Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Борис Корнилов

РАССКАЗ МОЕГО ТОВАРИЩА

 
1
 
 
Выхожу на улицу —
рваною тучей,
лиловатым небом,
комьями огня,
наказаньем-скукою
и звездой падучей
встретила полночная
природа меня.
 
 
Поднял воротник,
надвинул на лоб кепи,
папиросу в зубы —
шагаю, пою…
Вижу —
 
 
развалились голубые степи,
конница в засаде,
пехота в бою.
 
 
Командира роты
разрывает к черту,
пронимает стужей,
а жары – пуды.
Моему коню
слепая пуля в морду,
падают подносчики
патронов и воды.
 
 
Милая мама,
горячее дело.
Чувствую —
застукают меня на этот раз:
рухну я, порубан,
вытяну тело,
выкачу тяжелый
полированный глаз.
 
 
Пусть меня покончат —
главная обида,
что, сопровождаемые
жирной луной,
сохлые звезды
ужасного вида
тоже, как шрапнели,
рвутся надо мной.
 
 
И темнеет сразу —
только их и видели —
в темноте кудрявые
чахнут ковыли,
щелкают кузнечики,
где-то победители,
как подругу, под руку
песню повели.
 
 
2
 
 
Вот жарища адова,
жарь, моя,
Красная…
Ать, два…
Армия.
Пулеметчики-чики,
бомбометчики-чики,
все молодчики-чики
начеку.
Всыпали, как ангелу,
господину Врангелю,
выдали полпорции
Колчаку.
 
 
Потихоньку в уголки
смылись белые полки,
генералы-сволочи
лязгают по-волчьи.
 
 
А кругом по округу
стон стоит —
мы идем по окрику:
– …Стой…
– …Свои…
И подохли, уськая
(песенке привал),
армия французская,
русский генерал.
Как победа близкая,
власть советская —
русская,
английская
и немецкая.
Вот жарища адова,
жарь, моя,
Красная…
Ать, два…
Армия.
 
 
3
 
 
Засыхает песня,
кровоточит рана,
червячки слюнявые
в провале синих щек;
что ни говорите,
умираю рано,
жить бы да жить бы,
еще бы…
еще…
 
 
Так и выжил.
Госпиталь,
койка,
сестра…
– В душу, в бога, в господа, —
тишина – остра.
 
 
Там за занавескою
спрятали от нас
нашу власть советскую —
боевой приказ.
 
 
Где же это видано
такое житье,
чтобы было выдано
мне мое ружье.
 
 
Дорогие…
Ох, пора —
душит меня,
убирайте доктора,
подавай коня…
 
 
Занавеска белая,
и сестра маячит,
червячки качаются,
строятся в ряды —
краем уха слышу:
– Ничего не значит,
успокойся, парень,
выпей воды…
 
 
4
 
 
Вынес огнестрельную,
рваную одну —
голова лохматая
стянута швом,
все воспоминания
уходят ко дну,
всякая боль
заживет на живом.
 
 
Выхожу на улицу —
кости стучат,
сердце качается,
мир в кулаке,
зубы – как собрание
рыжих волчат,
мышцы – как мыши
бегают в руке.
 
 
Так что не напрасно
бился я и жил я —
широкая рука моя ряба,
жилы, набитые кровью,
сухожилья,
так что наша жизнь —
есть борьба.
 

<1931>

«Снова звезды пылают и кружатся…»

 
Снова звезды пылают и кружатся,
ходят сосны, сопя и трубя,
закрывая глаза от ужаса,
я обманываю себя.
 
 
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
берегите мою жену,
я опять пропадаю на ночь,
словно камень иду ко дну.
 
 
Прямо падаем все от хохота,
ничего не понять спьяна —
это домики,
это Охта,
это правая сторона.
 
 
Боком,
гоголем,
чертом старым —
наши песенки об одном, —
разумеется, по гитарам
ходят рученьки ходуном.
 
 
Сукин сын,
молодой безобразник,
дует в бубен,
а бубен – день…
Нынче праздник,
и завтра праздник,
только будет и буден день.
 
