Текст книги "Схватка (Повесть о ростовских подпольщиках)"
Автор книги: Борис Агуренко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Глава третья
В КАНУН ВЕСНЫ
На партийной конференции Елисея Романова избрали в состав Ростово-Нахичеванского комитета РКП(б), и группу железнодорожников возглавил Дмитрий Ковригин – токарь механического цеха мастерских. Здесь сложилось крепкое ядро подпольщиков, их влияние на рабочих было действенным. Свидетельств тому много. Скажем, взять хотя бы положение с литературой. Уже давно член ячейки, отвечающий за распространение листовок и брошюр, приходит пораньше и в ящике для инструмента раскладывает пачками литературу. Берет человек, что ему нужно, и попутно, при желании, получает дополнение. И обычно за считанные минуты литературу разбирают.
Понятно, идти на такой путь, так рисковать можно только в коллективе, где крепко доверие между людьми. И долгое время этот способ распространения подпольной литературы действовал надежно, был более верным, чем просто разбрасывание в цехе: немало там лишних глаз.
Железнодорожники снабжают листовками и воинские эшелоны. Механический цех расположен рядом со стеной, отделяющей завод от железнодорожных путей, станции. Когда эшелоны подходят близко к стене, нужно быстро взобраться на нес и швырнуть одну за другой несколько пачек листовок в распахнутые двери теплушек или на открытые площадки, где стоят орудия, повозки. Пока спохватятся офицеры или фельдфебели, подпольщика как ветром сдует.
Продолжалось так довольно долго. Особенно успешно проделывал эту операцию Костя Ковалев, парнишка ловкий и стремительный. Но однажды только вскочил он на стену, чтобы проверить, где двери эшелона, как увидел расхаживающего у стены часового. Пока часовой сообразил, что человек на стене – тот самый, караулить которого он поставлен, Костя сначала упал плашмя на верх стены, а мгновение спустя был уже во дворе. Проверка показала, что с этих пор к большинству эшелонов, особенно солдатских, выставлялись специальные караулы или наряды жандармов.
Нужны были новые формы работы.
Листовки для воинских эшелонов теперь чаще всего передавали рабочим депо, где ремонтировали вагоны. Перед тем как их подавали под загрузку, рабочие оставляли листовки в вагоне и, несомненно, часть из них попадала по назначению.
И еще важная работа, связанная с продвижением воинских эшелонов: добывались точные сведения графика их движения. Эти данные передавались в комитет, а оттуда – разведке Южного фронта.
В конце февраля мастерские стали центром по изготовлению бронеоборудования. Котельный цех перешел на работу в две, а некоторые бригады и в три смены. Что ни день, из ворот мастерских выходит готовая бронированная площадка или броневик. Жесткие сроки установлены для строительства бронированных паровозов. Сделать так, чтобы изготовление бронеоборудования сорвалось, было, к сожалению, невозможно. Значит, нужно было всячески затягивать сроки выхода новой техники, затягивать, насколько хватит сил. Но как?
Центральная ячейка в полном составе собралась у Федора Евдокимова, пришел на заседание и Елисей Романов.
Предложений поступило несколько:
– Испортить компрессора!
– Вывести из строя запасные баллоны сжатого воздуха!
Каждому понятно – осуществление любого из этих предложений сделало бы невозможным пользование пневмомашинами, результат – остановка основного производства. Да, любое из предложений годилось, но… Костя Ковалев сказал:
– Вчера в котельном появилось несколько новых людей. Разве не подозрительно? Сразу – и все новые. А сегодня в пневмоотделении дежурил жандарм. Наверное, поставили его не только на сегодня.
– Видимо, – сказал Романов, – придется еще и еще обдумать дело в подробностях. Беляки зевать не будут, прикроют все важные узлы, остается открытым одно – буксы. Если пользоваться песком и особенно металлическими опилками – задираются втулки прочно, требуется капитальный ремонт.
– А если проверка?
– Нужно делать в самый последний момент.
– Так-то оно так, но…
– Чего – «но»? Другого я просто не вижу, – сказал Романов. – И еще. Комитет решил: сейчас нужно усилить помощь семьям красногвардейцев и пленным, которых гонят через Ростов. Это важно не только для семей или товарищей пленных. Это важно политически – как яркое свидетельство рабочей солидарности. И последнее – нужно учиться военному делу.
