Текст книги "Сказки для всех"

Автор книги: Борис Штейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Баржа

Большая волна, прибежавшая из самой середины бесконечного моря, протиснулась в узкие ворота гавани и раскачала привязанные к палам суда. Ветра не было, было послеветрие, молчаливое возмущение водной поверхности, называемое мертвой зыбью.

На кнехтах и палах скрипели швартовые канаты, привязанные к бортам веревочные кранцы, похожие на грушевидные мячи для регби, смягчали столкновения бортов.

Среди этих рабочих звуков внимательное ухо могло уловить негромкие голоса, которыми переговаривались между собой стоящие борт о борт суда.

– Не могли бы вы подложить между нами еще один кранец? – сказала старая баржа высокомерной яхте. – Я боюсь, как бы мой ржавый борт не повредил вашу белоснежную краску!

– Не сейчас, не сейчас, – раздраженно ответила яхта. – Я сейчас занята: у меня совещание.

Солнечный луч полоснул по плафону ТОПОВОГО ОГНЯ – лампы, установленной на самом конце высоченной мачты, на плафоне вспыхнуло что-то вроде косой улыбки, словно бы великолепная яхта презрительно усмехнулась.

А совещание, между тем, действительно происходило. В щегольской кают-компании яхты за овальным столом мореного дуба собралось несколько молодцеватых мужчины в синих клубных пиджаках с бронзовыми пуговицами. Бронзовые пуговицы гармонировали с их бронзовыми от загара лицами. Охлажденное светлое пиво в эксклюзивных кружках из темного стекла было единственным угощением на этом собрании яхтенных капитанов.

Речь шла о предстоящей международной регате.

– Я, как яхта-хозяин, – сказал один из присутствующих, высокий красавец с рыжей шкиперской бородкой, – я, как яхта-хозяин, – сказал он, – настаиваю на удалении из гавани старой баржи. Это позволит ошвартоваться двум или даже трем яхтам, участницам регаты.

– Куда же мы ее денем, эту баржу? – заговорили остальные яхтенные капитаны. – Ее совершенно некуда девать!

Тогда рыжебородый красавец, который, как многие капитаны, отождествлял себя со своим судном, заявил:

– Я полагаю, ее необходимо вывести на рейд и утопить на глубоком месте. Я. Как яхта-хозяин…

Но закончить свою убедительную речь этому капитану не удалось, потому что в кают-компании стали раздаваться голоса сомнения и даже возражения.

– Это же знаменитая баржа – заговорили капитаны.

– Когда-то она привезла на наш берег огромное количество новых поселенцев, наших, по сути дела, дедушек и бабушек. Буксир, который тащил баржу, погиб под огнем английской артиллерии, и люди добирались до берега вплавь. Добравшись до берега, многие получали винтовки и, не успев обсохнуть, шли в бой. И некоторые погибли в этом бою. Они погибли, чтобы, их потомки, могли свободно жить здесь и проводить парусные регаты. Как же мы теперь возьмем и уничтожим такую героическую баржу!

– Но у нас нет другого выхода! – настаивал рыжебородый капитан. Совещание затянулось. Капитаны выходили на палубу, курили ароматные сигареты и редкий трубочный табак и снова спорили. Они включили палубное освещение, и красавица-яхта словно преобразилась и стала еще прекраснее.

Старая баржа смотрела на высокомерную соседку и печально думала о том, что на ней-то, на барже, давно уже никто не включал палубное освещение. И ей очень захотелось вернуться в свою трудовую и героическую молодость, в те времена, когда на нее заглядывались молодые, сильные буксиры, по ее палубе сновали люди, и за ее кормой обозначалась кильватерная струя. Она была тогда молода и привлекательна, ее ценили и использовали. А теперь она стояла, заброшенная и запущенная, да-да, всеми заброшенная старая ржавая лоханка. И она беззвучно и бесслезно заплакала, как старуха, забытая на обочине жизни.

Наутро баржа обнаружила, что на нее обратили внимание. Молодые, ловкие парни обстукивали ее отсеки и трюм и что-то крепили внутри нее возле самого киля. Красавец-буксир завел на нее новенький капроновый трос. Старый кнехт на ее носовой части напрягся и приготовился тряхнуть стариной. И его, действительно, дернули и развернули древнюю посудину носом в открытое море.

