Текст книги "Смута новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова"

Автор книги: Борис Петров

Соавторы: Николай Глубоковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Смута новейшего времени,
или
Удивительные похождения Вани Чмотанова

Как думаешь, чем кончится тревога?

…Слыхал ли ты когда,

Чтоб мертвые из гроба выходили

Допрашивать царей, царей законных,

Назначенных, избранных всенародно?..

А. Пушкин

«Борис Годунов»[1]1
  Эпиграф – строки из трагедии «Борис Годунов» (1825). Создана А. С. Пушкиным под впечатлением от сочинения историка Николая Карамзина «История Государства Российского». Сюжет пьесы вращается вокруг несчастливого царствования Бориса Годунова (1598-1605), в конце которого в Московском царстве началась череда потрясений, а затем и полномасштабная гражданская война 1604-1613 гг., поставившая государство на грань гибели. Этот период вошёл в историю России под названием Смутного времени.
  «Борис Годунов» считается самым популярным из всех драматических произведений А. С. Пушкина, не утратившим своей актуальности и сегодня, почти через два столетия после её написания.


[Закрыть]

Почти неприметный пассажир ехал в пригородном поезде, установив в ногах кожаный чемоданчик на молнии, крепко сжимая его пятками. Это и был Ваня Чмотанов. Именно он – автор событий, потрясших весь цивилизованный мир в 197… году.

Поезд шел в город Голоколамск[2]2
  Голоколамск – имеется в виду городок Волоколамск, районный центр Московской области. Находясь за пределами запретной для проживания ранее судимых советских граждан стокилометровой зоны вокруг столицы, Волоколамск (наряду с Коломной, Можайском и Александровом Владимирской области), в коммунистические времена служил прибежищем разного рода «подозрительного элемента».
  Значительную часть 15-тысячного (в 1970 г.) населения Волоколамска составляли вышедшие на волю лагерники и административно высланные «на 101-й километр» из Москвы.


[Закрыть]. Пассажиров было немного. Они привычно клевали носами, просыпались, зевали и оглядывали местность, засыпанную февральским снегом.

Многие вздрогнули, когда двери в вагон отворились и вошли контролеры, щелкая компостерами.

– Ваши билеты! – просипел один, толстый и добродушного вида, с обильными пшеничными усами. Второй был тощ, с туберкулезным лицом. Он гнал перед собой безбилетницу лет пятидесяти. Она крикливо доказывала, что не могла успеть взять билета. Тощий молча подталкивал ее в спину щипчиками.

Холодок прополз в животах пассажиров. Проверка каких-никаких, а все– таки документов, без которых нет человека.

Билета не было у Вани Чмотанова. Он на мгновение смутился, но вспомнил о множестве бумажников в карманах пальто, приготовился выслушать негодование общественности и отдать трешку штрафа. Вдруг Ваню осенила идея. Он расстегнул молнию чемоданчика и, глядя в голубые глаза толстяка– контролера, поманил его пальцем.

Железнодорожник надменно поджал губы. Ладно, он тоже человек и согласится получить рубль, однако отнюдь не теряя собственного достоинства, – и он нагнулся к Ване. Пассажир, почему-то усмехнувшись, откинул крышку. На толстом слое ваты, охваченная смертным сном, в чемодане лежала… голова. Само по себе это зрелище не для слабонервных. Но если бы только это. Черты лица головы были знакомы до боли. Бородка, острые скулы, огромный покатый лоб и обширная лысина. Ваня нагло рассмеялся.

Контролер чмокнул губами и закачался. На миг лицо его посинело, как от удушья, щеки прыснули щетиной.

– Вот так билетик… – прошептал он и пробил себе компостером ноздрю.

Шатаясь, толстяк пошел навстречу тощему, обнял за плечи и с нечеловеческой силой повлек из вагона. Тощий безучастно подчинился. Ваня застегнул чемодан, глянул в окно и отдался потоку воспоминаний. Казалось, прошло сто лет, а ведь еще утром…

В тревожной юности Иван Чмотанов учился в хлебопекарном техникуме. Занимался он старательно, засиживался ночами над толстым учебником истории партии. Учителя не могли им нахвалиться. Нечего и говорить, что стипендии не хватало; Ваня кое-как сводил концы с концами. Перед защитой диплома Ваня практиковался на Опытно-показательном хлебозаводе– полуавтомате им. Урицкого[3]3
  Моисей Урицкий (1873-1918) – большевик (перебежавший из меньшевиков), один из организаторов Октябрьского переворота 1917 г. в Петрограде. С марта 1918 г., после бегства главарей большевистского режима в Москву, возглавлял Петроградскую ВЧК. Под руководством Урицкого чекисты развернули в городе террор против мирного населения, не желавшего признавать легитимность узурпаторов в ласти. 30 августа 1918 г . застрелен поэтом Леонидом Канегиссером (1896-1918, расстрелян). Большевики провозгласили убитого чекиста «мучеником революции» и всячески старались увековечить память Урицкого, называя его именем городки, площади, улицы, переулки, а также различные заводы, фабрики и прочие учреждения, не имевшие к жизни «мученика» ни малейшего отношения.


[Закрыть]. Неожиданно он догадался, как можно улучшить положение с продовольствием. Каждый вечер привозили контейнеры с дрожжами в картонных коробках. Каждое утро Ваня выносил под платьем смятое в лепешку нежное светло-коричневое вещество. Теплый запах дрожжей окружал Ваню, но отравленные самогоном вахтеры (они варили его по народной технологии, «на конус», тут же, в своей будке, переделав электропечь «Чудесницу») не слышали духа выносимого продукта.

Однажды «Чудесница» сломалась. Вахтеры стояли трезвые и злые, и наивному обогащению Вани пришел конец.

– Что-то у тебя, как у бабы, раздуло! – сказал вахтер, ткнув Ваню в непомерный бюст. Вмятина от кулака так и осталась.

– Это мускульная масса! Я спортсмен! – холодея, успел прокричать студент, но с него сорвали уже пальто и потрошили разорванную рубаху. Выбрали дрожжей 74 килограмма 250 граммов и бублик. Бублик вызвал особое негодование суда и публики.

