Текст книги "Красно солнышко (Повесть)"

Автор книги: Борис Шустров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Дело ясное, что дело темное, – задумчиво произнес Мирон Евсеич. – Ну, что Венька красный следопыт и что все вы красные следопыты, это я знаю. И что Венька письмо из Москвы получил, тоже известно. В город ездил. За учебниками. Погодь, погодь… Хм… За учебниками… А я его где видел? Точно! В больнице. – Мирон Евсеич снова пригляделся к фотографии. – Занятная карточка… Значит, так, Галинка. Никому ни гугу! Молчок! Тут дело нечисто. Я, Галинка, старый разведчик. Ста-арый… Да и тебя на мякине не проведешь. Мы посмотрим, кто кого! Карточку эту я у тебя возьму, а ты скажи, потеряла, мол.

– Не поверят.

– Ничего. А ты все равно скажи.

– Дядя Мирон, а где вы видели солдатика?

– Потом, Галинка, потом. Договорились? Ни гугу!

Мирон Евсеич спрятал фотографию Савраскина в бумажник и прямым ходом направился к Венькиной матери.

Анна Дмитриевна поливала огород. Заметив участкового, она спросила:

– Мой не натворил ли чего, Евсеич?

– Да нет, Анюта, наоборот. Хвалить иду. – Мирон Евсеич прислонился к забору. – Каковы огурчики?

– Грех жаловаться, Евсеич. Один к одному, как солдатики.

– Солдатики, – повторил участковый. – Купил Венька учебники?

– Какое! – вытирая руки о фартук и подходя, заговорила Анна Дмитриевна. – Прямо беда. Скоро в школу, а учебников нет. О чем только учителя думают?

– Учителя здесь ни при чем, – резонно заметил Мирон Евсеич. – Ты пораскинь, сколько миллионов ребятишек в школу пойдет? То-то и оно. Десятки! А каждому, понимаешь, новенькие учебники… Твой Вениамин вроде ездил за ними в город?

– Ездил, – помолчав, ответила Анна Дмитриевна. – За что хвалить его собираешься?

– Хвалить-то? – задумался участковый. – Красный следопыт ведь он у тебя. Письма, говорят, из самой Москвы получает… Это большое дело – быть следопытом. Вот за это самое, что не хулиганит, добрым делом занимается, и хочу похвалить. – Мирон Евсеич помолчал, покурил. – Он моего дружка разыскивает.

Участковый, не зная, кого именно разыскивает Венька, умолк, ожидая, что Анна Дмитриевна сама скажет, и не ошибся.

– Пришла ему бумага на Степана Ивановича, пришла. Сообщили, что пропал без вести. Ходил он к тетке Настасье. Чего уж она ему рассказала – не знаю, только видела, как они письмо с Валькой сочиняли.

– Слышал я, будто и второе письмо он получил.

– Спрашивала. А он… – Анна Дмитриевна задумалась. – Что же он ответил? Да ничего не ответил. Получил, мол. Все то же. Без вести. Чудной он стал в последнее время, Венька-то мой. Все больше молчит. С утра уходит на рыбалку, а рыбы не приносит…

– Не приносит? – повторил Мирон Евсеич.

– И еще один разговор у меня из ума не выходит, – продолжала Анна Дмитриевна. – Рассказала я ему о Мишке Башарине. Нас женихом и невестой дразнили. Ты должен помнить.

– Помню, помню… Как же! Жених да невеста. Хорошо помню.

– Вот, значит, я возьми да и скажи: мол, до сих пор не верю, что Мишка своей смертью умер…

– Ты чего такое несешь, Анюта? – перебил участковый. – Ты подумай, чего несешь-то!

– А я думала, хорошо думала. Я и следователю говорила, и тебе, Евсеич. Да вы после войны будто ошалелые были. Очерствели душой. Да и понятно. Столько смертей наглядеться! Поневоле очерствеешь.

– Да, да, – произнес Мирон Евсеич, – Припоминается мне такой разговорчик…

– Да еще узелок этот…

– Какой такой узелок? – чуть не закричал участковый.