Вскоре она двинулась вперед, увлекаемая сильным, изящным буксиром, оставляя за кормой явственную кильватерную струю. По ее трапам сновали ловкие фигурки, с капитанского мостика, что был расположен на самой корме, раздавались усиленные рупором команды.

Это была жизнь!

Это была молодость!

Потом рухнул на глубину тяжелый якорь, увлекая через клюз бесконечную якорь-цепь.

Баржа не знала, что до взрыва оставалось не более минуты.

– Я счастлива! – подумала она.

И это была ее последняя мысль.

Музыкальная сказка

Однажды мне случилось стать свидетелем того, как репетировали Саксофон и Фортепианная Музыка.

Саксофон начал выводить пьесу «Вишневый сад»:

«та-ра-та-та, та-ра-та-та, та-та,

Та-ра-та-та, та-ра-та-та!

Знакомая мелодия защемила душу Вернее сказать, защемила душу ностальгия по молодости. Дом офицеров в холодном прибалтийском городе. С гарнизонным оркестром выступает великий и скромный трубач Аби Зейдер. Многие офицеры и гражданские эстонцы специально посещают этот танцевальный зал, чтобы послушать Абрама Зейдера…

Тут не труба – саксофон. У него совсем другая музыка, совсем другая. Нет такого разухабистого страдания, как у трубы. Но мелодия-то, мелодия! Мелодия та же. И сак тоже не балалайка. Он выводил бережно и красиво, как бы посыпая золотыми блестками.

А фортепьянная музыка… Что фортепьянная музыка! Ей оставалось только подыгрывать, заполнять паузы и подчеркивать тему. Так они ехали, словно в одном трамвае, каждый занимая свое место. Вдруг фортепьянная музыка выпрыгнула на ходу из вагона и принялась плясать собственную вдохновенную пляску, отбросив в сторону директивную мелодию.

– Что ты делаешь! – возмутился саксофон. – Ты ведешь себя, как девчонка! Как дерзкая, непослушная девчонка, не знающая дисциплины!

– Отстань! – ответила Фортепьянная музыка. – Ты надоел мне со своей дисциплиной. Ты настоящий зануда!

– Ах, я зануда! – вспылил саксофон. – Сейчас увидим, кто из нас зануда! Ну-ка, помолчи, побереги клавиши! Вот!

Комнату огласили безумные вариации, далеко убегающие от основной мелодии.

– Напрасно ты стараешься! – воскликнула Фортепьянная Музыка. – Духовому инструменту никогда не сравниться с фортепьяно!

Ты слишком заносчива! – обиделся саксофон. – У нас получается не музыкальный номер, а настоящее сражение!

– Есть упоение в бою! – сказал фортепьянная музыка. Она явно чувствовала это упоение. Она упивалась этим музыкальным сражением.

Тут саксофон издал виртуозную руладу и упал на кушетку.

Оборвалась и Фортепьянная Музыка.

В комнате наступила тишина. Мужчина и женщина, обнявшись, целовали друг друга, и никто не скажет, какая музыка звучала в их душах в этот момент.

Дик

Здравствуй. Как тебя зовут?

Меня зовут Дик. Не потому, что я дикий. Я не дикий. Я злой, это правда. И не вздумай почесать меня за ухом. Я не говорю, что сразу укушу. Я не знаю, что сделаю, потому что за себя не ручаюсь. Видишь, кошка вылезла из-за кустов? Я только посмотрел на нее, только посмотрел. И где коша? Где она? Это я еще не успел зарычать. Спрашиваешь, почему я такой злой? Я так тебе скажу: Пес должен быть злым. Иначе что это за пес! Между прочим, злому лучше: его боятся, и он все устраивает по-своему. Злой только клыки покажет – добрый сразу хвост поджимает. Или виляет хвостом, трусливо подлизываясь.

Вот Симка, смотри. Я только зарычу – сразу подойдет и ляжет рядом. И в глаза начнет заглядывать. Р-р-р! Зла не хватает! Вот легла… Предательница! И Тузик приплелся за ней. Виляет своим обрубком.

