, что омертвелость официальной психологии и до Горбачева, в конце семидесятых – начале восьмидесятых, стала приводить к появлению своеобразных альтернативных течений. Мы уже упоминали о психологической консультативной работе, поисках в области психологии личности, пробах соединения психологии с философией, отметим также деятельность ряда теоретических кружков и семинаров (Г. П. Щедровицкий, А. А. Пузырей и др.). Для всех этих сил времена Горбачева скорее не привносили нового в их изыскания, а давали возможность более свободно заниматься тем, чем они занимались ранее.

Отдельно надо сказать о западных ученых, которые стали приезжать сразу после открытия «железного занавеса». Это были звезды первой величины. В 1986 году в Москву приехал Виктор Франкл и прочел несколько лекций. В следующем году приехал Карл Роджерс. Он уже не только читал лекции, но провел психологические групповые занятия в Москве и затем в Тбилиси. Вскоре приехала Вирджиния Сатир, которая также читала лекции и проводила практические занятия.

Казалось бы, что могли сделать эти короткие посещения. Однако влияние их было необыкновенно значимо. Разумеется, все психологи читали если не самих Роджерса и Франкла, то, по крайней мере, нечто о них и их воззрениях. Но все это оставалось достаточно трудно представимым, отчужденным, тем более, что постоянно подвергалось огульной критике. (Вспомним, что Франкл и Роджерс примыкали к психологии гуманистической, а последнее понятие с конца шестидесятых годов употреблялось, по преимуществу, не иначе как в кавычках или с эпитетами «якобы», «так называемая».) Здесь же приехали живые представители, олицетворители, причем лучшие, этой самой ругаемой либо, по меньшей мере, подозрительной гуманистической психологии. На них можно было посмотреть, побеседовать и поспорить с ними, можно было увидеть гуманистическую психологию не как букву и абстракцию, но как живую, воплощенную вещь.

Надо заметить, что психология есть предмет незаочного постижения. Предмет этот по книгам не выучивается. В него должны вводить конкретные живые люди, учителя. Точно так же, например, как и психиатрия – можно прочесть все учебники, выучить все признаки и симптомы психических расстройств, но психиатром станешь лишь тогда, когда эти знания соединятся с конкретным опытом, приобретенным не иначе как в общении с конкретным психиатром, учителем, вводящим тебя в предмет, вводящим уже не через знание, а через самого себя как профессионала, как человека.[22]22
  Недаром, даже в самых кратких биографических данных о психиатрах, как правило, стоят имена их учителей (Ганнушкин – ученик Корсакова, Кербиков – ученик Ганнушкина и т. д.). Тем самым подчеркивается не просто преемственность, но отдается дань тому, из чьих рук, через чью личность и индивидуальность была получена эта особая профессия.


[Закрыть]

Франкл, Роджерс, Сатир своими неповторимыми индивидуальностями замыкали, соединяли разрозненные доселе половины – знания о гуманистической психологии и конкретное, олицетворенное бытие, личность гуманистического психолога. Поэтому их приезд был не просто знакомством, но открытием, событием психологической жизни.

Есть и еще почти мистический штрих, оттеняющий значимость тогдашних приездов звезд западной психологии. Вскоре после поездки в Советский Союз скоропостижно скончался Карл Роджерс. Умерла после поездки и Вирджиния Сатир. Могло создаться такое впечатление, что поездка была как бы последним делом их жизни, выполнив которое, они могли освободиться, уйти из нее.

Так или иначе, эти приезды были куда большим, чем научными визитами. Они прорвали для многих ту завесу лжи и недоумения, которая образовалась за эти годы вокруг западной психологии и, прежде всего, ее гуманистических аспектов. Кроме того, это дало мощный толчок к развитию в стране различных (не только в русле гуманистической психологии) видов практической психологической помощи. Вслед за Франклом и Роджерсом стали приезжать видные специалисты в области гештальт-терапии, семейного консультирования, поведенческой терапии и др. Начались прямые контакты, Те, кто раньше полуподпольно занимались психотерапией, да и те, кто ей никогда не занимался, получили возможность поехать на Запад, главным образом в Америку и там, из первых рук обучаться различным практическим методам.