– Беленький…

– Пойдем-ка, Анюта, в избу. Чайку попьем да и поговорим ладком. И про узелок, и про август месяц сорок пятого…

И, шагая к крыльцу, вдруг припомнил Мирон Евсеич вечер, как играл он на гармони, как плясали бабы и кричали частушки, как появилась перед ним фотография солдатика и как сказал он Мишке, чтобы он поднял ее. И Мишка поднял. А куда же он девал ту фотографию? «Ах, разведчик, разведчик, – сердцем чувствуя неладное, ругал себя участковый. – Герой липовый! Права Анютка, очерствели душой после войны…»

Ничего не утаила от Мирона Евсеича Венькина мать, все рассказала. И про узелок, и про мужчину в церкви, и про то, как шел Мишка на руках к березе, и что Венька обманул ее, не ездил он за учебниками, а где был, ей неизвестно.

– Так, так, – приговаривал Мирон Евсеич, слушая рассказ Анны Дмитриевны. – Все?

– Как на духу, Евсеич. Все высказала. С моим, сам знаешь, много не поговоришь, а молчать тоже не могу. Вижу, скрутило мальчонку.

– Ты вот что, Анюта, – сказал Мирон Евсеич. – Не ругай его. И ни о чем не беспокойся.

– Неужто есть, Евсеич, о чем беспокоиться?

– И пусть он на рыбалку ходит. Не ругай. Рыбы, я слыхал, и впрямь не стало. Выдра балует. И опять же говорю, ни о чем таком не думай. Не сомневайся. Теперь-то уж…

И участковый крепко сжал кулак. Потом он попрощался и ушел. По пути к избе Башариных он сопоставлял известные ему факты и все больше уверялся, что дело нечистое. Конечно, Мишка подложил ему фотографию. Больше некому. Для чего? Венька, разыскав где-то фотографию, снова подкладывает, и не кому-нибудь, а фронтовику, Коле Однорукому. Откуда у Веньки фотография? Где нашел? В узелке? Как же тогда-то, в сорок пятом, не обратил он внимания на Анюткины слова о каком-то дяденьке в церкви. Говорила она. Помнится, в избе Коли Однорукого и говорила. Или у Григория Мартынова? Нет. У Коли. Кто был в избе? Все были. Все фронтовики.

А что за дяденька был в церкви? Надо полагать, что Мишка показывал фотографию сразу же по приезде фронтовиков. К примеру ему, Мирону Евсеичу, он показал сразу. Утонул Мишка в августе. Кто в августе пришел? Коля Однорукий, Василий Чебыкин, Тимоха Аржаков… Трое. Значит, кто-то из троих. Ну, с Колей и Василием разобраться можно хоть сейчас, а вот с Тимохой… Далеко живет Тимофей Аржаков. Кто-то из троих молился и в церкви, если предположить, что предатель и неизвестный в церкви – одно и то же лицо. Для чего он пришел в церковь, какие грехи отмаливал?

Настасья была дома не одна, с зятем. На вопрос Мирона Евсеича о Веньке она охотно ответила:

– Был у меня Веня. Хороший парень. Все у него по-серьезному, по-деловому.

Павел сидел за столом, обедал.

– Чем недоволен? – спросил его участковый.

– Известно чем, – сказала Настасья. – Зины дома нет.

– Ей дохнуть некогда, – защитил Настасьину дочь Мирон Евсеич.

– Непорядок, – хмуро произнес Павел. – Жена есть жена.

– Венька-то для чего к вам приходил? – равнодушным тоном спросил участковый.

– Письма Степановы читал. Писал чего-то. Про какого-то Петруху. Так, что ли, Павел?

– Вроде.

– Петруха-то кто такой?

– Вычитал про него Вениамин в письмах. Он красный следопыт, Веня-то.

– Петруха Савраскин, – оживляясь, сказал Павел. – Венька и на него запрос сделал. Шерлок Холмс! Да вот только ничего путного ему не сообщили.

– Савраскин, – словно бы запоминая, проговорил Мирон Евсеич. – Нашла чугун-то, Настасья?

– Где найдешь? Сдали. Да я не в обиде.