У нас тут целая стая, своя компания, свои дела. И я главный, как ты понимаешь. Всего пять душ. А однажды, когда только наступили жаркие дни, еще один к нам прибился, рыжий шалопай. Он мне сразу резко не понравился. Прыгал, как сумасшедший, вилял хвостом и смеялся. Как смеялся? Что, не знаешь, как собаки смеются? Совсем тупая…

Пасть разинут до ушей, язык вывалят, вот тебе и смех. А мои бойцы, как с цепи сорвались: давай тоже прыгать рядом с ним и пасти растягивать. И хвостами, хвостами крутят, словно соревнуются, кто шибче. Стыдно!

А Симка умудрилась потереться об этого рыжего лисенка и улечься возле него, как только он утихомирился. Я показал ей зубы, так она меня облаяла, такая сякая! Вижу – вся стая его полюбила. Пришлось смириться. Но зло затаил на него, выродка. К тому же он в ошейнике был. Дернул, значит, от хозяина-то. У нас тут у каждого хозяин имеется. Но ошейников не носим. Зачем? Надо – каждый забежит к своему, поест-попьет из мисок, и – на волю. А этот новенький повадился к Симке бегать, из ее мисок питаться, паразит! Она и рада. Трется около него, а на меня стала лаять и рычать! Как же я зол! Видишь, солнце, круглое, как миска, к морю подползает. Если бы мог до него добраться, разорвал бы на части! Ты отойди немного, слишком-то близко не подходи, так лучше будет для тебя.

А рыжий этот бросил нас, сукин сын! Как-то вечером мы отдыхали на газоне. Стемнело уже. Солнце это наглое нырнуло в море, и стало темно. Вдруг в темноте голос раздался:

– Бони, Бони, ко мне, ко мне, мой маленький!

И этот шалопай рванул к человеку, мгновенно забыв и про Симку, и про меня, и про всю нашу хвостатую компанию.

А человек, от которого за версту пахло усталостью, стоял посреди газона на одном колене и обнимал негодяя, как люди обнимают женщин. И чмоканье какое-то раздалось, совершенно не собачье. А хвост у негодяя вращался с такой скоростью, что я думал, он сейчас оторвется и улетит к чертям собачим.

На сукиного сына надели поводок, и они ушли, растаяли в темноте.

Моей ярости не было предела.

Я подошел к кусту, на который задирал лапу этот рыжий дурачок, этот жизнерадостный наглец. От куста так разило этим Бони, что на какое-то мгновение я вообразил, что это он. Я набросился на куст, я рвал и ломал его ветви, ты можешь посмотреть, сколько здесь валяется ошметков.

И что думаешь? Он опять появился здесь – вместе с хозяином. На его ошейнике был застегнут поводок, хотя было не понятно, кто кого ведет: хозяин его или он хозяина.

Я показал клыки, и они не стали подходить ко мне. А Симка, дрянь, подбежала и лизнула рыжего в морду. Человек, которого привел негодяй, погладил Симку по спине и почесал ей за ухом. И эта дуреха лизнула руку чужого человека. Потом и Тузик подошел к ним, за ним и вся команда – за своей порцией ласки. Терпение мое лопнуло, и я устроил им настоящий грозный собачий лай. Симка подбежала и легла возле меня. Остальные сиганули в разные стороны. Бони этот приблудный увел своего хозяина.

Визит закончился.

А я думаю иногда: С чего это никто не злится на этих подлиз и подхалимов? Они смеются, тявкают беззлобно, у них ни клыков нет порядочных, ни голоса грозного для рычания.

А их любят и люди, и собаки!

Обезьяна, которая умела сочинять стихи

Например, такие:

 
В зоопарках есть зверятки.
У зверяток – недостатки.
Разве только обезьяна
Сохранилась без изъяна.
 

Конечно, не Пушкин. И не Корней Иванович Чуковский. Но с другой стороны – и обезьяна – не человек, а только обезьяна. Вернее – не обезьяна, а обезьян. Ты скажешь, что нет такого слова – «обезьян». А что делать, если это – мальчик? И зовут его мужским именем Ян.

 
Самый умный обезьян —
Безусловно, милый Ян!
 

Он пропищал публике эти стихи прямо из клетки, и публика пришла в сильное волнение.