В газетах и журналах начали появляться все более резкие статьи против сложившегося в семидесятые годы и продолжавшего оставаться, по сути, прежним положения в официальной психологической науке и образовании.

Эти выступления внешне ничего не меняли, все административные посты оставались у прежних лиц, но менялась общая атмосфера: то, что раньше говорилось только в кулуарах, стало говориться все более открыто.

Наконец, начались и некоторые реальные изменения. В противовес прогнившему за годы «застоя» Обществу психологов СССР стали появляться новые ассоциации и объединения психологов: Ассоциация практических психологов. Ассоциация гуманистической психологии. Психоаналитическая ассоциация и др. Была фактически снята прежняя цензура на психологическую литературу, стали появляться переводные книги как классические, так и современные.

Что же образовалось в результате всего этого брожения за время, прошедшее с апреля 1985 года? Можно ли уже говорить об определенных тенденциях в российской (теперь уже не советской, а с 1991 года – после распада СССР – российской) психологии? И – главный для нас вопрос – как эти наметившиеся или намечающиеся тенденции соотносятся с проблемой человека, на какие мировоззренческие парадигмы они опираются?

VIII. НА ПЕРЕПУТЬЕ

В постперестроечные годы появилось достаточно много интересных и ярких работ отечественных психологов разных поколений. За каждой из них можно обнаружить опору на те или иные представления, образы, модели человека. И хотя они чаще имплицитны, просвечивают неявно, как бы вторым, отдаленным планом, но именно они, на наш взгляд, определяют смысл, сущность и перспективу того или иного подхода. Поэтому, чтобы разобраться в том или ином нововведении, очередной «новой психологии», будь то «акмеистическая» или «экологическая», надо, прежде всего, разобраться, понять из какого образа человека исходит это веяние. Не имея возможности затронуть в этом плане все многоцветье мнений, сосредоточимся лишь на следующих мировоззренческих линиях.

Первая – это марксистская ориентация. Она перестала быть обязательной, насаждаемой, единственной, однако долгие годы ее доминирования сформировали исследовательское мышление, от которого невозможно отказаться в одночасье. Да это и не требуется вовсе – каждый волен выбирать ныне основания своих взглядов; важно, чтобы речь не шла, как прежде, о насильственном их внедрении.

Следующая ориентация – на современные западные концепции, их ассимиляция и адаптация. Условно назовем эту ориентацию западнической.

Третье направление, которое мы затронем, связано со становлением гуманитарного подхода, с переориентацией на общегуманитарные модели и критерии в противовес прежним естественнонаучным.

Четвертую линию можно назвать нравственно ориентированной, связанной с соотнесением, сопряжением психологии и этики.

Наконец, последнее, пятое направление, на котором мы остановимся, обозначим как христиански ориентированное, поскольку христианские представления о человеке рассматриваются в нем как опорные, исходные для психологической работы.

Направления эти представлены на сегодня в отечественной психологии весьма неравномерно. Первое (марксистское), лишившись государственной поддержки, идет явно на убыль. Второе (западническое), напротив, испытывает несомненный подъем, буквально заполняя, затопляя психологическую печать, а – главное – умы и души нового поколения профессионалов. На фоне этой экспансии весьма скромными выглядят успехи и распространение трех последних подходов – гуманитарного, нравственно ориентированного и христианского. Заметим сразу – принципы гуманитарной психологии и христианской психологии находятся лишь в стадии начального оформления. Что касается нравственной психологии, то сама возможность ее постулирования стала обсуждаться совсем недавно.[23]23
  Братусь Б. С. К проблеме человека в психологии. – Вопросы психологии. 1997, № 5. Братусь Б. С. Психология и этика: возможна ли нравственная психология. – Человек, 1998, N 1, а также дискуссия по поводу этой публикации с участием Брушлинского, В. В. Давыдова. В. П. Зинченко, М. Г. Ярошевского и др. – Человек, 1998, №№ 2, 3, 4. Психология и этика: построения дискуссии. Самара, 1999.


[Закрыть]
Однако и ее мы решились включить в общее рассмотрение, как одну из потенциально значимых линий, которая в связке с гуманитарной и христианской ориентациями может образовать основу будущей российской психологии.

