Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Борис Корнилов

Стихотворения

Зима пришла большая, завывая,

«Усталость тихая, вечерняя…»

 
Усталость тихая, вечерняя
Зовет из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь Семеновских лесов.
 
 
Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдет.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омет.
 
 
Березы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь непочатая, целая
Заколыхается заря.
 
 
Ты не уйдешь, моя сосновая,
Моя любимая страна!
Когда-нибудь, но буду снова я
Бросать на землю семена.
 
 
Когда хозяйки хлопнут ставнями
И отдых скрюченным рукам,
Я расскажу про город каменный
Седым, угрюмым старикам.
 
 
Познаю вновь любовь вечернюю,
Уйдя из гула голосов
В Нижегородскую губернию,
В разбег Семеновских лесов.
 

1925

ЛОШАДЬ

 
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, —
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
 
 
Гладил уши, морду
Тихо гладил
И глядел в печальные глаза.
Был с тобой, как и бывало,
Рядом,
Но не знал, о чем тебе сказать.
 
 
Не сказал, что есть другие кони,
Из железа кони,
Из огня…
Ты б меня, мой дорогой, не понял,
Ты б не понял нового меня.
 
 
Говорил о полевом, о прошлом,
Как в полях, у старенькой сохи,
Как в лугах немятых и некошеных
Я читал тебе
Свои стихи…
 
 
Мне так дорого и так мне любо
Дни мои любить и вспоминать,
Как, смеясь, тебе совал я в губы
Хлеб, что утром мне давала мать.
 
 
Потому ты не поймешь железа,
Что завод деревне подарил,
Хорошо которым
Землю резать,
Но нельзя с которым говорить.
 
 
Дни-мальчишки,
Вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова, —
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
 

1925

«Так хорошо и просто…»

 
Так хорошо и просто,
Шагнув через порог,
Рассыпать нашу поступь
По зелени дорог.
 
 
В улыбчивое лето
Бросать среди путей
Задумчивость поэта
И шалости детей.
 
 
Луна – под вечер выйди,
Чтоб, как бывало, вновь
У девушки увидеть
Смущенье и любовь.
 
 
Любовная зараза —
Недаром у меня
Заходит ум за разум
При увяданьи дня.
 
 
Но от нее я просто
Шагну через порог,
Чтобы рассыпать поступь
По зелени дорог.
 

1926

«Под равнодушный шепот…»

 
Под равнодушный шепот
Старушечьей тоски
Ты будешь дома штопать
Дешевые носки.
 
 
И кошка пялит зенки
На ленточку косы,
И тикают на стенке
Жестяные часы.
 
 
И лампа керосином
Доверху налита.
По вечерам, по синим
Ушли твои лета.
 
 
И вянет новый веник,
Опять пусты леса,
Для матери и денег
Забытая краса.
 
 
А милый не дивится,
Уже давно одна.
Ты – старая девица
И замуж негодна.
 
 
Болят худые пальцы,
И дума об одном, —
Что вот седые зайцы
Гуляют под окном.
 
 
Постылые иголки,
А за стеной зовут,
Хохочут комсомолки,
Хохочут и живут.
 
 
И материнский шепот…
Уйти бы от тоски, —
Но снова будешь штопать
Дешевые носки.
 

1926

В НАШЕЙ ВОЛОСТИ

 
По ночам в нашей волости тихо,
Незнакомы полям голоса,
И по синему насту волчиха
Убегает в седые леса.
По полям, по лесам, по болотам
Мы поедем к родному селу.
Пахнет холодом, сеном и потом
Мой овчинный дорожный тулуп.
Скоро лошади в мыле и пене,
Старый дом, принесут до тебя.
Наша мать приготовит пельмени
И немного поплачет любя.
Голова от зимы поседела,
Молодая моя голова.
Но спешит с озорных посиделок
И в сенцах колобродит братва.
Вот и радость опять на пороге —
У гармошки и трели и звон;
Хорошо обжигает с дороги
Горьковатый первач-самогон.
Только мать поглядит огорченно,
Перекрестит меня у дверей.
Я пойду посмотреть на девчонок
И с одною уйду поскорей.
Синева…
И от края до края
По дорогам гуляет луна…
 
 
Эх ты, волость моя дорогая
И дорожная чашка вина!..
 