– Мало народных дрожжей подсудимому! – гремел прокурор. – Ему бублички подавай! Работать – его нет, а на сладкое тянет! – Обвинитель с возмущением тыкал пальцем в бублик, подшитый к делу в качестве вещественного доказательства.

Главным отягчающим обстоятельством было другое. Судей поразило то, что до неприличия походил Ваня на молодого Владимира Ульянова. Все видели татаро-монгольский разрез глаз, скулы, пушистые рыжие ресницы, – удивительный образ того, великого, который пошел другим путем[4]4
  Согласно широко распространённой в коммунистические времена официальной легенде, 17-летний Владимир Ульянов, узнав о казни ( через повешение) своего старшего брата Александра (1866-1887), осужденного по обвинению в подготовке цареубийства – покушения на жизнь российского императора Александра III Миротворца – воскликнул: «А мы пойдём другим путём!» По толкованию советскими пропагандистами-интерпретаторами, смысл этой якобы произнесённой молодым Ульяновым фразы состоял в том, что он изначально отверг для себя и своих соратников по будущей пролетарской революции метод индивидуального террора, который исповедовали террористы-народовольцы, в том числе и его старший брат. Вне зависимости от того, была ли в действительности произнесена эта фраза или нет, будущее показало, что Ульянов-Ленин и его приспешники действительно пошли другим путём: после захвата власти в России в 1917 г. они взяли на вооружение метод террора массового.


[Закрыть] так далеко. Этого сходства Чмотанову простить не могли, хотя никто не высказал вслух и намека; да никто себе и не сознался. Ваня получил десять лет.

В лагере Ваня прошел свои университеты.

На ноябрьские праздники с его помощью приготовляли живую картину: строили из смолистых досок подобие броневика, взамен рваного ватника Ване выдавали из реквизита культурно-воспитательной части[5]5
  КВЧ – советская тюремно-лагерная аббревиатура от: «Культурно-воспитательная часть».
  В обязанности лагерной КВЧ в числе прочих мер, направленных на «перевоспитание и исправление» осужденных, входило устройство их досуга, например, создание силами заключённых непрофессиональных театров, репертуар которых должен был состоять исключительно из пропагандистско-патриотических пьес.


[Закрыть] старомодное пальто и кепи, и ставили на дощатую башню, приказав вытянуть руку в сторону полей и лесов за проволокой. Развевался кумач, прожектор с ближней вышки выхватывал вдохновенное лицо Вани-Ильича; администрация запевала любимые песни вождя.

Профессиональные воры добродушно, но тихо гоготали, подталкивая друг друга, а по окончании торжества обучали Ваню своим наукам. Искреннее восхищение соратников по бараку вызывали его пальцы: длинные, стройные, с выпуклыми миндалевидными ногтями.

– Хорошо работать будет, Ваня. С такими пальчиками пояс снять и одеть – не заметят. Не то, что бублик!

Чмотанов вышел через половину срока, но снова попался: зацепился ногой за паркет, вынув бумажник у посла одной иностранной державы, когда тот любовался в Третьяковке драгоценной иконой.

Итак, февральским днем 197… года Ваня работал напротив Кремля, – стоит только перейти Красную площадь, – в густых очередях ГУМа[6]6
  В послевоенные годы антисоветски настроенная часть населения СССР называла его «страной победившего дефицита». В условиях тотального отсутствия самых обыденных вещей – например, шампуня или туалетной бумаги – люди были вынуждены постоянно изворачиваться, чтобы как-то добывать необходимые товары. Важнейшими понятиями в жизни подавляющего большинства советских людей были термины «блат», «достать», «схватить», «урвать», «дают», «выбросили» и т. п. За любым дефицитным товаром, который время от времени «выбрасывали» на прилавки больших промтоварных магазинов в столице или иных крупных городах СССР, особенно если 91 товар был иностранного (импортного) происхождения, мгновенно выстраивались километровые очереди. Соответственно, такие очереди представляли собой поистине идеальное место для работы воров– карманников, орудовавших в них под видом озабоченных покупателей.


[Закрыть]. В знаменитом универмаге неожиданно выбросили импортные подтяжки, и собралась чудовищная толпа, захваченная единственной страстью: дойти до прилавка и купить свою пару небесного цвета с блестящими стальными зажимами. Ваня вынул тринадцать бумажников и решил устроить обеденный перерыв. Ел он долго, не торопясь, в ресторане на верхнем этаже гостиницы «Москва». Затем Ваня вышел пройтись и был привлечен огромной очередью, тянувшейся из Александровского сада. Чмотанов побродил, подыскивая клиента, но публика двигалась небогатая, лучше сказать, бедная. Он 34 продвинулся вперед по очереди и поработал с попавшимся прибалтом. И спохватился: слишком уж близко он пододвинулся к гранитному ступенчатому кубу, и выйти сейчас – значило привлечь к себе ненужное, да и опасное, внимание. Мысленно выругавшись, Ваня побрел со всеми.

– Подожмемся к черте! – командовал старшина милиции. – Строго по два! Строго по два! – Ваня поежился. «Точно в санпропускник идем», – огорчился он.

– Правее подожмемся!

Прямым углом очередь повернула к дверям мавзолея и сняла шапки. Граждане тихо вошли в полумрак, откашлялись и спускались вниз.

– Не отстаем! Не останавливаемся! Строго по два! – Негромко предупреждал офицер с голубой повязкой на рукаве. Пройдя два пролета, Ваня повернул направо и стал подыматься по лестнице. Розовый свет лился из стеклянного ящика, сверху громоздилась чугунная пирамидка, повторяющая очертаниями мавзолей. Стеклянные боковины украшали гербы и флаги литого чугуна. Внутри в красноватом свете лежал Он. Невольно замедляли шаги граждане, но офицеры молчаливо оттесняли подальше от гранитного барьера к стене, торопили проходить и делали знаки друг другу, поднимая два пальца.

…Он лежал в темно-оливковом френче, в той же позе и с тем же выражением брезгливой усталости, с каким его застала смерть.