Несколько дней спустя в Кленовой балке, за Олимпиадовкой, собралась боевая дружина мастерских.
В канавах еще лежал снег, трава зеленела кулигами на высохших местах. Но весной пахло уже крепко.
Перед боевиками выступил Васильев:
– Весна, товарищи, несет нам освобождение. И мы должны помочь Красной Армии. Но для этого нужно учиться воевать, наособицу тем, кто не был в армии, не знает обращения с оружием. Помните – вы не одни. Городская боевая подпольная дружина – единый кулак, который обрушит всю свою мощь в спину белому фронту.
После ухода Васильева бывший фронтовик Александр Кононов начал объяснять новичкам устройство винтовки…
Борьба Мурлычева в застенках белой контрразведки подошла к концу. 11 марта военно-полевой суд вынес ему приговор.
Итак, конец. Теперь ему осталось совсем немного жизни.
Егор знал об этом и раньше, но как-то не верилось, что все наступит так быстро. Суд, вернее, комедия суда состоялась. Вечером, самое позднее завтра утром, приговор доставят в тюрьму и… конец. Отсюда, из камеры № 13, дорога только одна…
Егор еще и еще раз мысленно проверял каждое свое слово, каждый свой поступок здесь, в лапах врага, и думал: «Правильно? Так я сделал? Так и надо?..»
Тело болело. К нему, как нарочно, снова вернулась способность чувствовать боль, способность, казалось, совсем утраченная. Егор осторожно присел на нары, медленно откинулся назад, прислонился горящей спиной к холодной стене.
«Как хорошо, что я сейчас один, – подумал он и ужаснулся, – хорошо!.. Разве так можно!.. Тех, кто здесь был передо мной, уже нет в живых… Одному просто легче… Легче, что не надо скрывать страдания. И можно спокойно думать…»
Егор вспомнил суд. Свидетели обвинения говорили коротко. Удивился Егор, что неплохо о нем отозвался бывший хозяин. «Вежливый молодой человек», – так сказал Жорж Лели. Остальные ничего хорошего не сказали, выискивали отрицательное. Отец просил у суда снисхождения. А есаул граф Канкрин, председатель военно-полевого суда, орал на подсудимого:
– Ты состоял председателем временного рабочего правления завода Лели! Ты национализировал… (Выдумали, сволочи, словечко!) Национализировал его!
Ты тайком пробрался в Ростов как большевистский агент, продавшись большевикам в Курске!
Ты заимел типографскую машинку для печатания прокламаций и воззваний большевиков.
Ты хранил расписки в получении денег членами большевистской партии и подложные паспорта.
Ты имел письменное распоряжение выяснить количество штабов, учреждений и войск в городе, возможность достать оружие для большевистских организаций…
Подъесаул Евфанов, удовлетворенно закрыв глаза, сочувственно кивал головой в такт выкрикам председателя, сотник Черняк барабанил пальцами по столу. Закончив поток своих выкриков, Канкрин брезгливо сморщился и, не глядя в сторону подсудимого, просипел:
– Увести мерзавца!
Так закончился суд. Егор надеялся, что суд будет открытым, готовился сказать последнее слово. Ему так хотелось сказать все, что скопилось в сердце, но не наедине с этими палачами.
– Да, я был председателем временного рабочего правления завода. Мы стали хозяевами того, что по закону труда – самому справедливому закону, – принадлежало нам, ведь и завод, и его машины, и миллионы прибылей – все рождено нашими руками, нашим потом и кровью…
Да, Жорж Лели не хотел сдаваться без боя. И вы пришли ему на помощь, вы – наемные убийцы и грабители. Мог ли я терпеть вас? Конечно, нет! И я вступил в борьбу с вами – по велению сердца, по призыву единственно народной, единственно справедливой Российской Коммунистической партии.
Да, я ездил в Курск. Но не для того, чтобы продаться большевикам, как изволил выразиться граф. Нет, я отдал себя делу Ленина много лет назад. И этой службой очень горжусь!