 
Только вспомню, как пел, бывало,
под Самарою,
под Москвой —
чертов баловень,
запевало,
в доску парень, ребята, свой.
 
 
Задушевная песня-премия
легче ветра и ковыля,
день за днем золотое время
пролетает шаля-валя.
 
 
– Купите бублики,
гоните рублики, —
песня аховая течет,
и в конце концов от республики
мы получим особый счет.
 
 
А по счету тому огулом
по заслугам и по делам
нашу жизнь назовут прогулом
с безобразием пополам.
 
 
Скажет прямо республика:
– Слушай,
слушай дело, заткнись, не рычи, —
враг на нас повалился тушей,
вы же пьянствуете, трепачи.
 
 
Пота с кровью соленый привкус
липнет, тело мое грызя…
И отвесит потом по загривку
нам раз_а_
и еще раз_а_.
 
 
Всё припомнит – растрату крови,
силы, молодости густой,
переплеты кабацкой кровли
и станков заржавелый простой.
 
 
Покачнемся и скажем:
– Что ж это
и к чему же такое всё,
неужели исхожено, прожито
понапрасну, ни то ни сё?
 
 
Ни ответа,
ни теплой варежки,
чтобы руку пожала нам,
отвернутся от нас товарищи
и посмотрят по сторонам.
 
 
Да жена постареет за ночь,
может, за две – не за одну.
Милый тесть мой,
Иван Иваныч,
не сберег ты
мою жену.
 

<1931>

СМЕРТЬ

 
Может быть,
а может быть – не может,
может, я живу последний день,
весь недолгий век мой – выжат, прожит,
впереди тоска и дребедень.
 
 
Шляпа,
шлепанцы,
табак турецкий,
никуда не годная жена,
ночью – звезды,
утром – ветер резкий,
днем и ночью – сон и тишина.
 
 
К чаю – масло,
и компот к обеду,
– Спать, папаша!? вечером кричат…
Буду жить, как подобает деду,
на коленях пестовать внучат.
 
 
День за днем,
и день придет, который
всё прикончит – и еду и сны;
дальше – панихида, крематорий —
все мои товарищи грустны.
 
 
И они ногою на погосте
ходят с палочками, дребезжат,
и мундштук во рту слоновой кости
деснами лиловыми зажат.
 
 
За окном – по капле, по листочку
жизнь свою наращивает сад;
все до дна знакомо – точка в точку,
как и год и два тому назад.
 
 
День за днем —
и вот ударят грозы,
как тоска ударила в меня,
подрезая начисто березы
голубыми струйками огня.
 
 
И летят надломанные сучья,
свернутая в трубочку кора,
и опять захлопнута до случая
неба окаянная дыра.
 
 
Но нелепо повторять дословно
старый аналогии прием,
мы в конце, тяжелые как бревна,
над своею гибелью встаем.
 
 
Мы стоим стеною – деревами,
наши песни, фабрики, дела,
и нефтепроводами и рвами
нефть ли, кровь ли наша потекла.
 
 
Если старости
пройдемся краем,
дребезжа и проживая зря,
и поймем, что – амба – умираем,
пулеметчики и слесаря.
 
 
Скажем:
– Всё же молодостью лучшая
и непревзойденная была
наша слава,
наша Революция,
в наши воплощенная дела.
 

<1931>

ПОДРУГА

 
Я и вправо и влево кинусь,
я и так, я и сяк, но, любя,
отмечая и плюс и минус,
не могу обойти тебя.
 
 
Ты приходишь, моя забота
примечательная, ко мне,
с Металлического завода,
что на Выборгской стороне.
 
 
Ты влетаешь сплошною бурею,
песня вкатывает, звеня,
восемнадцатилетней дурью
пахнет в комнате у меня.
 
 
От напасти такой помилуй —
что за девочка: бровь дугой,
руки – крюки,
зовут Людмилой,
разумеется – дорогой.
 
 
Я от Волги свое до Волхова
по булыжникам на боку,
под налетами ветра колкого,
сердце волоком волоку.
 
 
Я любую повадку девичью
к своему притяну суду,
если надо, поставлю с мелочью
и с дешевкой в одном ряду.
 
