Текст книги "Высшая мера"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Все бы тебе проверять. Я – вольная птица. Вчера Деревянный свататься приходил. Сберкнижку принес.

– Ну, и сколько у него там?

– Да я не глядела. Еле прогнала.

Деревянный – была кличка хуторского бобыля, запойного. Он подолгу держался, потом запивал.

– А я еще не обедал… – вспомнил Любарь.

– У меня лапша, курятина, все еще горячее.

Внутри Натальина хатка была приглядной: яркий палас на полу, красивые накидки, цветастые шторы. И пахло всегда хорошей едой, духами.

Наталья быстро поставила водку, салат из свежих помидоров и огурчиков.

– Вырастила, огородница… – посмеялся Любарь.

– Привезли.

Ей все привозили: продукты, любые тряпки.

– Я сейчас на дежурство. Ты не уедешь?

– Нет.

– Хорошо. Вечером надо загрузить. Я договорилась с ребятами. Они часов в семь подойдут.

Любарь кивнул головой. Он выпил стаканчик водки, с удовольствием похрустел огурчиком, помидорчиком разговелся и стал жадно хлебать душистую домашнюю лапшу. Бульон был пахучий, как и положено, когда варишь не магазинную страсть, а настоящую домашнюю курочку.

– Загрузимся, – пообещал Любарь. – Мотороллер не сломала?

– На ходу.

– Тогда все. Лады.

О рыбе шла речь. Наталья лишь поселилась на хуторе, взялась за дело всерьез. Люди солили в погребах да сараях, в железных бочках. Наталья пригнала технику, замуровала в земле объемистую бетонную чашу. Там и солилась рыба, в крепком тузлуке. Местные покупали мешок-другой. Наталья брала тоннами: синца, рыбца, чехонь и прочую бель. Брала, валила в тузлук и через неделю сбывала своим людям. Дело было поставлено четко: в тузлук – и увезли; одна солится, другая уже готова.

На берег, к рыбацким судам, она не бегала, мешки на горбу не тягала.

Другие бабы, задрав юбки, лезли на катера, по трапам, одна вперед другой. Лезли, ругались, бывало, и дрались.

Наталья лишь говорила заранее, сколько возьмет. В сарае стоял мотороллер "муравей", на нем привозили. Рыбаки ее уважали за то, что брала оптом, не торгуясь, снабжала водкой, доставала любые дефициты: из еды, из одежды, вплоть до японских магнитофонов.

На хуторе сначала удивлялись, завидовали, потом поняли: за Наташкой-джинсовой не угнаться. Любарь тоже не сразу привык, когда Наталья заказывала по полсотни, а потом по сотне ящиков.

– Куда тебе? – удивлялся он. – Сдурела.

Наталья цедила холодно:

– Тебе какое дело. Я плачу.

Все было верно. Постель постелью, но никаких поблажек в цене она не просила. Любарь сначала удивлялся, потом зауважал свою подругу, а потом привык.

Шли годы. Хутор стал гордиться Наташкой-джинсовой. Кое-кто ей завидовал и ждал, когда она попадется. Но место было глухое, участковый милиционер – пожилой и свойский, привыкший к бесплатной выпивке и иным дарам, своих кормильцев берег.

Любарь жил с Натальей по-домашнему, обстиранный и ухоженный. Он проводил здесь и "жарковскую" путину, и осень – до ледостава. А потом зиму – до весны. Его товарищи по-холостяцки ютились на катерах, мерзли там осенью, в тесных кубриках, летом задыхались от жары, валялись на грязных постелях, питались кое-как. А Костя приходил на катер рано утром, чисто выбритый, пахнущий одеколоном. Приходил, кричал: "Подъем, орлы!" А вечером убывал.

Наталья заторопилась на станцию, сказала: "Я рано приду". А Костя хлебал лапшу: одну тарелку, потом другую. И сразу в голове затуманилось. Он лег и крепко уснул. Снилась ему работа: вода, невод, рыба.

Очнулся Любарь к вечеру. В доме – тихо, и за стенами – тишина. Вышел во двор: у берега, неподалеку стоят три рыбацких катера. Он подался к ним.

На катерах людей не было видно, но трап спущен и из кубрика слышны голоса. Там играли в карты, в "трынку". Люди все свои были, хоть и чужого колхоза. На печке – четверть самогона, от дыма – темно.

