Текст книги "Озеро Дербень"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Борис Петрович Екимов
Озеро Дербень

1

Самолет прибыл в Волгоград вовремя. В толпе пассажиров сына заметили сразу: он был высок и ладен в строгой морской форме, со светлыми звездами и шевронами.

На людях встретились как положено: со счастливыми лицами, с поцелуями, не виделись год почти. Но лишь сели в машину, мать сразу сникла.

– Читай, – протянула она бланк телеграммы.

«Выехать не могу отсутствием замены школе отказ министерство направил все хорошо целую Алексей».

– «Отказ министерство…» Это о заграничной стажировке? – уточнил Олег.

– Да! – разом ответили мать и отец.

– Ну, братец… – покачал головой Олег и поднял глаза на родителей. – Так ведь теперь поздно? Если он послал отказ?

– Не поздно! – снова одним разом выдохнули мать и отец. И объяснили: – Мы звонили в Москву, все растолковали: энтузиазм и прочее. Там поняли. Будут ждать его до конца месяца.

– Понятно, – сказал Олег и спросил: – А почему мы не едем?

– В самом деле… – опамятовалась мать и подняла на мужа вопрошающий взгляд.

Тот лишь пальцем постучал себя по виску, вздохнул и тронул машину с места.

Впереди была дорога долгая, по степи, дорога через Дон на Бузулук, и потому решили пообедать. Олег редко теперь у своих гостил, и старая родительская квартира волновала его, словно возвращение в детство: кабинет матери и отца с книгами, просторными рабочими столами, их с Алешкой мальчишечья комната, там и теперь хранились его первые конструкторские работы, модели кораблей.

За обедом о младшем сыне и брате, о беде, для которой собрались, молчали, словно сговорившись. Мать с отцом рассказывали об университете, о старых знакомых; Олег – о своей семье, жене, детях. О работе он всегда говорил скупо: «Строим кораблики» – и все. Мать с отцом понимали: военная служба, тайна. Не допрашивали, но видели, что дела у старшего сына идут хорошо: в тридцать четыре года три большие звезды на погонах, свой конструкторский отдел, – видели и радовались.

О младшем сыне молчали, но думали. И когда, собираясь в дорогу, Олег хотел снять военную форму, мать воспротивилась:

– Нет-нет… Ты так строже, внушительней. Алешка тебя уважает, не то что нас… – не сдержалась она и всхлипнула.

Собрались в дорогу. Олег хотел сесть за руль, но мать сказала:

– Погоди. Я хочу с тобой поговорить. Все-все-все рассказать. – Но ничего рассказать она не успела, лишь вымолвила: – Боже мой… – и заплакала.

Отец, сидя за рулем, раз и другой обернулся к жене и сыну, а потом остановил машину, стекло опустив, закурил. Мать не сразу поняла, что машина стоит, а когда поняла, спросила:

– В чем дело?

– Ты же плачешь…

– Ну и что? Я плачу, а ты поезжай.

– Нет. Я так не могу. У меня сердце не каменное.

– О господи… И поплакать нельзя. – И, поглядев на его сигарету, сказала осуждающе: – Отец наш курить стал. Видишь?

– Вижу, – ответил Олег.

– Ну, поехали, я готова.

Она поправила прическу, косметику и стала опять миловидной нестарой женщиной.

– Вот так, Олежка. Такие дела. Ты меня пойми правильно. Я не заносчивая барыня, не мадам профессорша, которая никому воли не дает. Ты помнишь, я тебе слова не сказала, когда ты путь себе выбрал. Хотя я и сейчас не терплю вот этих штук, – тронула она погоны, – вашего «так точно» и «слушаюсь», мне все это не по душе. Но ты захотел – твоя воля, не стала поперек. И с Алешкой… Разве я толкала его в университет, по отцовским да моим стопам? Видит бог, не толкала. Но радовалась. А как же… Сколько отец работал, немного и я. Что-то сделано, но осталось много замыслов, которые мы уже не осуществим. Сколько собрано материала, который может пропасть. А сын – наследник всему. Это радость, Олег, большая радость. И опять, видит бог, опять я ничего не имела бы против, если после университета он как и многие, пошел бы в школу, пусть деревенскую. Работал бы, как дед Тимофей. Ты знаешь, как мы к деду относились, и отец, и я, с каким уважением. Пусть бы и Алексей работал. Но ведь он сам выбрал иную дорогу, стал заниматься наукой. И как? Блестяще. Ты знаешь. Я как специалист скажу: это очень глубоко. Академик Званцов следит за его работой. Стажировка во Франции и, возможно, в Италии – это Званцова забота. Три года в таких университетах. Такие возможности… И все бросить! И ради чего?! – снова начала она горячиться. – Любовь, видите ли… Свеженькая деревенская деваха! И шлея под хвост. Все к черту: учеба, работа, докторская диссертация, стажировка, мать, отец, будущая жизнь – все к черту! Ради этой деревенской матрехи…

– Погоди… – осторожно предупредил ее муж. – Во-первых, не волнуйся, а во-вторых, не надо так.