1. Марксистская ориентация

О марксистской психологии, ее истории, сути отношения к человеку говорилось уже подробно и думается, что предыдущие рассуждения достаточно уже раскрыли нашу позицию, но чтобы внести окончательную ясность, воспользуемся одной из мыслей Л. Н.. Толстого. При обсуждении картины Николая Рериха «Гонец» Л. Н. Толстой не столько, видимо, о самой картине, сколько в жизненное напутствие еще молодому тогда художнику сказал; «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований: надо рулить всегда выше – жизнь все снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит, тогда доплывет». Сказанное рождает образ реки бытия, реки жизни с ее сильно сносящим к низшему течением. Парадокс состоит в том, что если субъект прямо и добросовестно устремляется к намеченной цели, то он ее достичь не сможет, но окажется ниже, подчас много ниже того, к чему стремился, а чтобы достичь намеченного, он, на самом деле, должен «рулить всегда выше», ставить себе иные, куда более высокие, превосходящие цели.

Эта модель может быть распространена как на отдельные судьбы, так и на целые исторические эпохи, в том числе и роковую для нас эпоху материализма, последовательным воплощением которого является марксизм.

Действительно, победившая у нас линия материализма имела некоторое начало реализации, некоторую первоначальную точку опоры, исток, слово, идею, которая стала знаменем, символом, первым толчком на пути, приведшем спустя время к нынешнему краху. Этим идейным началом можно считать сформулированную Фейербахом и развитую Марксом и Энгельсом – мысль о том, что не следует заниматься более отвлеченными, завышенными представлениями о человеке, его смысле, религии, духовном назначении, нравственных ценностях, словом всем тем, что можно назвать метафизическим измерением человека, а надо думать только о человеке реальном, как он есть. Подчеркивая приоритет Фейербаха в формулировании этой идеи, Маркс и Энгельс пишут в своем первом совместном произведении «Святое семейство, или Критика критической критики» (1844 г.): «Кто поставил на место старой рухляди, в том числе и на место „бесконечного самосознания“, не „значение человека“ (как будто человек имеет еще какое-то другое значение, чем то, что он человек!), а самого „человека“? Фейербах и только Фейербах». Можно считать, что отсюда, с этой условной точки и началась философская, идейная, а затем и вдохновленная ею политическая борьба за тот, словами К. Маркса, «строй общественного жизненного процесса», который «сбросит с себя мистическое туманное покрывало… станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным контролем».

Функцию этого контроля и взяла, присвоила себе в дальнейшем коммунистическая партия, последовательно уничтожая суверенные права человека, его свободу – все то, что мешало контролю, не давало делать его повсеместным, тотальным, всепроникающим. Отсюда, в частности, задача формирования, сказать точнее – формования людей под нужный шаблон, людей, для которых не они сами, их душа и воззрения, а партия будет, как предписывал Ленин, «умом, честью и совестью эпохи». Понятно, что эта задача требовала отнюдь не добровольного, а принудительного исполнения. Литература, по мысли Ленина, должна была стать «колесиком и винтиком» партийной жизни, писатели – по определению Сталина – «инженерами человеческих душ», ну а педагоги и психологи отвечать на сформулированный еще Бухариным социальный заказ производить людей так же, как производят деталь или машину. Неслучайно поэтому идеей формирования (формования) буквально пронизана психология советского времени.

Так что последствия марксизма, равно как его применения в психологии, конечно же, отнюдь не случайны, хотя в самом истоке, на уровне первых формулировок многим казалось, что ни о какой трагедии или даже опасности речи не идет, напротив, именно в марксизме кроется начало подлинной заботы о человеке и реального гуманизма, планомерно осуществляемого на благо людей.[24]24
  Интересно, что в России попервоначалу социалистические идеи отнюдь не всегда противопоставлялись христианству. По замечанию Ф. М. Достоевского (1848 г.) «зарождающийся социализм сравнивался тогда даже некоторыми из коноводов его с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации». Вспомним и И. М. Сеченова, который искренно полагал, что развитие естественнонаучного мировоззрения приведет к появлению людей, «которые в своих действиях руководятся только высшими нравственными мотивами», среди которых он перечислял типичные христианские ценности – любовь к человеку, верность убеждениям, снисхождение к ближнему и др.