– Скорее пройдем! – бормотала охрана.

«Человек двенадцать стерегут, не меньше», – подумал Ваня. Выходя наверх по лестнице, он заметил шторки и желтые латунные двери. Отделившись от потока посетителей, почти бегом поднимавшихся наверх, потрясенных не столько образом Его и пережитыми чувствами, сколько молниеносностью посещения, Ваня шагнул за шторку и в стал там, никем не замеченный. Он еще не понял, зачем ему это понадобилось. На всякий случай проверил, заметят ли. Не заметили. Ваня быстро вышел и смешался со всеми.

Идя вдоль кремлевской стены вдоль второстепенных надгробий и голубых сибирских елей, Ваня медленно осознавал грандиозный, эпохальный план.

Под стеклом лежали миллионы.

Рокфеллер[7]7
  Имеется в виду некий обобщенно-мифический западный – американский – миллиардер– сумасброд.


[Закрыть], в газетах пишут, коллекционирует мумии голов узников Бухенвальда[8]8
  Нацистский концентрационный лагерь в Тюрингии. Основан летом 1937 г. За период с июля 1937 по апрель 1945 г. через Бухенвальд и его многочисленные филиалы прошло примерно 240 000 немецких граждан и военнопленных из стран антигитлеровской коалиции; около 57 000 из них (24%) погибли, оставшиеся в живых были освобождены союзными войсками. Затем лагерь, попавший в советскую оккупационную зону Германии, был передан в ведение НКВД, развернувшего на территории Бухенвальда концлагерь для арестованных нацистских преступников и противников осовечивания Восточной Германии. Через советский Бухенвальд, просуществовавший пять лет (1945-1950), прошло примерно 28 500 заключённых, в абсолютном большинстве немцев и австрийцев, более 7 000 из которых (25%) погибли.


[Закрыть], – размышлял Ваня. – И платит за них сотни тысяч валютой. Долларами. Купить домик с огородиком на Кавказе. Жениться на Маняше. Сотни тысяч дают за голову безвестного каторжника, миллиарды отвалят за голову гениального зодчего! Миллиардов сорок дадут, а то и двести.

* * *

На другой день Ваня подходил к удивительному по простоте линий сооружению, но вместе с тем и величественному, за стальными дверями которого лежали в се капиталы Америки и Африки, в месте взятые. С Ванею были такие предметы: нож, хирургическая пилка, пластмассовый баллончик со сжатым сонным газом (за недорого отдали на Минаевской толкучке[9]9
  Имеется в виду московский Минаевский колхозный рынок в Марьиной Роще, имевший в те времена репутацию места, на котором можно купить или продать всё что угодно – в том числе и такую совершенно невообразимую для простого советского человека вещь, как баллончик со сжатым усыпляющим газом.


[Закрыть]), превосходный набор отмычек для банковских операций, складной миноискатель – и еще то, что за границей называется вдохновением.

Чувствуя себя необыкновенно ловким и сильным, Чмотанов мягко ступал последним.

Офицер отвернулся посмотреть, не остался ли кто в гранитном тамбуре. Ваня скользнул к саркофагу. Безмолвные часовые, стоявшие по углам, как прежде заметил Ваня, спали, дыша ровно и не мигая. За одного из них Чмотанов и спрятался.

Офицер проверил пломбу в поддоне саркофага. Словно рысь, следил за ним вор века. Дежурный снял чехол с телефона и набрал номер.

– Алле, алле. Жорик? Это я, Шолкин. Закруглился. Все в порядке. Что– что? Ха-ха. Волосы в бороде! Вот будешь завтра дежурить, тогда и считай. Ха-ха. Пока.

Потом офицер снова позвонил.

– Позовите Нинель. Алле, Нинель? Здравствуй, дусик. Еду к тебе, моя девочка. С работы звоню. Порядок. Все ушли, один я остался. В Оперетту? Очень мило. А потом к тебе? Еду. Пока.

Офицер зевнул и, воткнув штепсель сторожевой системы, вышел в желтую латунную дверь.

Чмотанов зашевелился, подкрался к розетке и выключил иностранные хитрости. Поудобнее устроился рядом с телефонным столиком за ширмочкой и отдался потоку мыслей о будущем. Пойти в гостиницу Интурист, подкараулить американца и спросить у него адрес Рокфеллера. Так, мол, и так, мистер Рокфеллер, пишет вам простой русский парень…

Сменялись караулы, топая сапогами. Негромко командовал разводящий.

Пробило полночь.

Час ночи.

Два.

– Кось! – сказал наружный часовой. В подземелье голос солдата прокатился, как в бочке. Чмотанов замер.

– А? – вполголоса ответили из темного угла.

– Злодей этот Шолкин.

– Злодей, – согласился второй.

– Ты, говорит, зараза, если еще хоть раз пропустишь политинформацию, – всю зиму в наружке простоишь. Через час, говорит, стоять будешь.

– В декабре я нос из-за него отморозил – три часа стоял через час. Градусов тридцать было.

– Это он любит.

– Ох-хо-хо, скоро ли пересменка?

– Три четверти пробило.

Ровно в три часа ночи Чмотанов натянул респиратор и открыл баллончик с сонным газом. В склепе зашипело. Часовой сон превратился в наркотический.

Пробило четверть четвертого.

Чмотанов встал и подумал: «Размяться бы». Он залез на саркофаг, сделал на руках стойку и походил немного. Затем спрыгнул и быстро сорвал пломбу.

Осмотрев замок, Ваня коротко хохотнул. Вместо замка под трехбородочный японский ключ вор века обнаружил обычный замочек от канцелярского стола. – И тут средств не было! – хихикал расхититель, отпирая замок булавкой. Он поднял стеклянный верх на петлях, словно кузов автомобиля, и влез на ложе. Став рядом с Ильичом на колени, Ваня вынул пилу. Осторожно, как мину, приподнял он голову с належанного места и… голова осталась у него в руках. Положив ее рядом, Ваня лихорадочно, словно золотоискатель, сунул руку в отверстие, прикрывавшееся головой, и нащупал что-то комковатое.