– А как?.. Как надо? Да, я прямо, открытым текстом. И как можно таким дураком быть в двадцать пять лет? Ну, в семнадцать любовь, первая женщина – понимаю. Но в двадцать пять… с дымом, с пеплом!..

– Я думаю, ты кое-что упрощаешь. Ведь он ничего не говорил про Катю.

– А мне не нужны слова. Я женщина, мать, я и так поняла. Ведь прежде он там жил, и все в порядке, отдыхал. Потом дед помер – тоскливо… И тут все началось. Какие-то намеки, уклончивые ответы по телефону. Туда и сейчас невозможно дозвониться, – объяснила она сыну. – Не слышно ничего. Я ему кричу: «В чем дело?! Ты с ума сошел!» А он свое: «Я буду здесь, мне хорошо». Хорошо да хорошо, заладил одно: хорошо. Я понимаю, что за этим «хорошо» кроется.

– Ладно, – остановил ее муж. – Не волнуйся. Приедем, все объяснится. А то телефонные разговоры, недомолвки, телеграммы. Успокойся.

– И молчи? – язвительно спросила жена.

– Почему? Любуйся пейзажами вслух.

Выехали за город. Открылась глазу просторная зимняя степь, высокая синева неба. Белая степь, мохнатые от инея придорожные клены да вязки. Но в душе матери не было покоя.

2

Светало поздно, и потому просыпался он в темноте. Просыпался и слушал, как шумит озеро. Вечером он засыпал под его мерный, баюкающий гул, а теперь, поутру, что-то бодрящее слышалось в шуме волн.

На этой неделе озеро должно было замерзнуть. Хрусткие закраины уже какой день тянулись от берегов. И каждое утро, просыпаясь, Алексей ждал тишины. Но было ветрено, и озеро не сдавалось.

Он поднялся, поставил на плитку чайник и вышел во двор. Смутно белел снег. От озера ветер нес теплую пресноту воды и острый дух молодого льда. Пока Алексей делал зарядку и умывался, чайник уже кипел.

Алексей завтракал в тихом доме и глядел в черное окно. Оно выходило к озеру, но лишь под самым окошком лежало на снегу желтое пятно света, а дальше – темь. И озеро гудело под ветром. Ветер был северный и обещал скорую стужу. Но уже какой день хорошо брал крупный, необычно красивый окунь – с черной спиной и алыми плавниками. Ловить его было заманчиво.

Но все это потом, днем, теперь же пора было в школу.

Хутор уже проснулся, светил окнами домов в ненастном ноябрьском утре. Из катуха подала о себе весть негромким ржанием кобыла Тамарка, словно спрашивая молодого хозяина, не забыл ли он о ней. Но Алексей уже приготовил болтушку и, пока лошадь пила, надергал и принес сена.

Старый хозяин в последние годы, ноги свои пожаливая, ездил по делам на тачанке. Молодой – ходил пешком. Путь был недалек: школа глядела желтыми окнами с Поповского бугра.

А за двором, через улицу, светил цигаркою дед Прокофий, старый хуторской коваль. Он недавно оставил кузню, долго спать не мог и в урочный час выходил к воротам.

– Здорово ночевал, дед Прокофий! – приветствовал его Алексей.

– Слава богу, Алеша.

Они здоровались за руку, недолго беседовали.

– Не просыпаешь? – спрашивал дед.

– Привык.

– Это неплохо. Поздняя птичка, говорят, только глаза продирает, а у ранней уже нос в табаке, – смеялся он и спрашивал каждый день: – Как там мой?

У Алексея, в восьмом классе, учился один из внуков деда Прокофия.

– Молодец. Вчера хорошо отвечал, – хвалил Алексей.

Дед Прокофий покряхтывал.

– Ты его крепче держи. Чуть чего – за ухи. Скажи, дед Прокофий велел, а то сам придет.

– А он нас и вдвоем оттягает, – смеялся Алексей. – Детина вырос…

– Атаманец… – соглашался дед.