<1927>

«Засыпает молча ива…»

Люблю грозу в начале мая…

Тютчев

 
Засыпает молча ива.
Тишина
И сон кругом…
Ночь, пьяна и молчалива,
Постучалась под окном.
 
 
Подремли, моя тревога,
Мы с тобою подождем,
Наша мягкая дорога
Загуляла под дождем.
 
 
Надо мной звереют тучи…
Старикашкой прихромав,
Говорит со мною Тютчев
О грозе и о громах.
 
 
И меня покуда помнят,
А когда уйдет гроза,
В темноте сеней и комнат
Зацветут ее глаза.
 
 
Запоет и захохочет
Эта девушка – и вот…
Но гроза ушла,
И кочет
Утро белое зовет.
 
 
Тяжела моя тревога
О ненужных чудаках —
Позабытая дорога,
Не примятая никак.
 
 
И пойму,
Что я наивен.
Темнота —
Тебе конец,
И опять поет на иве
Замечательный синец.
 

<1927>

ОЛЬХА

 
Очень я люблю
И маму и поляну,
Звезды над водою по рублю.
Поискал бы лучше, да не стану —
Очень я люблю.
Потому не петь иные песни,
Без любви, в душе окоченев, —
Может быть,
На этом самом месте
Девке полюбился печенег.
Отлюбила девушка лесная,
Печенега полоня…
Умерла давно-давно, не зная
О глазах нерусских у меня.
Только я по улицам тоскую,
Старику бы не скучать так – старику…
Не сыскать мне девушку такую,
Вот такую —
На моем веку!
Запевай от этого, от горя,
Полуночная птица соловей,
Все края от моря и до моря
Трелью расцарапанной обвей,
Чтобы я без пива и без меда…
Чтобы замутило по краям…
Привела бы непогодка-непогода
На поляну, к молодым ручьям,
Где калина да ольха-елоха
Не боится бури и грозы,
Чтобы было на душе неплохо,
Может быть, в последние разы.
Проходи, косой весенний дождик,
Поливай по тропке полевой.
И не буду я, тоскуя, позже
О деревья биться головой.
Только буду, молодой и грубый,
И заботливый, как наша мать,
Целовать калину, будто в губы,
И ольху любовно обнимать.
. . . .
И еще хочу прибавить только
К моему пропетому стиху,
Что порою называю – Ольга —
Розовую, свежую ольху.
 

<1927>

«Айда, голубарь…»

 
Айда, голубарь,
пошевеливай, трогай,
Бродяга, – мой конь вороной!
Все люди —
как люди,
поедут дорогой,
А мы пронесем стороной.
Чтобы мать не любить
и красавицу тоже,
Мы, нашу судьбу не кляня,
Себя понесем,
словно нету дороже
На свете меня и коня.
Зеленые звезды,
любимое небо!
Озера, леса, хутора!
Не я ли у вас
будто был и не был
Вчера и позавчера.
Не я ли прошел —
не берег, не лелеял?
Не я ли махнул рукой
На то, что зари не нашел алее?
На то, что девчат не нашел милее?
И волости – вот такой —
А нынче почудилось:
конь, бездорожье,
Бревенчатый дом на реку, —
И нет ничего,
и не сыщешь дороже
Такому, как я, – дураку…
 

1927

НОЧЬ КОМБАТА

 
Знакомые дни отцвели,
Опали в дыму под Варшавой,
И нынче твои костыли
Гремят по панели шершавой.
 
 
Но часто – неделю подряд,
Для памяти не старея,
С тобою, товарищ комбат,
По-дружески говорят
Угрюмые батареи.
 
 
Товарищ и сумрачный друг,
Пожалуй, ты мне не ровесник,
А ночь молодая вокруг
Поет задушевные песни.
 
 
Взошла высоко на карниз,
Издавна мила и знакома,
Опять завела, как горнист,
О первом приказе наркома.
 
 
И снова горячая дрожь,
Хоть пулей навеки испорчен,
Но ты портупею берешь
И Красного Знамени орден
 
 
И ночью готов на парад,
От радости плакать не смея.
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец,
Ты видишь:
 
 
Проходят войска
К размытым и черным окопам,
И пуля поет у виска
На Волге и под Перекопом.
 