 
Если девочка скажет:
– Боренька,
обожаю тебя… (смешок)
и тебя умоляю – скоренько
сочини про меня стишок,
опиши молодую жизнь мою,
извиняюсь…
Тогда, гляди,
откачу, околпачу, высмею,
разыграю на все лады.
Отметайся с возможной силой,
поживей шевели ногой…
Но не тот разговор с Людмилой,
тут совсем разговор другой…
 
 
Если снова
лиловый, ровный,
ядовитый нахлынет мрак —
по Москве,
Ленинграду
огромной,
тяжкой бомбой бабахнет враг…
 
 
Примет бедная Белоруссия
стратегические бои…
Выйду я,
а со мною русая
и товарищи все мои.
 
 
Снова панскую спесь павлинью
потревожим, сомнем, согнем,
на смертельную первую линию
встанем первые под огнем.
 
 
Так как молоды,
будем здорово
задаваться,
давить фасон,
с нами наших товарищей прорва,
парабеллум и смит-вессон.
 
 
Может быть,
погуляю мало с ним, —
всем товарищам и тебе
я предсмертным хрипеньем жалостным
заявлю о своей судьбе.
 
 
Рухну наземь —
и роща липовая
закачается, как кольцо…
И в последний,
дрожа и всхлипывая,
погляжу на твое лицо.
 

1931

ПИСЬМО НА ТОТ СВЕТ

Вы ушли, как говорится, в мир иной…

В. В. Маяковский

 
1
 
 
Локти в стороны, боком, натужась,
задыхаясь от гонора, вы
пробивались сквозь тихий ужас
бестолковой любви и жратвы.
 
 
Било горем, тоской глушило
и с годами несло на слом,
но под кожей крест-накрест жила
вас вязала морским узлом.
 
 
Люди падали наземь от хохота,
от метафор не в бровь, а в глаз,
и огромная желтая кофта —
ваше знамя – покрыла вас.
 
 
Сволочь разную гробивший заживо,
вы летели – ваш тяжек след,
но вначале для знамени вашего
вы не тот подобрали цвет.
 
 
После той смехотворной кофты
поднимаете к небу вы
знамя Нарвской заставы и Охты,
знамя Сормова И Москвы.
 
 
И, покрытая вашим голосом,
громыхая, дымя, пыля,
под заводами и под колосом
молодая встает земля.
 
 
2
 
 
Как на белогвардейца – разом,
без осечки,
без «руки вверх»,
вы на сердце свое, на разум
поднимаете револьвер.
 
 
И подводной скалою быта
нам на долгое горе, на зло,
к черту, вдребезги вся разбита
ваша лодка и ваше весло.
 
 
И отходите в потусторонний,
вы на тот отбываете свет —
провожает вас грай вороний,
желтоватого знамени цвет.
 
 
Но с открытыми головами
мы стоим —
костенеет рука,
опускаются также над вами
и багровые наши шелка.
 
 
Мы читаем прощальную грамоту,
глушим злобу мы в сердце своем,
дезертиру и эмигранту
почесть страшную воздаем.
 
 
Он лежит, разодет и вымыт,
оркестровый встает тарарам…
Жаль, что мертвые сраму не имут,
что не имет он собственный срам.
 
 
3
 
 
Время для разговоров косвенных,
и они не мешают порой:
вот приходит ваш бедный родственник
за наследством – французский король.
 
 
Вот, легонечко взятый в розги,
в переделку – то в жар, то в лед
исторический барин <…>
крокодиловы слезы льет.
 
 
До чего нечисты и лживы —
рвет с души
и воротит всего —
что поделать?
А были бы живы,
почесали б того и сего…
 
 
Кем на то разрешение выдано?
Я надеюсь, что видно вам,
и с того даже света видно
этот – вам посвященный – срам.
 
 
Но с открытыми головами
мы стоим —
костенеет рука,
опускаются навзничь над вами
все багровые наши шелка.
 
 
Тишь почетного караула
выразительна и строга —
так молчат вороненые дула,
обращенные на врага.
 