И вытащил горсть обыкновенной пробковой крошки.

– Это как же так… – Ошеломленно сказал Ваня. На глаза навернулись слезы. Он с хватился за кисти рук, будто у топающий, и они, твердые и холодные, как железо, предательски отвалились. Из рукавов исторического френча посыпалась толченая пробка.

Страшный гнев охватил Ваню Чмотанова. Невидящим взором оглянулся он вокруг, – сломать, разбить! Так подло обмануть его! Обманывать с самого детства! И если бы только его – всю Россию, весь мир…

Донесся отрезвляющий бой курантов. Осталось полчаса до смены караула. Ваня завернул г олову в тряпицу и сунул за пазуху. С прятал под платье не понадобившийся инструмент, закрыл крышку саркофага.

Тоска душила Ваню. Он подошел к сопевшему часовому и толкнул его кулаком в живот.

– Чаво? – спросил часовой. Он стоял смирно и, не мигая, глядел на Ваню.

– Плохо служишь! Побывали здесь до меня.

– Так точно, товарищ капитан.

– Завтра под суд пойдешь.

– Служу Советскому Союзу, – прохрипел часовой и засвистел носом.

Чмотанов поднялся по лестнице, тихонько потянул на себя стылую бронзу двери. В узкую щель виднелась заиндевелая брусчатка Красной площади. Гудели прожектора. В косой тени стоял часовой – вольно, пристукивая каблуком о каблук.

«Ишь, распустились, – с неожиданной злобой подумал Ваня. – Четвертый час ночи – они и рады, что никто не видит. Встал, будто семечки покупает!»

Ваня достал из кармана кепку с большим козырьком, нахлобучил на уши, поднял воротник.

…Часовые остолбенели. Из черного проема двери, бочком протиснулся Владимир Ильич. Щурясь от резкого света, он искоса снизу взглянул на лицо белобрысого солдата и ловко подхватил выпавший из его рук карабин:

– Остогожнее, товагищ! Дегжите погох сухим[10]10
  Отсюда и далее: соавторы намеренно акцентируют присущую Владимиру Ульянову врождённую картавость – примерно с той же целью, с какой антисоветски настроенная часть населения СССР в 1970-1980-е гг. издевательски пародировала в анекдотах неразборчивую дикцию Леонида Брежнева («сиськи-масиськи», «сосиськи сраны» и т. п.).Коммунистическая пропаганда никогда не признавала наличие у своих вождей каких бы то ни было речевых дефектов, за исключением явно выраженного грузинского акцента у Сталина.


[Закрыть].

Ильич вложил карабин в безвольную руку часового, потрогал пальцем лезвие плоского штыка и покачал головой:

– В наше вгемя кгасноагмейцы лучше относились к огужию. Сознайтесь, батенька, ведь штык туповат?

– Туповат, товарищ… Владимир Ильич, – выдохнул белобрысый. И позабыл, что надо дышать. Его товарищ, смуглый парень из Казахстана, закатив белки, медленно сползал, обтирая спиной стену из черного лабрадора.

– Вы из каких мест будете, товагищ? – остро глядя на белобрысого и ухватившись за лацканы пальто, спросил Чмотанов.

– Вологодские мы… – прохрипел часовой.

– Значит – шутить не любите! – резюмировал Ленин. – Тогда – пгощайте. И помните: импегиалисты тоже шутить не любят. Так и пегедайте товагищам… – Ильич ловко взял под козырек и деловитой походкой зашагал вдоль трибун к Историческому музею.

– Очнись, дура! – пнул сапогом белобрысый своего напарника. Тот со стоном разлепил веки, поднялся, опираясь на карабин.

– Слышал, как я тут с Лениным разговаривал? – спросил вологодец. – Наказ его знаешь – все беречь и никому не отдавать…

– Докладывать будем? – простонал смуглый.

– Кому? Лейтенанту? Нос у него не дорос, ему докладывать… Я – Ленина видел, а он что? Пусть он на политзанятиях докладывает.

…Чмотанов подошел к Историческому музею. Отделившись от стены, к нему шагнул человек в штатском. Он заглянул Чмотанову в лицо, открыл рот – да так и застыл.

– Здгавствуйте, товагищ! – не вынимая рук из карманов, кивнул агенту Чмотанов и свернул за угол.

Чекист прирос к асфальту. «Докатился, – мелькнуло в его мгновенно вскипевшем мозгу. – Не зря баба пилит: не пей! Уже и Кузмичи мерещатся…[11]11
  Имеется в виду одна из наиболее странных и загадочных в российской истории XIX века личностей – легендарный старец-отшельник Феодор (Фёдор) Кузьмич (1776?-1864), объявившийся в 1836 г. в Пермской губернии без документов, сосланный как бродяга в Сибирь и скончавшийся в Томске 20 января (1 февраля) 1864 г. С середины XIX века в народе получила устойчивое распространение версия, что Фёдор Кузьмич в действительности является не кем иным, как бывшим императором России Александром I Благословенным, утомившимся от несения креста отцеубийцы и ушедшего от власти путём фальсификации собственной кончины в 1825 году.
  При пиратской публикации повести в британском издательстве «Флегон Пресс» (Смута Новейшего времени, или Удивительные похождения Вани Чмотанова. London: Flegon Press, 1970) публикаторы посчитали необходимым снабдить этот пассаж специальным примечанием: «Император Александр I, победитель Наполеона, простудился и умер внезапно в Таганроге. Его тело было доставлено секретно в столицу. В народе распространились слухи, что будто царь «пошёл в народ» и живёт под чужим именем в Сибири. Вместо него, якобы, в могиле лежит простой крестьянин Кузьмич. В настоящее время ходят также слухи, что в мавзолее Ленина лежит тело не вождя, а обыкновенного гражданина.
  Каждые несколько лет, когда мавзолей закрывают «на ремонт», туда кладут новое тело вместо загнившего. Голову изготовляют из воска по рецепту лондонского Музея восковых фигур мадам Тюссо».
  Что любопытно: эта версия и ныне имеет в народе широчайшее распространение, и властям категорически не удаётся её дискредитировать, несмотря на неоднократные опровержения околокремлёвских ученых-мумификаторов.