 
Земляк и приятель погиб.
Ты видишь ночною порою
Худые его сапоги,
Штаны с незашитой дырою.
 
 
Но ты, уцелев, на парад
Готов, улыбаться не смея,
Безногий товарищ комбат,
Почетный красноармеец.
 
 
А ночь у окна напролет
Высокую ноту берет,
Трубит у заснувшего дома
Про восемнадцатый год,
О первом приказе наркома.
 

1927

СТАРИНА

 
Скажи, умиляясь, про них,
Про ангелов маленьких, набожно,
Приди, старину сохранив,
Старушка седая, бабушка…
Мне тяжко…
Грохочет проспект,
Всю душу и думки все вымуча.
Приди и скажи нараспев
Про страшного Змея-Горыныча,
Фата и девический стыд,
И ночка, весенняя ночь моя…
 
 
Опять полонянка не спит,
Не девка, а ягода сочная.
Старинный у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком,
И нет им потайного выхода.
Эг-гей!
Да моя старина, —
Тяжелая участь подарена, —
Встают на Руси терема,
И топают кони татарина.
 
 
Мне душно,
Окно отвори,
Старушка родимая, бабушка,
Приди, шепелявь, говори,
Что ты по-бывалому набожна,
Что нынче и честь нипочем,
И вера упала, как яблоко.
 
 
Ты дочку английским ключом
Замкнула надежно и наглухо.
Упрямый у дедов закон, —
Какая от этого выгода?
Все девки растут под замком,
И нет им потайного выхода…
 
 
Но вот под хрипенье и дрожь
Твоя надвигается очередь.
Ты, бабушка, скоро умрешь,
Скорее, чем бойкие дочери.
И песня иначе горда,
И дни прогрохочут, не зная вас,
Полон,
Золотая Орда,
Былины про Ваську Буслаева.
 

1927

НА КЕРЖЕНЦЕ

 
Мы идем.
И рука в руке,
И шумит молодая смородина.
Мы на Керженце, на реке,
Где моя непонятная родина,
Где растут вековые леса,
Где гуляют и лось и лиса
И на каждой лесной версте,
У любого кержачьего скита
Русь, распятая на кресте,
На старинном,
На медном прибита.
Девки черные молятся здесь,
Старики умирают за делом
И не любят, что тракторы есть —
Жеребцы с металлическим телом.
Эта русская старина,
Вся замшённая, как стена,
Где водою сморена смородина,
Где реке незабвенность дана, —
Там корежит медведя она,
Желтобородая родина,
Там медведя корежит медведь.
 
 
Замолчи!
Нам про это не петь.
 

1927

ЛИРИЧЕСКИЕ СТРОКИ

 
Моя девчонка верная,
Ты вновь невесела,
И вновь твоя губерния
В снега занесена.
 
 
Опять заплакало в трубе
И стонет у окна, —
Метель, метель идет к тебе,
А ночь – темным-темна.
 
 
В лесу часами этими
Неслышные шаги, —
С волчатами, с медведями
Играют лешаки,
 
 
Дерутся, бьют копытами,
Одежду положа,
И песнями забытыми
Всю волость полошат.
 
 
И ты заплачешь в три ручья,
Глаза свои слепя, —
Ведь ты совсем-совсем ничья,
И я забыл тебя.
 
 
Сижу на пятом этаже,
И всё мое добро —
Табак, коробочки ТЭЖЭ
И мягкое перо —
 
 
Перо в кавказском серебре.
И вечер за окном,
Кричит татарин на дворе:
– Шурум-бурум берем…
 
 
Я не продам перо, но вот
Спасение мое:
Он эти строки заберет,
Как всякое старье.
 