Поговорили о рыбе: где идет, а где ее нет. Любарь выпил, взял карту. Игра не пошла. Сотню проиграл и бросил. Азарт не приходил, думалось об ином.

– Про ментов у вас не слышно? – спросил он.

– Как грязи, – ответили ему. – Бригада ростовская да курсанты-соски из астраханской школы. Иловлинские погорели и вроде кто-то из ложковских.

В кубрике было душно, и Любарь вышел на палубу, ожидая катера с рыбой для Натальи. На душе – тоскливо. Люди работают, план делают, деньги. А он – и не привязан, а сиди.

Солнце садилось за гору. На вершине холма четко виделся крест. Там похоронен Дьякон, учитель Любаря, первый бригадир. Знаменитый Дьякон, ростом в два метра, лапа – звериная, патлы до плеч и голос на всю Цимлу: гу-гу-гу-гу…

Были времена… Рыбу государству считай не сдавали. "Горючки не дают, сетей не дают… – гудел Дьякон. – Шиш им, а не рыба. Мы шахтеров должны обеспечить, подземных тружеников".

Обеспечивали. Вот тогда в карты играли! Сейчас Владик-Спортсмен выиграл за ночь пять тысяч, так об этом три года уже рассказывают. А тогда добрые рыбаки деньги не в карманах держали, а в трехлитровых банках. Да не рублям их набивали, а четвертными и выше.

Берет Дьякон банку, идет играть. Проиграл, приходит за новой.

Сейчас пару ящиков водки купят и гордятся. А тогда Дьякону привозили бочку "пойла", а то и две. И держался он долго. Здоровье бычье, враз не разбанкуешь. Но потом стал сдавать. Как поется: "Ко мне приходит белый конь…" Вот он и стал понемногу на этого коня садиться. Белая горячка.

Шлюхи, шампанское, карты… А потом – всех коленом под зад. Бочка "пойла". Тихим становится. И вроде уже не здесь, в другом мире.

– Сердце нудит, – жалуется. – Свербит, а не достанешь… – пригнется к Любарю, еще молодому, и глядит в глаза. – Понимаешь, Костик, свербит. Когда здесь свербит, – чесал он под мышкой, – или там, даже на кабаржине, везде можно подерябать. А как же туда… – драл на груди рубаху и стучал кулаком. – Туда не долезешь, а оно свербит, Костик, – и заглядывал в глаза. – Лишь жаканом туда достанешь. Понял, дурачок? И не будет больно, а лишь сладко… – шептал он, и блаженная улыбка растекалась по лицу. – Жаканом, жаканчиком, жаканушкой…

Он доставал ружье и гладил стволы.

Любарю становилось страшно. Он убегал, уезжал в поселок, а когда возвращался, Дьякон был все тот же. Он времени не замечал, спрашивал:

– Ты где бродил? Целый час жду, не с кем выпить.

– Трап ходил поправлять да чалку проверить.

– Это правильно. За катером надо следить, – хвалил Дьякон. – Ну, давай выпьем.

Бочка была объемистой, пили.

Дьякон застрелился под осень. Из ружья, жаканом, прямо в кубрике. Разулся, в сердце наставил – и конец. Здесь его и схоронили, на самом бугре. Пьяные все были, не захотели на кладбище. На вершине холма закопали, поставили крест.

Любарь тогда катер принял, его назначили старшим.

А крест на вершине холма уже падал два раза. Делали новый. Помнили Дьякона.

Солнце зашло. Любарь дождался катера, с которым Наталья договорилась. Ребята смеялись:

– Дожился Костя. Рыбы своей не имеет, барыгой заделался.

Он посмеялся вместе с ними, пригнал мотороллер, перевез рыбу. А потом пришла Наталья и сказала:

– Нас на день рождения приглашают. Поехали?

Костя обрадовался, даже не спрашивая, куда и к кому. Кстати была гулянка, веселье, чтобы не лезли в голову дурные мысли о завтрашнем дне.

Отмечали день рождения Натальиной знакомой в здешнем райцентре. Вернулись поздно и спали считай до полудня. Потом Наталья убежала на дежурство, а Костя пошел по хутору, провеяться и заодно похмелиться. Долго ноги бить не пришлось. Гена Мармуль позвал его из своего двора:

– Ныряй ко мне, – и сообщил доверительно: – Самогон делаю, баба поручила, завтра же пасха. Вот я гоню и сразу пробу снимаю. Госприемка…

Годами был Гена нестар, но уже конченый человек: отечное лицо, темные подглазья, вечно пьяный. Он, как и все на хуторе Кочкарннском, рыбой занимался: покупал, продавал. Зимою стояли рыбаки у него на квартире. Из двух ребятишек один был явно чужой, не в масть, как говорится. Для Кочкарина это дело обычное. "Дети – наше общее богатство", – гласило рыбацкое правило.

