Текст книги "Багровая земля (сборник)"

Автор книги: Борис Сопельняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава восьмая

Командир части искренне обрадовался гостям. Здесь вообще охотно распахивают души, а перед теми, кто недавно из Москвы, особенно. Когда помылись и поужинали, хозяева предложили заночевать. Мы слабо посопротивлялись и сдались.

До чего же сладко спится на чистых простынях, да еще после настоящей русской бани! На дворе плюс пятьдесят, в парилке плюс сто, зато в бассейне вода ледяная. Выскакиваешь оттуда молодым и полным сил, хоть сейчас – снова на броню!

Только положили головы на подушки, как загрохотала артиллерийская канонада. Оказывается, уже рассвело, на часах пять тридцать, а завтрак, по распорядку, в шесть ноль-ноль.

– Что за стрельба? – забеспокоились мы.

– В «зеленке» зашевелились душманы. Артиллеристы их засекли и тут же дали прикурить, – как о чем-то само собой разумеющемся бросил командир.

Через пять минут я был у артиллеристов. Батарея стояла на берегу широкой бурной реки Кабул. Она стремительно несла свои бирюзовые воды в сторону города с таким же названием. До неблизких гор – буйная тропическая растительность. Это и есть печально известная «зеленка». Душманы спускаются в нее с гор – спрятаться там проще простого – и обстреливают кишлаки, дороги, подкарауливают заходящие на посадку самолеты и вертолеты.

– В «зеленке» душманам, конечно, вольготно, – заметил загорелый до черноты командир батареи. – Но мы ведем за ней постоянное наблюдение. Видите, как обгорели стволы орудий, стрелять приходится часто. А понапрасну снаряды мы не расходуем.

– Я слышал, они палили из миномета. Вы его накрыли?

– А как же! – вздернул подбородок командир. – Можете посмотреть, – протянул он мне бинокль.

Мощный артиллерийский бинокль сделал все неправдоподобно близким. На противоположном берегу – а кажется, совсем рядом – брошенный кишлак: разрушенные дома, вывернутые с корнем деревья, глубокие воронки. А вот и куча покореженного железа, что раньше называлась минометом.

– Командир, к телефону! – раздалось из окопа.

– Бегу.

Вернулся командир сильно расстроенным. Почертыхавшись, хлопнул себя по бедрам, воскликнул: «Ну, надо же!» – и извиняющимся тоном сказал:

– Нужен уазик.

– А что случилось?

– Чепэ! В соседнем подразделении один ефрейтор снаряжал гранаты. Как это произошло, не знаю, но взрыватель сработал в его руках.

– Он жив? – закричал я. Мне казалось, что если я оглушен канонадой, то и другие ничего не слышат.

– Жив. Но надо побыстрее доставить его в медроту. Потому и просят вашу машину, других поблизости нет.

…Ефрейтора звали Володей. Он сидел на камне и на отлете держал левую руку. Кисть – кровавое месиво. Пальцы – будто бритвой отсекло.

– К-как же это ты? – выдавил я.

– А черт его знает! – совершенно спокойно, даже беспечно, ответил ефрейтор.

Потом помолчал и добавил: – Хорошо, хоть гранаты не рвануло.

Я присмотрелся к Володе. Глаза ясные, лицо не перекошено, губы не дрожат, речь четкая – то ли он в шоке и не чувствует боли, то ли не осознал, что произошло, то ли у него такая невероятная сила воли. Безо всякой суеты, не забыв прихватить автомат, он сел в машину и как-то буднично бросил знакомому шоферу:

– Давай, Санек, трогай.

Побледневший Санек так рванул по ухабам, что, казалось, через секунду мы оказались в медицинской роте. Володей тут же занялись врачи.

Представьте чистый уютный дворик, закрытый от жары маскировочной сетью. А на скамеечке чинно сидят три богини в хрустящих белых халатах и кокетливых шапочках.

– Девушки, кто вы? – не без робости спросил я.

– Мы-то? – лукаво переглянулись они. – Мы – медсестры.

– А я…

– Да знаем мы, кто вы, – перебили меня девушки. – Вся округа знает, что в части – гость из Москвы.

– Ну, не совсем гость, – обиженно начал я.