1927

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

 
На санных путях,
овчинами хлопая,
Ударили заморозки.
Зима.
Вьюжит метель.
Тяжелые хлопья
Во первых строках моего письма.
А в нашей губернии лешие по лесу
Снова хохочут,
еле дыша,
И яблони светят,
И шелк по поясу,
И нет ничего хорошей камыша.
И снова девчонка
сварила варенье.
И плачет девчонка,
девчонка в бреду,
Опять перечитывая стихотворенье
О том, что я —
никогда не приду.
И старую с_о_сну скребут медвежата —
Мохнатые звери.
Мне душно сейчас,
Последняя песня тоскою зажата,
И высохло слово,
на свет просочась.
И нет у меня
никакого решенья.
Поют комсомолки на том берегу,
Где кабель
высокого напряженья
Тяжелой струей ударяет в реку.
Парнишка, наверное, этот,
глотая
Горячую копоть,
не сходит с ума,
Покуда вьюга
звенит золотая
Во первых строках моего письма.
Какую найду небывалую пользу,
Опять вспоминая,
еле дыша,
Что в нашей губернии
лешие по лесу
И нет ничего хорошей камыша?
И девушка,
что наварила варенья
В исключительно плодородном году,
Вздохнет от печального стихотворенья
И снова поверит, что я не приду.
И плачет, и плачет, платок вышивая,
Травинку спеша пережевывая…
И жизнь твоя – песенка неживая,
Темная,
камышовая.
 

1927

ЦЫГАНКИ

 
Не стоит десятки годов спустя
Словами себя опоганить,
Что снова цыганки
Грегочут, свистят
И топают сапогами.
 
 
Поют и запляшут —
Гуляет нога,
Ломая зеленые стебли…
И я вспоминаю
Шатры
И луга,
Повозки цыганок и степи…
 
 
Держите меня…
Это всё не пустяк…
Держите…
Спросите —
куда я?
 
 
Но снова и гикают, и свистят,
И врут про меня, гадая…
 
 
Среди обыденных людских племен
В Самаре, в Москве, в Ярославле
Я буду богат, —
И я буду умен,
И буду навеки прославлен…
Прекрасная радость
И ласковый стыд, —
Как жить хорошо на свете!..
Гадалка, прости,
Мы не очень просты,
И мы не зеленые дети.
А наше житье —
Не обед, не кровать, —
К чему мне такие враки?
Я часто от голода околевать
Учился у нашей собаки.
Напрасно, цыганка, трясешь головой.
А завтра…
Айда спозаранок…
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
 
 
Погуляем мы на свете,
Молодая егоза,
Поглядим, как звезды светят
И восточные глаза.
 
 
Чтобы пели,
Чтобы пили, —
На поляне визг, —
Под гитару бы любили
На поляне вдрызг,
 
 
И подковками звеня,
Не ушла бы от меня…
Вы знаете?
Это теперь – пустяк,
Но чудятся тройки и санки,
Отчаянно гикают и свистят,
И любят меня цыганки.
 

<1928>

МУЗЕЙ ВОЙНЫ

 
Вот послушай меня, отцовская
сила, сивая борода.
Золотая,
синяя,
Азовская,
завывала, ревела орда.
Лошадей задирая, как волки,
батыри у Батыя на зов
у верховья ударили Волги,
налетая от сильных низов.
Татарин,
конечно,
верн_а_ твоя
обожженная стрела,
лепетала она, пернатая,
неминуемая была.
Игого,
лошадиное иго —
только пепел шипел на кустах,
скрежетала литая верига
у боярина на костях.
Но уже запирая терем
и кончая татарскую дань,
царь Иван Васильевич зверем
наказал
наступать
на Казань.
 
 
Вот послушай, отцовская сила,
сивая твоя борода,
как метелями заносило
все шляхетские города.
Голытьбою,
нелепой гульбою,
матка бозка и пан_о_ве,
с ним бедовати —
с Тарасом Бульбою —
восемь весен
и восемь зим.
 
 
И колотят копытами в поле,
городишки разносят в куски,
вот высоких насилуют полек,
вырезая ножами соски.
Но такому налету не рады,
отбивают у вас казаки,
визжат веселые сынки,
и, как барышник, звонок, рыж,
поет по кошелям барыш.
 