Самогон Гена гнал в сарае. А пробовать его пристроились рядом, на солнышке. Хорошо здесь было: высокий холм укрывал от ветра, и далеко во все стороны синела вода.

Но долго не посидели. От станции спешила Наталья и, Костю увидев, позвала:

– Иди…

– Чего тебе?

– Иди, говорю!

Он вышел к ней. Наталья повела его к дому, торопливо говоря:

– Нынче облава будет, проверка. Самогон будут искать. Надо рыбу прикрыть. А то вчера кинули.

– Любарь! – кричал сзади Гена, – Приходи! Из вишневой бражки будем варить!

Засолочный чан с рыбой в Натальином дворе был укрыт надежно: стоял на нем дощатый курятник, люк – в сарае. Обычно его прикрывали. А вчера на гулянку спешили, закрыть не успели.

В сарае Костя достал черпалом из чана десятка два рыбин и развесил их, вроде для вялки. В бочонок плеснул рассола. Это были обычные хитрости. Увидят рыбу – вот и находка, можно и штрафовать, если есть нужда.

Люк закрыли, присыпали землей, сверху всякого старья навалили. Чужие – не найдут, а свои – не будут искать.

Милицию ждали к вечеру. Она не появлялась. Спать не ложились, долго смотрели телевизор, прислушивались: не едут ли, не идут? Любарь о своем думал. И Наталья нынче была неспокойной, выходила во двор, потом ругалась:

– Уж приехали бы скорей да отвязались. Ждать их…

– Хапать надо меньше, – сказал Любарь. – Хватаешь дуром. Вот влетишь. Это тебе не ящик рыбы…

– С ящиком бы я еще связывалась… – зло ответила Наталья. – Ладно. Последняя путина – и все.

– Зарекалась свинья дерьмо есть… – посмеялся Любарь.

– Дурачок… Ничего не понимаешь… – тоже засмеялась Наталья и добавила серьезно: – Все. Хватит, – подсев к Любарю на диван, она приласкалась, шепнула: – Ищи себе другую подругу. Хочешь – Тайсу, я ей хату продам и тебя вместе с хатой.

Любарь не знал: верить, не верить. Хотя чего тут особенного, приехала, пожила пять лет и на жизнь себя обеспечила.

– Сколько у Коли Деревянного на сберкнижке, – вспомнил он вчерашний ее рассказ, – ты могла и не глядеть, вся Цимла знает: восемь тысяч. А вот на твою настоящую книжку я бы поглядел, сколько там.

– На сберкнижке дураки деньги держат, – спокойно объяснила Наталья.

– А умные?

– А умные там, где надо.

– Все понял. И куда же ты? Назад, к своим шахтерам?

– Знаю куда, – сказала Наталья и пообещала: – Потом, может быть, как-нибудь и приглашу в гости.

– А хапнула ты много, – задумчиво сказал Любарь. – За сотню тысяч вылезет.

– Ты, Костик, свои деньги считай. И не будь дураком. Вон у вас был Владик-Спортсмен. Он пробыл две путины, квартиру купил трехкомнатную и машину.

– Он в карты больше грабанул, – хмыкнул Любарь, – у пьяных.

– Как-никак, а сделал. А вы машинешку купите – и счастливы. Остальное сквозь пальцы течет.

Она поднялась и вышла на улицу, ожидая облавы. А Любарь думал о ней, и Спортсмена-Владика вспомнил, и кое-кого еще.

– Ты только не болтай никому, – потом сказала Наталья, – про то, что я уезжаю.

И тогда Костя поверил ей: действительно уезжает. И правильно делает: лучшие времена, свободные, были позади, теперь начали зажимать.

9

Милиция в тот вечер все же приезжала. В два-три дома зашли, возле станции, забрали рыбу, самогон и куда-то подались.

Об этом узнали утром, назавтра. И в то же утро, совсем неожиданно, объявились на хуторе родная Костина мать и сестра ее, тетка Мария.

Костя сидел во дворе, покуривая, когда прошел поезд и люди, на нем приехавшие, потянулись тропкой вдоль полотна железной дороги. Людей было больше обычного – все же праздник, пасха.