Хлопнула дверь хаты, выпуская на волю еще одного ученика, первоклассника Витьку. Обычно он со ступенек сбегал и по улице мчал споро. А нынче шел спокойно и важно.

– При новом платье… – похвастался дед. – А как же!

В утренних сумерках, но Алексей разглядел долгополую одежку с воротником – в такой не разбежишься. И мальчик шагал неторопливо.

А в школе уже было шумно.

Прозвенел звонок. И покатились уроки, один за другим. Но сегодня Алексей кончил рано и заспешил домой. Хотелось порыбачить. На дворе разведрилось, и сосед Василий Андреевич мог не выдержать и уехать один.

Сбежав со школьных ступенек, Алексей чуть было не наткнулся на… живое пальто. Да, это было серое пальто с воротником. И оно осторожно двигалось по земле. Висели пустые рукава, воротник торчал, полы загребали снег. Алексей остановился удивленный, присвистнул.

– Что это?

На свист и вопрос пальто не ответило, лишь что-то внутри его шмыгнуло, засопело, шевельнулся воротник, и показалось личико соседа-первоклассника, Прокофьева внука.

– Витек, ты?

– Я.

– Новое пальто?

– Новое.

– Ну и пальто, – восхитился Алексей. – Кто его покупал?

– Мамка.

– Она его на себя, что ли, мерила, – попенял Алексей. Мальчишка еле двигался, и Алексей сыскал в просторном рукаве его руку и повел, ругая в душе деревенские обычаи брать одежду на долгий вырост.

Дед Прокофий их встретил, ужаснулся:

– Это Виктор?

– А то кто ж…

– Еш-твою… Таиса! Тайка!! – криком звал он сноху, а та когда прибежала, указал на утонувшего в пальто внука: – Это чего?!

Молодуха изумленно всплеснула руками:

– Господи! – И вдруг поняла: – Это они с Васькой Кривошеиным поменялись. Маруся со мной брала. А тот дылдак как натянул…

– Я думал, на вырост… – смеялся Алексей.

– Да ну… Господи! Как дошло дите…

Они посмеялись все вместе. И Алексей побежал к себе. По дому и двору, затапливая печь, согревая еду, лошадь обихаживая, кабана и птицу, Алексей носился стрелою, носился и соседу кричал:

– Василий Андреич! Ты живой? Поехали порыбалим! Подергаем окушков, собирайся!

Сосед, Василий Андреевич, старик-пенсионер, тоже из учителей, откликнулся сразу. Откликнулся и к Алексею в хату зашел.

– Поехали? – сказал Алексей. – Давай собираться.

Василий Андреевич переминался с ноги на ногу, вздыхал.

– Евгения Павловна… Дрова, говорит, пилить…

На этой неделе соседям привезли два дубка, и они лежали у двора.

Алексей мигом прикинул и сказал:

– Два часа рыбалим, потом пилим. Понял? Успеем.

– Да Евгения Павловна… – покачал головой сосед. – Ты бы ей сам…

– Приду. Сейчас пообедаю и договорюсь. Собирайся. Окуневые блесны, светлые. Нынче все же сумеречно.

Старик сразу оживел:

– Я мигом. А ты – Евгении Павловне, а то она меня…

– Давай! – махнул рукой Алексей, и старик исчез за дверью.

Печка гудела, разгораясь. Алексей засыпал угля, доел и стал собираться. И уже одетый по-рыбачьему, в высоких, по бедра резиновых сапогах, пошел к соседу.

Соседова жена, круглолицая, низенькая, пухлая старушка, Алексея жаловала. Но теперь, когда он вошел в дом в рыбацком наряде, она все поняла и страдальчески сморщилась.

– Алеша, – попросила она, – не бери моего, пусть дрова пилит. Перед соседями стыдно. Неделю дубки лежат.

Василий Андреевич, потаясь, выглядывал из боковой каморки.

Смеясь и радуясь доброй старости своих соседей, Алексей сказал:

– Евгения Павловна, вы мне верите?

– Верю.

– Два часа рыбачим, – показал он для убедительности на пальцах, – потом пилим. Я свою пилу беру. И в две пилы мы за час все сделаем. Договорились? Ведь последние дни. Озеро завтра встанет. Ухи охота. Два часа! – не убирал он пальцы. – И дрова все будут попилены. Верите мне?

– Ну, пусть едет, – махнула рукой Евгения Павловна. – Только одевайся… – повернулась она к мужу.

А у того уже все было готово: он ухватил рюкзачок, а в другую руку – громыхающий брезентовый плащ. Выкатились на крыльцо, беззвучно посмеиваясь.