Да, это я печатал и распространял большевистские листовки. Помните, одна из них начиналась так: «Рабочие Ростова и Нахичевани! Держите порох сухим и готовьтесь к новым жестоким боям!». Они скоро наступят, эти бои. И я горжусь, что моя работа принесет рабочим пользу в ту минуту, когда они снова возьмутся за оружие. Вам не будет пощады!.. Не будет!..
Егор говорил и говорил. Перед ним, как живые, стояли лица товарищей. Он вспоминал каждое их слово, каждое дело. Многое из того, что было сделано ими, сейчас он брал на себя, он – руководитель ростовских подпольщиков.
А подполье боролось. До Егора долетали только отголоски происходящего на воле. Но своим мужеством, своей волей он продолжал быть в рядах борцов, ни на минуту не забывая о своем партийном долге.
И все же, кто услышит сказанное? Кто узнает, как умрет Егор Мурлычев? Несколько дней назад, когда он был еще в «карантинной» камере № 74, приходил священник.
– Покайся, сын мой! Да и простит тебе господь наш прегрешения твои!..
Каяться Егор отказался, но книгу – духовную, про угодников – взял, к удивлению священника. Там, на полях, и записал он бисерным почерком: «Товарищи, я, по-видимому, не выдержу всех пыток. Прошу вас – боритесь за дело большевизма, за дело Ленина. Егор Мурлычев».
Книгу забрал библиотекарь тюрьмы Чеботарев, человек, связанный с большевистским подпольем. Он сохранит, конечно, книгу.
Егор повернулся к окну – четким светлым прямоугольником вырисовывалось оно под потолком, подумал: «Еще далеко до вечера…»
Со стены за ворот посыпалась побелка. Егор поднял глаза. Стена! На ней столько людей оставили память о себе! Пусть стена поведает товарищам и о его последнем дне.
Егор стал на нарах на колени и ногтями, раздирая пальцы в кровь, стал царапать. Медленно, слово за словом рождался этот последний привет друзьям: «Товарищи… я погибаю… за дело… революции… начатое мною… продолжайте… Егор Мурлычев».
Как все-таки долго тянется день, последний день! Егор в полузабытьи лежит на нарах, и ему чудится, что снова плывет линейка по привольной степи, снова везет его за линию фронта. И милое лицо Ариши…
«Смогли ли снова наладить типографию? Спирины… К ним нужно было перепрятать от Вернидубов типографию… Только к ним! Мало мы все же поработали… Да, мало: с сентября по ноябрь… Почему „мы“? Почему „мало“? На воле остались товарищи. Они продолжают дело…»
Смотри, это Леденев… Да, да, тот самый Леденев, который не раз уже помогал Егору. Он связан с Чеботаревым, кажется. И еще с кем-то…
Леденев протянул листок:
– Егор… У нас мало времени. Совсем мало. Прочти.
Егор взглянул, – и сердце сжалось от радости. Это была листовка! Большевистская листовка. Свежая. Звавшая к свержению белогвардейской диктатуры.
– Хочешь что-нибудь написать?
Леденев протягивает Егору карандаш и клочок бумаги.
Хочет ли он?! Строки ложатся будто сами собой:
«Товарищи! Я прочел вашу листовку. У меня забилась кровь, прибавилось силы. Я не сомневаюсь, что вы будете продолжать начатое дело. Я умру с твердой уверенностью, что вы также будете идти до конца, до полной победы. Пожелаю вам успеха.
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Российская Коммунистическая партия большевиков.
Я немного болен.
Привет всем.
Егор Мурлычев».
– Ты мужайся, – шепчет Леденев, – сегодня попробуем…
Он быстро ушел, унося последнее письмо Мурлычева.
Третьи сутки подряд, каждый раз с полуночи сидела в засаде у Балабановской рощи группа дружинников, инструктированных Тюхряевым. Было отрепетировано несколько вариантов освобождения товарища Егора.
Но и в эту ночь в роще было спокойно. И в дальнем ее углу не гремели привычно выстрелы, опрокидывая в неглубокие ямы очередную партию жертв белого террора. Господа палачи и в эту ночь отдыхали.
Загулявшие допоздна Бордовсков и Пачулия, пьяные и злые (какие-то гвардейские офицеры из-под носа у них увели девочек), на служебной пролетке подъехали к тюрьме, предъявили документы и потребовали выдать им Мурлычева для допроса.