 
И прощаясь и провожая
вас во веки веков на покой,
к небу поднята слава большая —
ваша слава —
нашей рукой.
 

<1931>

СЛОВО ПО ДОКЛАДУ ВИСС. САЯНОВА
О ПОЭЗИИ НА ПЛЕНУМЕ ЛАПП

 
. . . .
Теперь по докладу Саянова
позвольте мне слово иметь.
 
 
Заслушав ученый доклад, констатирую:
была канонада,
была похвала,
докладчик орудовал острой сатирою,
и лирика тоже в докладе была.
 
 
Но выслушай, Витя,
невольный наказ мой,
недаром я проповедь слушал твою,
не знаю – зачем заниматься ужасной
стрельбою из пушки по соловью?
 
 
Рыдать, задыхаться:
товарищи, ратуй,
зажевано слово…
И, еле дыша,
сие подтверждая – с поличной цитатой
арканить на месте пииту – Фиша.
 
 
_Последнее дело_ —
любитель и даже
изобразитель природы земной,
я вижу болото —
и в этом пейзаже
забавные вещи передо мной.
 
 
Там в маленькой келье молчальник ютится
слагает стихи, от натуги сопя,
там квакает утка – чванливая птица,
не понимая сама себя.
 
 
Гуляет собачка —
у этой собачки
стихоплетений распухшие пачки,
где визг
как девиз,
и повсюду известны
собачкина кличка, порода, цена,
«литературные манифесты»,
где визг,
что поэзия – это она.
 
 
Так это же смех —
обалдеют и ринутся
нормальные люди к защелкам дверей,
но только бы прочь от такого зверинца —
от рыб и от птиц, от собачек скорей.
 
 
Другое болото —
героями Плевны
по ровным,
огромным,
газетным листам
пасутся стадами левые Левины,
лавируют правые Друзины там,
 
 
трясутся, лепечут: да я не я… я не я…
ведь это не мой кругозор, горизонт…
Скучает Горелов, прося подаяния
на погорелое место – Литфронт?.
 
 
И киснет критическое молоко в них,
но что же другого им делать троим?
Вот разве маниакальный полковник
их
поведет
за конем
своим.
 
 
А нам наплевать —
неприятен, рекламен
кому-то угодный критический вой,
и я – если мне позволяет регламент —
продолжу мон_о_лог растрепанный свой.
 
 
Мы подняли руки в погоне за словом,
мы пишем о самых различных вещах,
о сумрачных предках,
о небе лиловом,
о белых,
зеленых
и синих прыщах,
 
 
о славных парнишках, —
и девочкой грустной
закончим лирическую дребедень,
а пар «чаепитий», тяжелый и вкусный,
стоит, закрывая сегодняшний день.
 
 
Обычный позор стихотворного блуда —
на первое – выучка,
звон,
акварель,
и вот преподносим читателю блюдо —
военный пейзажик a la натурель.
 
 
А в это время заживо
гниющего с башки
белогвардейца каждого
зовут:
руби и жги.
 
 
Последнее коленце им
выкинуть пора,
над планом интервенции
сидят профессора.
 
 
Стоит куском предания,
синонимом беды,
Британия,
Британия,
владычица воды.
 
 
Позолота панциря,
бокальчик вина —
Франция,
Франция —
Пуанкаре-Война.
 
 
И ты проморгаешь войну,
проворонишь
ее —
на лирическом греясь боку,
и вот —
налетают уже на Воронеж,
на Ленинград,
на Москву,
на Баку.
 
 
Но наше зло не клонится,
не прячется впотьмах,
и наших песен конница
идет на полный мах.
 
 
Рифм стальные лезвия
свистят:
«Войне – война», —
чтоб о нас впоследствии
вспомнили сполна.
 
 
. . . .
Сегодня ж – в бездействии рифмы мои,
и ржавчиной слово затронуто,
гляди – за рекой не смолкают бои
чугунолитейного фронта.
 
 
Мне горько —
без нашего ремесла,
без нашего нужного вымысла
республика славу
качала, несла
и кверху огромную вынесла.
 