И, несмотря на то, что некоторые знатоки и литературоведы указывали окружающим на явные стилистические недостатки этого двустишья, все посетители зоопарка пришли, как я уже сказал, в сильное волнение, в неописуемое волнение, и говорили друг другу: «Надо же, обезьянка, а сочиняет так складно, да к тому же сама и говорит! Мой, когда еще за мной ухаживал, тоже пытался, но у него хуже получалось. Если в конце строчки стояло «ПОЗДРАВЛЯЮ», в следующей строчке было обязательно «ЖЕЛАЮ». Даже не интересно. Я, правда, все-таки, вышла за него: другие и этого не умели!»+

И все отлепили своих детей от клеток с жирафами, например, и с тиграми и устремились к вольеру ПРИМАТОВ посмотреть на уникальную обезьянку.

Зоопарк не выдержал такой могучей славы одной отдельно взятой обезьяны и передал ее (то есть, конечно, его) в цирк.

А в цирке на Яна свалилась большая любовь. Он полюбил большого слоненка Филю. Конечно, по сравнению со взрослыми слонами Филя не был большим, скорее он был маленьким. Но по сравнению с обезьянкой это был настоящий гигант. Как у всех слонов, у Фили были большие уши и маленькие умные глаза, а при взгляде на Яна они прямо-таки светились добротой. А если кто-то все время поглядывает на тебя добрым взглядом, то ты хочешь – не хочешь, полюбишь это славное существо. Вот Ян и полюбил Филю.

Все на свете поэты, полюбив кого-нибудь, сочиняют стихи о предмете своей любви. Ян не был исключением. И он сочинил стихи, с которыми обращался к цирковой публике:

 
Тот, кто думает, что Филя —
Просто слон и простофиля,
Тот, по-моему, не прав:
Посмотрите ненароком:
Он на лбу стоит широком,
Ноги задние задрав!
 

Правда, тут уж я и сам, хоть и не знаток и не литературовед, должен указать на недостатки этого стишка. Во-первых, зачем тут слово «ненароком»? Можно подумать, что у публики в цирке есть более важные занятия, чем наблюдать за выступающим на сцене слоном. А это не так. Неправильное слово!

Во-вторых, «ноги задние задрав» – это сказано с большим преувеличением. Как он ноги задерет? Слон – не лягушка! На самом деле, Филя, упершись в пол лбом, приподнимал только одну тяжелую заднюю ногу, и стоял так не на трех, а на четырех точках. И только потом, когда дрессировщик щекотал стэком его живот, поднимал и вторую тяжелую заднюю ногу, и некоторое время удерживался так – в стойке на голове.

– Копштейн! – удовлетворенно сообщал дрессировщик и вздымал кверху руки, вызывая аплодисменты.

Добродушная цирковая публика аплодировала не только Филе, но и Яну, несмотря на недостатки его стихотворения. Тем более что Филя, вернув задние ноги на твердый пол, подавал Яну хобот, и Ян, словно он и есть дрессировщик, разворачивал Филю на все четыре стороны, и Филя на все четыре стороны кланялся. Излишне говорить, что Ян поселился с Филей в одной клетке. Цирковые начальники не возражали. В цирке вообще принято приветствовать дружбу и любовь. Тем более что и питались эти друзья одними и теми же фруктами и овощами. Правда обезьянка не ела сена и не ела зеленых березовых и липовых веников, но яблоки, бананы и прочие манго и сливы они оба уплетали дружно, и Филя всегда следил, чтобы Яну доставалось достаточно.

И Ян сочинил – уже не для публики, а для себя и для Фили:

 
У меня – я понял вдруг —
Есть большой и добрый друг.
Для любимой обезьяны
Он отдаст хоть все бананы.
Кинет персик – я ловлю.
Очень я его люблю.
 

Из этого незатейливого стишка ты поймешь, как они славно ладили друг с другом: слоненок и обезьянка, как они жили дружно и весело, и слова

«ОЧЕНЬ Я ЕГО ЛЮБЛЮ» относились, конечно же, не к персику, а к слону.

Но, к сожалению, счастье не может само по себе держаться бесконечно. И мрачные признаки беды стали сгущаться, как грозовые тучи над головами наших друзей.