Озеро пахнуло им в лицо стылой свежестью, напоминая о себе, и они враз посерьезнели, заспешили вниз, к воде, к лодке.

3

Вернулись засветло. В затишке Акимовского затона у камышей, как и полагали, окунь брал хорошо. Нечасто, но крупный, мерной, с алыми плавниками, словно горящими от ледяной зимней воды.

Вернулись с рыбой, домой заходить не стали.

– Хозяйка! – крикнул Алексей у крыльца. – Принимай улов!

А из дома неожиданно вышла не Евгения Павловна, а внучка ее, Катя. Вышла и сразу запунцовела от ветра и радости, зубы ее белели, и сияли глаза.

– Чего шумишь? – спросила она.

– Ты откуда? – удивленно проговорил Алексей.

– От верблюда. – И тут же объяснила: – Я лишь на сегодня, а утром уеду. С фельдшерицей.

Как отрадно было глядеть на нее, хорошеликую, в ладном платье. Так и хотелось по светлой головке погладить. Но гладить Алексей, конечно, не стал, лишь тронул руку, рыбу передавая, и сказал:

– Держи. – И добавил тише: – Спасибо, что приехала.

Этого она и ждала, ради этого сюда и летела. И если бы Алексей не сказал этих слов, она бы их все равно прочитала: в лице, в глазах. Но он даже сказал, и Катя так была счастлива, что слезы подступили. Она их скрыла и побежала в дом.

И пока Василий Андреевич с Алешей пилили дрова, в две бензопилы, с гулом, синим дымом и свежими, желтыми опилками на белом снегу, Катя старалась не упускать их из виду. Рыбу чистила во дворе и косилась на Алексея, потом в дом ушла, а все в окошко посматривала.

– Не наглядишься? – спросила Евгения Павловна, словно осуждая. – И чего ты ехала из-за каких-то полдня? А утром чуть свет вставать.

Катерина училась в техникуме, в районе, а до него было тридцать пять километров.

– Ой, мне так захотелось, баба Женя… Прямо я не смогла. Я и не собиралась, а машина идет – вижу, наша. Во мне все загорелось. И я поехала.

– Понятно, – покачала головой бабка. – Ох, боюсь я…

Они вместе встали у окна, старая и молодая, и глядели на Алексея: в сером ватнике, туго подпоясанный, он был силен и высок; крепкие руки его легко держали фыркающую пилу. И работал он весело, чего-то кричал Василию Андреевичу и смеялся.

– Чего ты боишься, баба Женя?

– Да как-то непонятно… Странно… А вдруг ему надоест?

– Кто? Я?

– Не ты. Я о другом. Отец у него – профессор, мать – ученая. Какая квартира в городе, работа. А он здесь. Непонятно.

– Но ведь он же наш…

– Конечно, наш, – ответила бабка, – и я его люблю. Всегда любила, он хороший парень. И я рада за тебя, Катюша. Но как-то…

– Что как-то?

– Сама не знаю, – честно ответила Евгения Павловна. – Ведь кандидат наук, с диссертацией – и вдруг у нас в школе. Почему?

– Ну и что? Разве это плохо?

– Не знаю, – вздохнула бабка.

А потом был долгий ужин с пахучей окуневой ухой, рыбными пирожками. Ужин и разговоры. Старики вспоминали о прошлом. Алексей любил слушать их. Слушал и поглядывал на Катю, и временами странные мысли посещали его. Ему представлялось, как через много лет будут они с Катей вот такими же старыми: он – худой, морщинистый – станет носить очки и поверх очков козелком поглядывать; а Катя располнеет, поседеет и вот так же будет корить его рыбалкой, охотой, прочими забавами, не желая его отлучек. И эти видения не были горькими, ведь обещали они долгую согласную жизнь и покойную старость.

После ужина Алексей сказал:

– Катя, поехали Тамарку промнем.

– Поехали! – обрадовалась Катя.

– Алеша… Ночью… – принялась отговаривать Евгения Павловна. – Темно… Кате завтра рано вставать.

– Мы недолго. Прокатимся и назад.

– Бабушка, мне так хочется…

– Ну и пусть поедут, – вступился Василий Андреевич. – Чего ты?

Евгения Павловна махнула рукой: «Поезжайте». Но потом, когда молодые ушли, она досады не скрыла. И муж спросил ее:

– Ты чего? Чем тебе Алексей нехорош стал?

Евгения Павловна поглядела на мужа внимательно, вздохнула.

– Хорош-то он хорош. Да там-то у него чего случилось?