 
Сегодня без лишнего слова мы
перед лицом беды
республикой мобилизованы
и выстроены в ряды.
 
 
Ударим на неприятеля —
ударим – давно пора —
сегодня на предприятия
ударниками пера.
 
 
Без бутафории, помпы,
без конфетти речей,
чтоб лозунги били, как бомбы,
вредителей и рвачей.
 
 
Чтоб рифм голубые лезвия
взошли надо мной, над тобой,
Подразделенье Поэзия,
налево
и прямо в бой.
 

<1931>

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО МОИМ ПРИЯТЕЛЯМ

Всё те же мы: нам целый мир – чужбина;

Отечество нам Царское Село.

А. С. Пушкин

 
1
 
 
Мне дорожка в молодость
издавна знакома:
тут смешок,
тут выпивка,
но в конце концов —
все мои приятели —
всё бюро райкома —
Лешка Егоров,
Мишка Кузнецов,
комсомольцы Сормова, —
ребята —
иже с ними.
Я – такой же аховый —
парень-вырви-гвоздь…
Точка —
снова вижу вас
глазами косыми
через пятилетье, большое насквозь.
Ох, давно не виделись, чертовы куклы, мы,
посидеть бы вместе,
покурить махры,
вспомнить, между прочим,
что были мы пухлыми
мальчиками-с-пальчиками —
не хухры-мухры.
 
 
В голос песни пели,
каблуками стукали,
только от мороза на щеке слеза.
Васька Молчанов —
ты ли мне не друг ли?
Хоть бы написал товарищу раз_а_.
 
 
Как писали раньше:
так-то вот и так-то…
живу, поживаю —
как на небеси…
Повстречал хорошенькую —
полюбил де-факто,
только не де-юре – боже упаси.
 
 
2
 
 
Утренняя изморозь —
плохая погода,
через пень-колоду, в опорках живем,
снова дует ветер двадцатого года —
батальоны ЧОНа
стоят под ружьем.
А в лесу берлоги,
мохнатые ели,
чертовы болота,
на дыре – дыра,
и лесные до смерти бандиты надоели,
потому бандитам помирать пора.
Осенью поляны
все зарею вышиты,
ЧОНовский разведчик
выполз, глядит…
Ишь ты,
поди ж ты,
что же говоришь ты —
ты ль меня,
я ль тебя,
молодой бандит.
Это наша молодость —
школа комсомола,
где не разучивают слова: «боюсь?»
и зовут чужбиною
Царские Села,
и зовут отечеством
Советский Союз.
Точка —
ночью звезды
тлеют, как угли,
с ЧОНа отечество
идет, как с туза…
Васька Молчанов —
ты ли мне не друг ли?
Хоть бы написал товарищу раз_а_.
 
 
3
 
 
Вы на партработе —
тяжелое дело
брать за манишку бредущих наугад,
как щенков натаскивать,
чтобы завертело
в грохоте ударных и сквозных бригад.
Я сижу и думаю —
мальчики что надо,
каждый знает дело,
не прет на авось, —
«Молодость и дружба» – сквозная бригада
через пятилетье, большое насквозь.
 
 
4
 
 
Предположим вызов.
Военное времечко —
встанут на границах особые полки.
Офицеру в темечко
влипнет, словно семечко,
разрывная пуля из нашей руки.
 
 
Всё возьмем нахрапом —
разорвись и тресни,
генерал задрипанный, замри на скаку…
Может, так и будет,
как поется в песне:
– Были два товарища
в одном они полку…?
 
 
5
 
 
Слова-ребятишки
падают, как шишки, —
все мы дело делаем,
как и до сих пор;
думку о разлуке вытрави и выжги,
дело – наша встреча,
веселый разговор.
 
 
Мы повсюду вместе —
мальчики что надо,
будьте покойнички,
каждый – вырви-гвоздь…
 
 
«Молодость и дружба» – сквозная бригада
через пятилетье, большое насквозь.
 
 
Всё на плечи подняли
и в работу взяли,
с дружбы и молодости
ходим, как с туза…
 
 
Милые приятели —
вы ли не друзья ли?
Хоть бы написали товарищу раз_а_.
 