Костя курил, поглядывал и вдруг увидел мать. Она шла осторожно, вперевалочку, сумка в руке. Следом за ней поспешала тетка Мария. Тетка была старше, полнее, тяжелее на шаг.

У Любаря сердце оборвалось. "За мной! – сверкнула мысль. – Значит, конец".

Старые женщины были одеты тепло: в черных старинных "плюшках", в пуховых платках. Не торопясь, осторожно шли они, оступаясь порой на щебенчатой россыпи, мимо домов, мимо Любаря в глубине двора. Тетка Мария держала в руке букетик неживых цветов. И лишь увидев эти цветы, Костя понял, зачем они здесь. Нынче пасха была. В этот день на кладбище родных покойников поминали. А чуть поодаль за хутором Кочкаринским, под бугром, в долине, в старые времена лежала станица Ильменевская. Ее давно залило водой. Построили гидроузел и затопили станицу. Но поминать родных люди на берег приезжали.

Поняв это, Любарь взял бутылку водки, кое-какую закуску и вывел машину. "Ругаться мать будет, – подумал он, но потом решил: – Ладно… Сколько лет машина в руках, а сроду мать не возил". Как-то раз заикнулась она, еще давно, он отмахнулся. И – все.

Догнав неторопливо бредущих мать и тетку, он посигналил, остановился.

– Садитесь, довезу.

– Ты откель? – удивилась мать.

– По делам… – уклончиво ответил Костя.

– Такой праздник… – осуждающе покачала она головой. – А ты как бирюк шалаешься… Ни детей, ни жены…

– Будет тебе… – остановила ее сестра. – Праздник, уж не ругай. Бог его нам послал. Мы, сынок, идем мамушку да папу проведать. Видать, в последний раз. Автобус да поезд везет, а еле добрались. А бывало – пешки, легкой ногой. Годы нас подкосили, сынок.

Они и в машину садились с оханьем. Мать пободрей, а тетка дышала тяжко.

Поодаль от хутора, на высоком обрывистом мысу, зеленеющем молодою травою, уже было людно. Стояли машины и подъезжали новые.

Костя никого здесь не знал: ни старых, ни молодых. Станицу затопили в те времена, когда он на свете был ли. Но вышел из машины и попал в круг своих: обнимался да целовался, христосовался. Молодые были веселы, старые не прятали слез, радуясь, что дал господь свидеться, и горюя о тех, кто уже не придет.

– Гордевны нет… Нет нашей Гордевнушки…

– Аникей Прокофьич ждал, так ждал. Да не свелел господь, в три дни прибрал его. Упокой душеньку… Царствие небесное…

Здоровались. Расстилали скатерки, раскладывали еду. Солнечно было и ясно, и словно расцветала земля яркой пестрядью пасхальных яиц – голубеньких, желтых и красных, синих и рябеньких – и высоких куличей в белых шапочках сахарной глазури.

Расселись, налили вина, помянули.

Стали бросать в воду крошеный куличик, яички, бумажные цветы. Легкая волна прибивала цветы к мусору плавника, к желтой пене. Просторная вода лежала широко, а где-то под ней – станица и кладбище.

Косте вдруг пришло на ум, и он сказал:

– Погодите, не кидайте зря. Я сейчас.

Он кинулся в машину, помчался в хутор и через короткое время пригнал водой тяжелую рыбацкую байду и легкую алюминиевую казанку.

– Поехали… – сказал он. – Надо на кладбище? Вот и поплывем.

– Смысленое мое дите… – охнула тетка.

Костя завел движок байды – посудины широкой – и отрядил за руль молодого мужика, а сам, с матерью и теткой, поместился в "алюминьке". Просторная вода лежала покойно, легкая рябь переливалась вдали и рядом. Другого берега не было видать.

Мать с теткой родились в станице, выросли, и если б сейчас привела их судьба на развалины, на горькое пепелище, без улиц и домов, они все равно угадали бы родину по материнским ее морщинам: пригоркам да ложбинам. Даже не глазами, сердцем узнали бы хоженое-перехоженое. Но теперь лежала вокруг немая вода, и веяло от нее зимней стылостью. Там и здесь, и в дальней дали одинаково плескались легкие волны.