– Ты о чем? – изумился Василий Андреевич. – Чего плетешь?

– Вот и плету. Катя – молодая, глупая, а ты вот… Ты – старый человек, а туда же. Ты знаешь, что у Алексея в Ленинграде случилось?

– А чего у него случилось?

– Вот я и спрашиваю: что? Закончил аспирантуру с отличием, защитился, собирался на стажировку за границу – ведь так было. А потом трах-бах – и на хуторе. Ты это можешь мне объяснить?

– Могу, – ответил Василий Андреевич. – Надоело ему там. Там, в Ленинграде-то, болота, туманы, дожди, солнца за год не увидишь. Вот он все бросил и приехал сюда.

– Нет, – решительно отвергла его резоны жена. – Твои объяснения меня не устраивают. И пока я до правды не докопаюсь…

А тем временем Алексей вывел из стойла лошадь. Она охотно пошла и, довольно фыркая, принимала упряжь, занудившись долгим отдыхом.

Санки были устланы соломой. Алексей вынес дедов тулуп, бросил его в кошевку, и поехали.

Тронулись потихоньку в гору. Тамарка во тьме чутьем и копытом угадывала дорогу.

– Ты не хочешь ее отдавать? – спросила Катя.

– Зачем? Сена, что ли, жалко? Привезти, отвезти – мало ли дел.

Наверху, на горе, ветер тянул сильнее, и Алексей укутал Катерину в тулуп, оставляя на воле лишь горевшее от ветра и молодой крови лицо.

– Да и вообще, – засмеялся он, – если Тамарку отдать, то я один-одинешенек останусь. И знаешь, боля моя, – наклонился он к Кате, – давай-ка быстрей кончай свое учение, приезжай, поженимся и будем жить. А то мне бывает одиноко.

– Хочешь, я брошу? – выпрастываясь из тулупа, придвинулась к нему Катерина и стала целовать холодными губами дорогое лицо. В последних словах она почуяла взаправдашнюю тоску. – Хочешь, я завтра не поеду и останусь?

– Нет, не хочу, – сказал Алексей. – Нам долго с тобой жить, есть время. Давай кончай, весной поженимся. Диплом будешь здесь делать. И все. Будем жить.

К грейдеру они не поехали, повернув на Клейменовку, и скоро оказались на Лебедевской горе, на самой ее вершине. Отсюда, сверху, Алексей погнал лошадь, и она легко понеслась под гору, ускоряя ход.

Ветер запел в ушах. Катерина прижалась к Алексею, испуганная, и он крикнул ей: «Не трусь!» Глухо стучали копыта по набитой дороге. Белый снег обрезался в двух шагах. Мир валился не в черную глухую пропасть, но открывался и плыл навстречу пылающей бездною звездных огней. Здесь все было рядом: парящий Орион и белое облако Плеяд, крылатая Кассиопея, Малый ковш и Большой, полные огнистого пития.

Сани ускоряли и ускоряли бег, и казалось: еще только миг – и зазвенит под копытами кремневая твердь Млечного Пути, и уже иные, небесные кони подхватят и понесут. И будут лететь навстречу и мимо, сдуваемые ветром, новые и новые миры, названия которым нет и не будет.

Но Алексей вовремя, на середине горы, начал сдерживать и вовремя повернул. И потом долго, до самого Дербеня, легко катили и катили. Светили впереди земные огни хутора, шумело в ночи Дербень-озеро.

И лишь ночью, во сне, Катерине снилось, что снова и снова скачут они, а потом улетают.

Алексей по привычке ложился поздно. В просторном дедовском доме одна из комнат служила библиотекой и кабинетом. Стены были уставлены полками, на которых за рядом ряд стояли книги. Дед прожил восемь десятков лет, всегда любил чтение, и книги стекались к нему. Теперь Алексею было что поглядеть.

На стене, под стеклом, в деревянной раме, теснились фотографии родных людей. Дед Тимофей в сапогах и косоворотке, а потом в пиджачной паре, с галстуком. Молодой, непохожий, лишь высокий лоб да глаза угадывались. Рядом бабушка. Служивый прадед в казачьей справе, с такими же чубатыми односумами – прадед Алексей. И прапрадед Фатей при Георгии, с братьями. К старинным фотографиям приткнулись новые: отец с матерью, брат Олег и сам Алексей – молоденький студентик, дядья и тетки, их дети.