 
А водка хлещет четвертями,
коньяк багровый полведра,
и черти с длинными когтями
ревут и прыгают с утра.
На пьяной ярмарке,
на пышной —
хвастун,
бахвал,
кудрями рыж —
за всё,
за барышню барышник,
конечно, отдает барыш.
И улетает с табунами,
хвостами плещут табуны
над сосунками,
над полями,
над появлением луны.
Так не зачти же мне в обиду,
что распрощался я с тобой,
что упустил тебя из виду,
кулак,
барышник,
конобой.
И где теперь твои стоянки,
магарычи,
со свистом клич?
И на какой такой гулянке
тебя ударил паралич?
 
 
Ты отошел в сырую землю,
глаза свои закрыл навек,
и я тебя
как сон приемлю —
ты умер.
Старый человек.
 

<1928>

«Похваляясь любовью недолгой…»

 
Похваляясь любовью недолгой,
растопыривши крылышки в ряд,
по ночам, застывая над Волгой,
соловьи запевают не в лад.
 
 
Соловьи, над рекой тараторя,
разлетаясь по сторонам,
города до Каспийского моря
называют по именам.
 
 
Ни за что пропадает кустарь в них,
ложки делает, пьет вино.
Перебитый в суставах кустарник
ночью рушится на окно.
 
 
Звезды падают с ребер карнизов,
а за городом, вдалеке, —
тошнотворный черемухи вызов,
весла шлепают на реке.
 
 
Я опять повстречаю ровно
в десять вечера руки твои.
Про тебя, Александра Петровна,
заливают вовсю соловьи.
 
 
Ты опустишь тяжелые веки,
пропотевшая,
тяжко дыша…
Погляди —
мелководные реки
машут перьями камыша.
 
 
Александра Петровна,
послушай, —
эта ночь доведет до беды,
придавившая мутною тушей
наши крошечные сады.
 
 
Двинут в берег огромные бревна
с грозной песней плотовщики.
Я умру, Александра Петровна,
у твоей побледневшей щеки.
 
 
. . . .
Но ни песен, ни славы, ни горя,
только плотная ходит вода,
и стоят до Каспийского моря,
засыпая вовсю, города.
 

Февраль 1929

НАЧАЛО ЗИМЫ

 
Довольно.
Гремучие сосны летят,
метель нависает, как пена,
сохатые ходят,
рогами стучат,
в тяжелом снегу по колено.
 
 
Опять по курятникам лазит хорек,
копытом забита дорога,
седые зайчихи идут поперек
восточного, дальнего лога.
Оббитой рябины
последняя гроздь,
последние звери —
широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы,
голубые синцы,
девчонок отжатые косы…
 
 
Поутру затишье,
и снег лиловатый
мое окружает жилье,
и я прочищаю бензином и ватой
центрального боя ружье.
 

1929

ЛЕС

 
Деревья, кустарника пропасть,
болотная прорва, овраг…
Ты чувствуешь —
горе и робость
тебя окружают…
и мрак.
 
 
Ходов не давая пронырам,
у самой качаясь луны,
сосновые лапы над миром,
как сабли, занесены.
 
 
Рыдают мохнатые совы,
а сосны поют о другом —
бок о бок стучат, как засовы,
тебя запирая кругом.
 
 
Тебе, проходимец, судьбою,
дорогой – болота одни;
теперь над тобой, под тобою
гадюки, гнилье, западни.
 
 
Потом, на глазах вырастая,
лобастая волчья башка,
лохматая, целая стая
охотится исподтишка.
 
 
И старая туша, как туча,
как бурей отбитый карниз,
ломая огромные сучья,
медведь обрывается вниз.
 
 
Ни выхода нет, ни просвета,
и только в шерсти и зубах
погибель тяжелая эта
идет на тебя на дыбах.
 
 
Деревья клубятся клубами —
ни сна,
ни пути,
ни красы,
и ты на зверье над зубами
свои поднимаешь усы.
 
 
Ты видишь прижатые уши,
свинячьего глаза свинец,
шатанье слежавшейся туши,
обсосанной лапы конец.
 
 
Последние два шага,
последние два шага…
 
 
И грудь перехвачена жаждой,
и гнилостный ветер везде,
и старые сосны —
над каждой
по страшной пылает звезде.
 

1929

ЛЕСНОЙ ПОЖАР

 
Июлю месяцу не впервой
давить меня тяжелой пятой,
ловить меня, окружая травой,
томить меня духотой.
 