Мирон Евсеич посидел немного, пожурил Павла за то, что тот быстро ездит по деревне, попрощался и вышел. «Ну, что же, Мирон, – шагая по улице, подумал он. – Надо ехать в город. В больницу. У Веньки ты ничего не узнаешь».

Подойдя к своему дому, он вывел из небольшого гаражика служебный мотоцикл, посмотрел на часы, решил, что до вечера обернется, и сел в седло.

Он, конечно, не мог знать, что с колокольни смотрели на него Валька и Венька.

– Уехал, – сказал Валька.

– Уехал. О чем он с мамкой разговаривал? Вот что интересно…

– Если она ему рассказала… – Валька не договорил, посмотрел на Веньку и шепотом произнес: – Папка…

По деревне, с удочкой на плече, шел Валькин отец, Василий Васильевич Чебыкин, высокий, худой, такой же рыжий, как и Валька. Остановился возле забора Григория Мартынова, крикнул что-то и свернул к речке.

– Ты можешь не ходить, – не глядя на друга, сказал Венька. – Я один. Он куда?

– Под Ивановскую мельницу. Вчера говорил, щуки там прыгали.

– Ну, я пошел, – помолчав, сказал Венька и начал спускаться вниз.

Валька молча пошел следом.

Василий Васильевич тем временем уже забросил удочку на живца и неторопливо закурил. Недалеко полоскали белье женщины, переговаривались, и Василий Васильевич с неудовольствием подумал, что рыбалки не будет.

Венька и Валька стояли в густом ивняке.

– Иди, – глухо произнес Валька.

– Народ, – кивнул Венька на женщин. – Да и по подойдешь незаметно.

Василий Васильевич терпеливо смотрел на поплавок, однако, когда женщины уж слишком громко разговорились, а одна из них с силой стала хлопать по воде мокрым полотенцем, он не выдержал и закричал:

– Какой леший приволок вас сюда!

Смотав удочку, он направился вдоль берега. Венька вдруг бросился в глубину ивняка, забежал вперед и как ни в чем не бывало пошел навстречу Василию Васильевичу.

– Здравствуйте, дядя Вася! – беззаботно поздоровался он. – Поймали чего?

– Тут поймаешь…

– А на Заячьих перекатах хариусо-ов… Кишит!

– Кишит, – недовольно повторил Василий Васильевич, но все-таки приостановился. – Ловил сам-то?

– Вчера десяток принес! Во!

– Раньше там они водились, – задумчиво произнес Василий Васильевич. – Далеко…

– Рядом!

– А то я не знаю, где перекаты… Точно принес?

– Один взвесил – полкило потянул! Могу и место показать.

– Может, сходить? – вслух сказал Валькин отец. – Идем.

Валька видел, как подошел Венька к отцу, неясно различал слова. Ему тоже хотелось легко и беззаботно, как Венька, говорить с отцом, но он знал, что не сможет этого сделать: выдаст его голос, или глаза выдадут, или просто-напросто разревется он. В глубине души Валька был убежден, что не может быть отец предателем, но Мишка ни слова не написал о фронтовике, а значит, надо проверить. Спотыкаясь о коряги, хоронясь в кустах, торопился следом за Венькой и отцом Валька Чебыкин.

– Скоро ли? – спросил Василий Васильевич.

– Два переката пройдем, а на третьем их… Кишит, – повторил Венька.

– Поглядим, поглядим, – недоверчиво пробормотал Валькин отец.

Миновали два переката, подошли к третьему. Погода была тихая. Где-то часто и беспокойно крякала утка. Катилась, позвенивала прозрачная вода.

– Здесь, – сказал Венька. – Закидывайте сюда.

Разматывая удочку, Василий Васильевич, внимательно оглядывая место, размышлял вслух:

– Должна быть здесь рыбешка. Должна. Место хорошее…

Он закинул удочку и присел на корягу.

– Эх, под Сталинградом я повидал рыбы-то! – припомнил он. – На Волге-матушке. Ползешь, бывало, за водичкой, налетят они и давай бухать. Штучки такие всплывают, что те баржи! И все брюхом кверху. Оглушенные. Плывут по течению, не шевелятся. И взять нельзя. Убьют. Вот уж рыба так рыба! Белуга называется.