Последние годы дед Тимофей жил один. Десять лет назад умерла жена. Сыновья звали к себе, но он не поехал. Он жил в своем дербеневском доме и работал в школе. Здесь прошла его жизнь. Летом приезжали дети и внуки. Алексей, сколько помнил себя, все каникулы проводил только здесь, в Дербене, живал здесь летом, осенью и зимой. Ни в каких лагерях сроду не бывал и, лишь распускали на каникулы, мчался на хутор. И начиналось долгое лето: на озере, в поле, в лесу.

В годы студенческие свободного времени выпадало меньше – короткий отдых, строительные отряды, – но все равно Алексей бывал у деда зимой и летом. На косьбу обязательно приезжал, копать картошку, мед качать и, конечно, рыбачить. Рыбачил Алексей и в других местах – и даже успешней: на Дону, на Волге, на Каспии, в Сибири. Но разве можно сравнить места чужие с Дербенем? Здесь слаще вода, зеленей камыш, здесь даже немудреный пескарь сиял под солнцем золотою рыбкою.

Последние годы ученья были нелегкими: ленинградская аспирантура, тамошний университет, диссертация, защита. Все дальше уплывали хутор Дербень и озеро, сохраняясь лишь в памяти. Да дедовы письма не давали забыть, потому что писал дед о делах дорогих: рыбалке, садах, пчелах, лошадях, которых он очень любил. Исстари на подворье кони стояли, все кобылы: Гнедуха, Лыска, Белоножка, игривая Фиалка, могучая Чубарка и теперь вот Тамарка, последняя. Коров Алексей не помнит, лошадей – всех.

Нынешней осенью ученье вроде бы кончилось: позади защита диссертации. А впереди неясно: то ли свой университет, а может, ленинградский, а вернее всего, два или три года заграницы. Но не все еще было определено, можно месяц-другой отдохнуть. Из Ленинграда прилетев, Алексей тотчас собрался к деду. И прибыл вовремя. Дед Тимофей болел. Еще на станции, у автобуса, Алексею сказали: дед лежит.

Он и вправду лежал в своей комнате-кабинете, самой большой в доме и самой тесной. Здесь стояли дедова кровать, рабочий стол, большой старинный диван, полки с книгами вдоль стен, от пола до потолка. Старые газеты, журналы, папки с вырезками. И тыквы – дедова слабость – по всей комнате: оранжевые «русские», розовые «ломтевки», тяжелые «дурнавки», сухие «кубышки» и яркая пестрядь «травянок», словно морские голыши, валялись повсюду – на столе, подоконниках, полках, – светя и радуя глаз в пасмурные дни.

Алексей вошел в комнату. Дед Тимофей дремал, но сразу очнулся. Увидел внука, сел на кровати и засмеялся, ничего не говоря, – так был рад.

– Ты чего, дедуня? – спросил Алексей, здороваясь и целуясь. – Что с тобой?

– Да вроде помирать собрался, – ответил дед Тимофей.

– Чего-чего?.. Это ты брось, – не поверил Алексей.

– А не велишь, так не буду, – охотно согласился дед. – Дай поглядеть на тебя, мусью французик тонконогий…

Он смеялся так хорошо, что у Алексея от сердца отлегло. И он забегал по дому, собирая еду прямо здесь, в дедовой комнате, самой лучшей в доме. Здесь всегда – зимой и летом – лежали свежие яблоки. В полотняных мешочках и пучках сухие травы: чебрец, ромашка, зверобой. А для чая, в жестяных коробках, мята, липовый и боярки цвет. Мед – во фляге, моченый терн – в ведре. Всякие всякости. И потому пахло в комнате не жильем, а волей.

Алексей хлопотал по дому: заваривал чай, нарезал сыр и колбасу – городские гостинцы, материно печенье доставал, а из холодильника мясо и молоко, курицу, из огорода зелень принес, для чая – медку. Он хлопотал и поглядывал на деда Тимофея. Не виделись год почти. А дед Тимофей давно уже гляделся в одной поре: сухой, жилистый, темнолицый, с сивым жестким чубчиком волос. Сколько помнил себя Алексей, он всегда был таким, и прежде и теперь. Желудевые глаза светили молодо, поигрывали морщины на высоком лбу.

– Я подниматься не буду, – сказал дед, – а то фельдшерица заругает. Тут приезжали врачи, Василий Шкороборов да Фаина Жалнина, ее настропалили. Она гоняет за мной. Ты вина чего не налил? Винцо ныне… – причмокнул дед. – Может, чуток не проиграло. Но жара стояла, виноград удался, налей.

– И тебе, что ль? – спросил Алексей.

– Не, я, парень, отпился.

Алексей нацедил из бутылки вина. Черная терпковатая ягода, отдавая сок, превращалась в алое питье.