[Закрыть]»

* * *

Чмотанов миновал Лубянку, когда далеко-далеко куранты проиграли четыре часа ночи.

Простота похищения его разочаровала. К чему все приготовления, если его изощренной изобретательности не предвидели хранители древности?

– В Египте потруднее было, – с обидой рассуждал Ваня. – Лезешь в усыпальницу к фараону и вдруг – хлоп! – плита позади падает. Или в лабиринт попадешь, рыдай, пока не сдохнешь…

Полный тоски и безучастности, Ваня выехал в Голоколамск к знакомой вдове, его верной подруге Маняше, чтобы отдохнуть и обдумать дальнейшее. Дело предстояло трудное. Снова Чмотанов почувствовал в душе разгорающуюся любовь к риску и удаче.

* * *

Караулы сменялись. Привычно печатая шаг, усыпленные преступником люди дошли до казармы и повалились на нары.

Доступ, как обычно, начался в 11 часов. В Александровском саду царила давка, но подходили к дверям присмиревшие, благоговейно снимали шапки и парами шли мимо стеклянного ящика. Тихонько плакала старушка, мутно вглядываясь в бессмертный образ того, кто за десять дней потряс земной шар[12]12
  Имеется в виду Владимир Ульянов-Ленин (1870-1924), основатель в 1917-18 гг. коммунистического тоталитарного государства под названием Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (РСФСР); в 1 922 г . н а е ё б азе б ыл о бразован С оюз С оветских Социалистических Республик (СССР), просуществовавший 69 лет и распавшийся в 1991 г. на пятнадцать самостоятельных государств.
  Данная формулировка является аллюзией на название книги американского публициста-коммуниста Джона Рида (1887-1920) 93 «Десять дней, которые потрясли мир» (1919), написанной после первого посещения Ридом в 1917-1918 гг. только что возникшей Советской России и являвшейся неприкрытым панегириком вождя пролетарской революции. Ленин, ознакомившись с сочинением Рида, согласился написать предисловие к ее новому американскому изданию 1922 г., в котором «от всей души» рекомендовал это сочинение для прочтения «рабочим всех стран». Согласно официальной советской версии, Джон Рид умер в Москве в октябре 1920 г. от тифа, которым заболел, возвращаясь из поездки в Баку; согласно версии неофициальной – отравлен по приказу Ленина, опасавшегося, что Рид, начавший прозревать, напишет новую книгу, которая перечеркнет «Десять дней…» и разоблачит подлинную сущность вождя пролетарской революции.


[Закрыть]. Многие, не видя лица, полагали, что так и должно быть. Другие мысленно дорисовывали недостающие дорогие черты.

– Не останавливаемся. Пройдем скорее. – Командовал дежурный офицер Жорик.

Последней в этот день вошла супружеская чета. Должно быть, приехали они из провинции. Одеты были оба в старомодные китайские плащи из крашеного брезента[13]13
  Имеются в виду широко распространённые в СССР в 1950-х гг. плащи «Дружба» китайского производства. Плащи были тёмно-синего или тёмно-зелёного цвета и обладали удивительной особенностью – линять под дождём, окрашивая лужи.


[Закрыть].

– Скорее! – предупредил офицер. Они ринулись вниз, подчиняясь команде. Чета разлетелась и ударилась лбами в дверь листовой латуни. Дверь запела, словно уронили гитару.

– Тихо! – грубо сказал Жорик.

Трепеща, чета взошла на смотровую площадку и, щурясь после белоснежной площади, приглядывалась к мумии.

– Паша! – зашептала жена. – У него головы нет, или это мне кажется?

– Молчи, дура! – Супруг напряженно оглядел ложе. Самой существенной части тела действительно не было. Пот хлынул ручьями по спине мужчины. Он вдруг увидел, что голов целых три, потом их стало восемь, и головы, размножившись, заполнили целиком стеклянную коробку, словно кузов машины, груженой навалом капустой.

– Черт! – глухо крикнул супруг.

– Черт!

Он качнулся и ударился головой об острый край гранитного парапета.

– Паша! – отчаянно закричала женщина и упала рядом с ним на колени.

– Паша, прости меня! Ну, закатилась куда-нибудь, всякое бывает!

– Посетителю плохо. Нашатырь, – скомандовал Жорик, подготовленный ко всем случаям жизни.

– Не беспокойтесь, мадам, – нарушая устав, офицер взял под руку обезумевшую от горя женщину. – Вашему мужу окажут необходимую медицинскую помощь.

– Ну вот, ни объявления, ничего… – Всхлипывала она. – Лежит безголовый, а у меня муж нервный, контуженный, инвалид второй группы… В сто лет раз в Москву приедешь, дороги не знаем, ничего не знаем…

– Кто безголовый? – ледяным тоном спросил Жорик.

– Безголовый, безголовый! – упорствовала посетительница и рыдала, тыкая пальцем в сторону саркофага. Жорик оглянулся. Неожиданная слепота затмила взгляд. Он сбежал вниз и, приподнявшись на цыпочках, прижался носом к стеклу.

Красноватый свет. Френч. Ботинки. Все по уставу. Протер глаза. Головы… не было. «Как поступает настоящий офицер на моем месте?» – подумал очень медленно Жорик. Он вынул пистолет и вложил кислую сталь в рот.

– Товарищ капитан… – говорил ему в спину дежурный врач. – По всей видимости, умер товарищ.

Грохот выстрела потряс благоговейную тишину. По стеклянному торцу опустевшего саркофага, трепеща кусочками холодца с мелкими прожилками сосудов, сползали мозги дежурного офицера.

* * *

В эту ночь Правительство не расходилось. Гарнизон развели и посадили под замок. Составили список лиц, допущенных к чрезвычайной государственной тайне. К столице были подтянуты танковые дивизии. Улицы и общественные места патрулировались агентами в штатском и солдатами, переодетыми дворниками.

Ждали возникновения враждебных слухов и приготовились брать всех.