Старые женщины озирались испуганно. Костя помог им, он рыбачил здесь из года в год, ставил сети зимой и летом, и через серую воду видел все: займище, на высоких пеньках которого рвали сети; прежнее русло Дона, по которому весенней порой тянула рыба на икромет; мели, богатые кормом, где рыбьи стада жировали, и ямы, куда уходили, чуя непогоду. Знал он Ярмарку – станичную площадь, кожзавод, водокачку и монастырь. Все было ведомо.

И теперь, наклонясь к матери и тетке, сбавляя газ, он кричал:

– Ярманку проходим, правим на кожзавод. Где кладбище?

– По правую руку… – неуверенно сказала мать. – Греби к монастырю.

Костя повернул лодку и прибавил ход. Тяжелый баркас, далеко отстав, следовал за ними. Мать с теткой глядели на Костю с каким-то испугом, он, словно колдун, видел все.

– Тут монастырь, – кивнул Костя и поглядел на берег, будто отмерял расстояние, – прямо под нами.

– Стой, стой! – крикнули разом мать и тетка. – Тута, у монастыря.

Костя выключил мотор, еще раз поглядел на берег, прикидывая местоположение, и сказал уверенно:

– Монастырь. Тут неглубоко. Раньше сети рвали. А теперь – все…

Старые женщины поглядели на гладкую воду. Она была серой, по-весеннему мутной – ничего не видать.

– Господи… – горько сказала мать. – Мамушка, папа… Иде вы? Могилочки ваши?..

Она заплакала в горести, и свершилось чудо. Перед глазами, полными слез, в радужной невиди всколыхнулась и расступилась глухая вода, и восстало все нерушимое, что лежало на сердце и в памяти: стена монастырская из дикого камня, рядом кладбище и дорогие могилы, опрятные, посыпанные желтым песком. Она видела их.

– Мамушка… Папа… Привел господь…

Все было, как бывает и будет у добрых людей до веку в родительское поминовенье: яички на могиле, куличик, бумажные цветы. Кладбище, а рядом – станица. По тихим улочкам ее она успела пробежать до самого дома. А когда возвратилась, то все уже кончилось. Сомкнулась вода, и по глади ее плыли бумажные цветы.

– Чего вы ревете… – по-доброму, жалея стариков, сказал Костя. – Там уж, – глянул он через борт, – ничего нет…

Мать вытерла слезы, ответила спокойно:

– Может, и так… Но сердце, оно не в кузне деланное. Это у вас другой адат. От всего отчуралися…

Костю кольнула догадка: это она про кладбище, про могилку отца, которую он опять не пошел убирать. Но мать вовсе не о том думала и упрекать никого не хотела. Она себе говорила да сестре в раздумье:

– А може, так оно и надо?.. Легочко на душе, а мы, дураки, слезы точим…

Они были очень похожи, две старые женщины, в седине, в нездоровой уже полноте, в печали.

Потом, на берегу, вспоминали по-доброму старинные годы, жизнь, которая когда-то текла здесь. И снова будто расступалась вода: станичные вихлявые улочки спускались к Дону, к пристани и парамоновским ссыпкам – амбарам. Был когда-то богатый купец Парамонов, по всему Дону стояли его хлебные ссыпки, от Ростова до Казанской. Виделось все: майдан, где шумели Никольские осенние ярмарки, выгон, где встречали с пастьбы скотину, а вечерами хороводились.

Подружка моя,

У нас милый один.

Ты ревнуешь, я ревную.

Давай его продадим!

Ах, подружка моя,

Как мы будем продавать?

И не стыдно ли нам будет

На базаре с ним стоять?!

Эти припевки людям старым дишканить было уже несручно. А вот песни играли.

Конь боевой с походным вьюком.

У церкви ржет, кого-то ждет!

Заводили старики, Арсений Ерофеич да Василий Парфеныч, односумы, полчки, вместе воевали, бородатые, как и положено казакам-староверам. Станица по старой вере жила, по праведной.

Подпевали бабы и молодежь:

Ко-онь боево-ой…

Да с по-хо-о-о… да с походны-ым…

А разъехались к вечеру. Для матери и тетки нашлась попутная машина. Костя был рад, потому что в дороге мать не стерпела бы и завела всегдашние разговоры: «Когда ты кинешь это рыбальство… Люди добрые при доме живут, при семье, а ты шалаешься…» И прежде он материнских речей не любил, а нынче и вовсе не до них было. Но, слава богу, нашлись попутчики. Костя пригнал на хутор лодки и не сразу добрался до Натальиной хаты, потому что хутор праздновал Христово Воскресенье.