– Твое здоровье, дедуня!

Алексей не терпел водки, заводских вин, но хуторское вино пил с удовольствием, ценя в нем добрую сладость, бодрящий ток, да и глядеть на него было приятно.

– Твое здоровье…

Дед Тимофей поднял бокал со своим питьем.

Алексей ел много и с удовольствием: мясо, лук, сладкий болгарский перец, последние уже помидоры, домашнее масло, откидное молоко – все подряд.

– Так чего у тебя болит? Какой диагноз?

– Старость, – коротко ответил дед Тимофей.

– Ну да… – не поверил Алексей. – Сейчас восемьдесят – разве годы?

– А мне – добрая сотня.

– Почему?

– Четыре года войны, год за три. Да и другие, несладкие.

– Так, конечно, можно насчитать, – остановил его Алексей.

– А куда денешься? – развел руками дед. – Что было, то было. Ты вот живи без войны и всякой пакости, тогда все твои.

– Постараюсь, – пообещал Алексей.

– Дай бог, дай бог…

Дед чаю попил, клюнул раз-другой из тарелок и лег. И теперь, когда он лежал, Алексею показалось, что дед и вправду серьезно болен: восковая желтизна пробивалась на впалых висках и залысинах.

Дед положил подушку повыше, сказал:

– Я тебя ждал, чуял. Какие у тебя дела? Хвались.

А потом пришел сосед Василий Андреевич и принес горячие пирожки с морковью, в каймаке. А следом явилась фельдшерица с печеньем.

Оставив деда с нею, Алексей вышел на веранду. Вышел, оперся на резной столбушок и замер.

Глядело ему в глаза синее Дербень-озеро, ясное дербеневское небо, старинные груши-дулины с могучей зеленью, дербеневские дома над озером, а дальше – Лебедевская гора и дорога вверх.

Алексей родился здесь, потом увезли его в город. Но каждый год и зиму, и лето напролет проводил он в Дербене, у деда с бабкой. Здесь была воля: Дербень-озеро и вся округа от Ярыжек и Дурных хуторов до Поповки, от Ястребовки до Исакова; с Мартыновским лесом и Летником, с Песками и Пчельником, с Лебедевской и Ярыженской горами, Бузулуком, Паникой, Лесной Паникой, глухими старицами и озерами; со всеми грибами и ягодами, рыбой и клешнястыми раками, сенокосом, веселыми играми, купаньем, лыжным лётом с горы, садами и огородами – со всем несметным богатством щедрой родины.

Фельдшерица вышла от деда и сказала:

– Вечером зайду.

А дед уже звал:

– Алеша, ты где?! Все, получил свое, – посмеиваясь, хлопнул он себя по заду. – Садись. Выпей вина. А арбуз? – всполошился дед. – Арбуз чего не режешь? Грех говорить, хлеба-то нынче небогатые, жара прихватила. Но зато виноград и арбузы – сладость. Дыньки-репанки, ешь не наешься. Тащи.

И дед Тимофей с радостью глядел, как управляется внук с арбузом и дыней. В азарте даже сам, отстраняя немочь, арбузиком посладился, почмокал губами.

– Чуешь? Сахарный.

Арбуз был и вправду хорош: в белой корке, с алой мякотью.

– Ты на сколько приехал? На два месяца? Молодец! У нас дела пойдут. Завтра я на веранду перейду. Соберешь мне там койку. Там веселее… В школе меня заменишь. У меня часов немного… Идея! – воскликнул дед. – Ты с ними западную литературу пройдешь. В восьмом и девятом. Она в конце, а мы ее вперед поставим. Все же ты специалист. Расскажешь о Мольере, Гете, Шиллере, Гейне. Согласен? Ну и молодец.

Дед Тимофей учительствовал всю жизнь в Дербеневской школе. Ее он и кончал. А потом педагогический техникум, позднее институт заочный по двум факультетам. Преподавал русский язык, литературу, биологию, химию, географию, историю, физику, немецкий язык, который знал хорошо. Он преподавал все, что было нужно, лишь в математику не лез. Но в последние годы оставил себе главное свое: русский язык и литературу.

– Я в школе скажу. Сегодня придут ко мне, я скажу. Они рады будут тебя послушать. А как же… Кандидат наук. У тебя с ребятами получается.

У Алексея и вправду в школе неплохо получалось. Он проходил у деда практику и, приезжая, каждый раз несколько уроков, но проводил. Ему нравилось. И дед считал это полезным для Алексея и ребят.