[Закрыть]
Надо сказать со всей определенностью – ни Фейербах, ни Маркс с Энгельсом и помыслить не могли о концлагерях, депортациях целых народов, массовых расстрелах и т. п. Однако в основе всех этих ужасов исторически лежит то смещение мысли, смещение направления общественного движения, у начала которого они стояли, за которое так активно, напористо и талантливо ратовали.

Дело, таким образом, не в самой по себе цели (кто же против «реального счастья реального человека»), а в том, во-первых, что под реальным понимается человек, по сути, ущербный, лишенный метафизического измерения и – соответственно счастье его мыслится усеченным, сугубо внешним, материальным, и, во-вторых, в том, что принимается жесткий, безапелляционный, «единственно верный», курс на построение подобного счастья без учета того, сколь сильно сносит к низшему река жизни. Маркс, например, когда-то решительно утверждал, что «упразднение религии как иллюзорного счастья народа есть требование его действительного счастья». Опыт нашей страны показал обратное: упразднение духовных устремлений, христианских идеалов привело к иллюзорному счастью – и земля не родит, и нравственность гибнет, и наука из необходимого подспорья становится опасной и античеловечной. То, что предлагал Маркс, на деле есть не действительный, а иллюзорный реализм. Ориентация на недостижимую высоту идеалов христианской культуры есть реальный идеализм, прямо отвечающий не только духу, но и механике живого жизненного движения. И вовсе неслучайно поэтому мы, принеся столько жертв, затратив столько усилий, получили в итоге не «человека реального», сознательно, планомерно (в том числе с помощью марксистской психологии) формируемого, а «человека советского».[25]25
  Надо ли говорить, что речь идет об общих социально-психологических закономерностях, а не о частном выверте или неудаче, имевшей место лишь на территории бывшего Советского Союза. «Советский человек» – явление интернациональное, всемирное, его родовые черты без труда узнавались на Кубе и в Анголе, во Вьетнаме и Польше, в Румынии и Германии (ГДР). Именно изначальная разность религий, рас, народов показывает, насколько объективны, серьезны, принудительны законы формирования Homo soveticus, насколько эти законы перекрывают, перемалывают исходные межкультуральные несовпадения людей, имевших соблазн или несчастье вступить на этот путь.


[Закрыть]

Из сказанного можно, в частности, сделать вывод о том, что поставленная обществом (человеком) в качестве конечной сознательная цель общественного (личного) бытия, по сути, обычно невыполнима в первоначальной, задумываемой форме и видимые нами социально-политические (социально-психологические) воплощения есть на деле следствия определенного рода смещений, направление которых очевидно – от высшего к низшему. Цель тем самым не должна быть равной сама себе, но для достижения реального и возможного надо стремиться к идеальному и невозможному.

Если говорить об истории нашей отечественной науки, то названные в книге (равно как и очень многие, оставшиеся за ее пределами, неназванные в ней) особенности марксистского представления о человеке могли быть менее ощущаемыми в области изучения частных психических процессов, но там, где дело касалось высших проявлений, интегративных выводов, проблем сознания и личности, их влияние сразу становилось жестким и императивным. На этом фоне еще более яркими и славными должны казаться достижения психологии советского периода. Они несомненны, но, приглядевшись к ним, нетрудно убедиться, что в большинстве своем они возникли не благодаря, а вопреки «борьбе коммунистической партии». Впрочем, думаю, предыдущие главы уже убедили в этом читателя. Можно только склонить голову перед классиками отечественной психологии, которые в этой ситуации, в этих условиях оставили наследие, которым мы можем по праву гордиться и на которое можем опереться в наших сегодняшних поисках.

2. Западнический путь

Перейдем теперь к другой линии развития психологии, условно названной нами западнической, которая, как уже было отмечено, переживает сейчас наибольший подъем.