Дежурный, хорошо знавший офицеров, распорядился привести Мурлычева и приказал двум охранникам сопровождать господ офицеров и арестованного.
Когда пролетка по Сенной домчала до Таганрогского проспекта, Бордовсков вдруг сказал вознице:
– Поворачивай направо!
Один из солдат запротестовал:
– Нам приказано в контрразведку!
– Молчать! – гаркнул хорунжий, а Пачулия, икая, добродушно пояснил:
– Какая разница, где вести допрос?!
Пролетка бойко помчалась по Таганрогскому, миновала Нахаловку и выскочила в степь.
– Давай на свалку! – заорал Бордовсков.
Кони резво мчались по схваченной весенним морозом дороге, топот их копыт звучно раздавался в предутренней тишине.
– Стой!..
Пролетка остановилась среди гор мусора и нечистот.
Бордовсков спрыгнул на землю, помог сойти князю и, гримасничая, поклонился Мурлычеву:
– Милости просим, господин комиссар!
Егор, понимая, что не ждать ему хорошего от этого ночного визита, медленно сполз с пролетки.
– Иди, иди сюда, миленький! – загнусавил Витька и вдруг выхватил из ножен саблю. – Собаке собачья смерть! На колени!..
– Этого ты… от меня… не дождешься никогда!
Сколько ударов нанесли Бордовсков и Пачулия уже бездыханному Мурлычеву, они не помнили. Солдаты боялись подойти к озверевшим офицерам, уговаривали их издалека:
– Начальство будет гневаться, господа офицеры! Что будет! Что будет!
С трудом удалось усадить их в пролетку и доставить в город.
Как насмешка, прозвучали строки приговора, доставленного в тюрьму утром:
«…На основании статьи 9 приказа Всевеликого войска Донского № 843 подвергнуть его лишению всех прав состояния и смертной казни через расстрел».
Палачи уже не были вольны распоряжаться судьбой Егора Мурлычева. Он шагнул в бессмертие.
12 марта Ирина Шкориненко пошла к тюрьме пораньше. Хотела успеть передачу Ёре передать до начала смены (Ирине нужно было идти во вторую). Охранник, услышав фамилию Мурлычева, сказал, не глядя в книгу, как обычно делал:
– Не значится. Следующий!
– Дяденька, обожди, – заторопилась Ирина. – Я ж два дня назад была, и он был!..
– Сказано – не значится. Проходи!
Ирина отошла от окошка в растерянности, сердце тревожно сжалось: «Неужели нет Егорушки?!» Попробовала поговорить с охранниками, те кривились и угрюмо отмахивались:
– Не знаем!
Пришлось дождаться конца приема передач и – снова к окошку:
– Дяденька, родненький, ну скажи, где мне искать Мурлычева?!
А сама подсовывает сверток с бутылкой самогона. На этот раз дежурный услышал просьбу:
– Поищи, девка, в мертвецкой. Иди! Иди с богом!
Не помнила Ирина, как отошла от окошка, как добралась домой, сообщила товарищам страшную весть.
Мать Дмитрия Вернидуба – Ульяна Максимовна – срочно засобиралась:
– Я с тобой, Ариша! С меня какой спрос!
Вдвоем они направились в мертвецкую больницы Красного Креста в Нахичеванском переулке. Сторож и разговаривать не хотел. Опять пошел в ход самогон.
Долго бродили Ариша с Ульяной Максимовной, потерянные и подавленные, среди трупов, но тела Егора, Егорушки, Ёры не было среди них. Уже слабой искоркой вспыхнула надежда: а вдруг тюремщик ошибся или что-нибудь напутал? Перевели Ёру в другую тюрьму, куда-нибудь в Новочеркасск? Пошли снова вдоль рядов. И вдруг Ирина вскрикнула:
– Вот он! Носки! Я их на той неделе ему носила. Синие, в полоску.
Только по носкам и опознали тело Егора. Лицо обезображено, на левой руке был отрублен палец, наверное, Егор невольно хотел прикрыть лицо рукой. Ирина плакала со стонами, навзрыд. Ульяна Максимовна сквозь слезы пыталась ее успокоить, но не знала, как это сделать. Плачущие, они подошли к. сторожу:
– А как нам его получить?