Совещались.

Словно угроза черной чумы нависла над городом. В пижаме и ночном колпаке привезли академика Збарского[14]14
  Илья Збарский (1913-2007) – советский учёный-биохимик, сын академика Бориса Збарского (1885-1954) и продолжатель дела главного советского мумификатора. После кончины отца был назначен ответственным за поддержание мумии Ленина в «демонстрационном» виде, чем и занимался на протяжении всей последующей жизни.


[Закрыть].

Совещались.

Генеральный секретарь плакал, как ребенок, размазывая краску с бровей[15]15
  Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев (1906-1982), советский правитель в 1964-1982 гг., отличался сентиментальностью, что контрастировало с его крупным телосложением и грубыми чертами лица, наиболее заметной частью которого были густо разросшиеся чёрные брови. Эта особенность внешности Брежнева была объектом постоянных шуток и анекдотов в среде антисоветски настроенного населения – от клятвенного заверения, что генсек красит свои брови краской «Титаник», изготовляемой в Одессе на Малой Арнаутской улице, до присвоения Брежневу титула «Бровеносец в потёмках», пародировавшего название самого знаменитого фильма режиссёра Сергея Эйзенштейна (1898– 1948) – «Броненосец «Потёмкин»« (1925).


[Закрыть]. И не он один. Никто не знал, что делать. Подсказать было некому. До начала работы мавзолея оставалось около полусуток.

– Так быстро реконструировать невозможно… – сказал оправившийся от приступа ужаса Збарский. – Если постараться… месяцев за шесть… справимся!

– Полгода! – застонало Политбюро.

Гениальное всегда просто.

– Знаете ли что, – успокоившись немного, сказал Генеральный секретарь.

– Актёра положим на время.

– Ура! – закричали в интимном кругу.

– Привезти актера Роберта Кривокорытова[16]16
  Собирательный образ, подразумевающий актёра Юрия Каюрова (р. 1927), официально назначенного исполнителем роли Ленина в советском кино 1960-1970-х гг., и поэта-песенника, члена КПСС Роберта Рождественского (1932– 1994), автора упоминаемого в тексте «написанного от противного» стихотворения про то, кто кем (или чем) подкуплен (см. ниже).


[Закрыть]! – распорядился Начальник искусств[17]17
  Образ собирательный. Министром культуры СССР в описываемый период (зима–весна 1970 года) была женщина – Екатерина Фурцева (1910-1974); министром культуры РСФСР – Николай Кузнецов (1922-1988), не имевший допуска на вершины партийной иерархии – в круг Политбюро ЦК КПСС.


[Закрыть].

Через полчаса актера доставили, – почему-то дрожащего, с малиновым подтеком под глазом.

– Фингал откудова? – раздраженно спросили допущенные к тайне.

– Сопротивлялся гражданин! – чеканил агент. – Кричал, что не имеем права.

– Черт вас дери! Чисто ни одного задания выполнить не можете!– кричал Начальник искусств. – Загримировать его! Живо!

Актер что-то бормотал и вырывался. Его почти у несли и … в вели в скоре пожилого и растерянного Владимира Ильича. Все невольно подтянулись.

– Годится! – сказало хором правительство.

– Роберт! – мягко, по-отечески начал Генеральный Секретарь, взяв из рук референта текст речи. – Вам выпала трудная, ответственная, но почетная, благородная задача. Дело в том, что тело Ильича взято… так сказать, на реставрацию… Но было бы неудобно и политически неправильно прекратить доступ в мавзолей. Это прекрасная почва для слухов и враждебных домыслов…

«Неужто свистнули Кузьмича? – нервно подумал артист. – Не может быть».

– …Так вот, Роберт, вам придется полежать вместо праха. Справитесь ли? Сумеете ли воссоздать образ вечно живого Ильича, но вместе с тем и как бы неживого, то есть он, конечно, вечно живой, но в мавзолее он не совсем живой вечно живой, не так ли? На время работы переведем вас на кремлевское снабжение.

– Нужно подумать, – сказал Кривокорытов и решил про себя: «Ясное дело, сперли».

– Дорогой Леонид Кузьмич, дорогие товарищи, друзья! – приосанившись, заговорил знаменитый артист, стараясь протянуть время. – Системе Станиславского[18]18
  Теория сценического искусства, носящая имя её изобретателя – русского, а затем советского театрального режиссёра и педагога, одного из основателей МХАТа Константина Станиславского (Алексеева, 1863-1938). Согласно главному постулату Станиславского, «на с цене всё должно происходить как в жизни». Важнейшими принципами являются установка на правду переживаний (актёр должен по-настоящему переживать то, что происходит с его персонажем, эмоции должны быть максимально подлинными); продумывание предлагаемых обстоятельств, «вживание» в роль, понимание внутренней логики персонажа и мотивов его поступков.


[Закрыть] предстоит трудная проверка, но она выдержит, как уже выдержала сотни испытаний за полвека существования нового, социалистического общества. Константин Сергеевич требовал, чтобы на сцене… все было, как в жизни… Однако мавзолей лишь в определенном смысле сцена. Мне предстоит создать не совсем живой образ неживого…то есть, я хотел сказать, неживой образ вечно живого… или, точнее, живой образ не вечно… простите… вечно неживого!

Кривокорытов запутался и вспотел. На него в упор смотрели Начальники искусства и безопасности, и в глазах последнего уже загорелся нехороший желтый огонек.

– Ну вот и прекрасно! – облегченно подытожил Генеральный секретарь и кивнул Начальнику безопасности:

– Отберите у товарища актера подписку о невыезде, подписку о неразглашении, – и пусть обживает рабочее место.

Стояла чудная зимняя ночь. Около Спасской башни сопровождавшие Кривокорытова лица отперли дверцу в стене и долго с пускались вниз по мраморной лестнице. Затем они пошли по узкому коридору под площадью и вновь начали подниматься. Ярко освещенная крышка люка поблескивала надписью: «Запаcный выход». Офицер открыл ее, и группа вылезла в мавзолее.

Суетились рабочие, откинув кузов саркофага, – они проводили трубы микроклимата.