– Дядя Вася, а вы, говорят, до Берлина дошли? – спросил Венька, незаметно кладя фотографию на песок рядом с корягой.

– Дошел. А вот Победу так и не встретил. Дружки мои на рейхстаге фамилии писали, а меня как звездануло седьмого мая, так только девятого и пришел в себя. Очнулся и первым делом спрашиваю, как дела на фронте. Ребята смеются. «Какой фронт! – говорят. – Победа! По двести граммов водки тяпнули и твою долю разделили». И так-то мне больно стало, так-то обидно… – Василий Васильевич засмеялся и покачал головой. – «Эх, говорю, ребята, ребята! Разве я не заслужил? Я и под Москвой кровушку лил, и под Сталинградом, и здесь, говорю, в Берлине, звездануло, а вы? Эх!» Отвернулся и чуть не заревел. Не водки жалко – обидно, что не отпраздновал Победу. Ребята видят такое дело, загоношились. Закостылял один. Вернулся скоро, протягивает стакан: пей, мол, празднуй. «Чья водка?» – спрашиваю. А он: «Не сомневайся. Все в полном ажуре». – «Тогда, говорю, поздравляю, дорогие товарищи, с Победой». Ну и выпил, значит. – Василий Васильевич помолчал, потом, глядя на неподвижный поплавок, с сердцем произнес: – Хариусы! Полкило! Самое дрянное дело место менять. Надо бы уж там оставаться…

И в этот момент поплавок резко повело вниз. Василий Васильевич подсек, потянул удилище на себя. Из глубины, двигая плавниками, голубоватый, большой и прохладный, стремительно взметнулся в воздух хариус.

– Ну, Венька! Ну, молодец! И в самом деле хариус… Осторожно сняв с крючка рыбину, Василий Васильевич потянулся за ведерком, увидел фотографию, но сразу не стал поднимать ее, а вначале положил хариуса в ведерко, плеснул воды и, обтерев руки, взял фотографию. Венька не отрывал взгляда от Валькиного отца. Смотрел на отца и Валька. Он смотрел из кустов ивняка, весь напряженный, готовый в любой момент прийти на помощь другу.

– Что за чудеса? – проговорил Василий Васильевич. – Вроде как фронтовик? Глянь, Венька!

– Танькин ухажер это.

– Какой Таньки? Фронтовик. Пехота-матушка. И эмблемы по-старому прикреплены. Откуда?

– Выронил кто-то.

– Да уж не сама выпала. Я таких и не видывал. Похож маленько на Егорку с Плеса, но не он. Нет. Не он. Ладно, – решил он, пряча фотографию в карман. – Разберемся. Ну, ты молодец, Венька! Теперь только закидывай. Хариус поодиночке не ходит. Ну, молодец…

– Я пойду, дядя Вася.

– А то порыбачь. Леска у меня есть.

– Пойду, – решил Венька.

– Иди, иди, – забрасывая удочку, сказал Василий Васильевич.

А Валька стоял в ивняке и плакал. Подошел к нему Венька, толкнул в бок.

– Фотографию надо забрать, – сказал он. – Говорил тебе, что Василий Васильевич никогда…

– Фотографию мы заберем… Это ерунда, – улыбаясь сквозь слезы, ответил Валька. – Это, Венька, ерунда…

Глава седьмая
НА КЛАДБИЩЕ

Из города Мирон Евсеич вернулся засветло. Хотя солнце уже закатилось, но на западе широко разлилось красное зарево заката, далеко и ясно высвечивая окрестность.

В городе Мирон Евсеич встретился с главным врачом больницы, и тот сразу припомнил Веньку.

– Красный следопыт, – улыбаясь, повторял он. – Смышленый мальчишка. Интересовался он Савраскиным. Чем мог, тем и помог. Ходил он к бабке Агнюше, бывшей санитарке. Документы Савраскина поднял. Ведь он тут умер. И похоронен на местном кладбище…

Просмотрел Мирон Евсеич документ, подивился огромному количеству больничных папок в архиве и, не теряя времени, помчал к бабке Агнюше. Выслушав ее рассказ о приезде Мишки Башарина, он уже был почти уверен, что не своей смертью погиб мальчишка. Ах, война, война, война-войнушка…

Проезжая мимо избы Чебыкиных, Мирон Евсеич увидел Василия Васильевича и Колю Однорукого. Весь вид старшего Чебыкина выражал полную степень растерянности. Участковый заглушил мотор и направился к мужчинам.