– Он числится за кем?
– Откуда нам знать!
– Узнавайте!
Мурлычев числился за военным комендантом. Ирина уговаривала Александра Петровича пойти к коменданту за разрешением на выдачу тела для похорон по христианскому обычаю.
Александр Петрович трясся своим большим сухим телом, всхлипывал:
– Один я остался, совсем один.
Комендант выслушал путаную речь старика, безнадежно умоляющего разрешить похоронить, потом сурово сказал:
– Плакать, отец, надо было раньше, когда занялся сын преступными делами. Иди успокойся. Разрешение на похороны получишь.
Давая разрешение на похороны Георгия Мурлычева, белые надеялись увидеть в числе провожающих его товарищей по подполью. Но за гробом отважного руководителя коммунистов шло всего несколько человек – родственники поддерживали отца, здесь же были Ирина, Ульяна Максимовна да Яков Рыбкин с Емельяном Василенко. Остальные – старухи да нищие в надежде получить какое-нибудь угощение. Правда, неожиданно оживленными стали тротуары улиц, ведущих к Софиевскому кладбищу. Все, кому нужно было идти на завод Лели и еще куда, шли в этот день и в это время по этим улицам. Шли молча, опустив голову, отдавая последние почести своему вожаку.
Полковник Сарахтин, начальник контрразведки Донской армии, вышел из себя. Начальник деникинского ОСВАГа, князь Волконский, счел возможным в присутствии руководства контрразведки Добровольческой армии, того же полковника Маньковского, шутливо поздравить «донских пинкертонов», с «успешно проведенными похоронами большевика-подпольщика».
Поэтому Сарахтин, вернувшись к себе, прежде всего вызвал поручика Пачулия.
– Так что же, князь?
– Господин полковник, прошу оказать милость: отправьте меня на фронт. – Пачулия, видимо, все взвесил заранее и теперь его слова звучали четко. – Я все осознал. Мои действия, совершенные совместно с хорунжим Бордовсковым в состоянии опьянения, нанесли вред репутации славной Донской контрразведки. Пустите на фронт!
– Захотели легкой жизни, князь?
– Я кровью докажу!
Полковник поморщился.
– Мы не на собрании поэтов! На фронт попасть вам не удастся. Вы пойдете в составе карательного отряда в Таганрогский округ. Помощником командира. Будет почетнее, если удастся выйти из операции живым-здоровым. Вот так, князь! И в следующий раз пейте умнее.
– Слушаюсь, господин полковник! Разрешите идти?..
Полковник махнул рукой.
Бордовскову повезло больше: капитан Татаринов смог убедить начальство, что действия хорунжего никак не повлияли на дела разведки Добровольческой армии, поступок его можно расценить как поступок истинного донского патриота. Это – во-первых. Во-вторых, расправа над Мурлычевым была совершена после приговора, и если формально не в соответствии с ним, то до формальностей ли сейчас! И наконец, Бордовсков вышел на важные точки деятельности нынешнего подполья красных. Наверное, это наиболее важное!
Татаринов зашел к Бордовскову, который удрученно сидел за столом.
– Как дела с типографией? – спросил он, присаживаясь на свободный стул.
– Дела!.. Нашел дело, капитан! – Бордовсков скривился, как от сильной боли. – Кому теперь это нужно? Тебе? Напишешь о результатах мне на фронт. Если буду живой к тому времени!
– Ду-рак! – с расстановкой сказал Татаринов. – Воистину тебе только сидеть в вонючем холодном окопе и ждать, когда красные продырявят твою дурную башку.
Татаринов подошел к окну, постучал пальцами в раму.
– Скоро весна, приятель. Все ждут ее и радуются… – Капитан принял официальное выражение лица и вдруг выкрикнул – Встать! Убрать сопли, хорунжий Бордовсков!
Витька вскочил, ошалев от неожиданности, вытянулся за столом.
Татаринов засмеялся.
– Вот так-то, дорогой!..