Настало лето, цирк уехал на гастроли. Уехали акробаты, фокусники и клоуны. Уехали цирковые лошади, лама и дрессированные собачки. Уехал господин шпрехшталмейстер. Не уехал только слоненок Филя. Его оставили дома, так как он не влезал ни в одну машину. И не уехал обезьянчик Ян, потому что он не мог оставить друга одного. Когда всех собирали и размещали в машинах, Ян спрятался в сено и сидел, не высовываясь. Его поискали-поискали, потом махнули рукой и уехали на свои гастроли.

Друзья сначала радовались, оставшись вдвоем. Но их ждали большие испытания.

Дело в том, что у Фили был один недостаток. Может быть, это и не следует считать недостатком, но это точно было его неизменным свойством. Слоненок Филя очень много ел. У него был просто слоновый аппетит!

И запасы его еды скоро закончились.

Ты вправе удивиться: неужели директор цирка не позаботился о своем великом в смысле размеров артисте?

Я скажу так: он, конечно же, позаботился и оставил слону сена и веников, и хлеба, и овсянки, но слон слишком быстро все съел. Тем более что цирк по ходу гастролей пригласили еще на одни гастроли, и он задержался еще в одном городе, и тут уж директор совсем забыл, что дома ждет его голодный слон, и это было непростительно. Ведь человек, если даже он не директор цирка, а просто житель, у которого есть кот или собака, никогда никуда не уедет, не позаботившись о своем четвероногом товарище. А тут целый директор – и такое легкомыслие!

Филя ужасно мучился от недоедания. Его глаза подернула серая пленка, уши бессильно обвисли, по бокам проступили ребра, а порой он закидывал на спину хобот и кричал неприятным хриплым голосом:

– А-а-а-а-а!

Те редкие буханки хлеба, которые покупал ему на свою скромную зарплату сторож, ничего не меняли. Филя заглатывал их, не жуя, и продолжал громко жаловаться на голод.

– Как слону дробина! – сокрушенно мотал головой сторож и принимался чистить клетку. Но и чистить-то было нечего. С чего тут появиться навозу!

У маленького Яна сердце разрывалось от жалости, и он в поисках пропитания отправлялся на городской рынок. Там ему иногда удавалось стащить два банана. Ты спросишь, почему именно два, а не пять и не десять?

Подумай сама. Во-первых, Ян был цирковым артистом, а не воришкой. А два банана – это еще не воровство, это как бы – на пробу. На рынке же многие пробуют фрукты прежде, чем купить. А, во-вторых, больше двух бананов Яну было не унести. Он не умел пользоваться пакетами или сумками – его не научили. Он мог только взять один банан в рот, а другой – в левую руку, и все. Правая же рука была у него, как опорная нога, когда он стремглав мчался по газону домой, в цирк.

В цирке друзья съедали по банану, и слон смотрел на Яна своими добрыми глазами, и по обвисшей щеке скатывалась одинокая слеза. И в голове у Яна рождался ненужный, но настойчивый стишок:

 
Что мне делать, как мне быть,
Как мне Филю накормить?
 

Он все время думал об этом, и однажды придумал. Вернее, нашел. На задворках городской бани он нашел использованные распаренные веники. Их выбросили за ненадобностью. Но для Фили это было спасение от голода!

Ян перетаскал в цирк целую кучу. На это ушло полдня, но зато у друга была пища!

Филя закладывал веник в рот и крепко сжимал его своими челюстями. Потом резким движением хобота снимал с него листья. Выплевывал прутья, а листья с наслаждением съедал. Потом поднимал с пола прутья и их тоже съедал, хоть и без наслаждения.

У него была еда. И у него было занятие!

Но кончились и веники, а цирк все не возвращался и не давал о себе знать. Да и кому бы директор цирка стал давать телеграмму? Слону? Так не бывает.

В довершении всего Яна поймали на рынке, когда он стащил очередную пару бананов. Люди в синей одежде накинули на него сетку, и Яну некуда было деться.

Сетку с него сняли только в камере. Да-да, это была маленькая тухлая камера вроде тюремной с крохотным зарешеченным окном.