– Вот сюда, в этот карман положил, – говорил Василий Васильевич, хлопая по пиджаку.

– Что положил-то? – спросил Коля.

– А-а, – отмахнулся Василий Васильевич. – И куда девалась?

– Бывает, – согласился Коля. – Я вот тоже положил в карман одну вещицу, а она и пропала. В один момент! Оглянуться не успел! Так что потерял-то?

– Фотографию. Будь она неладна! Должно, выронил…

– Какую фотографию?

Василий Васильевич посмотрел на побледневшее Колино лицо, громко кашлянул.

– Фотографию-то? – повторил он. – Солдатика одного…

– Круглолицый такой солдатик?

– Ага.

– Смешливый?

– Улыбается…

– И вроде фронтовик? Медалька у него на гимнастерочке?

– Медалька? И мне показалось! Да ты-то откуда знаешь?

– Дай закурить, – сказал Коля.

Они закурили, поглядывали друг на друга.

– Привет, мужики! – подойдя, сказал Мирон Евсеич, посмотрел в ведерко, где плавали хариусы. – Никак, хариусы?

– Они, – ответил Василий Васильевич. – Слышь, Мирон, зайди-ка на минутку.

– Здесь говори.

– Тут такое дело, что сразу и не объяснишь.

– Карточки пропадают, – сказал Коля.

– Что за карточки?

– Фотографии. Солдатика одного. И кажись, фронтовик солдат-то. Кругленький такой, смешливый. С медалькой.

– Точно. Фронтовик, – твердо заявил Коля Однорукий. – Я ночь не спал, все думал. И вспомнил! В сорок пятом я видел эту фотографию. Точно! У меня глаз не соврет! Здесь и видел. В Студеной. В избе у себя. И вот тоже пропала…

Мирон Евсеич вытащил из нагрудного кармана фотографию, показал мужчинам. Они посмотрели и удивленно уставились на участкового.

– Служим. Не дремлем, – усмехнулся Мирон Евсеич и строго оглядел мужчин. – Мне вас учить не надо. Сами фронтовики. Никому ни слова.

– Понятное дело, – сказал Василий Васильевич. – Я-то в первый раз вижу.

– Можешь не волноваться, – уверил Коля Однорукий.

Мирон Евсеич подошел к мотоциклу, завел и поехал. «Вот те и следопыты, – думал он. – Красные. Ох, натворят они делов…»

Возле избы Башариных стояла голубая «Волга». Настасья сидела на завалинке.

– Это кто же приехал? – спросил участковый, оглядывая машину. – Никак, Тимоха?

– Он.

– В отпуск?

– Почитай, каждый год ездит, – охотно заговорила старуха. – Не забывает родных мест.

– Еле дотянул, – сказал Мирон Евсеич. – Бензин кончился. Сам-то он где?

– На кладбище ушел.

– Чего он там забыл? – насторожился участковый.

– Да все я. Возьми да и скажи ему: мол, Мишина могилка заросла. Он и говорит: «Не беспокойся, все обделаю». Взял лопатку и пошел. Уважительный человек Тимофей Сергеевич. «Миша, говорит, как сын родной мне. Со Степаном, говорит, вместе воевали…»

– Вместе… – то ли спросил, то ли просто так сказал участковый и яростно крутнул рукоятку завода.

Мотоцикл не завелся. Мирон Евсеич посмотрел в сторону кладбища и вдруг скорым шагом пошел по улице, потом побежал.

Он бежал к кладбищу по узкой твердой тропинке. Ветки кустов хлестали его по лицу. Послышался рядом детский выкрик, и участковый застыл как вкопанный.

– Кто здесь? – громко крикнул он.

В кустах были Валька и Галинка. Валька зажимал ей рот.

– Венька где?

– Не знаю, – быстро ответил Валька.

– Врет он! Врет! За дядей Тимофеем он побежал!

Мирон Евсеич махнул рукой и побежал дальше. Валька и Галинка бросились следом.