– Раз не проверяющий, значит, гость, – засмеялись медсестры.

Так мы познакомились. Оказалось, прекрасные веселые девушки, если надо, сутками не выходят из операционной, неделями дежурят у коек раненых, охотно отдают им свою кровь.

– Раньше я жила в большом городе, – рассказала Люда, – работала в кардиологическом центре, возилась в основном с сердечниками, тихими, пожилыми людьми, надорвавшими сердце на руководящей работе. Разговоры только об одном: кого куда назначат и что это даст. Надоело! Пошла в военкомат и прямо с порога заявила: хочу в Афганистан – лечить тех, кто ранен в бою.

– А я работала в областной больнице, – подхватила Наташа. – Лежал у нас офицер, раненный в Афганистане. Слушала я его, слушала… – и поняла, что мое место здесь.

Тут чувствуешь себя по-настоящему нужной.

– А чего стоит отвечать на письма родителей тех ребят, кто не может писать, – вздыхает Люда. – Ребята сочиняют бодрые письма, выдумывают всевозможные небылицы, почему написано не их рукой: занозил, мол, палец, трудно держать ручку… Сегодня утром я писала за одного такого сержанта, Сергея.

– Мировой парень. – добавила Катя. – Он уже несколько дней на грани жизни и смерти, но все время шутит и нас поддерживает. Когда мы от усталости валимся с ног, грозит, что когда поправится, девушек с такой походкой, как у нас, на танцы не пригласит. Мы, конечно, делаем вид, что этим расстроены и начинаем вальсировать перед ним, как заправские балерины.

Когда я встретился с капитаном медицинской службы Валерием Колесниковым и попросил рассказать о перспективах Сергея вернуться в строй, он ответил не сразу. Полистал какие-то бумаги, посмотрел рентгеновские снимки, досадливо покряхтел, хлебнул чего-то из мензурки и начал издалека:

– Понимаете, в моей практике это первый случай. Парня привезли с ранением в подколенную впадину – вроде бы пустяк, а он весь белый, пульс нитевидный и еле дышит. Делаем переливание крови, часть ее дали другие раненые, часть – наши медсестры – а она куда-то пропадает, будто у сержанта внутреннее кровотечение. Если это так, то должна быть еще одна рана, а у него – ни царапины, – пододвинул он мне снимки. – И все же я решился на операцию, – продолжал капитан. – Вскрыл брюшную полость, а там полным-полно крови и вот этот осколок, – доктор протянул мне железяку величиной со спичечный коробок. – Но как он туда попал? Оказалось, Сергей сидел в БТРе, который напоролся на мину. Осколок пробил днище, попал в бедро, внутри него прошел через таз и в брюшной полости натворил таких бед, что я долго не знал, спасем ли парня. Теперь уверен: спасем!

– Да, Сережа наш кровный брат, – подхватила вошедшая по делам Люда.

– А поговорить с ним можно?

– Можно. Только он вас не услышит. Сейчас сержант в барокамере.

И все же я с Сергеем пообщался. Через толстое стекло виднелось только его лицо. Измученное, несчастное лицо девятнадцатилетнего паренька. Я писал на бумаге свои вопросы – такие, на которые можно ответить кивком головы. Хорошо ли себя чувствует? Кивок. Навещают ли друзья, есть ли аппетит? Да. Хочет ли домой? Энергичное нет! И крепко сжатый кулак. Если человек, лежа в барокамере, считает дни до того момента, когда снова возьмет в руки автомат, значит, суждено ему жить.

Сестру-анестезиолога Таню я застал в слезах. Как ни успокаивал, в ответ – одни рыдания.

– Что-нибудь случилось дома? – спросил я.

Таня отрицательно покачала головой.

– Кто-нибудь погиб?

– Не погиб – у-умер! – снова зарыдала Таня. – Наша доченька…

Наконец Таня совладала с собой и рассказала, как месяц назад в соседнем кишлаке молодая женщина шла по улице с двухгодовалой дочкой и наступила на душманскую мину. Мать – в клочья, а девочку так изрешетило осколками, что живого места на ней не осталось. Врачи и медсестры ночей не спали: операции, переливания крови, снова операции.

Девочку назвали Ирой. Иногда она приходила в себя, улыбалась и что-то лепетала. Раненые, взглянув на нее, уходили с почерневшими лицами и вздутыми желваками, у медсестер не просыхали глаза… И вот сегодня Ирочки не стало.

Вдруг Таня насторожилась и подняла палец:

– Тихо. Кажется, поют.

– Поют, – подтвердил я. – Только не в лад как-то…

– Раз поют, значит, боль терпеть нет никаких сил. Пошли! – решительно встала она.

– Подпоем.

В соседней палате в гипсе и бинтах лежало трое.

– «По До-ону гуляет казак молодой», – хрипло выводил паренек у окна.

– «О чем… дева… плачешь?..» – часто сглатывая воздух, старался сосед.

– «О чем слезы льешь?» – подхватила Таня чуть ли не оперным контральто, и что-то вроде улыбок появилось на измученных лицах ребят. Нестройный хор стал сильнее, стройнее и слаженнее. Таня ходила от кровати к кровати: одному поправит одеяло, другому – повязку, третьего погладит по голове.

Когда я вышел во двор, то увидел привезенного нами ефрейтора. Его руку уже обработали. Бинты намотали так щедро, что кисть превратилась в боксерскую перчатку.

– Ничего, – успокоил он меня. – Доктор сказал, в строй вернусь.

– Конечно, вернешься, – подтвердил стоявший рядом капитан. – Но Татьяна-то какова, а?! – обернулся он ко мне. – Когда раненые кричали от боли, она их стыдила, мол, таких нытиков ни одна девушка не полюбит. «Но ведь больно же, – оправдывались ребята. – Что делать?» «Пойте!» – предлагала она, и тут же заводила что-нибудь лихое, раздольное. Вы не поверите, но наши парни так к этому привыкли, что даже на операционном столе, нет-нет, да и выдавят что-нибудь про степь или бродягу.

По большому счету, побывав в медицинской роте, я узнал достаточно много и, в принципе, мог уезжать. Я бы и уехал, если бы не роковое стечение обстоятельств.

Со стороны солнца неожиданно появился вертолет, сделал небольшой круг и приземлился чуть ли не во дворе медроты. Выскочившие солдаты отработанной рысью побежали к стоявшему на задворках сараю, вытащили оттуда длиннющий ящик и, прогибаясь под его тяжестью, двинулись назад к вертолету. Следом метнулась девичья фигурка, облаченная во все черное. Она то царапала, то целовала ящик и сквозь слезы кричала так, что ее не мог заглушить даже вертолетный двигатель. Все, кто находились во дворе, замерли.

– Что происходит? – не понял я. – Что это?

– «Груз 200», – сквозь зубы пояснил капитан. – Проще говоря, гроб. Третьего дня мы потеряли молодого лейтенанта. Вертолет доставит его в Кабул, оттуда, уже в цинковом гробу, в Ташкент, а потом – на родину, где его и похоронят.

– Ах, вот как… Извините, я этого не знал. А что это за девушка в черном? Жена или невеста?

– И то и другое, – отрезал капитан, и я услышал в его голосе осуждающие нотки.

– Как это? – не понял я. – А можно с ней поговорить?

– Нет, ни в коем случае! – отрезали вдруг стоявшие рядом Люда и Таня.

– Да в чем, собственно, дело? – повысил я голос. – Почему нельзя?

– Жить хотите? – неожиданно резко спросил капитан. – Тогда нечего знакомиться. Мне некогда, – пожал он на прощанье руку. – А девочки вам все расскажут…

– Ее зовут Светлана, – начала Люда, – она такая же медсестра, как и мы. Вроде бы ничего особенного, во всяком случае, красавицей ее не назовешь, но есть в ней что-то такое, чего нет у нас: шарм, обаяние, чары, что ли… В нее влюбляются буквально все.

– Надо отдать ей должное, Светка не всем отвечает взаимностью, – подхватила Таня.

– Но уж если отвечает, то на полную катушку. Я человек несуеверный, но теперь убеждена, что над ней висит жуткое проклятье: все мужчины, которых она любила, погибали. Лейтенант Ребров, который теперь стал «грузом 200», был у нее седьмым. Месяца полтора Светка будет страдать, потом придет в себя, похорошеет, кто-нибудь в нее влюбится, она ответит взаимностью и этот «кто-нибудь» станет восьмым.

– Теперь поняли, почему нельзя с ней знакомиться? – очень серьезно сказала Люда.

– Мы не хотим, чтобы вы стали восьмым.

– Ну, для этого мне нужно было бы в нее влюбиться…

– Да куда б вы делись?! – стрельнула глазами Таня. – Судя по всему, в Афгане вы уже не один месяц, жену не видели давненько, а глаз у вас, как говорила моя бабка, на женщину вострый. Или я не права?

– Ну, вам виднее… – не без смущения развел я руками. – А знаете, такая женщина, как Светлана, в истории уже была, – вспомнил я. – Это – автор книги об Афганистане, жена полпреда, Лариса Рейснер. Ее первый возлюбленный, Николай Гумилев, поэт, был расстрелян, потом Лев Троцкий – зарублен альпенштоком, Карл Радек – убит в тюрьме, муж, Федор Раскольников, – уничтожен чекистами.

– Вот видишь, – обернулась Таня к Людмиле, – а ты не верила, говорила, что мужики, мол, сами виноваты. Не-ет, в народе сказывают верно: есть на свете люди, Богом поцелованные, а есть – чертом. И Светка, и Лариса – из последних.

– Ладно, девушки, спасибо, что уберегли, – расцеловал я их на прощанье. – Впредь буду внимательнее. Мне еще тут мотаться и мотаться, так что если, не дай бог, пуля заденет – проситься буду только к вам. Только к вам! – не удержался я и, оправдывая свой «вострый» глаз, еще раз, но уже значительно крепче обнял и расцеловал девчат.

Глава девятая

В этот же день, на том же видавшем виды уазике я отправился в расположение разведвзвода. Командир части настоятельно рекомендовал мне познакомиться с командиром взвода лейтенантом Гусевым. В свои двадцать два года лейтенант разве только черта не держал за бороду, а через все остальное прошел.

Но этот бравый вояка с юношески-наивным взглядом как-то мялся и о себе рассказывал неохотно. Потом вдруг решительно заявил:

– Нет, писать надо не обо мне, а вот об этом сержанте, – показал он на щуплого, застенчивого паренька. – Он мне жизнь спас. Дважды! Представляете, бой в кишлаке.

Я бегу по узкой улочке. Вдруг, пулеметная очередь. Я – носом в землю. А через мгновение на меня валится сержант. Все, думаю, убили парня. Прислушался: живой, дышит. Потом за дувалом – взрыв. Оказывается, когда я упал, душманы из-за дувала бросили гранату. Виктор, сержант, это увидел и с разбегу плюхнулся на меня. Прикрыл собой. Граната попала прямо в него, но так как она взрывается через три секунды, Виктор успел схватить ее и швырнуть за дувал – прямо к душманам. Там она и рванула.

– А он не пострадал? Осколки его не достали?

– Ни его, ни меня! – хохотнул лейтенант. – Дувал на вид хоть и хлипенький, но он же из глины, а та на солнце так высыхает, что становится тверже камня. А вот другой бой, – продолжил он, – теперь уже в ущелье. В спешке я забыл надеть бронежилет. Чтобы оценить обстановку, высунулся из-за камня – душман тут же выпустил очередь. Виктор стал на пути очереди. К счастью, он был в бронежилете, и пули его не достали. Такой вот у меня сержант! – с гордостью воскликнул лейтенант. – А ведь обычный московский паренек, петэушник, бренчал на гитаре в подъездах, баловался травкой. Теперь у него орден, две медали и два ранения. Так что пишите о нем, он этого заслуживает, – убежденно закончил он.

Ну что тут скажешь? Поэтому я просто обнял и лейтенанта, и сержанта и… напросился в очередную операцию вместе с ними.

– Мы-то что, мы – пожалуйста, – извиняющимся тоном сказал лейтенант. – Но без разрешения командира полка нельзя. Разрешит – нет проблем, завтра же пойдем на перехват каравана с оружием.

Но командир полка решил иначе. Так как я настаивал на разрешении пойти с разведчиками на реализацию, как здесь говорят, разведданных, командир придумал другой вариант. Поздно вечером он пригласил меня к себе и, поминутно поглаживая яркий розовый шрам на стриженой «под ноль» голове, разговор начал издалека:

– В нашем полку, помимо артиллеристов, связистов и мотострелков, есть совершенно уникальная боевая единица – агитотряд. Из расположения полка он выходит не так уж и часто – два раза в месяц. Дело в том, что его маршрут пролегает в самые отдаленные кишлаки, где «погоду делают» душманы. Я уж не говорю о том, что такой выход нуждается в согласовании с местными властями. Поход агитотряда приравнивается к боевому выходу. В колонне боевая машина пехоты, два БТРа, взвод охраны, несколько грузовиков с одеждой, продовольствием и медикаментами, а также кинопередвижка. Так вот, завтра, в пять ноль-ноль, агитотряд направляется в кишлак Чарбах. Район беспокойный, от Джелалабада километров тридцать, да по бездорожью, да с форсированием горных рек. Если хотите, могу внести вас в список, – неожиданно предложил он.

– Но ведь я хотел с разведчиками… – несколько растерялся я под его испытующим взглядом.

– Разведчики работают каждый день, агитотряд – раз в две недели. Воля ваша, но следующий выход не застанете, – яростно потер он зудящий шрам. – Час назад я получил шифровку: через три дня вам надлежит быть в Кабуле.

Ничего не оставалось, как попросить дежурного разбудить меня в четыре тридцать.

– Но когда вернусь, у меня в запасе будет два дня, и я обязательно пойду на реализацию, – сказал я на прощание.

– Там будет видно, – бросил командир. – Сперва надо вернуться.

Не знали тогда ни командир, ни я, что никаких трех дней у меня не останется.

* * *

Ни свет ни заря мы взобрались на еще прохладную броню, проверили оружие, боеприпасы, связь – и колонна двинулась в сторону Чарбаха. Как раз в это время в мечети соседнего кишлака мулла призвал правоверных к первой молитве. Крепкое горло и зычный голос современному мулле не нужны, к его услугам мощный мегафон, так что призыв слышен был далеко окрест.

Когда проскочили Джелалабад и свернули на проселок, командир агитотряда приказал быть внимательнее, оружие привести в боевое положение и не терять друг друга из поля зрения. Еще час неимоверной тряски в густом пыльном облаке – и мы въехали на окраину кишлака Чарбах, что означает – Четыре сада. Садов я, правда, не заметил, и никто из местных не помнил, когда они здесь были.

Председатель кооператива Мухаммад Хусейн рассказал, что в кишлаке 1200 домов, около девяти тысяч жителей, три школы, поликлиника и несколько магазинов.

– У нас около пятидесяти гектаров земли, – не без гордости продолжал он. – До революции половина жителей вообще не имела земли, а теперь безземельных дехкан нет. Земля-то есть, – вздохнул он, – а обрабатывать ее некому. Во многих семьях одни женщины да дети.

– А где мужчины? – спросил я. – Наверное, подрабатывают в городе?

– Если бы, – еще печальнее вздохнул он. – Большинство мужчин погибло от рук бандитов. Недавно был новый налет. Днем наши малиши от них отбились, так ночью эти шакалы зачем-то взорвали школу. Теперь на месте взорванной школы строим новую, причем своими силами. Хотите посмотреть?

По нашим меркам, здание новой школы оказалось более чем скромным: всего один этаж на двадцать классных комнат, но в уезде Сорхруд эта школа будет самой большой.

А потом состоялся митинг. На открытой площадке, прямо на земле, сидело все население кишлака. Солнце пекло немилосердно, поэтому выступления были короткими и предельно емкими. Всех интересовало, что будет с кишлаком, уездом и вообще со страной после того, как Афганистан покинут шурави.

– Не беспокойтесь, – успокоил их уездный начальник, – беззащитными мы не останемся. Во-первых, окрепла афганская армия, во-вторых, созданы отряды малишей, ну, и, в-третьих, всегда поможет царандой.

– Стоит напомнить слова Аллаха, – взял слово мулла Султанджан: – «Я не могу менять жизнь человека к лучшему. Это должен делать каждый сам для себя». Так что не сидите сложа руки, не ждите, когда все блага свалятся на вас с неба. Что сделаете сами, то и получите. Я знаю: среди вас немало родственников душманов, знаю, что они подбивают молодежь уйти с ними и бороться против своих односельчан, знаю, что такие оборотни нашлись. Одумайтесь, люди! Взорванная школа, переполненное кладбище, дети, ставшие сиротами – зачем все это шакалам, напившимся человеческой крови? Они говорят, что защищают веру. От кого? Кто покушается на наши святыни? Спросите любого из правоверных: взорвали хоть одну мечеть шурави? Сожгли хоть одну школу афганские солдаты? Не было этого. Не было и не будет! Это говорю я, мулла Султанджан, отец и дядя которого сражались против англичан.

Тех колонизаторов мы прогнали, а кто не захотел уйти, оставили в нашей земле. Так нет же, теперь из-за океана лезут другие. Вы только задумайтесь: кто стравил мусульман между собою, кто вынуждает нас убивать друг друга, кому это выгодно? Только нашим врагам! А с врагом разговор короткий: нет более святого дела, чем обнажить против него кинжал.

Да-а, таких речей я давно не слышал! Все ясно, четко, доходчиво и, главное, понятно и близко как старому, так и малому. Аплодировать здесь не принято, но одобрительный гул толпы и вскинутые вверх автоматы малишей были красноречивее самых бурных аплодисментов.

Пока шел митинг, в недостроенной школе работали медики агитотряда. За какой-то час они приняли более семидесяти человек: в основном страдавших простудными и желудочными заболеваниями. Больные тут же получали лекарство и подробную инструкцию по применению.

А почти все дети собрались около кинопередвижки – там показывали мультфильмы. Как же они хохотали, глядя на приключения кота Леопольда, а потом – незадачливого волка и хитроумного зайца! Думайте что хотите, но, наблюдая эту картину, я невольно вспомнил известные слова о том, что из всех искусств для нас важнейшим является кино – так было в послереволюционной неграмотной России, так обстоят дела и в нынешнем, тоже малограмотном, Афганистане. Газеты и журналы им не нужны, читать-то почти никто не умеет, а мультяшки понятны каждому.

Но самая большая группа собралась около машин с продовольствием. Наши солдаты раздавали муку, рис, чай, спички, мыло. В первую очередь все это получали вдовы. Их было много, очень много. Вот седая, совсем старая Нифа – у нее нет ни мужа, ни детей, все на кладбище. За ней Биби – ей всего сорок, а выглядит она на шестьдесят: на ее руках четверо детей. Потом пришли Алия и Сайра – соседки, их мужья тоже лежали рядом. То, что осталось, раздали немощным старикам: сыновья погибли, помогать им некому.

А школьники налетели на книги! «Как хорошо, – подумал я, – что у нас нашлись люди, которые догадались на пушту издать учебники, да еще так красочно оформленные». В Афганистане с этим огромная проблема – нет ни бумаги, ни работающих типографий.

И тут меня позвали к БТРу, причем срочно. Водитель протянул мне шлемофон.

– Вам телефонограмма, – услышал я сквозь треск голос дежурного по части.

– Читайте…

– «Шемаль согласен встречу нейтральной территории. Выезд завтра десять ноль-ноль. Подпись: Азиз».

– Понял. Спасибо. Значит, мне надо немедленно выезжать в Кабул?

– Так точно. Вертолетная пара уже заказана. Успеете в часть дотемна – улетите сегодня.

Но мы не успели. Когда, оставив колонну, помчались в часть, в совершенно безлюдном месте наш БТР напоролся на толстенный гвоздь. Запасного колеса не оказалось. Пришлось «загорать» на обочине, поджидая остальные машины. Пока пересаживались, пока нас брали на буксир, пока добирались до части – стемнело.

В аэропорт выехали на рассвете. Водитель выжимал из потрепанного уазика все возможное. Вдруг машину швырнуло влево, вправо, подбросило вверх! Странное дело, взрыва не было, а ее кидало, как пушинку.

Когда, клюнув носом в кювет, она остановилась, мы выскочили на обочину и… почувствовали себя раздетыми догола: на пятерых – один автомат и один пистолет. Вокруг – ни души. До ближайшего поста топать и топать, а мы на освещенной восходящим солнцем бетонке – самая что ни на есть идеальная мишень. Чтобы не сняли одной очередью, тут же рассредоточились.

Тем временем водитель объявил:

– Кардан полетел.

Метров сто мы ехали с оторванным карданным валом, который чудом не воткнулся в какую-нибудь ямку! На скорости под девяносто нас бы вышвырнуло в придорожный арык и разбило о деревья. Но судьба лишь припугнула, главное ждало впереди.

Пока водитель возился с карданом, сопровождающий нас капитан, крикнув «тихо!», ни с того ни с сего распластался на дороге и приложил ухо к бетону.

– Там что, подземный телефон? – неловко пошутил я.

– Так точно, бетонка в здешних краях – надежный полевой телефон, – без тени улыбки пояснил он. – Шум колес, а особенно лязг гусениц, слышно за несколько километров. Почти как на железной дороге: поезд еще черт-те где, а рельсы уже гудят… Порядок, – вставая и удовлетворенно улыбаясь, сообщил капитан. Он отряхнулся и, с размаху хлопнув ладонью, выбил пыль из фуражки. – Гремят, родимые. По-моему, БМП. А может, танки. Вот только не пойму, к нам идут или от нас.

Минуты через три он снова лег на бетонку и радостно возвестил:

– К нам! Так что не тушуйтесь, успеем.

Если бы мы знали, что спешить-то как раз не надо, что неожиданная поломка кардана в прямом смысле слова спасла нам жизнь, тогда бы не костерили незадачливого шоферишку!

Из-за поворота показалась облепленная солдатами боевая машина пехоты. Оставив водителю автомат, мы взобрались на броню и помчались в аэропорт. А когда подъехали, сразу поняли, что нас здесь ждали, только… чуть раньше.

Аэропорт под Джелалабадом – довольно большой, обнесенный оградой и тщательно охраняемый. Здания аэровокзала как такового здесь нет, поэтому все пассажиры ждут свои самолеты прямо у дороги, в тени деревьев, особенно предпочитая ветви огромного карагача. По какому-то негласному уговору под ними собираются наиболее уважаемые люди и, конечно же, русские специалисты, солдаты и офицеры, отправляющиеся в отпуска и командировки.

 Мы подошли к дереву и увидели, что оно расщеплено. А прямо под ним – дымящаяся воронка. Оказывается, ночью душманы пробрались к дереву и заложили под карагач мину с часовым механизмом. Часы были хорошие, и мина взорвалась точно в то самое время, когда должны были подъехать пассажиры, улетающие в Кабул на вертолете. Но «пассажиры» опоздали, на их машине полетел карданный вал. Вместо них погибли другие.

Эпизод № 3

То, что произошло дальше, на правду похоже мало, но, ей же ей, правда! Как только я взобрался в вертолет и пристроился на каком-то ящике, из кабины раздался ворчливый бас со знакомым характерным заиканием, причем не на согласных, а на гласных звуках.

– Ну вот, – донеслось из кабины пилота, – опять он. И когда я от этого проныры избавлюсь?! Ведь спрятался я за расстоянием в пять тысяч верст, так нет же – нашел. И где? В проклятом Аллахом Джелалабаде! – обрушился на меня какой-то громадный дядька и так принялся тормошить и обнимать, что только ребра трещали.

– Здорово, дружище! Здорово, чертушка! – растягивая гласные, почти пел он. – Как ты сюда попал? Какого лешего тебе тут надо?

И тут я его узнал!

– Гришка, ты ли это? – изумился я. – Ты-то здесь что делаешь? Ведь в Чернобыль ты попал отсюда. Неужто по второму разу?

– Попросили, – развел тот руками. – Разве можно отказать, особенно когда просит начальство? Да-а, – плеснул он мне чего-то из фляжки, – памятные были денечки, в Чернобыле мы поработали на славу…

* * *

Что и говорить, денечки действительно были памятные. Так случилось, что через две недели после чудовищного взрыва четвертого блока Чернобыльской АЭС я оказался в эпицентре тех грозных событий. А ночь с 25-го на 26 апреля 1986 года стала водоразделом, который расколол жизнь многих людей на далеко неравные части.

Как в наш обиход вошли понятия «до войны» и «после войны», так и слова «до Чернобыля» и «после Чернобыля» вошли в наши сердца и души.

Когда над четвертым блоком атомной электростанции поднялся огромный огненный столб, а небо засветилось каким-то жутким, нездешним светом, многие жители Припяти – города атомщиков – еще не спали. Одни выскочили на балконы, наивно и восторженно любуясь заревом, другие досадовали, что опять, мол, экспериментируют и людям спать не дают, а третьи занимали боевые посты и, включив сирены красно-белых машин, мчались на пожар.

В том-то и был трагизм ситуации, что никому и в голову не приходило, что взорвался реактор. Все думали, что горит крыша и, как могли, тушили полыхающий гудрон. Сменяя друг друга, пожарные бились с огнем, пока не задавили его окончательно, при этом получив тысячи рентген смертельно опасного облучения. Их успели доставить в Москву, пытались лечить но, через несколько дней, один за другим, они были похоронены на Митинском кладбище, причем на большой глубине: даже тела их оказались опасно радиоактивны.

Узнав обо всем этом, я тут же рванул в Чернобыль. То, что я там увидел – тема отдельной книги, и она написана. Но я никогда не думал, что день, проведенный с вертолетчиками, вспомнится таким неожиданным образом. И где? В охваченном войной Афганистане.

Никогда не забуду, как меня привезли на большущее поле, раскинувшееся на окраине Чернобыля и превращенное в аэродром, сказали: «Ждите, за вами придут» и оставили одного. Некоторое время я наблюдал, как один за другим приземлялись вертолеты, которые сбрасывали на аварийный реактор мешки с песком, бором и доломитом, а также тяжеленные свинцовые бруски: считалось, что они снизят уровень выделяемой реактором радиации.

Когда за мной наконец пришли, я чуть было не расхохотался: Пат и Паташон!

Старший, с погонами капитана, двухметровый детина, а рядом молоденький, кажущийся чуть ли не подростком, лейтенантик.

– Капитан Кармазин, – козырнул Пат. – Григорий, – как-то нараспев, добавил он и протянул руку, в которую легко бы поместился астраханский арбуз.

– Лейтенант Макеев, – козырнул Паташон, но, соблюдая приличия, руку подавать не стал: как известно, младший не должен этого делать первым.

– Мне сказали, что вы хотите слетать с нами на радиационную разведку, – забавно растягивая гласные, начал издалека капитан. – Спрашивается, зачем?

– Как это, зачем? – почувствовав подвох, обиделся я. – Чтобы рассказать об этом людям. А то ведь, знаете, многие нашему брату не верят, вы, мол, все выдумываете, а сами реактора и в глаза и не видели.

– Так вы хотите увидеть жерло взорвавшегося реактора?

– Ну, да.

– Это опасно.

– Но вы-то над ним летаете.

– Лета-а-ем, – чуть ли не запел он. – Но мы-то по долгу слу-у-жбы, а вам на кой черт подставляться?!

Тут я наконец понял, что такое неожиданное растягивание гласных – это своеобразная форма заикания, и перестал обращать на это внимание. Как перестал реагировать и на то, что капитан меня явно подначивает.

– А вы расскажите, что после таких полетов болит, – сделав наивное лицо, бросил я, – может быть, испугаете, и я с вами не полечу.

– Ладно, – миролюбиво улыбнулся капитан, – побазарили, и хватит. Но работа-то и в самом деле непростая. Однажды мне пришлось висеть над реактором двенадцать минут. Дело прошлое, но ощущение было такое, будто снизу палит зенитная батарея. И хотя сиденья облицованы свинцом, хотя приборы показывали допустимую дозу облучения, все равно становилось не по себе. Это мне-то, боевому летчику, знающему, почем фунт лиха, а каково молодым, необстрелянным, вроде Пашки Макеева.

Лейтенант обиженно поджал губы, но сдержался и промолчал.

– Я ведь сюда прямиком из Афганистана, – продолжал капитан. – Нас перебросили в течение суток. А до этого я сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Со временем, конечно, привык, научился следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется тысячами рентген в час, но если, сделав работу, проскочить ее за несколько секунд, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра. Правда, эти цифры не растворяются и не исчезают сами по себе: в организме они накапливаются или, как мы говорим, плюсуются.