Ян слонялся по цементному полу и сочинял грустные стихи:

 
В жизни Яну приходится туго:
Не размяться, не лечь и не сесть.
Не обнять сокровенного друга,
И не дать ему что-нибудь съесть
 

Ты спросишь: почему же он не рассказал людям, что стащил бананы исключительно для своего большого и голодного друга? Люди пошли бы ему навстречу… А кто сказал, что Ян был говорящей обезьяной? Природа одарила его способность к стихосложению, а человеческой речью не одарила. Например, что-то объяснять, отвечать на вопросы и спрашивать он не умел. Что не умел, то не умел – врать не буду. Мог только вслух произнести свое стихотворение. Дело в том, что все поэты всегда стремятся ознакомить окружающих со своими текстами, и Ян не являлся исключением. Он хотел продекламировать свой последний стишок охраннику в синей одежде, который надел на него ремешок и повел на прогулку в парк, чтобы Ян сделал в парке свои дела и не пачкал камеру. Но у охранника было такое свирепое выражение лица, что желание поделиться с ним сокровенным тотчас пропало. Но и плестись на поводке, как комнатная собачка, тоже не было никакой охоты. Ян знал, что его неволя продлится до первого дерева, не дольше. И как только они дошли до первого дерева, Ян прыгнул на развесистую ветку, ухватился за нее руками, а ногой схватился за ремешок, потому что у него на ногах были такие же ладошки, как и на руках. Так вот, схватившись ногой за ремешок, Ян неожиданно для охранника дернул его со всей обезьяньей силы, вырвал ремешок из рук охранника и ускакал по веткам, прыгая с дерева на дерево.

– Куда ты? – со всей дури закричал охранник, но ответа не дождался и побежал за сеткой, чтобы снова поймать Яна. Однако Ян был не глупец, чтобы сидеть и ждать, когда его поймают. Он задал стрекача из парка, и скоро оказался на городском пляже, у самого берега моря.

Надо сказать, что в этот день с моря дул сильный ветер. Волны высотой в четыре обезьяньих роста так и ходили ходуном. Над вышкой спасателей развевался на мачте черный флаг – он запрещал всем абсолютно людям входить в воду. Людям, но не обезьянам! И Ян ринулся в бурлящее море. Не подумай, что он захотел искупаться. Нет! Он захотел утонуть, потому что жизнь для него потеряла всякий смысл. «Филя погибнет там, а я здесь!» – мелькнула мысль, и он захлебнулся и потерял сознание.

С вышки спасателей раздался рассерженный голос:

– Мальчик, сейчас же вернись на берег! Мальчик…

Потом послышались слова, не несущие конкретной информации, а потом опять внятные:

– Да это не мальчик! Это обезьяна!

А потом:

– Мужчина в зеленой майке! Мужчина! Вернитесь немедленно!

Но мужчина не обращал внимания на грозный голос спасателя. Он шел наперекор волнам, поворачиваясь к ним боком, и волны не сбивали его с ног, они как бы обтекали смельчака, пустившегося спасать обезьянку.

Здесь невольно приходит на память поговорка: ПЬЯНОМУ МОРЕ ПО КОЛЕНО.

Потому что мужчина был скорее пьян, чем трезв. Он принадлежал к тем творческим натурам, которые никогда не доводят себя до состояния полной трезвости. Вот он ухватил обезьяну за безвольную руку, выдернул из воды, и прижал к худой груди, обтянутой мокрой зеленой майкой. Потом он взял Яна за ноги и стал трясти самым варварским способом. Голова обезьянки безвольно болталась и, казалось, вот-вот оторвется и покатится на съедение ненасытным волнам.

– Что вы делаете, – говорили люди, которые наслаждались морским воздухом, не купаясь, – Ваша обезьяна уже умерла. А некоторые, наиболее черствые, даже употребляли слово «СДОХЛА».

Но они ошибались. Ян не умер, а тем более – не сдох. В какой-то момент он встрепенулся, все его тельце напряглось, из открытого рта вырвалась струя соленой морской воды. Мужчина положил обезьянчика на песок и принялся делать ему искусственное дыхание. Еще две больших порции воды возвратил Ян бушующему морю, после чего схватил своего спасителя за руку и прижался к ней мокрой щекой.

– И куда же мы пойдем, малыш? – спросил протрезвевший от приключения мужчина.

Ян, молча, взял его за руку и повел в цирк.

– Вот обезьяну привел, – оповестил мужчина сторожа. – Чуть в море не утонула, еле спас.