Садясь снова к столу, сказал:
– Никак не пойму – за что тебя люблю, дубину стоеросовую… Понимаешь, нам нужна их типография. Типография все закроет. Все забудется – и большое, и мелкое. Главное – успех!.. У тебя новое что-нибудь есть?
– У Тер-Абрамяна удалось уточнить, что несколько раз попадался на кражах некий наборщик Сливкин. Не для себя же он воровал? Так?
– Так. Он в городе? Видел его?
– Нет еще. Узнал, что он был меньшевиком, у него есть дядька – работает по мелочам с «Белым слоном».
– Отлично. Дальше?
– Думаю, с дяденькой перекинусь парой слов. Пусть поучит племянника.
– Совсем хорошо. Будете беседовать – кликни меня.
– Не доверяешь? Бить его я не буду – не понадобится.
– И все-таки дурак, – Татаринов с сожалением сплюнул. – Хочу быть в курсе всего. Кстати, для твоей же пользы. Ну давай – тряси эти сливки!..
Били Вернидуба долго и расчетливо. Били сапогами и шомполами. Пинали в бока, секли по позвоночнику. Из левого уха Дмитрия текла кровь, заливала лицо. Комендант увидел это и, садистски скривившись, замахнулся ногой, намериваясь стать на лицо парня. И вдруг Дмитрий схватил его за ноги руками и потерял сознание – с ним случился припадок. Комендант упал, руки Вернидуба сжимали его сапоги мертвой хваткой. Два казака пытались разжать руки – безуспешно. Били по рукам тупиками шашек, разодрали их в кровь, но разжать так и не смогли, пока не прошел припадок.
Удивленные казаки на какое-то время оставили Дмитрия в покое. Очнулся он на широкой лавке, лежал на грязной окровавленной попоне. Рядом стоял незнакомый человек. Потом понял – хозяин дома, где разместилась комендатура. Человек негромко говорил:
– Оклемался, парень? Ну и добре. Ты не боись – часовой у порога, на улице. А ты силен!.. Комендант грохнулся на пол, когда ты вцепился в него… Тяжко тебе придется… А ногу-то где оставил?
– На фронте, – пробормотал Дмитрий и вдруг, испугался: – Протез на месте?
– Чудак-человек, где ж ему быть! На месте, само собой.
– Ну и хорошо, – прошептал Дмитрий, пошевелил обрубком ноги и протезом, убедился – на месте деревяшка, попытался улыбнуться (не выдал ли себя?). – С такой лупцовки все позабудешь, дядя. Попить бы…
Мужик принес кружку воды:
– Может, поешь? Не щас, так позже, колы отдохнешь.
На скамью мужик положил шмат сала, нарезанного дольками («чтоб жевать было легче»), большой ломоть хлеба:
– Спробуй пожевать. И крепись, глядишь – отвяжутся…
– Спасибо, – растроганно прошептал разбитыми губами Дмитрий.
Утром все началось сначала. Перед тем как снова избить, произвели тщательный обыск. Вернидуб старался не смотреть во время обыска на протез, чтобы не привлечь внимания к нему, с замиранием сердца ожидал: вот сейчас отстегнут протез, а в нем… Напрасно не доверился хозяину, попросил бы спрятать… Неужели бы выдал?.. Пот, липкий, неприятный пот страха заливал все тело: сейчас найдут… Директиву найдут, деньги… Противный пот… Может, от слабости: голова кружится, видимо, поднялась температура…
Обыск и допросы ничего не дали белым. Дмитрия повезли на станцию Железную, где была комендатура рангом повыше. Здесь снова обыск: потрошили все про все.
В Харьков Дмитрий ездил в валенках. Когда отправлялся в обратный путь, началась оттепель, и Блохин дал ему свои ботинки. В Константиновне – снег, морозно, пришлось надеть валенки, а ботинки уложить в вещевой мешок. Теперь блохинские ботинки совсем разодрали: оторвали каблуки и подметки, выпотрошили подкладку. Во френче распороли все подозрительные швы – ничего! Отобрали 1853 рубля (это были деньги, выданные в Донбюро на дорогу), официальные документы, в вещмешке обнаружили и забрали несколько пасм ниток и отрез материи.
– Так… Будем говорить или как? – настаивал комендант.