Если взглянуть на происшедшее в XX веке с нашей страной глазами отстраненного ученого, то вполне можно воспринять это как некий эксперимент, в котором человек, общество, его институты подверглись длительному воздействию материализма последовательно марксистского толка. Эксперимент отвечал требованиям науки, в нем можно четко выделить варьирование переменных, условий, режимов функционирования испытываемых объектов. Было в нем выполнено требование исключения, вернее, сведения до предельно возможного минимума внешних помех, чуждых влияний. Так, для заслона от внешнего мира и создания особой, изолированной внутрилабораторной обстановки кремлевскими экспериментаторами был воздвигнут «железный занавес», который, среди прочего, перерезал взаимосвязанную мировую науку и, в частности, взаимосвязанную мировую психологию на два качественно иных раздела – западный и советский, капиталистический и социалистический.

Ныне завеса рухнула и мы, естественно, потянулись к общению, которого были лишены десятилетиями, к ассимиляции накопленного за это время Западом опыта. Но прежде чем проигрывать и повторять чужие ходы, необходимо проанализировать их суть, увидеть не только внешние моменты и успехи, но те глубинные уроки и предостережения, которые вытекают из отнюдь не простого и тоже во многом драматического западного пути или – если продолжить аналогию – западного эксперимента развития психологии в различных условиях и режимах функционирования капиталистического мира в XX веке.

Принято выделять три основные школы или – используя термин Абрахама Маслоу – силы в западной психологии XX века: бихевиоризм, психоанализ, гуманистическую ориентацию. Кратко взглянем на них под углом интересующей нас проблемы человека.

Первая сила – бихевиоризм – имеет достаточно глубокие российские корни. Уже упоминалось в первой главе о журнале В. М. Бехтерева «Объективная психология» (1907–1912), который оказал влияние на формирование бихевиоризма; теория психологии Бехтерева, названная им рефлексологией также, по сути, есть бихевиоризм. Что же касается И. П. Павлова и его исследований, то он рассматривается всеми как признанный предтеча бихевиоризма. В России XX века это направление психологической мысли не получило раскрытия по той же причине, по которой не раскрылись и другие направления – в тридцатые годы свободное развитие психологии было остановлено.

Философским основанием бихевиоризма (или иначе – поведенческой психологии) служил позитивизм, эмпиризм, доведенный до своего логического конца: рассмотрения человека как объекта – такого же, как любой другой объект научного исследования. Приоритет поэтому отдавался только видимым и регистрируемым фактам поведения и попервоначалу все сводилось к формуле «стимул – реакция». Мы можем наблюдать, регистрировать стимул, и затем реакцию на него; все же остальное, все, что происходит в сознании, личности, мотивационной сфере мы наблюдать не можем, это «черный ящик», который объективная наука не должна принимать во внимание.

Правда, таков был лишь первоначальный манифест. В дальнейшем, как обычно, резкость первых заявлений была значительно смягчена, и «сознание» стало возвращаться в поведенческую психологию, но в крайне усеченном и сугубо механистическом виде под названием «промежуточных переменных», т. е. некоторых образований, которые встают на пути между стимулом и реакцией и которые необходимо все же учитывать, чтобы верно прогнозировать реакцию.

Так или иначе, бихевиоризм был и остается последовательным воплощением позитивистских тенденций, установившихся к началу XX века, наиболее прямым следствием упований физиологической психологии. Понятно также, что бихевиоризм есть последовательный материализм, отрицание сакральности и тайны человеческой личности. Человек, – писал Уотсон, – «представляет собой животное, отличающееся словесным поведением».[26]26
  Дж. Уотсон. «Психология как наука о поведении». М., 1926. С, 281.


[Закрыть]
И хотя более позднему последователю бихевиоризма такое определение могло бы показаться излишне резким, общий принцип подхода остался, в основном, неизменным. Образованный мир был, например, шокирован вышедшей в семидесятых годах книгой Б. Скиннера «По ту сторону свободы и достоинства», где принципы бихевиоризма были так применены к анализу общества и человека, что понятия свободы, достоинства, ответственности, морали предстали лишь как производные от системы стимулов, «подкрепи-тельных программ» и были оценены, в сущности, как «бесполезная тень в человеческой жизни».