А Наталья скучала во дворе. Костя был хмелен и весел, от калитки запел:

Приехал казак из чужбины далекой

На своем, на боевом коне!

Он нынче казаком себя чуял. День прошел в разговорах о былом, о станице и старых временах.

Наталья разом остудила его, сказав негромко, с оглядкой:

– Я дежурила. Звонили, спрашивали тебя.

Костя не враз понял.

– Кто?

– Сказали, ты знаешь.

– С тобой говорили, а я должен знать?

– Сказал: он знает, – твердо повторила Наталья.

Костя начал понимать. Голова была хмельной, но соображала.

– Ну, а ты чего?

– Чего я…

– Как ответила?

– Приезжал, говорю, и куда-то подался. Ты же уехал, я видела.

– А кто тебя за язык тянул? Приехал-уехал… Сказала бы – нету.

– Скажи – нету, опять нехорошо. Я ж не знала, что ты хоронишься.

– А откуда ты взяла, что я хоронюсь?

– А чего ты психуешь? Сказал бы, как надо отвечать, если будут искать.

Костя сел подле Натальи, спросил:

– По голосу не угадала?

– Нет. Молодой вроде мужик. Ты погорел, что ли?

Он вздохнул, не ответил.

– Чего молчишь?

– А чего говорить… – вспыхнула в душе хмельная обида. – Менторезы поганые. Тварье… Заглоты…

Костя поднялся и пошел к Генке Мармулю, у того стоял служебный телефон, линейный, в поселок с него можно позвонить и куда угодно по железнодорожной линии.

Мармуль уже спал, пьяный. Жена возилась в кухне, сказала:

– Звони. Этот черт нажрался и четверть разбил. Завтра проснется, я похмелю его.

Костя прошел в дом. Через коммутатор соединили его.

– Ты звонил? – спросил он, услышав знакомый голос.

– Я.

– Чего?

– Появись. Надо.

– Где?

– В отделе.

– Больше ничего не желаешь?

– Надо, – повторили настойчиво.

– А мне не надо! – закричал Костя. – Понятно?! Не надо мне! Это тебе надо! Тебе!

– Гляди, – ответил голос и смолк.

А Костя, взбеленившись, начал матом орать в замолкшую трубку. И не сразу опомнился. А когда прошла волна хмельного гнева, бросил трубку и вышел на волю.

Начинало смеркаться. Вечерние сумерки обступали хутор, полегоньку туманя далекий и близкий берег сизою мглой. Просторная вода становилась вовсе бескрайней, затопляя мир. Там и здесь и в дальней дали зажигались бакены, словно редкие звезды. Твердь земная обрезалась, оставив лишь глинистый курган и у подножья его десяток домиков хутора, тонувшего в светлой весенней ночи.

Костя неторопливо вернулся во двор. Наталья ждала его.

– Ну, что? – спросила она. – Дозвонился?

– Дозвонился, – ответил Костя. – Пошел он… – и уселся рядом с Натальей, обнял ее.

Бабье тепло и дух успокаивали, но были так ненадежны.

С вершины холма к подножию, к хутору вела набитая и в сумерках видная дорога. И на ней в любую минуту могла появиться милицейская машина.

– Нынче не было никого? – спросил он.

Наталья поняла, что речь идет о милиции да рыбнадзоре, ответила:

– Вроде не слыхать. Может, пасху празднуют. Но должны появиться не нынче так завтра.

– Так… – решил Костя. – Погостили. Пора уезжать.

Он поднялся, Наталья сказала:

– Ты хоть поужинай, – и спросила: – Много продали?

– Много, мало… – раздраженно ответил Костя. – Как всегда. Это бакланье заелось. Зажралось. Глотать они все умеют, а дела коснись – сразу в кусты. Нет… Они у меня поработают, они отработают кормежку. А то навешали лычек, звезд, корочек нахватали. Сазаньи лбы! Как навешали, так и снимут эти звездочки.

– Только не надо психовать, – поднялась Наталья. – Ты это любишь. А ты поспокойней, потихоньку, и все перемелется. В первый раз, что ли…

– Ладно. Поехал, – остановил ее речи Любарь.

– А если опять спросят?

– Был, да весь вышел. Вот и весь ответ.

Наталья вздохнула, подняла глаза и увидела звезды.

– Поздно уже. Никого сегодня не будет. Оставайся. А утром поедешь. Коньяк есть хороший.

Костина тревога невольно передалась ей. Не хотелось одной оставаться.