– Повторяю… Сто раз повторяю… Мне говорить нечего. Запросите союз увечных воинов в Ростове. Меня знает лично генерал Чернояров – он подписывал документы. Проверьте. – Голос Дмитрия, слабый, прервался от волнения совсем. – Я неосвобожденный член правления союза. У меня нет сил, а вы все мордуете… Я буду жаловаться генералу!
– Будешь жаловаться на том свете. – Комендант повернулся к охраннику. – Отведи его в красный вагон. Пусть ночь подумает. Не вспомнит, что следует, утром – к стенке.
В красном вагоне – товарном, конечно, не утепленном, стоящем в тупике под жгучим морозным ветром, – держали приговоренных к расстрелу. Когда Вернидуба втолкнули в вагон, он был почти пуст – только накануне провели операцию по его очистке.
В дальнем углу вагона сидели, прижавшись друг к другу, трое вконец замерзших мужчин. Дмитрий добрался к ним, но те почти никак не реагировали на появление новичка. Ночь провел Вернидуб в бреду, тревожном и страшном, он понимал, что побои помножены на какое-то заболевание. «Неужели тиф? – сверлила мысль. – Сказать? А что даст? Испугаются и сразу убьют».
Утром снова допрос, пятый за двое суток.
– Ну? – сказал комендант. – Вспомнил?
Вернидуб молчал. Перед глазами все плыло. Услышал резкое:
– В расход!
Его повели между составами снова в тупик, но за вагоны, дальше красного. Приказали снять шапку, полушубок. «Вот и конец! – мелькнула страшная, но усталая мысль. – Не доехал. Хорошо, если со мной похоронят документы, деньги… Только бы к ним не попали…»
Охранник целился прямо в лоб. Дмитрий закрыл глаза, напрягся всем телом. Выстрелом прозвучала команда:
– Отставить!
Дмитрий открыл глаза и почти рядом увидел коменданта.
– Последний раз спрашиваю… Откуда ехал? С какой целью? Что вез?
– Я все сказал… Запросите…
– Ах так!.. Пли!
Резко прогремел выстрел. Пуля просвистела над головой.
– Вспомнил? – снова голос коменданта.
– Увести!
И еще два раза выводили Вернидуба на расстрел. Ничего не добившись, вдруг отправили на станцию Ясиноватую, это уже на границе с Донской областью. Сдали коменданту под расписку.
Вернидубу, видимо, повезло. Во-первых, был четверг, начало масленицы. Во-вторых, на первом же допросе выяснилось, что комендант тоже из Ростова – и родился, и вырос там.
– Так чего они к тебе прискипались? – спросил он. Выслушав рассказ Дмитрия, комендант сказал: – Нашли преступника, мать их так! Не робь – попробую помочь.
В воскресенье явился комендант прифронтовой полосы с каким-то полковником, оба пьяные. Потребовали Дмитрия на допрос. Был в комнате и комендант станции.
– Так надумал сознаваться? Или как?
– Я же все сказал, ваше благородие.
– Ты ничего не имеешь против – мы вот с полковником пропили твою тысячу, справили масленицу?
– Никак нет, ваше благородие, не имею.
– Ну, получай свои документы и 853 рубля, – комендант прифронтовой полосы рассмеялся, показывая крупные лошадиные зубы. – Катись на все четыре стороны, хоть опять к красным!
Деньги выдали донскими, вместо отобранных керенок, вернули и вещи, кроме ниток – «пропали». Дмитрий осмелел:
– Дайте, ваше благородие, пропуск до Ростова.
– Выдай, подпоручик, пусть пользуется нашей добротой.
Так никогда Дмитрий и не узнал, чем был обязан своему спасению: то ли запрашивали Ростов, то ли масленица помогла. В поезде он забрался на самую верхнюю полку и до конца пути не выходил из вагона, старался держаться в тени.
В Ростов Дмитрий приехал ночью на первый день поста, вконец больной. Взял извозчика, добрался на площадь Екатерины. Там пересел на другого извозчика и наконец очутился дома.
Перешагнул Вернидуб родной порог и, слабо улыбнувшись матери, сказал:
– Позовите, мама, срочно Аришу… У меня, наверное, тиф… Помогите отстегнуть протез…
Ирина была на работе, Николай в отъезде. Нужно во что бы то ни стало дотянуть до вечера. Только бы не потерять сознание! И дотянул!