<1931>

ОКТЯБРЬСКАЯ

 
Поднимайся в поднебесье, слава, —
не забудем, яростью горя,
как Московско-Нарвская застава
шла в распоряженье Октября.
 
 
Тучи злые песнями рассеяв,
позабыв про горе и беду,
заводило Вася Алексеев
заряжал винтовку на ходу.
 
 
С песнею о красоте Казбека,
о царице в песне говоря,
шли ровесники большого века
добивать царицу и царя.
 
 
Потому с улыбкою невольной,
молодой с верхушки до подошв,
принимал, учитывая, Смольный
питерскую эту молодежь.
 
 
Не клади ей в зубы голый палец
никогда, особенно в бою,
и отцы седые улыбались,
вспоминая молодость свою.
 
 
Ты ползи вперед, от пуль не падай,
нашей революции краса.
Площадь перед Зимнею громадой
вспоминает наши голоса.
 
 
А министры только тары-бары,
кое-кто посмылся со двора.
Наши нападенья и удары
и сегодня помнят юнкера.
 
 
На фронтах от севера до юга
в непрерывном и большом бою
защищали парень и подруга
вместе революцию свою.
 
 
Друг, с коня который пулей ссажен,
он теперь спокоен до конца:
запахали трактора на сажень
кости петроградского бойца.
 
 
Где его могила? На Кавказе?
Или на Кубани? Иль в Крыму?
На Сибири? Но ни в коем разе
это неизвестно никому.
 
 
Мы его не ищем по Кубаням,
мертвеца не беспокоим зря,
мы его запомним и вспомянем
новой годовщиной Октября.
 
 
Мы вспомянем, приподнимем шапки,
на мгновенье полыхнет огнем,
занесем сияющие шашки
и вперед, как некогда, шагнем.
 
 
Вот и вся заплаканная тризна,
коротка и хороша она, —
где встает страна социализма,
лучшая по качеству страна.
 

<1932>

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЖИЗНИ

 
Я нюхал казарму, я знаю устав,
я жизнь проживу по уставу:
учусь ли, стою ль на посту у застав —
везде подчинен комсоставу.
 
 
Горит надо мною штыка острие,
военная дует погода, —
тогда непосредственное мое
начальство – товарищ комвзвода.
 
 
И я, поднимаясь над уймой забот,
я – взятый в работу крутую —
к тебе заявляюсь, товарищ комвзвод,
тебе обо всем рапортую.
 
 
И, помня наказ обстоятельный твой,
я верен, как пули комочек,
я снова в работе, боец рядовой,
товарищ, поэт, пулеметчик.
 
 
Я знаю себя и походку свою,
я молод, настойчив, не робок,
и если погибну, погибну в бою
с тобою, комвзвода, бок о бок.
 
 
Восходит сияние летнего дня,
хорошую красит погоду,
и только не видно тебя и меня,
товарищей наших по взводу.
 
 
Мы в мягкую землю ушли головой,
нас тьма окружает глухая,
мы тонкой во тьме прорастаем травой,
качаясь и благоухая.
 
 
Зеленое, скучное небытие,
хотя бы кровинкою брызни,
достоинство наше – твое и мое —
в другом продолжении жизни.
 
 
Всё так же качаются струи огня,
военная дует погода,
и вывел на битву другого меня
другой осторожный комвзвода.
 
 
За ними встревожена наша страна,
где наши поля и заводы:
затронута черным и смрадным она
дыханьем военной погоды.
 
 
Что кровно и мне и тебе дорога,
сиреной приглушенно воя,
громадною силой идет на врага
по правилам тактики боя.
 
 
Врага окружая огнем и кольцом,
медлительны танки, как слизни,
идут коммунисты, немея лицом, —
мое продолжение жизни.
 
 
Я вижу такое уже наяву,
хотя моя участь иная, —
выходят бойцы, приминая траву,
меня сапогом приминая.
 
 
Но я поднимаюсь и снова расту,
темнею от моря до моря.
Я вижу земную мою красоту
без битвы, без крови, без горя.
 