– Поеду, – твердо сказал Костя, взглянув на холм и светлеющую в сумраке дорогу. Он еще не знал, куда ехать, но в хуторе не хотел оставаться. Натальины уговоры лишь раздражали его. – Поеду, – повторил он. – Открой ворота.

Наталья послушно отворила ворота, пропустила мягко урчащую машину. Услышав Костино "пока", не ответила.

10

На воле становилось зябко: от Цимлы, от воды ее наносило холодом, словно лежали там, нетаянно, ледовые поля. На хуторе было тихо. Ночной поезд где-то вдали набирал ход. Скоро он прогремит здесь и умчится.

Наталья вошла в дом, щелкнула выключателем. Заиграл на белой скатерти разноцветный перелив крашеных яиц; искрилась сахарно-снежная корочка пасхального кулича; нарядная бутылка коньяка ждала своего часа в окружении хрустальных рюмок. Праздник прошел, а все осталось нетронутым. С утра – на работе, потом Костю ждала. Теперь он уехал. Впереди – долгий вечер. Телевизор включить, ужинать и глядеть, а потом – спать.

Одной время коротать не хотелось, и, набросив на плечи легкую курточку, Наталья побежала к соседке Лизе-Цыганке, позвала ее посидеть да выпить.

Лизу дважды приглашать не пришлось, она сразу согласилась, на ходу ругая своего мужика.

– С обеда храпит. Праздновать еще вчера начал. Теперь храпит. Хоть рот ему затыкай.

Цыганкой ее звали на хуторе не только за смуглоту, худобу да слабость к серьгам да кольцам. Была она говорлива, умела польстить. Наталья вынимала из холодильника свежую зелень, помидоры, огурчики, нарезала копченый язык, окорок. Лиза-Цыганка вздыхала завистливо:

– Ты, Натаня, живешь… За тобой не угонишься. Ресторан! – причмокивала она.

Выпили. Пошли обычные тары да бары: о рыбе, о ценах, о бабьих грехах. Цыганку понукать не было нужды: она пила, ела и тараторила не хуже репродуктора, оставалось лишь слушать да кивать. Вроде за этим и позвала соседку Наталья. Но нынче не ложилась на душу Лизина трескотня. Хотелось о жизни поговорить и, может, поплакаться. Портрет дочери висел на стене, на нем то и дело замирал взгляд. Сегодня дочь казалась какой-то скучной, старше своих лет. "Не заболела бы… – подумалось Наталье. – Весна, будет раздетой бегать". Дочка жила здесь, летом, купалась, загорала, остальное время – у деда с бабкой.

Соседка поймала Натальин взгляд и поняла его.

– Большая… Вся в маму, красавица. А отметки какие?

– Хорошо пока учится, – ответила Наталья, и вдруг иное пришло на ум. – Ты говорила, сестра твоя здесь хочет хату купить?

– Хотят, хотят… На лето – отдыхать. А там – пенсия на близу, вовсе свободные. В городе им надоело, на свежий воздух желают.

– Я буду продавать.

– Чего? – не поняла соседка.

– Хату.

Цыганка разом онемела и смотрела, еще не веря в удачу.

– Чего глядишь? – усмехнулась Наталья. – Вечно, что ли, я здесь буду? Дочка растет, мать с отцом стареют. И жизнь идет, – добавила она, вздохнув.

– Мне, мне… Мы берем… – еле выговорила Цыганка. – Я – первая. Или ты шуткуешь?

Ей, конечно, не хата была важна, в общем-то развалюха, а засолочные чаны, погреба, потому что сестра ее приедет не просто свежим воздухом дышать. Порода у них известная, недаром кличка – Цыгане.

– Нам, нам продашь, – твердила Лиза. – Мы цену дадим.

– Продам, – твердо пообещала Наталья, хотя еще нынче думала об отъезде довольно неопределенно.

Решенье пришло будто бы внезапно, когда сидела и слушала трескотню Цыганки. Взгляд дочери со стены, с портрета, тоскливое чувство сегодня, вчера. Костю не хотела отпускать, соседку позвала, томясь одиночеством, хотя и Костя, и Лиза-Цыганка – все это люди чужие.

Позднее, проводив за ворота соседку, Наталья вернулась в дом и, шагнув к зеркалу, стала разглядывать свое еще молодое, без морщин лицо, гладкую шею. Пока жаловаться было грех. Но время не обманешь. Скоро придет пора увяданья.