Дмитрий передал Ирине директивы, деньги, шифровку.
– Скажите в комитете – я заболел…
У Дмитрия действительно начался тиф. Болел он тяжело, бредил, кричал, впадал в долгое забытье. Ульяна Максимовна не отходила от сына, никого не пускала к нему, даже братьев и сестер, боялась, как бы в бреду Дмитрий не выдал себя и товарищей.
По приказу властей, всех, кто болел тифом, нужно было в обязательном порядке направлять в больницу. Врачам, скрывшим больных, грозил арест. Но попасть в больницу – заранее быть обреченным на смерть, да еще подвергнуть подполье опасности провала! Нашли врача, который за приличное вознаграждение согласился лечить Дмитрия дома. Товарищи радовались, что здоровье Дмитрия пошло на поправку. Ведь поначалу в комитете решили, что курьер Вернидуб пропал. Посылали связного по явкам, где мог пройти Дмитрий, но из Константиновки он выехал, а ни в Дидиевке, ни в Никитовке его не было. 11 дней просидел у белых Вернидуб!
В начале апреля курьер Дмитрий Вернидуб снова был в деле. Дальние рейсы ему были еще не по силам, но перевез он пироксилиновые шашки из Таганрога в Ростов, а затем и в Новочеркасск. Там их очень ждали.
Матвей Гунько, слесарь депо станции Новочеркасск, был опытным подрывником и стаж подпольной работы имел довольно значительный. Революционное крещение получил еще в волнениях пятого года. Мобилизованный позже в армию, принял участие в знаменитом восстании саперных батальонов в Ташкенте в 1910 году, за что получил полтора года крепости. После отбытия наказания на работу в депо, конечно, не взяли, нанимался по кустарным мастерским. С началом мировой войны снова призвали в армию, служил в Трапезунде, в саперном подрывном взводе. Волны революции долго носили его вдали от родного края. В Новочеркасск вернулся, когда он был в руках белых. На этот раз приняли в депо – специалистов не хватало. Вскоре один из прежних друзей – Рогатин – познакомил его с Марией Малинской.
Подполью тоже нужны были специалисты. Именно он, Матвей, и взялся смонтировать заряды для взрыва моста между Новочеркасском и Аксаем, в пяти верстах от станции.
Две барышни, по виду студентки, принесли Гунько динамит, фунтов двенадцать-пятнадцать, бикфордов шнур. Селитровый фитиль он сам купил. Дальше – вопрос техники. Вскоре снаряды были готовы.
К мосту пошли вчетвером – Зуб, Гунько, Юрченко, Мироненко. Заранее уточнили, что мост охраняют разъездные патрули, появляются они глубокой ночью. Подпольщики отправились на операцию вечерам. Поезда в ближайшее время не ожидалось.
Зуб держал наизготовке наган, Гунько влез на ферму, товарищи подали ему четыре снаряда. Подвязали их под каждой фермой и подожгли шнуры.
Вскоре они уже были в городском саду, где гремело какое-то празднество белых. Подпольщики веселились, шутили, старались больше попадаться на глаза.
И вдруг вздрогнуло черное небо, осветилось светлыми сполохами, послышался далекий, но сильный взрыв. Позже узнали, что одну ферму вынесло из фундамента, а сам фундамент разворотило. Моста не стало.
А эшелоны кубанцев направлялись из Ростова в Шахтную, чтобы быстрее попасть на Маныч. Теперь пришлось им двигаться в конном строю, теряя время и утомляя коней, на которых предстояло сразу же идти в бой.
Пимонов, Гунько, Зуб, Васечко у станции Персиановской перепутали телеграфные провода тонкой проволокой. И пошли телеграммы, в которых сам черт ногу сломит.
Боевая группа ростовцев под руководством Пивоварова разобрала полотно железной дороги между станциями Нахичевань и Кизитеринка.
Взлетели на воздух два бетонных моста у Таганрога, железнодорожный мост у Персиановки, мост возле Батайска.
Таганрожцы во главе с Самущенко взорвали мост у станции Хапры, подготовили взрыв электростанции Русско-Балтийского завода.