Тимофей Сергеевич Аржаков, плотный представительный мужчина, одетый в серый костюм и светлые туфли, шел по кладбищу. Шел он медленно, часто останавливался, рассматривал памятники, читал надписи, шел в сторону Мишкиной могилы.

Венька, до этого стоявший в кустах, пополз между могильными холмами, нашел деревянный крест Мишки Башарина и положил на могилу фотографию Савраскина. Потом он отполз в сторону и спрятался за мраморный старинный памятник.

Аржаков подошел к Мишкиной могиле, прислонил лопату к дереву, долго смотрел на исцветшую фотографию, заметил белый квадратик, наклонился, поднял, приблизил к глазам и вдруг тонко, по-заячьи, закричал и медленно осел на землю. Ему вдруг почудилось, что древнюю тишину сельского кладбища распорола неудержная шквалистая автоматная очередь.

Близко, совсем близко приблизил к глазам фотографию Тимофей. Смотрел на него Савраскин, чуть посмеиваясь, с любопытством…

Он так же смотрел тогда, в сорок втором, стоя на краю обрыва рядом со Степаном Башариным. А было так.

Низенький офицер в сопровождении двух солдат медленно шел вдоль неровного строя русских. Порой он останавливался, замирал на секунду, но, поймав презрительный взгляд, усмехался и шел дальше. Остановился он и перед Савраскиным. «Чего уставился, дурак?» – спросил Савраскин и улыбнулся. Офицер перевел взгляд на Степана Башарина и сразу же отвел – столько спокойствия было во взгляде солдата. Тимофей смотрел на офицера решительно и ненавидяще. «Стреляй, гад!» – крикнул Тимофей, но в его глазах офицер заметил смятение и страх. «Стреляй, сволочь!» – рванув на груди гимнастерку, снова крикнул Тимофей.

Офицер кивнул, и два солдата поволокли Тимофея и поставили его перед пленными. Офицер приставил к его виску пистолет, еще двое солдат уперли автоматы ему в спину. По знаку офицера подали автомат Тимофею. «Стреляй. Будешь жить. Считаю до трех», – по-русски приказал офицер. Степан смотрел на Тимофея спокойно, ободряюще. И Савраскин поднял голову, улыбнулся. «Раз!» Горел закат. Большое небо висело над головой. Журчал где-то ручей. «Два!» Видел Тимофей только два лица, Степана и Савраскина. Степана он знал с детских лет, а Савраскина жалел по молодости, помогал ему, поддерживал, да и Степан много хорошего рассказал о нем. Слаб был Савраскин, изранен… А кругом было тихо, лишь журчал ручей, синело небо. Ведь все равно расстреляют! А так он будет жить. Жить! «Три!» Тимофей нажал спусковой крючок. Савраскин упал как подкошенный, а Степан, качаясь, стоял, кричал что-то, потом тоже тяжело повалился на землю…

Тимофей давил и давил крючок. Падали солдаты. Все равно всех бы расстреляли. А он будет жить. Жи-ить! Кончились патроны. Обрушилась тишина…

Офицер засмеялся. Тимофей, растягивая губы в жалкой ухмылке, опустился на землю. Немцы хлестнули автоматными очередями, добивая раненых. Тимофея подняли с земли, подвели к грузовой машине и втолкнули в кузов… Он будет жить.

Хрустнула под ногой Веньки сухая ветка. Аржаков вскочил, увидел мальчика, растерянно ухмыльнулся.

– Вениамин, – делая шаг к мальчику, произнес он. – Захаров… Здравствуй, Вениамин…

Плеснулась в глазах Аржакова беспощадность. Венька метнулся в сторону к побежал. Замелькали перед ним кресты, стволы деревьев, кусты… «Стой!» – услышал он чей-то крик. Венька выбежал на берег речки и, не раздумывая, нырнул с обрыва в омут, долго плыл под водой, а когда, вынырнув, оглянулся, никого не увидел. Венька доплыл до другого берега, ступил на сушу и, как был, мокрый, помчался к деревне.

А Тимофей стоял недалеко от омута и смотрел, как к нему подходил Мирон Евсеич.