– А сейчас ты съезди порыбачь, – сказал дед. – Карпик хорошо берется, на жареху поймай и на уху окунишек надергай. Съезди, а я пока отдохну. Устал, – признался он, убирая большую подушку. – Рад очень. Удочки на месте.

Удочки хранились всегда под застрехой сарая на крючьях. Там и сумка висела с блеснами. Рыбачить любили и дед, и Алексей. И ловили всегда удачливо.

Нынче Алексей шутя надергал два десятка вершковых карасиков, потом начал блеснить и добыл пару щук и окуней – как раз на уху. В озере вода уже остывала, в зеленых камышах появилась осенняя проседь.

Но вода еще была теплой, и Алексей искупался дважды: сразу после рыбалки и поздно вечером, в темноте.

В доме пахло ухой. Дед Тимофей читал, полусидя на высоких подушках. Увидев входящего Алексея, он поглядел на него внимательно.

– Ты такой белый, прямо городское дитя, питерское.

– А я такое и есть, – сказал Алексей. – Целое лето солнца не видал и воды.

– Там же Нева, Финский залив.

– Нет. Не могу. Неприятно. Холодно и грязно.

Дед усмехнулся.

– Царь Петр на эти болота кнутом людей сгонял. А тебя кто гонит? Ну, здесь покупаешься, – подобрел он. – Есть время. Я так рад, что ты приехал. Я знал, что ты приедешь. Долго не видались. Отец твой и брат – они здесь не любят жить. Комары им досаждают, жара… Им неловко. Они, конечно, любят Дербень, родину. Но эта любовь созерцательная, со стороны. А ты свой. Я, грешным делом, думал, что ты будешь жить здесь. Особенно когда ты практику проходил. А получилось по-иному.

Алексей принес в миске крупного бельфлера. Яблоки были сочные: откусишь – и полный рот соку. Алексей поставил миску на стол и слушал деда.

– Я здесь как-то раздумывал: а не катишься ли ты по наезженной дороге? Университет – хорошо, а из университета вытекает аспирантура, как лучшее достижение. Потом защита кандидатской. После нее что? Естественно – материал для докторской, докторская. Потом кафедра. Вот и все. Путь до блеска накатанный. Желоб без ложных рукавов. Запустили – катись. И без вопроса: «Зачем это?» Вот, например, стажировка во Франции. Это дело решенное?

– Почти, – ответил Алексей.

– А зачем она? – спросил дед. – Нет, ты правильно меня пойми. Ты сейчас откинь все мелочи и подумай мудро: «Я еду, оставляю на три года родину, близких, знакомых. Иду в чужое житье, в неволю для того, чтобы…» Для чего?

– Любопытно, – ответил Алексей. – Другая страна, другой мир. Поглядеть.

– Вот именно, лишь любопытно. А платить любопытству такой долей своей жизни не щедро ли?

– Но там тоже жизнь, – ответил Алексей.

– Чужая. К тебе неприложимая. На месяц я, быть может, и поехал бы. Нет, на десять дней. Поглазеть. А отдать три года жизни не согласен. Особенно сейчас, с вершины жизни, вижу ясно: не за что платить так щедро. Я, Алеша, очень счастливый человек. Дай яблочка…

Алексей подал деду крупный, в розовую полоску плод. Дед Тимофей взял его, начал разглядывать.

– Могучий сорт, – сказал он. – Я его вначале не понял. Прет, лист в ладонь, ветви толстенные. Обрежешь – затягивает, словно тесто. А начал родить – красота. Соседи для гостей все обирают. Я его еще на два дерева прилепил, длинным привоем, на четыре почки. Пошел хорошо. – Он оглядел яблоко, хрумкнул, пососал сок. – Так я о жизни. В чем мое счастье? Счастье мое в судьбе. В том, что судьба ли, бог… – Он задумался. – Нет, судьба. В бога я не уверовал. Судьба меня, слепого щенка, мотала, крутила, но несла единственно правильным путем. Не унесла из Дербеня – это было великим счастьем. Она меня оставила здесь, на моей земле, которую я любил. Теперь, с вершины лет, я гляжу и радуюсь. Каждый день я жил счастливо. А могло по-иному быть: куда-нибудь уехал, а в Дербень – в отпуск. Пускал бы слезу, охал. Приезжают наши старики на лето погостить: охи-ахи. А мне жаловаться, слава богу, не на что. Ты вот прискакал, и, как телок по весне, тебе все счастье: купаться, рыбалить, в саду повозиться, с пчелами или просто посидеть на лавочке – тебе это в радость?