 
Я вижу вдали горизонты земли —
комбайны, качаясь по краю,
ко мне, задыхаясь, идут…
Подошли.
Тогда я совсем умираю.
 

<1932>

«Тосковать о прожитом излишне…»

 
Тосковать о прожитом излишне,
но печально вспоминаю сад, —
там теперь, наверное, на вишне
небольшие ягоды висят.
 
 
Медленно жирея и сгорая,
рыхлые качаются плоды,
молодые,
полные до края
сладковатой и сырой воды.
 
 
Их по мере надобности снимут
на варенье
и на пастилу.
Дальше – больше,
как диктует климат,
осень пронесется по селу.
 
 
Мертвенна,
облезла
и тягуча —
что такое осень для меня?
Это преимущественно – туча
без любви,
без грома,
без огня.
 
 
Вот она, —
подвешена на звездах,
гнет необходимое свое,
и набитый изморозью воздух
отравляет наше бытие.
 
 
Жители!
Спасайте ваши души,
заползайте в комнатный уют, —
скоро монотонно
прямо в уши
голубые стекла запоют.
 
 
Но, кичась непревзойденной силой,
я шагаю в тягостную тьму
попрощаться с яблоней, как с милой
молодому сердцу моему.
 
 
Встану рядом,
от тебя ошую,
ты, пустыми сучьями стуча,
чувствуя печаль мою большую,
моего касаешься плеча.
 
 
Дождевых очищенных миндалин
падает несметное число…
Я пока еще сентиментален,
оптимистам липовым назло.
 

<1932>

НОВЫЙ, 1933 ГОД

 
Полночь молодая, посоветуй, —
ты мудра, всезнающа, тиха, —
как мне расквитаться с темой этой,
с темой новогоднего стиха?
 
 
По примеру старых новогодних,
в коих я никак не виноват,
можно всыпать никуда не годных
возгласов: Да здравствует! Виват!
 
 
У стены бряцает пианино.
Полночь надвигается. Пора.
С Новым годом!
Колбаса и вина.
И опять: Да здравствует! Ура!
 
 
Я не верю новогодним одам,
что текут расплывчатой рекой,
бормоча впустую: С Новым годом…
Новый год. Но все-таки – какой?
 
 
Вот об этом не могу не петь я, —
он идет, минуты сочтены, —
первый год второго пятилетья
роста необъятного страны.
 
 
Это вам не весточка господня,
не младенец розовый у врат,
и, встречая Новый год сегодня,
мы оглядываемся назад.
 
 
Рельсы звякающие Турксиба…
Гидростанция реки Днепра…
Что же? Можно старому: Спасибо!
Новому: Да здравствует! Ура!
 
 
Не считай мозолей, ран и ссадин
на ладони черной и сырой —
тридцать третий будет год громаден,
как тридцатый, первый и второй.
 
 
И приснится Гербертам Уэллсам
новогодний неприятный сон,
что страна моя по новым рельсам
надвигается со всех сторон.
 
 
В лоб туманам, битвам, непогодам
снова в наступление пошли —
С новым пятилетьем!
С Новым годом
старой, исковерканной земли!
 
 
Полночь.
Я встаю, большой и шалый,
и всему собранию родной…
Старые товарищи, пожалуй,
выпьем по единой, по одной…
 

<1932>

ГРОЗА

 
Пушистою пылью набитые бронхи —
она, голубая, струится у пят,
песчинки легли на зубные коронки,
зубами размолотые скрипят.
 
 
От этого скрипа подернется челюсть,
в носу защекочет, заноет душа…
И только кровинок мельчайшая челядь
по жилам бежит вперегонки, спеша.
 
 
Жарою особенно душит в июне
и пачкает потом полотна рубах,
а ежели сплюнешь, то клейкие слюни,
как нитки, подолгу висят на губах.
 
 
Завял при дорожной пыли подорожник,
коней не погонит ни окрик, ни плеть —
не только груженых, а даже порожних
жара заставляет качаться и преть.
 
 
Все думы продуманы, песенка спета,
травы утомителен ласковый ворс.
Дорога от города до сельсовета —
огромная сумма немереных верст.
 