 
Я вижу, как лопнула кожура
багровых овощей, —
на черное небо пошла жара,
ломая уклад вещей.
 
 
Я задыхаюсь в час ночной
и воду пью спеша,
луна – как белый надо мной
каленый край ковша.
 
 
Я по утрам ищу… увы…
подножный корм коню —
звон кругом
от лезвий травы,
высохшей на корню.
 
 
И вот
начинает течь смола,
обваривая мух,
по ночам выходит из-за угла
истлевшей падали дух.
В конце концов
половина зари
отваливается, дрожа,
болото кипит —
на нем пузыри,
вонючая липкая ржа, —
и лес загорается.
Дует на юг,
поглубже в лес ветерок,
дубам и осинам
приходит каюк —
трескучей погибели срок.
 
 
Вставай,
поднимайся тогда,
ветлугай,
с водою иди на огонь,
туши его,
задуши,
напугай,
гони дымок и вонь.
Копай топорами широкие рвы,
траву губи на корню,
чтобы нельзя по клочьям травы
дальше лететь огню.
Чтобы между сосновых корней
с повадкой лесного клеща
маленькое семейство огней
не распухало, треща.
 
 
Вставай,
поднимайся —
и я за тобой,
последний леса жилец,
иду вперед с опаленной губой
и падаю наконец.
Огонь проходит сквозь меня.
 
 
Я лег на пути огня,
и падает на голову головня,
смердя,
клокоча
и звеня.
Вот так прожить
и так умереть,
истлеть, рассыпаясь в прах,
золою лежать
и только шипеть,
пропеть не имея прав.
 
 
И новые сосны взойдут надо мной,
взметнут свою красу,
я тлею и знаю —
всегда под сосной,
всегда живу в лесу.
 

1929

ДЕД

 
Что же в нем такого —
в рваном и нищем?
На подбородке – волос кусты,
от подбородка разит винищем,
кислыми щами
на полверсты.
 
 
В животе раздолье —
холодно и пусто,
как большая осень
яровых полей…
Нынче – капуста,
завтра – капуста,
послезавтра – тех же щей
да пожиже влей.
 
 
В результате липнет тоска, как зараза,
плачем детей
и мольбою жены,
на прикрытье бедности
деда Тараса
господом богом
посланы штаны.
У людей, как у людей, —
летом тянет жилы
русский, несуразный, дикий труд,
чтобы зимою со спокоем жили —
с печки на полати, обычный маршрут.
 
 
Только дед от бедности
ходит – руки за спину,
смотрит на соседей:
чай да сахар,
хлеб да квас… —
морду синеватую, тяжелую, заспанную
морду выставляя напоказ.
 
 
Он идет по первому порядку деревни —
на дорогу ссыпано золото осин.
– Где мои соседи?
– В поле, на дворе они,
Якова Корнилова разнесчастный сын.
 
 
И тебе навстречу,
жирами распарена,
по первому порядку своих деревень
выплывает туша розовая барина —
цепка золотая по жилету, как ремень.
 
 
Он глядит зелеными зернышками мака,
он бормочет – барин – раздувая нос:
– Здравствуй, нерадивая собака,
пес…
 
 
Это злобу внука,
ненависть волчью
дед поднимает в моей крови,
на пустом животе ползая за сволочью:
– Божескую милость собаке яви…
 
 
Я ее, густую, страшной песней вылью
на поля тяжелые,
в черный хлеб и квас,
чтобы встал с колен он,
весь покрытый пылью,
нерадивый дед мой —
Корнилов Тарас.
 

1930

КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ

 
За кормою вода густая —
солона она, зелена,
неожиданно вырастая,
на дыбы поднялась она,
и, качаясь, идут валы
от Баку
до Махачкалы.
 
 
Мы теперь не поем, не спорим —
мы водою увлечены;
ходят волны Каспийским морем
небывалой величины.
 
 
А потом —
затихают воды —
ночь каспийская,
мертвая зыбь;
знаменуя красу природы,
звезды высыпали, как сыпь;
от Махачкалы
до Баку
луны плавают на боку.
 