– Уезжать надо… Пора… – сказала она себе.

И отраженье с ней согласилось, кивнув: пора.

Дело сделано. Исполнено все, зачем приезжала сюда. Денег хватит теперь и на жилье, и на машину, и на все остальное. Пока молодая, человека надо найти хорошего, потом его не купишь. Хороших не покупают. А на хуторе, сколько веревочке ни виться, будет конец. И даже не в милиции дело. Мармули, Цыганка, Кланя – кто из них счастье нашел на хуторе, в этой Донской Калифорнии? Денег в каждой хате хватает, а проку от них? Водка, скандалы, драки… Сколько спилось… Лишь на ее, Натальиных, глазах. В тюрьму попали по пьянке, повесились… Надо уехать. Тем более что времена приходят иные. У Любаря все – знакомые и друзья. Даже милиция, рыбнадзор. А попался, и никому не нужен. Прячься по углам. Не дай бог… Так что надо уезжать, не дожидаясь беды.

Наталья включила телевизор, недолго поглядела его, а потом легла и заснула, спеша к завтрашнему дню.

А ночью ударил заморозок. Утром в ведре с водой, оставленном на улице, был лед почти в палец. Цимла, конечно, не замерзла, даже закраины не схватились. Мутная у берегов вода, поодаль и насколько видел глаз, синела, отдавая сталью.

Утром над хутором кружила пара журавлей, их резкое курлыканье слышали все, кто был на воле. Наталья тоже смотрела, как кружат большие птицы. Потом они потянули прочь, через просторную воду, на запад, где небесная синь вдали светлела, переходя в нежную лазурь. Проводив глазами птиц, Наталья оглядела свою хатенку, хутор, его домишки, голые деревья садов – все по-весеннему неухоженное, неуютное, не жаль и расставаться.

В доме, за утренним туалетом, она провела времени более обычного, словно была уже не здесь, на богом забытом хуторе, а в завтрашнем дне. И на улицу вышла городскою картинкой: в джинсовой юбочке, в желтой кожаной куртке, причесанная и подкрашенная – любо глядеть. Такой она и встретила непрошеных гостей.

Во двор вошли четверо, все в гражданском. Трое молодых и пожилой, в очках, рябоватый. Молодых Наталья и раньше встречала, они были из города. Пожилого видела впервые.

– Рыбки не продашь? – спросил молодой, усмехаясь.

Наталья, сразу поняв, в чем дело, в тон ему ответила:

– Удочек нет.

– А мы поищем, может, и есть…

Пожилой предъявил удостоверение и ордер на обыск.

Все это бывало и прежде: милиция, документы и даже синяя бумажка ордера были Наталье знакомы. Она поискала глазами: нет ли своих людей, из районной милиции, рыбоохраны. Но во двор входили еще двое чужих и Лиза-Цыганка с мужем. "Понятые…" – догадалась Наталья. Это уже не было похоже на обычные рейды.

– Глядите… – сказала она равнодушно, но в груди что-то колыхнулось, сдавливая дыхание.

Так было всегда: надеялась, но боялась.

Всей оравой вошли в незапертый сарай. Наталья и пожилой милиционер остались у порога. И хоть очкастый был, подслеповатый, но углядел сети и ящики из-под рыбы и спросил:

– Почему сети? Ящики? Ловишь?

– С бригадиром живу, – ответила Наталья спокойно. – Он ловит.

– Муж, что ли?

– Сожитель. Я – женщина одинокая, молодая, вот и живем, – объяснила она, пристально глядя в рябоватое лицо. – В сарае все его: сетки и прочее.

К Наталье приходило спокойствие: обычный рейд, какие бывают каждую весну. Она хотела в дом уйти, но вдруг узрела недоброе: двое молодых милиционеров взяли тяжелые ломы-пешни и начали прощупывать земляной пол сарая, с размаху втыкая тяжелые ломы.

И чем ближе они подходили к горе ящиков, что грудились возле стенки сарая, тем сильнее стучало Натальино сердце, отзываясь на каждый удар: тук-тук! тук-тук! Било в грудь и виски. "Продали… – колотилась мысль в голове. – Продали… Какая-то сволочь…"

Когда сдвинули ящики, стали там искать и ударили в гулкое: бум-бум! в глазах у Натальи потемнело, и она, держась за притолоку, стала оседать к земле, хватая раскрытым ртом воздух.

– Господи! – кинулась к ней соседка и мужу крикнула: – Помоги!