 
Всё дальше бредешь сероватой каймою,
стареешь и бредишь уже наяву:
другое бы дело шагать бы зимою,
уйти бы с дороги, войти бы в траву…
 
 
И лечь бы, дышать бы распяленным горлом, —
тяжелое солнце горит вдалеке…
С надежною ленью в молчанье покорном
глядеть на букашек на левой руке.
 
 
Плывешь по траве ты и дышишь травою,
вдыхаешь травы благотворнейший яд,
ты смотришь – над потною головою
забавные жаворонки стоят…
 
 
Но это – мечта. И по-прежнему тяжко,
и смолы роняет кипящая ель,
как липкая сволочь – на теле рубашка,
и тянет сгоревшую руку портфель.
 
 
Коль это поэзия, где же тут проза? —
Тут даже стихи не гремят, а сопят…
Но дальше идет председатель колхоза,
и дымное горе летит из-под пят.
 
 
И вот положение верное в корне,
прекрасное, словно огонь в табаке:
идет председатель, мечтая о корме
коней и коров, о колхозном быке.
 
 
Он видит быка, золотого Ерему,
короткие, толстые, бычьи рога,
он слышит мычанье, подобное грому,
и видимость эта ему дорога.
 
 
Красавец, громадина, господи боже,
он куплен недавно – породистый бык,
наверно не знаешь, но, кажется, всё же
он в стаде, по-видимому, приобык.
 
 
Закроешь глаза – багровеет метелка
длиной в полсажени тугого хвоста,
а в жены быку предназначена телка —
красива, пышна, но по-бабьи проста.
 
 
И вот председателя красит улыбка —
неловкая шутка, смешна и груба…
Вернее – недолго, как мелкая рыбка,
на воздухе нижняя бьется губа.
 
 
И он выпрямляет усталую спину,
сопя переводит взволнованный дух —
он знает скотину, он любит скотину
постольку, поскольку он бывший пастух.
 
 
Дорога мертва. За полями и лесом
легко возникает лиловая тьма…
Она толстокожим покроет навесом
полмира, покрытая мраком сама.
 
 
И дальше нельзя. Непредвиденный случай —
он сходит на землю, вонзая следы.
Он путника гонит громоздкою тучей
и хлестким жгутом воспаленной воды.
 
 
Гроза. Оставаться под небом не место —
гляди, председатель, грохочет кругом,
и пышная пыль, превращенная в тесто,
кипит под протертым твоим сапогом.
 
 
Прикрытье – не радость. Скорее до дому —
он гонит корявые ноги вперед,
навстречу быку, сельсовету и грому,
он прет по пословице: бог разберет.
 
 
Слепит мирозданья обычная подлость,
и сумрак восходит, дремуч и зловещ.
Идет председатель, мурлыкая под нос,
что дождь – обязательно мокрая вещь.
 
 
Бормочет любовно касательно мокрых
явлений природы безумной, пустой…
Но далее песня навстречу и окрик,
и словно бы просьба: приятель, постой!..
 
 
Два парня походкой тугой и неловкой,
ныряя и боком, идут из дождя;
один говорит с неприятной издевкой,
что я узнаю дорогого вождя.
 
 
– Змеиное семя, зараза, попался,
ты нашему делу стоишь поперек…
Гроза. Председатель тогда из-под пальца
в кармане еще выпускает курок.
 
 
– Давно мы тебя, непотребного, ищем…
И парень храпит, за железо берясь.
Вода обалделая по топорищам
бежит и клокочет, и падает в грязь.
 
 
Как молния, грянула высшая мера,
клюют по пистонам литые курки,
и шлет председатель из револьвера
за каплею каплю с левой руки.
 
 
Гроза. Изнуряющий, сладостный плен мой
кипящие капли свинцовой воды, —
греми по вселенной, лети по вселенной
повсюду, как знамя, вонзая следы.
 
 
И это не красное слово, не поза —
и дремлют до времени капли свинца,
идет до конца председатель колхоза,
по нашей планете идет до конца.
 

Июнь 1932