– Здесь, товарищ Кривокорытов! – рапортовал офицер охраны. Актер оглянулся. Тошнотворный приступ тоски пронзил ему душу. «Боги, боги искусства, зачем вы покинули меня! Неужели лежать в гробу по системе Станиславского?» – внутренне стонал актер.

И лег репетировать.

Он сосредоточился, положил руки: левую – плашмя на грудь, правую – чуть сжав в кулак. Скорбно расслабил веки.

– Великолепно! – раздался по радио, спрятанному под подушкой, голос Начальника искусств. – Но уж слишком живой. Нельзя ли немножко умереть?

Приказывал Начальник.

Артист подчинился.

– Так держать! Так лежать!

Доступ в мавзолей начался в 11 утра.

В интимном кругу обсуждали, что делать.

– Не лучшая находка, этот Кривокорытов.

– Идея! – воскликнул Начальник искусств, бешено вращая черными глазами. Столпившись, закусывали и слушали проект. Смеялись и гладили себя по животам.

* * *

Ваня Чмотанов сошел в тихом Голоколамске. Душа его наслаждалась прекрасным зимним днем и покоем провинции.

Он прошел через город. Рядом с развалившейся церковью стоял аккуратный чистенький домик. Из трубы шел дым. «Нежданная радость – это я», – тщеславно подумал Чмотанов и свистнул. В окне мелькнуло лицо. Загремел засов.

– Ванечка! – воскликнула, появившись в дверях, розовощекая курносая гражданка. – Соколик мой необыкновенный!

Телосложением Маняша была круглая и плотная. Она встречала друга в чудесной мохеровой кофте цвета весенней лягушки.

Они расцеловались.

– А я, дура, думаю: заловили моего соколика, давно не видать.

– Нет, Маняша, жив твой соколик, прилетел с миллионами.

Маня раскраснелась и с истинно голоколамской страстью впилась в губы Чмотанова.

– Экий архипоцелуй, Маняша! – шутил Ваня, обвиваясь вокруг неё плющом.

Они сели за столом в передней избе под образами.

Выпив самогону, Чмотанов поцеловал подругу и сказал:

– Эх, заживем, Маняша, вскорости…

* * *

Кривокорытов трудился в поте лица. Первый день отлежал тяжело, но постепенно настолько освоился и так сосредоточился, что по окончании доступа приходилось будить его. Артиста успокаивало и укачивало еле слышимое шарканье толпы; поначалу болезненны были уколы тысяч глаз, впивавшихся в бесконечно дорогие черты, но вскоре явилось второе дыханье. Психологи догадались пустить по радио музыку. Роберт лежал с удовольствием, слушая медленное танго. Неустанно следили и за идейностью актера. «Сегодня я прочту лекцию на тему, – услышал однажды Роберт вкрадчивый профессорский голос, – почему не следует верить в Бога».

«Все люди смертны, – ласково говорили в наушниках, – и всем предстоит умереть. Но не совсем. Человек превращается в атомы и электроны, которые неисчерпаемы. Бессмертно также дело пролетариата, его диктатура. На давным-давно загнившем Западе полагают, что она постепенно смягчится! – доверительно сообщил лектор. – Этому не бывать! Диктатура установлена раз и навсегда и постепенно распространится на всю бесконечную вселенную. Лежите спокойно, Роберт».

По чьей-то невидимой указке им заинтересовались журналисты. Разумеется, расспрашивали и писали об официальной половине деятельности маститого актера, – в театре, дома, среди коллег. Слава Кривокорытова росла. Завистники распространили слух, что он подкуплен одним небезызвестным учреждением[19]19
  То есть «Лубянкой», как в просторечии было принято именовать в СССР (а ныне – в России) тайную политическую полицию, главная квартира которой располагается на Лубянской площади в центре Москвы (в описываемое время – площадь Дзержинского).


[Закрыть]. Артист с негодованием ответил по телевизору стихотворением поэта, написанным по-новаторски – «от противного»[20]20
  Нижеследующие стихотворные строки являются иронической пародией на стихотворение Роберта Рождественского «Подкупленный» (1969), написанное, как явствует из его эпиграфа («"Все советские писатели подкуплены…" – так пишут о нас на Западе»), в качестве очередного «нашего ответа Чемберлену».
  Стихотворение Рождественского начинается утверждением: «Я действительно подкуплен. / Я подкуплен. / Без остатка. / И во сне. / И наяву…», а заканчивается опровержением ранее высказанного откровения: «Я подкуплен. / Я подкуплен с потрохами. / И поэтому купить меня / нельзя». Между этими тезисом и антитезисом советский поэт на трёх страницах приводит детальный перечень вещей, которыми он подкуплен («Я подкуплен / ноздреватым льдом кронштадтским / и акцентом / коменданта-латыша. / Я подкуплен / военкомами Гражданской / и свинцовою водою Сиваша…»), постепенно формулируя general message своего сочинения: «Я подкуплен зарождающимся словом, / не разменянным пока на пустяки…». Б удучи далеко не бесталанным поэтом, Роберт Рождественский в в начале своего творческого пути подавал большие надежды, чего ему не могли забыть подпольные антисоветские литераторы.


[Закрыть]. «Да, я подкуплен, – писал поэт. – Я подкуплен березками белыми… я подкуплен глазами любимой…» Завистники передразнивали: «Бэрьозкой!» – намекая на знаменитый валютный магазин[21]21
  Имеется в виду сеть магазинов «Beryozka» («Берёзка»), действовавшая в крупнейших городах С ССР ( Москва, Ленинград, К иев) н ачиная с 1 964 г. как преемница аналогичной системы магазинов Торгсин, существовавшей в 1930-е гг. «Beryozka» просуществовала до начала 1990-х гг.


[Закрыть]. Но в наш век рационализма, смешавшего арифметику и поэзию, стихи все-таки подкупали искренностью чувства.

Однажды в середине марта Кривокорытов проснулся и принимал ванну. По актерской привычке он решил поупражняться перед зеркалом. Взглянул – и охнул: на лбу набух огромный фиолетовый прыщ. «А через три часа ложиться!» – сокрушался Роберт.