 
Я стою себе, успокоясь,
я насмешливо щурю глаз —
мне Каспийское море по пояс,
нипочем…
Уверяю вас.
 
 
Нас не так на земле качало,
нас мотало кругом во мгле —
качка в море берет начало,
а бесчинствует на земле.
Нас качало в казачьих седлах,
только стыла по жилам кровь,
мы любили девчонок подлых —
нас укачивала любовь.
 
 
Водка, что ли, еще?
И водка —
спирт горячий,
зеленый,
злой;
нас качало в пирушках вот как —
с боку на бок
и с ног долой…
 
 
Только звезды летят картечью,
говорят мне:
– Иди, усни…
Дом, качаясь, идет навстречу,
сам качаешься, черт возьми…
 
 
Стынет соль
девятого пота
на протравленной коже спины,
и качает меня работа
лучше спирта
и лучше войны.
 
 
Что мне море?
Какое дело —
мне до этой
зеленой беды?
 
 
Соль тяжелого, сбитого тела
солонее морской воды.
Что мне (спрашиваю я), если
наши зубы,
как пена, белы —
и качаются наши песни
от Баку
до Махачкалы.
 

1930

Каспийское море – Волга

РЕЗЮМЕ

(Из цикла путевых стихов

«Апшеронский полуостров»)

 
Из Баку уезжая,
припомню, что видел
я – поклонник работы,
войны и огня.
В храме огнепоклонников
огненный идол
почему-то
не интересует меня.
 
 
Ну – разводят огонь,
бьют башкою о камень,
и восходит огонь
кверху,
дымен, рогат.
– Нет! – кричу про другой,
что приподнят руками
и плечами
бакинских ударных бригад.
 
 
Не царица Тамара,
поющая в замке,
а тюрчанки, встающие
в общий ранжир.
Я узнаю повсюду их
по хорошей осанке,
по тому, как синеют
откинутые паранджи.
 
 
И, тоску отметая,
заикнешься, товарищи, разве
про усталость, про то,
что работа не по плечам?
Черта с два!
Это входит Баку в Закавказье,
в Закавказье, отбитое у англичан.
 

1930–1931

ПУЛЕМЕТЧИКИ

 
1
 
 
Багрового солнца над нами шары,
под нами стоит лебеда,
в кожухе, мутная от жары,
перевернулась вода.
 
 
Надвое мир разделяет щит,
ленты – одна за другой…
Пуля стонет,
пуля трещит,
пуля пошла дугой.
 
 
Снова во вражеские ряды
пуля идет, рыча, —
если не будет у нас воды,
воду заменит моча.
 
 
Булькая, прыгая и звеня,
бей, пулемет, пока —
вся кавалерия на ко-ня…
Пехота уже у штыка.
 
 
Все попадания наши верны
в сумрак, в позор земной —
красное знамя моей страны
плавает надо мной.
 
 
Нашу разрезать хотят страну,
высосать всю до дна —
сохнет, затоптанная, она —
сердце мое в плену.
В наши леса идет напролом
лезвие топора —
колониальных дел мастера
двигают топором.
 
 
Желтый сапог оккупанта тяжел,
шаг непомерно быстр,
синь подбородок,
зуб – желт,
штык,
револьвер,
хлыст…
 
 
2
 
 
Слушай, Англия,
Франция,
слушай,
нам не надо вашей земли,
но сегодня
(на всякий случай)
припасли мы команду:
– Пли…
 
 
И в краях, зеленых, отчих,
посмотрев вперед,
заправляет пулеметчик
ленту в пулемет.
 
 
Снова жилы у нас распухли,
снова ядрами кулаки —
если вы на Союз Республик
ваши двигаете полки.
 
 
Переломаны ваши древки,
все останутся гнить в пыли —
не получите нашей нефти,
нашей жирной и потной земли.
 
 
Есть еще запрещенная зона —
наши фабрики,
наш покой…
Наземь выплеснете знамена
вашей собственною рукой.
 
 
3
 
 
Солнце висит,
стучит лебеда —
кончена песня моя:
в кожухе не пересохла вода,
ленты лежит змея.
 
 
И в краях зеленых, отчих,
посмотрев вперед,
заправляет пулеметчик
ленту в пулемет.
 

<1931>