– Здорово, Тимофей Сергеич!

– Здравствуй, Мирон.

– В салочки с мальчишкой решил поиграть?

– Угадал.

– В твои-то годы… Не догнал?

– Да разве его догонишь? – с усилием улыбнулся Аржаков.

– Я тебе ору «стой», а ты бежишь. Куда? Зачем?

– Говорю – в салочки.

– Ну ладно, Тимофей Сергеич. Посмеялись – и хватит. Что это у тебя в руке-то? Ну-ка покажь. Покажь, покажь…

– Ты что?! – повысил голос Аржаков. – Занимайся своим делом! Ты что?!

– А я своим делом и занимаюсь, Тимофей Сергеич. Ты уж покажь.

Тимофей Сергеевич вдруг рассмеялся, поднял с земли несколько камней и, бросая их в воду, пошел к мосту. Мирон Евсеич пошел следом. Один из камней Аржаков швырнул почти на самую середину омута.

– Дядя Мирон! – закричала подбежавшая Галинка. – Он что-то белое выбросил!

– Вижу, – усмехнулся участковый. – Достанем. Мы не гордые. Правда, Галинка? Ныряй. А ты, Тимофей Сергеич, постой. Постой, говорю! – приказал он, видя, что Аржаков не останавливается. – Не торопись!

Подбежал Валька и, увидев плавающую в омуте Галинку, тоже нырнул в воду.

– Еду, смотрю – «Волга» голубая. Ну, думаю, никак, Тимоха приехал, – говорил Мирон Евсеич, закуривая. – Спрашиваю. Так и есть, Тимоха.

– Я тебе не Тимоха, – остановил милиционера Аржаков. – Ты что, арестовал меня? До свидания!

– Погодь, Тимофей Сергеич, погодь. Пока не арестовал, а там, как говорят, поглядим-посмотрим… Можно и по отчеству. Мы люди не гордые.

На поверхность омута всплыла мятая бумажка. Галинка подплыла, схватила – и быстро к мосту.

– Да-a, Тимофей Сергеич, – говорил участковый. – Всю войну в разведке. И понимаешь, иду к немцам и уж за версту чую офицерика. У меня нюх на это дело собачий. Редко рядового приволокешь. Все больше офицерье… Плыви, Галинка, плыви! Валька! Хватит нырять! Дело сделано!

Галинка подала мокрый бумажный комок участковому, ловко залезла на мост.

– А я помню, как ты с фронта пришел, – выпрямляя фотографию, вспомнил Мирон Евсеич. – В августе дело было. Где задержался-то?

– Задержали.

– Бывает… В августе дело было, – повторил он. – Ты что, Тимоха, в церкви делал? Какие грехи замаливал? А? – Мирон Евсеич распрямил фотографию. – Смотри ты! Фронтовик! Ты, случаем, с ним не знаком?

– Пойдем-ка, Мирон, тяпнем по стаканчику, – предложил Аржаков. – Я коньячок привез. Да не какой-нибудь, а армянский. Пять звездочек!

– Богато живешь. – Мирон Евсеич пригляделся к фотографии Савраскина, вытащил другую, сравнил. – Похожи. А, Тимоха?

Аржаков резко шагнул к участковому.

Мирон Евсеич заученным движением схватил Аржакова за руку, сжал, негромко посоветовал:

– Спокойно. Ведь сказал же – всю войну в разведке. И теперь, понимаешь, на посту. – И, суровея, меняясь в лице, приказал ему: – Идем!

А по берегу, со стороны деревни, бежали люди, и впереди всех мчался Венька Захаров.

Через несколько дней библиотекарь Сеня вывесил в клубе две увеличенные фотографии – Степана Ивановича Башарина и Михаила Башарина, отца и сына. Вывесил он их на стене, где находились портреты погибших. Пришла Настасья Башарина, долго смотрела на портреты, тихо плакала и вытирала слезы большим белым платком. Венька, Валька и Галинка видели Настасью через окно клуба. А когда Настасья вышла, они незаметно проводили ее до избы.

Был сентябрьский пасмурный день. Бежали по небу большие тучи, дул ветер, шевеля, выбивая из-под платка седые Настасьины волосы.