Он спешно вызвал гримера, тот кое-как справился. Можно даже сказать, что теперь лицо поклонника «Апассионаты»[22]22
  То есть Ленина. Согласно коммунистической мифологии, лидер большевиков очень любил классическую музыку, а самым любимым его произведением была Соната фа-минор № 23, op. 57 Appassionata (1806) немецкого композитора Людвига ван Бетховена (1770-1827).


[Закрыть] обогатилось печатью раздумий великого философа, мыслившего не понятиями, а континентами и эпохами.

К сожалению, Кривокорытов не оценил нового штриха, а даже расстроился. Он шел по служебному подземному ходу в отвратительном расположении духа.

Но когда он лег, и мимо пошли тысячи людей, он в новь преисполнился важностью задачи и подобрел.

Все шло хорошо.

В полдень с последним ударом курантов артист ощутил неудобство в левой ноздре. Постепенно осознавал он причину. Невыстриженный волосок щекотал в носу, тихо, но губительно, с каждым вздохом приближая страшное. Роберт собрал в кулак весь профессиональный опыт актера. О, если бы можно было почесать нос рукой! Ведь и раньше бывали подобные случаи. Роберт вспомнил, как нужно было зарыдать, когда положительная героиня в одной пьесе провалилась в нужник и утонула. Тогда он закрыл лицо рукавом из бутафорского шелка и превратил гомерический смех в трогательный плач.

Волосок шевелился. Рушились города, кричали женщины, свергались правительства, и весь земной шар объял огонь новой мировой войны.

Фокстрот по радио оборвался.

– Алле, алле, Кривокорытов! – раздался голос Начальника безопасности[23]23
  Контекст подразумевает главу тайной политической полиции – КГБ. Этот пост в те годы занимал Юрий Андропов (1914-1984). До середины 1950-х гг. малозаметный партийный аппаратчик, служивший по дипломатическому ведомству и в 1956 г., Андропов, будучи послом СССР в В енгрии, с ыграл в ажнейшую р оль в п одавлении В енгерской антикоммунистической революции. В 1967-1982 гг. возглавлял КГБ; несёт персональную ответственность за осуществлявшиеся этим ведомством репрессивные меры по подавлению советского диссидентского и правозащитного движения, за изгнание из страны с лишением советского гражданства выдающихся деятелей культуры, включая лауреата Нобелевской премии по литературе Александра Солженицына в 1974 г. В ноябре 1982 г. стал преемником Леонида Брежнева на посту правителя СССР. Период его 15-месячного правления вошёл в новейшую историю как время максимально жестокого противостояния тоталитарного советского государства со свободным миром; в 1983-84 гг. человеческая цивилизация находилась на грани третьей мировой войны.


[Закрыть].

– Что это Вы задумали?

Роберт напряг железную волю актера.

– Бросьте вы эти штучки! – загремел Начальник, и неумолимо приблизился миг предательства Родины. В голове Кривокорытова помутилось, он раздулся, как лягушка в знаменитой басне. Земной шар сошел со своей орбиты и неотвратимо падал на раскаленное солнце.

– Ап-чхи! – грянуло на весь мавзолей.

– Я тебя расстреляю, собака! Продажная шкура! Фашист! – орал Начальник в подушке фальшивой мумии. Актер понял, что все кончено. С воем он вскочил на четвереньки, запрыгал, рыдая, под стеклом.

Ударившись головой о крышку, падая, Кривокорытов каблуком распорол перину, и гагачий пух затопил хрустальную гробницу. Актер бился в застекленном пространстве, словно гусь в пухощипательной машине.

Оцепенение посетителей длилось вечность. Страшным ревом взорвались сошедшие с ума. Толпа бросилась к саркофагу.

– Воскрес! Воскрес!

– Он задыхается!

– На помощь!

Чудесная весть, словно ток, пронизала очередь. Народные массы хлынули в склеп, повалив и растоптав охрану. Вмиг была сорвана крышка. Под вой и хихиканье сумасшедших, затравленно глядя, выпрямлялся незадачливый служитель Мельпомены.

– Воскрес! – вопили кругом и плакали, хватаясь за полы темно– оливкового френча.

Офицер Шолкин побледнел и протискался в каморку с телефоном. Он отрапортовал о случившемся Генеральному секретарю и деловито, поглядев на часы, застрелился.

Охрана, залегшая под голубыми елями, встревожилась гулом и бегущей толпой.

– Наверное, мятеж, – предположил майор Разумный. Он долго пытался дозвониться до начальства. Никто не подходил к аппарату. Политрук еще с утра уехал к больной теще. Чувство одиночества сдавило сердце майора. Он подумал, что Кремль взят, вспомнил о своей исторической ответственности и скомандовал:

– Рота! Рассеять мятежников!

Застучали пулеметы из-под елей. Стрельбу услышали патрули на крыше ГУМа, на Спасской башне и в Покровском соборе, и поддержали Разумного. Ударили крупнокалиберные, из древних бойниц со стены били из карабинов и автоматов.

* * *

Генеральный секретарь плакал, как мальчик, рвал телефон, вызывая с окраины танковую дивизию.

– Самозванец…! – кричал он и тер кулаками глаза. – Гад несчастный!

Дозвонившись к генералу Слепцову, Леонид Кузьмич бежал по гулкому коридору, созывая товарищей по классовой борьбе. Споткнулся, упал на ковер и втянул голову в плечи, решив, что сзади на него бросился десант мятежников. Но в коридорах никого не было. Бросился по лестнице. Распахнул неприметную дверь кабинета для совещаний. Выпучивая глаза, застыл: на окнах, прицепив ремни к защелкам фрамуг, висели Начальники искусства и безопасности.

– Караул! Убивают! – закричал Генеральный секретарь, отступая задом и не отрывая глаз от конвульсивно дергавшихся ног многолетних соучастников.

* * *

– Скажи! Слово скажи! – выла толпа.

«Сказать, что случайно здесь – убьют!» – вспыхнуло в мозгу артиста.