Второй силой – по Маслоу – был психоанализ. Направление также не чуждое истории российской психологии и успешно развивавшееся у нас до 30-х годов. Общий подход был здесь как бы противоположным бихевиористскому. Если последний игнорировал сознание, считал его недоступным научному исследованию, то психоанализ, напротив, принялся за изучение сознания. Если бихевиоризм не отваживался строить какие-либо гипотезы о внутреннем мире личности, то психоанализ стал широко выдвигать такие гипотезы. Если бихевиоризм оперировал лишь объективно регистрируемыми фактами, то психоанализ стал активно вводить новые понятия, термины, умозрительные модели, очень часто не имеющие сколь-нибудь четкой предметной отнесенности и возможности объективной оценки. Начала строиться новая психологическая мифология. И Фрейд, как необыкновенно честный и острый исследователь, сознавал это, В письме к Эйнштейну он писал: «Вам может показаться, будто наша теория – это своего рода мифология и в настоящем случае даже неприятная мифология, но разве каждая наука, в конце концов, не приходит к подобной мифологии? Разве то же самое нельзя сказать о Вашей собственной науке?»

По сути дела, это не только признание мифологичности собственных психологических построений, но и рассмотрение вообще любой науки, даже сугубо естественной, той же физики Эйнштейна как мифологии. Если учесть, что вера при этом отрицалась, вернее, тоже являлась мифом, «коллективным неврозом», парафразом Эдипова комплекса, то все становилось шатким, безопорным, лишенным истинности. Фрейд как бы воспроизводил вопрос многоопытного и уставшего душой Пилата: «Что есть истина?», – подразумевая этим вопросом, а главное тоном, каким он задавался, что ее нет, все относительно, все есть лишь разные формы вымысла, мифологии.

Сказанное не означает, конечно, что Фрейд или его последователи легко относились к своим ученым трудам и согласились бы рассматривать их рядоположно с другими концепциями. Разумеется, свое-то направление они считали самым верным в отражении природы человека – одинокого в одиноком мире с коварной, блудливой, плохо управляемой душой, не имеющей внешних опор и высшей помощи.

В этом плане, несмотря на явное различие и даже как бы противоположность подходов, бихевиоризм и психоанализ сходились – они строили психологические представления, не прибегая, не соотносясь с духовными реалиями. Личность не имела особой, априорной ценности, ее идеалы и стремления были лишь производными, сугубо вторичными от поведенческих (бихевиоризм) или бессознательных (психоанализ) процессов.

То и другое течения были последствиями, порождениями материализма и атеизма, поэтому отнюдь не случайно, что они оба достаточно легко ассимилировались с марксизмом: советская рефлексология как разновидность бихевиоризма претендовала в двадцатых годах на роль единственно марксистской психологии, весьма активен в этом плане был тогда и фрейдизм, справедливо подчеркивавший свое материалистическое начало. Можно считать, что именно в эти годы в России появились первые попытки создания фрейдо-марксизма – направления, до сих пор имеющего место на Западе.

Теперь о «третьей силе» – гуманистической психологии. На этот раз прямого аналога или предтечи в отечественной психологии мы не найдем, просто потому, что это течение стало оформляться только в пятидесятых годах, когда советская психология была отделена от мировой непроницаемым «железным занавесом».

Гуманистические психологи прямо начали с того, что отбрасывалось первыми двумя силами. Камень, отвергнутый теми строителями, лег в основание их здания: человек, личность, – постулировали они, – обладает априорной ценностью, возможностью свободного творчества, индивидуальностью, стремлением к самораскрытию. Эти тенденции отнюдь не вторичны и производны, а составляют самую суть, вне которой человек просто перестает быть человеком. Они являются подлинными движущими силами развития, а не изолированные поведенческие реакции или бессознательные комплексы, порожденные в далеком детстве. В качестве философской основы провозглашались при этом идеи классической Греции и европейского Возрождения, представления о человеке как мере, мериле всех вещей.