Сторож порывисто обнял спасителя и поцеловал. По еле уловимому запаху и колючей щеке сторож распознал в нем родственную творческую душу и предложил отметить спасение обезьяны небольшой выпивкой. У сторожа была припрятана в сторожке початая бутылка водки, вот они ее и распили. В процессе этого маленького пира мужчина признался теперь уже другу сторожу, что он поэт, но что творческий процесс у него катастрофически застопорился. Например, он получил очень заманчивый и дорогой заказ написать рекламный стишок об электробритве фирмы «Нокия». Он с радостью схватился за эту работу, не подозревая о ступоре творческого процесса. И вместо приличных денег он вынужден довольствоваться экземпляром этой самой бритвы, который ему вручили для вдохновения и в качестве аванса.

Неоднократно испытанные средства, такие, как пиво и сигареты не могли заставить мозги работать в нужном направлении. Кстати, о сигаретах: я возьму две: одну в рот, а одну – за ухо, на потом.

Сторожу сигарет было не жалко. Ему жалко было забуксовавшего поэта. И он сходил в вольер и принес Яна.

– Ян, – сказал сторож, – вот человек спас тебя по доброй воле. Помоги и ты ему. Сочини стишок про электробритву фирмы «Нокия». Вот она. Действуй.

Что ваша обезьяна – поэт? – насторожился мужчина. Поэты всегда относятся настороженно к собратьям по перу. Любой более или менее признанный в редакциях и, скажем, в рекламных агентствах поэт уверен, что никто лучше него не умеет вгонять слова в стихотворные размеры. Но если на море случается катастрофа, тонущим не приходит в голову интересоваться, какого цвета глаза у капитана спасательного катера….

Тем более что в данном случае поэт-то – обезьяна, и трудно поверить, что она самостоятельно двинется по редакциям и рекламным агентствам отбивать у человека хлеб.

Ян почесал шерстяной затылок и изобразил гримасу недоумения. Никогда в жизни он не сочинял стихи по заказу. Стихи или сочинялись сами, или не сочинялись вообще. Но тут речь шла о товарищеской выручке, а Ян был хорошим товарищем. Он нахмурил маленький лобик, и стало буквально слышно, как скрипят, шевелясь его не такие уж большие мозги. Как они запоминают размер и рифму и ищут здравый смысл в вариантах строк.

Наконец, он посмотрел в лицо своему спасателю и пропищал:

 
Небритого фигура одинокая
Имеет жалкий и несчастный вид.
И лишь электробритва фирмы «Нокия»
Побреет, пострижет, развеселит!
 

«Одинокая – «Нокия» – подумал поэт. – Как же я сам не догадался! Он быстро записал стишок на обрывке афиши и высочил из пустого цирка.

Вернулся он на такси, в новой белоснежной рубашке и с пакетом бананов. Излишне и говорить, что бананы Ян разделил с Филей. А сторож поведал поэту о трагедии голодного слона. Поэт принял Филину беду близко к сердцу. Поэты все принимают близко к сердцу – иначе бы они не были поэтами.

– Ян выручил меня, – сказал поэт, а я выручу его друга слоненка Филю. Дело в том, – что директор зоопарка – мой школьный товарищ. Сейчас я ему позвоню.

И позвонил.

Вскоре из зоопарка приехал огромный слоновоз и увез Филю в просторный зоопарковский вольер, где его поселили вместе с Яном и поставили на пищевое довольствие.

Днем, после завтрака и помывки из шланга Филя выходил в широкий вольерный двор и показывал публике всякие цирковые номера, в том числе и КОПШТЕЙН, стойку на голове. А Ян ему как бы ассистировал.

Когда цирк вернулся с гастролей, директора ждала большая неприятность в виде фельетона в городской газете, написанного поэтом – хоть и не в стихах, но доходчиво и гневно.

В общем, директор этот потом работал на автомойке, и в цирк если и ходил, то только, как все граждане, – купив в кассе билет.

Ты спросишь, а кто же стал директором?

Кто-то стал, неважно.

Слона и обезьянку опять забрали в цирк. Но зимой Ян простудился и умер от воспаления легких. Жаль. У него был незаурядный ум и золотое сердце. К сожалению, такие талантливые обезьянки долго не живут.