Текст книги "Голгофа XX века. Том 1"

Автор книги: Борис Сопельняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– Что же вы так… не по-мужски? – упрекнул он. – Нашкодили – извольте отвечать.

– Не по-мужски?! – задело испанскую гордость Фустера. – Да не о себе плачу, не о себе! Я две войны прошел и вообще – хирург, так что крови насмотрелся. И что такое смерть, знаю получше вас. Но я десять лет не видел родителей, они состарились и без меня пропадут. А все они, вожди, черт бы их побрал!

– Стоп! – хлопнул по столу следователь. – Продолжим чтение.

– Хорошо, – как-то по-детски шмыгнул носом Фустер, – продолжим. «Но товарищам об этом случае расскажи, пусть все знают, как здесь с нами обращаются. Непосредственная вина за все это ложится на преступных руководителей испанской компартии, которые являются продажными агентами Москвы, – сверкая глазами громогласно читал Фустер. – Вот их имена: в первую очередь Долорес Ибаррури, будь проклято ее имя и пусть ее кости съедят собаки. Далее: Хосе Урибес, Карлос Ребельон-Клаудин, Висенте Урибе, Де Диего. Эти люди никогда не смогут уехать из России, потому что каждый честный испанец почтет за честь уничтожить этих типов».

– Да-a, накипело в вас, – как-то по-новому посмотрел следователь на Фустера. – И много испанцев могло бы подписаться под этими словами?

– Большинство, – твердо заявил Фустер. – Разумеется, кроме тех, кто хлебает из ее миски.

– Ладно, заканчивайте, – снова потух следователь. – Так что там про жену Рузвельта? – по-испански добавил он.

– К-как? – ошарашено привстал Фустер. – Вы знаете испанский? Вы читали это письмо? Тогда зачем же…

– А затем, чтобы вы почувствовали себя человеком. Видели бы вы себя со стороны, когда читали это письмо. Герой! Матадор! Так и надо. От своих слов не отказываетесь? В том, что писали Именно вы, признаетесь? Сочинили его сами или кто-нибудь диктовал?

– Еще чего! – уловил подсказку Фустер. – Сам сочинял, сам писал… И отвечать буду сам, – после паузы добавил он.

– Вот и славно, – понимающе кивнул следователь. – Но что же там все-таки про жену Рузвельта?

– Да так, ничего особенного, – почему-то смутился Фустер. – Я прошу сообщить о моей проблеме нашему послу в Мексике, известным правозащитникам, в том числе и жене Рузвельта.

– Понятно. А я думал, вы с ней знакомы, – съязвил следователь. Потом он вдруг нахмурился и до белизны в суставах сжал кулаки. – А последние строки я попрошу прочитать с выражением!

Фустер побледнел, жалко улыбнулся, но все же собрался с духом.

– Сегодня пал жертвой Туньон, – начал он. – Но завтра могут быть и другие. Все молчат. Прав никаких нет. Не останавливайся ни перед чем, – хрипло продолжал Фустер. – Расскажи это даже преступнику Франко, так как он прежде всего испанец и не продает других.

Фустер отшвырнул письмо и вперил остановившийся взгляд в застрявшую в паутине муху. В кабинете повисла тяжелая и какая-то липкая пауза. Наконец следователь сгреб бумаги, вздохнул, горько покачал головой и совсем не служебным тоном спросил:

– И не стыдно? Взрослый, интеллигентный человек, солдат, сражавшийся за идеалы республиканской Испании, протягивает руку Франко – человеку, который загубил тысячи ваших товарищей. Вы же плюнули на их братскую могилу. Эх-хе-хе, Фустер, Фустер, впаяют вам на суде по первое число – и будут правы.

Вести дневник – опасно для здоровья

Если следствие по делу Туньона, Сепеды и Фустера близилось к завершению, то дело Франциско Рамоса только начинало обрастать фактами и документами. В принципе, кроме показаний Фустера, который уверял, что именно с Рамосом вел антисоветские разговоры и именно с ним «возводил клевету на вождя советского народа, заявляя, что он является полновластным диктатором коммунистической партии и всего народа», у следствия ничего не было. Но майор Ивлев был дотошен и откопал любопытнейшую бумаженцию, датированную январем 1942 года. И подписал ее не только Рамос, но и (для следствия это было совершенно неожиданным подарком) Туньон.

«Господин посол Великобритании в СССР.

Сражаться в рядах британской армии – является; стремлением и делом чести каждого любящего свое отечество испанца. Мы, проживающие в СССР в качестве эмигрантов, которым наше положение иностранцев препятствовало вступить в ряды Красной Армии, обращаемся к Вам в надежде, что Вы сделаете возможным включение нас в британскую армию на условиях, аналогичных тем, которые распространяются на наших соотечественников, уже вступивших в британскую армию.

Сообщаем наши личные характеристики.

1. Франциско Рамос Молино. 29 лет. Майор пехоты. Во время гражданской войны в Испании – начальник штаба 18 корпуса. В СССР изучал курс инженерно-машиностроительного дела.

2. Хосе Туньон Альбертос. 26 лет. Капитан авиации. Имеет 527 часов боевых вылетов. Во время гражданской войны – начальник штаба 1-й и 3-й эскадрилий.

Вам трудно представить, господин посол, что означает для нас удовлетворительный ответ.

г. Саратов».

На первый взгляд, хорошее, патриотичное письмо. Но это – если смотреть на него с позиций 1942-го. Но сей-час-то 1948-й, на дворе бушует холодная война, и англичане из друзей превратились в лютых врагов. И в этой ситуации какой-то Рамос хочет вступить в британскую армию? Есть о чем подумать, тем более письмо послу он не отзывал и от написанного публично не отказался.

А тут еще друзья-информаторы, работающие в среде испанских эмигрантов, подкинули дневничок того же самого Рамоса. И хотя вел он его в 1942-м, говорят, что он хочет превратить его в клеветническую книгу и издать ее за границей

Вот он, этот дневничок.

«Видел Волгу. Она ужасна в своей бесполезности. Покрыта льдом и служит дорогой для прохождения грузовиков. Жду прихода лета и с ним парохода, который бы вывез меня из этой проклятой страны».

«Был в саратовской столовой. Официанты в лохмотьях. Скатерти рваные, салфеток нет, посуды тоже нет. Кашу подают в жестянках от консервов, и эта каша совершенно непригодна для цивилизованного желудка».

«В столовую огромная очередь. Невольно думаешь о смерти на 45-градусном морозе. Люди согреваются социалистическим способом: обнимаешь того, кто перед тобой, а тот, кто позади, обнимает тебя. Потом начинается ритмическое и непрерывное покачивание то на одной, то на другой ноге».

«Спросил у своих соседей: почему не протестуете? Посмотрели на меня мрачно. А один сказал: это еще ничего, в 1928-м мы ели своих собственных детей, из них делали сосиски.

Это народ рабов, которым можно руководить только с помощью кнута».

«Создаются очереди для получения самых невероятных вещей: чернил, замков, зубных щеток и т. п. Это страна очередей».

«Предпочтительнее расстрел в Испании, чем жизнь в Саратове».

Ну что ж, Рамос, с вами все ясно: вы – враг советского народа, который в трудную годину приютил вас, а вы, публично выражая «благодарность», исходите черной злобой. И хотя в шпионской деятельности в пользу аргентинцев вы себя не признали, следствию достаточно и того, чем оно располагает.

27 июля 1948 года заместитель министра госбезопасности СССР генерал-лейтенант Огольцов утверждает обвинительное заключение по делу № 837. Все обвинялись в антисоветской пропаганде, клеветнических суждениях в адрес советской действительности, враждебных выпадах в отношении руководителей ВКП(б) и советского правительства, сборе шпионских сведений для представителей аргентинского посольства, попытке или желании сбежать за границу.

Было и еще одно обвинение, оно касалось всего лишь одного из арестованной четверки, но даже сейчас, почти полвека спустя, я не имею права назвать его имени. Дело в том, что этот человек еще в 1938 году был завербован НКВД в качестве агента-информатора, а в 1947-м расшифровался перед аргентинцами, больше того, он рассказал, когда и с кем встречается в одном из номеров гостинцы «Москва». Я не знаю, жив ли этот человек, раскаялся ли в содеянном, продолжал ли сотрудничество с МГБ – КГБ, но о том, что из заключения он вышел и тут же уехал в Испанию, знаю точно.

А тогда, в августе 1948-го, печально известное Особое совещание Туньону и Сепеде влепило по 25 лет, Фуетеру – 20 и Рамосу – 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

…Прошло семь лет. Все эти годы заключенные испанцы в колонии вели себя образцово и… бомбардировали различные инстанции жалобами и заявлениями. Наконец в феврале 1955-го Центральная комиссия по пересмотру дел вняла этим жалобам и во изменение постановления Особого совещания снизила меру наказания до фактически отбытого срока и из-под стражи наших бедолаг освободила.

Фустер, Туньон и Рамос немедленно реализовали свой старый замысел и вернулись на родину. А вот Сепеда застрял. Он поселился в Тульской области и начал добиваться полной реабилитации. В своих заявлениях он так и писал: «Я добиваюсь реабилитации только потому, что считаю себя невиновным, а выехать в Испанию я никогда желания не имел и не имею его сейчас». Реабилитации Сепеда добился. Но вскоре родина позвала и его…

Так, более или менее благополучно, закончилась эта невеселая история. Родина-мачеха дала своим приемным сыновьям дом, крышу и пропитание, но сурово наказала за строптивость и непослушание, а родина-мать – на то она и мать – приняла исстрадавшихся детей в свои объятия. Мы не знаем, как сложилась жизнь наших героев в Испании. Здоровы ли они? Живы ли? Обзавелись ли семьями? Как хочется надеяться, что если не наши герои, то кто-нибудь из знакомых прочтет этот очерк – и мы узнаем, что с Туньоном, Фустером, Сепедой и Рамосом было дальше. Ни секунды не сомневаюсь, что они как были, так и остались бойцами, и их жизненный опыт, воля и знания нашли применение в послефранкистской Испании.

Рабочая кровь на кремлевском паркете

Это дело могло стать одним из самых перспективных с точки зрения наград и продвижений по службе. Судите сами: доблестные советские чекисты предотвратили покушение на Сталина, Кагановича и Ворошилова. Террористы задержаны, разоблачены, преданы суду и понесли суровое наказание. Но вот ведь незадача – ни вождь народов, ни его верные сторонники не оценили усердия чекистов: наград почему-то не последовало. Как ни старались руководители НКВД доказать, что арестованные ими люди, в отличие от присылаемых из-за кордона агентов, действительно имели реальные возможности убить Сталина, Кагановича и Ворошилова, что задержанные террористы представляют собой тесно спаянную группу из двадцати двух человек, что подготовленный ими теракт мог состояться в самый неожиданный момент – в Кремле их усердия не оценили.

А ведь причина такого рода отношения, как говорится, на поверхности. Одно дело, если убийство вождей пытаются организовать военачальники, врачи или инженеры, а еще лучше нераскаявшиеся троцкисты – тогда народ одобрит самый суровый приговор, и совсем другое – если террористами оказываются полуграмотные пролетарии, да еще тесно связанные с передовым колхозным крестьянством. Что же тогда получается: любимых вождей хотят убить те, ради которых эти вожди не досыпают и не доедают, денно и нощно трудясь ради их блага? Значит, им не нравится, что делают вожди? Значит, они готовы пойти на эшафот, но избавить рабочих и крестьян от заботы этих вождей?

Нет, нет, и нет! У народа даже мысли не должно возникнуть, что руку на Сталина хочет поднять не какой-то паршивый интеллигент, а коренной пролетарий или сознательный колхозник! К тому же пролетарии, решившие, как они сказали на допросах, «стукнуть главков», какие-то полупролетарии, да и профессию представляют не очень-то уважаемую: добро бы слесаря, электрики или шахтеры, а то ведь кто замахнулся-то – какие-то дрянные полотеры.

Несолидно получается, очень несолидно… Хотя и практически, и теоретически эти полотеры имели стопроцентную возможность «стукнуть всех кремлевских главков» – ведь они натирали полы не только в кабинетах, но и в квартирах Сталина, Ворошилова, Кагановича и многих других руководителей шагающей в светлое будущее страны Советов.

Сейчас уже трудно сказать, всерьез ли собирались полотеры прикончить вождей, но то, что они об этом говорили, и говорили не раз, это, как говорится, факт. Но так как их было много, и болтали они о своих планах чаще всего после нескольких стаканов, причем не только дома, но и в пивных, скорее всего, кто-то их подслушал и дал знать в НКВД. Не исключен и другой вариант: в их компании был сексот, который и настучал энкаведешникам. Этот вывод напрашивается сам собой, когда изучаешь приговор суда: уж очень неравноценна степень наказаний, хотя все проходят по одному делу и «замазаны» примерно одинаково.

Как бы то ни было, но в июне 1935 года в Управлении НКВД по Московской области возникает дело № 10 015 по обвинению Жунина и других по статье 58, п. 8, 10 и 11 УК РСФСР. В предваряющий дело справке говорится, что оно возникло «на основании поступивших данных о том, что среди полотеров, работающих в Кремле, на квартирах членов правительства и в Большом театре существует контрреволюционная террористическая группа, которая имеет своей целью организацию террористических актов против руководителей партии и членов правительства».

Первым арестовали Тимофея Жунина. Судя по тому, какие самоубийственные признания он сделал, до допроса с ним основательно поработали.

– Признаю себя полностью виновным в том, что в силу своей контрреволюционной настроенности, при неоднократных встречах с помощником коменданта общежития рабочих Кремля Павлом Артамоновым я говорил следующее: «Советская власть своей коллективизацией и налоговой политикой сделала крестьян нищими. Ограбили буквально всех, и за счет этого правительство во главе со Сталиным строит свое благополучие. Они живут в свое удовольствие, не замечая, что люди мрут с голода. Это же не жизнь, а мука».

Если бы Тимофей закончил свои признания этим! Но он продолжал…

– А потом я сказал: «Вот я работаю полотером, бываю на квартирах у главков – Сталина, Кагановича, Ворошилова, Калинина и вижу, как они живут в свое удовольствие на наши трудовые копейки. А мы мучаемся. Скорей бы от этих главков избавиться. Ничего, дождемся и этого. Я, например, часто натираю полы в квартире Сталина, Кагановича, Ворошилова и Калинина, не раз их видел и понял, что если кто захочет их убить, то сделать это очень просто и легко. Были случаи, когда я работал в квартире Сталина, а он проходил мимо». Но начать я решил с Кагановича и Ворошилова.

– И как вы намеревались это сделать практически? – поинтересовались следователи.

– Убить я их хотел из «браунинга», который намеревался украсть из квартиры Бухарина. Этот револьвер я видел в позапрошлую пятницу, когда натирал там полы: он лежал на тумбочке, возле кровати. Я еще сказал полотеру Панфилову, с которым мы работали: «Вот штучка-то хорошенькая». Панфилов со мной согласился: «Да, действительно, штучка хороша».

– И почему вы его не взяли?

– Я все рассчитал… И Каганович, и Ворошилов с дачи должны вернуться в начале осени. Так зачем мне держать револьвер у себя? Это рискованно.

– Где и как вы намеревались произвести покушение?

– Кагановича я хотел убить в тот момент, когда он выходит из парадного и садится в машину или, наоборот, когда приезжает домой и выходит из машины. Окно полотерской комнаты обращено прямо к подъезду, так что расстояние до машины не более десяти-пятнадцати шагов. А Ворошилова наделся перехватить при выходе из подъезда. В успехе я был уверен, потому что являюсь хорошим стрелком.

– Не могли бы вы рассказать о причинах такого враждебного отношения к советской: власти как таковой и ее руководителям, в, частности?

– Причина очень простая – колхозы. Я ведь человек деревенский, работаю то на паркете, то на земле. До 1928 года, все шло более или менее нормально. А когда крестьян стали загонять в колхозы, жизнь стала проста невозможной. Голод, холод, домишко обветшал, а у меня на иждивении жена и трое детей. Что делать, подался в Москву и устроился полотером. Если бы работал в какой-нибудь маленькой конторе, никакого' враждебного отношения наверное бы не была, на я попал в Кремль. А когда стал натирать пол» в квартирах главков, обозлился окончательно: мне была с чем. сравнивать нашу убогую жизнь.

– Вы говорили, что бывали на квартире Сталина. Это правда?

– Конечно, правда. Последний раз я там был месяца полтора назад.

– А когда у вас родилась мысль совершить покушения на товарища Сталина?

– Давно. У меня ведь постоянный пропуск, в Кремль. При входе полотеров не проверяют, так что пронести можно все, что утаит. Но там к Сталину подобраться трудно – около него всегда толкутся люди. А вот дома… Дома я мог с ним встретиться один на один.

– Кто-нибудь из друзей разделял ваши антисоветские взгляды? Были ли знакомые, которые одобряли ваши террористические намерения?

– Разделяли они мои взгляды к не разделали, я не знаю, но разговоры против политики советской власти я вел с Артамоновым, Воропаевым, Леоновым, Макаровым, Панфиловым и Матвеевым. Они тоже полотеры, и все, кроме Леонова, работают в Кремле.

Думаю, что после ат. их признаний восторгу следователей не было предела! Ведь покушение замышлял не свихнувшийся на почве пьянства полотер-одиночка, теракты разрабатывала целая группа. А группа – это совсем другое дело. группа – это банда, а еще лучше – троцкистко-террористическая организация. Все названные лица тут же были арестованы, пропущены через привыкшие к тяжелой работе мускулистые руки и только после этого, должным образом подготовленные, доставлены в кабинет следователя.

На первой же очной ставке у Прокофия Воропаева спросили:

– Знаете ли вы гражданина, сидящего напротив вас?

– Я его знаю с детства. Мы с ним из одной деревни Кликуниха Западной (ныне Смоленской – Б. С.) области. Фамилия его Жунган, а зовут Тимофеем Евстафьевичем. На работу в Кремль он поступил с моим содействием. Да и жили мы в одном общежитии.

– Какие у вас с_;ним взаимоотношения?

– Хорошие, дружественные.

– Гражданин Жунин, вы подтверждаете показания Воропаева?

– Подтверждаю.

– Где и когда вы встречались с Воропаевым^? Кто еще бывал в вашей кампании?

– Встречались мы чаще всего на работе, когда натирали полы в кабинетах Ворошилова, Кагановича, Калинина, Ягоды и других членов правительства. Общались мы и в полотерской комнате, где бывали и другие наши товарищи, работавшие в Кремле.

– Кто они? Назовите имена! – вцепился следователь.

– Я же их называл. Еще на предыдущем допросе.

– Повторите в присутствии Воропаева!

– Ну, это Макаров, Панфилов, Матвеев..

– Почему замолчали? Кто еще?

– Еще»? Еще Тимофеев, Петров, – обречено продолжал Жунин.

– И что вы там делали? Какие вели разговоры?

– Разговоры были о том, в какую пойти пивную, – неожиданно улыбнулся Жунин.

– И что потом? – не отреагировал на улыбку следователь.

– Кате, что? – изумился Жунин. – Сидели, пили А когда не хватало, шли к кому-нибудь домой.

– К кому? Назовите имя, адрес.

– Иногда шли к Васильеву, а иногда к Никитину или Керенскому.

– Гражданин Воропаев, вы подтверждаете показания Жунина?

– Подтверждаю. Могу добавить, что у Никитина я бывал и без Жунина А еще чаще заходил к Керенскому, так как он является моим родственником.

– Вы кого-нибудь там встречали?

– Встречал. У Васильева я видел Захарова и Леонова, а у Никитина – Андрея Орлова.

– А теперь вопрос Жунину. Бывая вместе с Воропаевым в полотерской комнате Кремля, в пивной, а также в гостях у ваших знакомых, вели ли вы разговоры, направленные против советской власти?

Ответь Жунин: «Нет!» – и дело могло бы развалиться, ведь доказательств-то никаких нет. А его собственные признания ничего не стоят, суд их может квалифицировать как самооговор. Но Жунин, как это ни кощунственно звучит, не подвел следователя.

– В присутствии вышеназванных лиц я не раз говорил, – как под диктовку начал он, – что советская власть своей политикой коллективизации довела крестьян до нищеты и разорения. Положения рабочих в городе не лучше. В этом виноваты Сталин, Каганович, Ворошилов и друге кремлевские правители. Я прямо заявлял, что с удовольствием бы убил этих мучителей. Придет время, и я это сделаю. Мне своей жизни не жалко. Эти слова я сказал, когда мы с Леоновым и Воропаевым были у Васильева. Услышав это, Воропаев меня поддержал. «Так и надо сделать», – заявил он. Потом о намерении убить Кагановича и Ворошилова я говорил в полотерской комнате Кремля. Это слышал не только Воропаев, о моих намерениях знали и все остальные.

– Гражданин Воропаев, вы это подтверждаете?

– Подтверждаю. Все, что сказал Жунин, доподлинная правда. В полотерской комнате он прямо так и сказал: «Наметил я убить Кагановича и Ворошилова, и обязательно это сделаю. Мне своей жизни не жалко, уж очень она не хороша при советской власти». Подтверждаю и то, что когда он заявил о своих намерениях во время пьянки у Васильева, я его поддержал, сказав: «Так и надо сделать».

После этих признаний судьба Жунина и Воропаева была предрешена. Чтобы не выпустить из рук других «заговорщиков», следователи организовали серию очных ставок, на которых одни полотеры очень неумело оправдывались, а другие, не моргнув глазом, сдавали друг друга. С этой группой все было ясно: один намеревался совершить теракт, другой его поддержал, а остальные, зная о преступных намерениях сотоварищей, не сообщили куда следует. Наказания обеспечены всем, а какие именно, решит суд.

В принципе, дело можно закрывать. Но на одном из допросов всплыла фамилия Василия Виноградова, тоже полотера, но работавшего не в Кремле, а в Большом театре. Профилактики ради решили проверить, что за человек этот самый Виноградов. Копнули поглубже – и дело вышло на новый виток! Оказалось, что в Москве существует разветвленная, контрреволюционная организация полотеров. Все они либо родственники, либо выходцы из соседних сел одного и того же района Смоленской области. Одна группа действует в Кремле, другая – в Большом театре. Не говоря о том, что многие из полотеров время от времени бывают в квартирах самых высокопоставленных членов правительства. Что из этого следует? А то, что если теракт не удался одной группе, его может организовать другая. Кремлевская группа ликвидирована, но полотеры Большого театра на воле и им ничего не стоит осуществить покушение даже на Сталина.

Пришлось Виноградова арестовать и доставить на Лубянку. После соответствующей обработки Виноградов таиться не стал и на вопрос следователя, проявляли ли работающие в Большом театре полотеры враждебное отношение к советской власти, если так можно выразиться, рубанул с плеча.

– Да, вся наша группа, а это, кроме меня, Керенский, Дудкин, Кононов и Соколов постоянно высказывала недовольство советской властью. Признаю, что зачинщиком всех антисоветских разговоров являлся я. А так как у всех полотеров я пользовался определенным авторитетом, то именно меня можно назвать руководителем этой группы.

– Что именно вы говорили своим товарищам? – поинтересовался следователь.

– Я говорил, что при советской власти жить невозможно, что крестьянство разорено и доведено до нищеты и голода, что налоги буквально задушили людей. Рабочим тоже не лучше: зарплата маленькая, а цены высокие. Зато хорошо живут Сталин, Каганович и другие члены правительства, которым нет дела до нужд простого народа.

– Вас не перебивали? Вам никто не возражал?

– А чего тут возразишь?! Друзья со мной соглашались и высказывались в том же духе. Не возражали они и тогда, когда я говорил, что виноваты в такой жизни Сталин и Каганович и поэтому надо их прикончить. А сделать это очень просто: надо дождаться, когда они придут в театр и бросить бомбу в правительственную ложу.

– Это, действительно, возможно?

– Конечно, возможно. Ведь строгого надзора за полотерами нет, так что попасть на закрытый спектакль ничего не стоит: надо закрыться в полотерской комнате, а когда начнется представление, войти в зал и сделать, что задумал. Я даже рассказал об этом Леонову. Он меня поддержал и заявил, что сделать надо будет именно так.

– А где Леонов работает?

– По-моему, на велозаводе.

– Вы знаете и других полотеров?

– Очень многих. В Москве существует своеобразная каста полотеров, и все они из деревень Ново-Дугинского района Смоленской области.

– Ну, например?

– Жунин, Воропаев, Щукин, Орлов, Журавлев, Буров, Фролов…

– Ладно, ладно, пока хватит, – остановил его следователь. – Вы лучше скажите вот что: они о ваших взглядах знали, с вашими террористическими намерениями соглашались?

– Конечно, знали. Орлов и Щукин, например, не раз говорили, что во всех наших бедах виноват Сталин, не будь его, жизнь стала бы совсем другой. А Фролов, будучи наиболее убежденным врагом советской власти, не раз заявлял, что этой власти скоро придет конец, и свергнет ее народ, у которого вот-вот лопнет терпение. Он же говорил о том, что главным виновником плохой жизни является Сталин и с ним следовало бы рассчитаться.

– А что это за болтовня об иностранных дипломатах? Говорят, вы толковали и о них?

– Почему же, болтовня?! Никакая не болтовня. Я совершенно серьезно предлагал совершить покушение на какого-нибудь известного иностранного представителя – тогда обязательно будет война и советской власти с ее колхозами придет конец.

– Кого конкретно вы имели в виду?

– Да хотя бы министра иностранных дел Франции Лаваля. Он сидел в центральной ложе, а перед этим я натирал там паркет, да и потом был совсем рядом. Короче говоря, достать его было проще простого. А у англичанина Чарльстона я натирал полы дома… Так что возможности были.

– А с тем же англичанином, с Чарльстоном, вы случайно не вели разговоры на политические темы? – забросил следователь удочку совсем с другой стороны.

Виноградов все понял и решительно ответил.

– Нет.

– Ну что ж, нет так нет, – решил про себя следователь и захлопнул папку. – Материала для составления обвинительного заключения предостаточно и без этого.

В начале августа 1935 года обвинительное заключение легло на стол руководства. Перечислив все, что удалось вытянуть или выбить из несчастных полотеров, руководители управления НКВД по Московской области не без гордости делают вывод, что ими «вскрыта и ликвидирована контрреволюционная террористская группа, которая ставила перед собой задачу совершения террористических актов над т. т. Сталиным, Кагановичем и Ворошиловым». Как мы уже говорили, усердие сотрудников управления во главе с их начальникам по фамилии Бак в Кремле оценено не было, но дело-то надо доводить до конца – обвинительное заключение вместе с двадцатью двумя полотерами было передано в Военный трибунал Московского военного округа.

4 сентября 1935 года состоялось закрытое судебное заседание. Не трудно представить, как велико было разочарование председательствующего Стельмаховича, когда на его вопрос, признают ли подсудимые себя виновными, практически все ответили, что виновными себя не признают: помимо всего прочего, это говорило о скверной работе следователей. Но ведь отпустить-то полотеров нельзя, вот и пришлось Стельмаховичу прямо в зале суда уличать их во лжи, ловить на противоречивых показаниях, подводя к тому, что теракт они замышляли и убить руководителей партии и правительства хотели.

Тверже всех держался Тимофей Жунин. Он, видимо, понял, что выкручиваться и изворачиваться бесполезно, поэтому свою вину признал и даже добавил.

– Кто из нас главарь, сказать трудно, потому что антисоветские разговоры вели все. Я же про себя решил так: убью кого-нибудь из вождей, даже если меня на месте покушения пристрелят.

А вот еще одна деталь из жизни того времени. Говоря о том, как существуют крестьянские семьи и, в частности, семья Жунина, его земляк Иван Матвеев сказал:

– Я слышал, что в колхозе его семье приходится очень плохо. А от него самого знаю, что когда он привозит белого хлеба, то дети едят его с черным, то есть делают что-то вроде бутерброда.

Григорий Панфилов избрал другую тактику: он все отрицал, уверял, что никакого револьвера в квартире Бухарина ни он, ни Жунин не видели и ни о каких терактах никто никогда не вел и речи.

– Жунин оговаривает и себя, и нас, – заявил он. – Какой из него террорист?! Он же алкоголик. У него же руки трясутся. Он, кстати, не раз говорил, что человек он потерянный и даже хотел покончить с собой. А мне он вообще должен тридцать рублей. До сих пор, дьявол, не отдал! Так что меня он приплел к своей болтовне со злобы, чтобы зажилить ту самую тридцатку.

Не стал отказываться от своих показаний и Василий Виноградов.

– Да, я говорил о возможности покушения на Сталина и Кагановича, – заметил он. – Но это не значит, что я собирался это сделать. Подчеркиваю, я говорил лишь о возможности бросить бомбу в ложу Большого театра, но никакой бомбы у меня не было. Да и это я молол спьяну. Мы же вечно были поддатыми и работали полупьяными. А спьяну чего не брякнешь!

Судья этому не поверил. Но полотеры, видимо, отстаивая честь своей профессии, все как один, заявили, что без стакана за работу не принимались, а потом добавляли по ходу дела. Виноградов в этом был одним из главных закоперщиков.

Весьма своеобразный способ защиты выбрал Прокофий Воропаев.

– С меня спрос маленький, – сказал он. – Я человек контуженный. У меня постоянно болит голова. Ну, прямо раскалывается! А этот следователь, как его, Милов, кажется, допрашивал двадцать пять часов подряд. Башка у меня чуть не взорвалась, вот я и подписал все то, что он настрочил в протоколе.

Но самая мерзкая и самая характерная для тех времен история произошла с Василием Орловым. Помните одного из достойнейших питомцев пионерской организации Павлика Морозова, который из идейных побуждений заложил отца? Так вот Морозов по сравнению с Орловым – не более чем жалкий щенок.

Судите сами. Отец Василия – Андрей Орлов когда-то был довольно-таки крепким крестьянином, но обрушившаяся на деревню коллективизация в мгновение ока превратила его в полунищего бедняка. Пришлось податься в Москву и умолять земляков пристроить хоть куда-нибудь. Земляки вняли мольбам и взяли его в бригаду полотеров. Надо сказать, что эта работа не из самых легких – даже здоровенный деревенский мужик поначалу к концу смены валится с ног. Попривыкнув, с ног не валится, но пота проливаете столько, сколько не снится никакому токарю.

И вот на эти заработанные потом деньги Андрей Орлов ставит на ноги сына. Василий оканчивает школу, потом – институт, сам становится преподавателем, а потом и директором филиала Учетно-экономического комбината. Само собой разумеется, он был активным комсомольцем, а потом – примерным членом ВКП(б). В принципе, ничего зазорного в этом нет: нормальный жизненный путь многих крестьянских детей. Но вот что настораживает: в 1930 году с разрешения ОГПУ Василий приобретает револьвер системы «браунинг». Зачем преподавателю экономики револьвер? И почему ОГПУ дает разрешение на приобретение этого револьвера? Не думаю, что все вузовские работники той поры имели право разгуливать с «браунингами» в кармане…