Когда в 1964 году в американском городе Олд Сейбрук собралась первая широкая конференция по гуманистической психологии, то ее участники, такие как Гордон Олпорт, Шарлотта Бюллер, Абрахам Маслоу, Ролло Мей, Карл Роджерс и другие, пришли к выводу, что две главные психологические школы (бихевиоризм и психоанализ) не видели в человеке специфически человеческого, игнорировали реальные проблемы человеческой жизни – проблемы добра, любви, самосознания и были ничем иным как «клеветой на человека». Гуманистическая психология как новая, третья сила должна была ввести эти реальности и исходить из них в своих исследованиях и практике.

Прежде чем оценить данный подход и его приложимость к современной постсоветской психологии, зададимся одним чрезвычайно важным для нашего контекста вопросом. Почему понадобилось более трех четвертей века, чтобы психология в лице основателей гуманистического подхода вернулась к отвергнутой в ее первых манифестах душевной реальности, к тем, как ей казалось, сугубо субъективным, трудноуловимым моментам, учет которых лишь мешает построению строгой психологической науки. В самом деле – ведь то, что человеческие ценности и смысл жизни не пустой звук, было известно давно, почему же только с конца пятидесятых годов это стало в психологии не просто идеей, частной концепцией, но силой?

Ответить на этот вопрос невозможно, если рассматривать науку изолированно, вне того духовного и культурного контекста, который порождает ее и определяет ход ее развития. Научные увлечения, пристрастия, вектора возникают не сами по себе. Они суть одновременно ответ и проект. Ответ на жизненную ситуацию, состояние культуры. И проект будущего изменения и движения.

Эти две функции могут не совпадать, а иногда могут трагически расходиться. Им соответствуют линии отражения и преображения мира, всегда неизбежно связанные с текущей реальностью, не идущие, как думают многие, по своей особой, лишь внутренней, автономной логике чистой науки. Поэтому перемена научной парадигмы это всегда и возможная перемена мира, а перемена мира, в свою очередь, ведет к перемене научной парадигмы. Речь, конечно, о ведущих научных парадигмах, тех, которые выходят на авансцену, задают образ мыслей и видения, становятся «силой», а не просто отдельной «школой». Параллельно существует и множество других, оказывающихся в тени. Можно сказать, что время выхватывает как луч Прожектора лишь несколько конструкций и делает на них основную ставку.

Так что же изменилось во времени, в культуре, почему на авансцену, помимо двух, вышел третий подход, третья сила в психологии?

Прошла величайшая война (1939–1945). По старому определению война есть продолжение политики другими средствами. За политикой стоит идеология, за идеологией – концепция личности, человека. Толстой писал – люди только делают вид, что торгуют, строят, воюют. Все, что они действительно делают – это решают нравственные проблемы. Это и составляет основное, главное дело человечества.

Наш век, унаследовав некоторые тенденции века девятнадцатого, тоже исходил из определенного решения, о котором мы уже говорили выше: человек был разоблачен, превращен в объект среди других объектов, в нечто относительное, лишенное внутренних опор и безусловных нравственных ориентиров. Психологии приняла посильное участие в этом, лишив человека души, сознания, веры, любви.

Это последовательное разоблачение и низведение человека не могло не закончиться катастрофой. В Европе Восточной это была катастрофа коммунизма, в Европе Центральной и Западной – катастрофа фашизма. Эпицентром первой стала Россия, эпицентром второй стала Германия – два крупнейших, во многом определяющих народа Европы. Фашизм был, тем самым, воплощением развоплощенного человека. И это воплощение было чудовищным. Ведь фашизм, в отличие от коммунизма, даже не скрывал своего злодейского лика, намерений, отношения к человеку, презрения к «низшим» народам и т. п. И то, что он, тем не менее, имел успех, завоевывал симпатии столь многих людей того времени, не может быть объяснено ничем иным, кроме предшествующей истории отпадения от Бога и развенчания человека. В самом деле, если Бог мертв, как произнес Ницше в конце ХIX века, а человек столь ничтожен и относителен, то почему следует стесняться и опасаться какого-то нравственного осуждения, тем более что оно тоже заведомо относительно. Именно подобный взгляд, его проникновение и повсеместное внедрение обеспечил успех фашизму, превратив последний из частной концепции в грозную силу, в двигатель страшного эксперимента, который должен был наглядно показать, продемонстрировать – к чему ведет подобный путь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю