Текст книги "Философия права"

Автор книги: Борис Чичерин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Некоторые из них строят даже целые метафизические системы, далеко оставляющие за собой воздушные замки старых метафизиков. Так, например, Фулье утверждает, что социальная идея должна быть распространена на весь мир, который «должен представляться в психических терминах и социологических отношениях»… «Недостаточно признать, что организмы – суть общества, так же как и, наоборот, общества суть – организмы… надобно сказать, что само бытие есть общественное и что Вселенная есть бесконечное общество, существенный закон которого состоит во взаимности действия и желания, то есть в солидарности, первой степени любви». Не признавая так называемых конечных причин, можно «верить за раз во всеобщий механизм и во всеобщую чувствительность как результат всемирного влечения» (l’appetition universeile). Таким образом, «механический эволюционизм Спенсера будет служить простым переходом между позитивистским агностицизмом Конта и психо-социологическим монизмом будущего, который поймёт мир, как обширное общество элементов, заключающих в себе чувствительность и волю в более или менее скрытом состоянии». Трудно идти далее этого в фантастических построениях; но позволительно ли выдавать это за науку?

Другой новейший немецкий социолог, Раценгофер, отправляется, напротив, от первичной, единой силы, которая так же, как у Спенсера, дифференцируется в процессе мироздания, но вместе стремится к совершенствованию. Дифференциация ведёт к созданию единичных вещей и существ, которые являются эманациями этой первобытной силы; с каждой из них связывается известный интерес. Отсюда раскрытая Дарвином борьба за существование и истребление одних существ другими. Но присущее им стремление к совершенствованию, исходящее от первичной силы и передаваемое от поколения к поколению через зачаточную плазму, по теории Вейсмана, ведёт к тому, что над личным интересом возвышается социальный и, наконец, трансцендентальный. Таково социологическое познание мира, которое должно быть плодом положительной науки, отбрасывающей всякие фантазии. Автор сознаётся, однако, что положительная наука не в состоянии доказать существование этой первичной силы и её действие в мире. Здесь наука должна восполняться верой. С помощью безотчётной веры, взятой неизвестно откуда, можно, конечно, сочинить всё, что угодно. Воображению предоставляется самое широкое поле, но для науки тут не остаётся места, а о положительном знании нет и помину.

После всего этого можно, кажется, повторить то, что я сказал несколько лет тому назад, разбирая учение Конта: «существуют и существовали отдельные науки, касающиеся различных сторон духовного естества человека: филология, право, политическая экономия, политика, эстетика, история философии, история религии, наконец, прагматическая история, но социология, как наука, не существует. Есть только пустые толки о социологии». А потому, в педагогическом отношении, нет ничего вреднее, как направлять юношество на изучение этого призрака науки. Через это молодые умы отучаются от строго научных требований и привыкают смешивать науку со всякого рода фантазиями и с легковесной журнальной болтовнёй. Этим отсутствием научного понимания объясняется столь значительное распространение у нас экономического материализма, который представляет только безобразный продукт невежества и шарлатанства.

Единственное значение всех этих попыток заключается в том, что они указывают на потребность выяснить себе основы общежития. Но путь, которым идут современные исследователи, не в состоянии привести ни к чему, кроме пустых разглагольствований. Как скоро отвергается метафизика, т. е. те рациональные начала, которые всегда служили и служат руководителями человека как в теоретическом познании, так и в практической деятельности, так исчезает всякая возможность понимания общественных явлений. В этой области метафизика не есть только способ понимания; она сама становится явлением, а потому требует изучения. Обойти её нет возможности; выкинуть её из науки об обществе значит представить сами явления в превратном виде, отнять у них существенное их значение и дать им совершенно ложную окраску. Познание общественных явлений возможно только при свете выражающихся в них рациональных начал, а с другой стороны, сами эти явления служат проверкой начал, ибо здесь последние из теоретической области нисходят в практическую сферу и сталкиваются с жизненными условиями и интересами. Здесь оказывается, насколько они приложимы на практике. Поэтому фактическое изучение различных сторон общественной жизни в различных отраслях науки служит необходимым восполнением и проверкой философской мысли. Но и это изучение должно быть строго научным. Тут нельзя довольствоваться случайно выхваченными фактами, под которые насильственно подводятся все остальным явления: исследование должно быть полное и всестороннее, без всякой предвзятой мысли, без ложной окраски, в особенности же без предварительного отрицания того, что наиболее существенно. Поэтому оно должно исходить от отдельных наук, задача которых состоит именно в изучении явлений; социология же, как отвлечённая наука, наследующая основные начала общежития, не может быть ничем иным, как философией общественной жизни, т. е. наукой, по существу своему опирающейся на метафизику. Именно этому соответствовала старая философия права, ибо правом определяются строение общества и отношения целого и членов.

Ясно, следовательно, что мы должны восстановить порванную нить предания и возвратиться к легкомысленно отвергнутым началам. Только этим путём возможно удовлетворить насущной потребности и прийти к правильному пониманию человеческого общежития.

Каким же, однако, способом можем мы исполнить эту задачу? Как разобраться в массе разноречивых мнений, на которые распадалась старая метафизика и которые в значительной степени содействовали её падению? Каким образом, не имея путеводной нити, можем мы отделить в них истинное от ложного и тем самым утвердить возрождённую науку философии права на прочных основаниях?

Путеводной нитью может служить нам само движение философской мысли в её отношениях к общественной жизни. Оно раскрывает нам общий закон развития, в котором каждое отдельное направление получает подобающее ему место и значение. Всякая односторонность обличается, и всё окончательно сводится к высшему единству, обнимающему совокупность общественных элементов в их полноте.

В истории философии права нового времени мы можем отметить четыре главные школы, представляющие последовательное развитие общественной мысли в связи с самим ходом жизни: школу общежительную, нравственную, индивидуальную и идеальную. Первоначально мысль исходит от того положения, что человек есть существо общежительное, и выводит последствия, необходимо вытекающие из этих отношений. Но так как здесь, по самому существу дела, оказываются два противоположных друг другу элемента: отдельные лица и связующее их начало, то исходящие из одного корня направления мысли естественно разбиваются на две противоположные точки зрения: одна берёт за основание личность и вытекающие из нее права, другая – отвлечённо-нравственное начало, которому подчиняется само право. Из первой возникла индивидуальная школа, из второй – нравственная. Наконец, эти противоположные направления сводятся к высшему единству идеальной школой, которая представляет, таким образом, высшее развитие философской мысли. К ней поэтому должна примыкать возрождающаяся потребность философского понимания. В особенности зачинатель и завершитель этого направления, Кант и Гегель, по выражению Кэрда, заслуживают самого внимательного изучения со стороны юриста-философа. Кант, в своем глубоком анализе человеческих способностей, умел сочетать индивидуалистические начала французских философов XVIII века с нравственными требованиями школы Лейбница. Гегель восполнил эту все ещё чисто индивидуалистическую точку зрения развитием объективных начал нравственного мира, осуществляющихся в человеческих союзах. Через это всё умственное здание человеческого общежития получило такие цельность и стройность, каких оно никогда не имело ни прежде, ни после. И эта логическая связь не была куплена ценой насилования фактов; напротив, чем более юрист, изучавший свою специальность, знакомится с фактами, тем более он убеждается в верности и глубине определений Гегеля. Ни одно, может быть, из сочинений великого германского мыслителя не находит такого подтверждения в явлениях действительного мира и не может служить таким надёжным руководством в понимании фактов, как именно его философия права. В подкрепление этой оценки приведу суждение одного из самых основательных, трезвых и многообъемлющих немецких юристов нынешнего столетия, человека совершенно чуждого философии, но глубокого знатока положительного права – Роберта Моля. В своем капитальном сочинении «История и литература государственных наук» он говорит: «Как великан, выдвигается Гегель среди этой жалкой посредственности. Даже тот, кто не принадлежит к его школе и не согласен ни с методой, ни с частностями предлежащего сочинения, должен признать, что тут является высокая духовная сила, гениальная самобытность, господствующий кругозор и богатство материала. Преимущества и недостатки равно носят печать величия… Конечно, Гегель сам не представил полной системы государственных наук, но он указал единственный верный путь, который к этому ведет. Что до сих пор так мало следовали по этому пути, – заключает Моль, – действительно не похвально, даже едва понятно».

Проверкой может служить, с одной стороны, история философии права, раскрывающая закон развития мысли, с другой стороны – изучение фактов, указывающее на её приложение. Только в силу этой проверки философия права может сделаться прочно установленной наукой, опирающейся на непоколебимые основы умозрения и опыта. Без сомнения, вследствие такой проверки, воздвигнутое Гегелем здание должно видоизмениться в некоторых частях; но существенное в нём останется. Положенных им оснований не могли поколебать ни последующие критики, ни теории позднейших философов. Главный оппонент Гегеля, Тренделенбург, был зачинателем того лжеорганического воззрения на мир и на человеческие общества, которое в положительной школе достигло таких чудовищных размеров. Другой противник, Шталь, построил систему, представляющую возвращение к теократическим началам и лишённую всяких научных оснований. Наконец, Иеринг, который совершенно даже игнорирует Гегеля, довершил разложение правосознания в современной германской науке и практике. Умозрение было отвергнуто, и право низведено на степень интереса. Если мы хотим из этого разложения снова выйти в светлую область мысли и знания, если мы хотим восстановить порванное предание, то мы должны примкнуть именно к Гегелю, который представляет последнее слово идеалистической философии. Наука тогда только идёт твёрдым шагом и верным путём, когда она не начинает всякий раз сызнова, а примыкает к работам предшествующих поколений, исправляя недостатки, устраняя то, что оказалось ложным, восполняя пробелы, но сохраняя здоровое зерно, которое выдержало проверку логики и опыта. Именно это я и старался сделать в предлагаемом сочинении; оно представляет попытку восстановить забытую науку, упадок которой роковым образом отразился на умах современников и привёл к полному затмению высших начал, управляющих человеческой жизнью и служащих основой человеческих обществ. Важность цели да послужит оправданием недостатков изложения. Считаю во всяком случае необходимым указать тот путь, который я признано единственным верным.

КНИГА ПЕРВАЯ
Личность и общество

Глава I
Личность

Общество состоит из лиц, а потому лицо естественно составляет первый предмет исследования. В физическом организме мы можем изучать строение и функции целого независимо от тех клеточек, из которых оно слагается, но в обществе устройство и деятельность целого определяются разумом и волей тех единиц, которые входят в его состав. Последние не связаны друг с другом какой-либо физической связью; каждое лицо живёт отдельно, своей самостоятельной жизнью, как единичный центр, находящийся в постоянно изменяющемся взаимодействии со всеми другими. Они не связаны и общим животным инстинктом, как общества пчёл и муравьёв, в которых отдельные особи не имеют значения, и всё движется совокупными инстинктивными стремлениями, вложенными в них природой и не подлежащими изменению. В человеческих обществах главными определяющими факторами жизни и развития являются не слепые инстинкты, а разум и воля, которые по существу своему принадлежат не безличному целому, а отдельным особям. Не общество, а лица думают, чувствуют и хотят; поэтому от них всё исходит и к ним всё возвращается. Если в физическом организме изучение строения клеточек составляет необходимую научную основу биологических изысканий, если в обществах животных мы должны изучить строение и функцию отдельных единиц прежде, нежели заняться наблюдением совокупной их жизни, то в отношении к человеческим обществам это вдвойне необходимо. Здесь лицо составляет краеугольный камень всего общественного здания; не зная природы и свойств человеческой личности, мы ничего не поймём в общественных отношениях. Она поэтому должна составлять первый предмет исследований.

Но что такое человеческая личность? Человек, прежде всего, отделяется от других, как самостоятельный животный организм, имеющий свои физические потребности и стремящийся к их удовлетворению. Не с этой стороны, однако, он становится предметом изучения общественных наук. Строение и функции его тела исследуются анатомией и физиологией, результаты которых принимаются общественными науками как данные. Внимание последних обращено главным образом на духовную сторону его естества, которой он связывается с другими. И тут физиологические отношения играют существенную роль: на них основано продолжение рода и устройство семьи. Но над чисто животными элементами воздвигается целый духовный мир, источником которого служат разум и воля: этими высшими способностями человек вступает во взаимодействие с себе подобными; на истекающих отсюда отношениях строится общежитие.

Как существо, обладающее разумом и волей, человек является субъектом. А потому первый вопрос состоит в том: что такое субъект и действительно ли он существует?

Известно, что эмпирическая психология это отрицает. Хотя человек внутренне сознаёт свое «я», все люди во все времена руководствовались и руководствуются этим сознанием; хотя оно составляет источник всех их действий и взаимных их отношений, однако, по мнению эмпириков, всё это не более, как иллюзия. В действительности мы сознаём в себе только ряд состояний, связанных законом последовательности; если же мы эту связь представляем себе как единичную сущность, как постоянное «я», то это происходит лишь от дурной привычки принимать метафизические отвлечённости за реальные предметы. Подобно всем другим созданиям метафизики, таким как понятия субстанции, силы и т. д., это представление не заключает в себе ничего, кроме слов, лишённых смысла; оно должно быть отвергнуто точной наукой. Точный логический анализ указывает нам пределы нашего разума и не позволяет принимать пустые фантазии за нечто действительное. Мы сущностей вовсе не знаем; мы познаём только явления, а явления не дают нам ничего, кроме ряда состояний, связанных законом последовательности.

Таковы заключения, которые выводятся из одностороннего опыта, отвергающего всякие метафизические начала. Если бы оно было верно, то, конечно, нельзя было бы говорить о человеческой личности, а с тем вместе нечего было бы говорить ни о праве, ни о нравственности, которые предполагают это понятие как нечто действительное, а не как призрак воображения. Изменяющемуся ряду состояний невозможно присвоить никаких прав и нельзя предъявлять ему никаких нравственных требований. При таком взгляде все общественные науки разрушаются в самых своих основах. К счастью, то, что приверженцы исключительного опыта выдают за фантасмагорию, есть именно то, что действительно, а то, что они признают за действительность, не что иное как фантасмагория. Сознание своего «я» есть мировой факт, которого не в состоянии устранить никакие софизмы; только этим фактом можно объяснить, что человек помнит себя в прошлом и предвидит себя в будущем. В изменчивом потоке летучих явлений, которые мысль не в состоянии даже уловить, ибо они исчезают так же быстро, как рождаются, сохраняется нечто единое и постоянное, что служит им связью и составляет основание управляющего ими закона. Это и есть та реальная сущность, которая раскрывается нам метафизикой и которую эмпирики отвергают, как бред воображения. Только ею и держится изменяющееся бытие, и только она даёт прочное знание вещей. Ошибка эмпириков заключается в том, что они ограничиваются одними анализом, забывая синтез. Отвергая метафизику, они тем самым отвергают рациональные начала, связующие человеческое знание. Тогда остаётся только бессмысленная последовательность явлений, без всякой внутренней связи. Эмпирики, отрицающие метафизику, подобны ученику, который разобрал машину, но не умеет её опять собрать, и в оправдание себя утверждает, что машины в действительности вовсе нет, а есть только отдельные колеса и части.

Существование субъекта как реального единичного существа, лежащего в основании всех явлений внутреннего мира, не подлежит ни малейшему сомнению. Только полное недомыслие может отвергать этот всемирный факт, выясняемый метафизикой и составляющий необходимое предположение всякого опыта. Когда эмпирики утверждают, что «я» есть не более как наше представление, они признают во множественном числе то самое «я», которое они отвергают в единственном. Для того чтобы было представление, надобно, чтобы оно кому-нибудь представлялось; для того чтобы было сознание, необходим сознающий субъект. Это такие очевидные истины, о которых странно даже спорить. Утверждать противное можно, только отказавшись от всякой логики.

Но если существует субъект как реальная метафизическая сущность, лежащая в основании всех явлений внутреннего мира, то спрашивается: что же это за сущность, и как может она познаваться помимо явлений?

Непосредственно эта сущность раскрывается нам в самом акте самосознания, которое даёт нам наше «я» как источник мысли и деятельности; но затем истинная её природа, в её полноте, познается в её проявлениях. Явления – суть определения сущности в её реальных отношениях, чем самым раскрываются внутренние её природа и её свойства.

Против этого эмпирики возражают, что в таком случае всё сводится к познанию явлений, т. е. к опыту; сущность же останется пустой умственной формой, лишённой всякого собственного содержания и служащей только символом или знаком для объединения известного разряда явлений. Таково учение идущего ещё от средних веков номинализма, который видит в наших понятиях о сущностях не представления реальных сил, а лишь умственные определения, облегчающие нам группировку явлений. Оно составляет необходимый результат теории, не признающей ничего, кроме голого опыта.

Такой вывод не оправдывается, однако, требованиями логики. Из того, что сущность выражается и познаётся в её проявлениях, вовсе не следует, что она сама по себе есть ничто, и что всё наше познание ограничивается явлениями. Существо и свойства самих явлений представляются в совершенно ином виде, если мы рассматриваем их как зависимые от сущности и ею определяемые или если мы в сущности будем видеть только пустое место, в котором явления сталкиваются, соединяются и разделяются, как самостоятельные существа. Именно к этому последнему воззрению неизбежно приходят эмпирики. Отвергая реальное существование мыслимых сущностей, они самые явления превращают в сущности и делают из них реальные существа, имеющие самостоятельное бытие и находящиеся во взаимодействии друг с другом. Через это весь внутренний мир человека получает превратный вид. Субъект как реальная деятельная сила исчезает; он становится пустым вместилищем, в котором происходит игра бесчисленного множества самостоятельных ощущений и представлений. Последние рассматриваются просто как факты, т. е. как данные опыта, без всякой даже попытки разобрать, что они такое в себе самих и в состоянии ли они играть подобную роль. Анализ, разлагающий весь внутренний мир субъекта, останавливается перед фактом, между тем как именно тут-то он и должен был бы начаться, ибо факт есть нечто сложное: явление есть отношение субъекта к объекту, а потому необходимо его разложить и определить, что в нём есть субъективного и что объективного, что принадлежит самому субъекту и что получается им извне. Возвести же простое отношение в самостоятельное существо и сделать из него реальную единичную силу, – это такой прием, который противоречит всяким научным требованиям и всякой логике. А между тем на нём зиждется вся современная так называемая опытная психология.

Эта радикальная противоположность взглядов на субъект находит свое применение в том коренном вопросе, который лежит в основании как права, так и нравственности, в вопросе о свободе воли.

Если мы взглянем на то, что происходит в действительности, то мы увидим, что все люди во все времена считали себя свободными существами, способными делать то, что хотят, следовать тому или другому внушению по собственному изволению. Таковыми же всегда признавали и признают их все законодательства в мире. Юридический закон обращается к человеку как к свободному существу, которое может исполнять закон, но может и нарушать его. На признании свободы основаны понятия вины и ответственности; в силу этого за нарушение закона полагается наказание. Точно так же и нравственный закон обращается к человеку в виде требования; а требование может быть предъявлено только свободному существу, которое может уклоняться от закона, и в действительности, вследствие человеческого несовершенства, всегда более или менее от него уклоняется. На свободном исполнении закона основано всё нравственное достоинство человека. За нарушение его не полагается человеческое наказание, так как исполнение его есть дело свободной совести, но религия указывает на кару божественную, в настоящей жизни или в будущей. Вся христианская религия, так же, как и еврейская, основаны на понятии о внутренней свободе человека: грехопадение понимается как акт свободной воли. В самой практической жизни сознание своей свободы служит человеку главным побуждением к деятельности. Если я не свободен, если я только орудие в руках непреложного закона, то зачем мне стремиться, волноваться, работать, делать усилия? Нужно лишь покорно подчиняться властвующей надо мной судьбе. В такое именно состояние погружаются восточные народы, которые верят в предопределение. Детерминисты стараются ослабить силу этого довода, указывая на то, что я сам могу быть орудием этой судьбы, а потому должен действовать для исполнения закона. Уже стоики употребляли этот аргумент, чтобы согласить свою теорию с присущей человеку потребностью деятельности. Очевидно, однако, что если все мои действия совершаются в силу непреложного закона, над которым я не властен, то орудием этого закона я буду единственно в том, что я делаю непроизвольно. Что я могу не делать, то не предопределено, следовательно, не совершается в силу неизбежного закона, а потому тут нет места для каких бы то ни было усилий с моей стороны, и я могу спокойно сидеть сложа руки.

Ввиду всех этих фактов и соображений кажется, что всякое сомнение относительно признания или непризнания принадлежащей человеку свободы воли должно исчезнуть.

Одни могут считать это начало хорошим, другие – дурным и действовать сообразно с этими воззрениями; но вовсе не признавать свободы воли – это такая точка зрения, которая противоречит всемирному опыту человеческого рода. А между тем именно приверженцы опыта всё это отвергают как иллюзию. Они утверждают, что всё в мире совершается в силу непреложного закона причинности, от которого не изъят и человек. Те действия, которые кажутся нам свободными, в действительности всегда необходимым образом определяются теми или другими мотивами, хотя бы мы их и не сознавали. По их мнению, только это воззрение может назваться истинно научным.

На чём же, однако, основано такое утверждение? Даёт ли нам научный опыт, на котором эмпирики строят всё своё здание, какие-нибудь данные для опровержения того, что все люди всегда в себе сознавали и сознают? Ничуть не бывало. Фактов не приводится никаких; да и нельзя их привести, ибо внешнему опыту недоступны внутренние мотивы человеческих действий, а внутренний опыт даёт нам только то, что мы сознаём… Когда же утверждают, что сознательные наши действия определяются бессознательными причинами, то это уже истинно произвольное предположение, основанное не на опыте, а единственно на плохой логике.

В действительности вся эта подхваченная эмпиризмом теория есть не что иное как плод односторонней метафизики. Фактически она существовала до новейшего развития опытных наук. Если бы она подтверждалась опытом, то это служило бы доказательством, что метафизика не есть пустой бред воображения, а имеет прочные основания, способные привести человека к познанию истины. Из опыта же всеобщий детерминизм, как закон, управляющий всеми явлениями мира, никоим образом выведен быть не может, ибо, если опыт представляет нам многие явления, следующие друг за другом в неизменном порядке, то ещё более есть явлений, в которых такая последовательность не усматривается. Вся человеческая история ими наполнена. Опыт не даёт нам даже того логического закона, на котором строится теория детерминизма – закона причинности. Для чисто опытной философии причинность сводится к постоянной последовательности явлений. Милль считает даже всякий иной взгляд на отношение причины к следствию порождением мистицизма. Для чистых эмпириков, которые в логике видят только привычку, законы разума до такой степени остаются закрытой книгой, что всякая рациональная связь представляется им мистической. Между тем без этой связи простая последовательность является совершенной бессмыслицей. Если известные явления всегда следуют друг за другом в неизменном порядке, то на это должна быть причина: тут необходимо есть внутренняя связь, которая ставит одно явление в зависимость от другого. Но последовательность вовсе не есть даже непременное указание причинности; это два разных понятия. Заря неизменно предшествует восхождению солнца, однако, это не значит, что она причина появления солнца. Последователями чистого опыта давно было замечено, что по их теории выходит, что ночь есть причина дня, а день – причина ночи. На это они отвечают, что для установления закона причинности последовательность должна быть безусловная; между тем, если бы солнце потухло, что возможно, то за ночью не следовал бы день. Но этот жалкий софизм не устраняет возражения, а обнаруживает только внутренние противоречия, а вместе и полную несостоятельность всей этой теории. Сами эмпирики признают, что всё наше опытное знание вращается в области относительного; они отвергают безусловное, как недоступное человеческому ведению. Тем не менее они прибегают к этому началу, как скоро нужно выпутаться из безысходного затруднения. Но именно здесь оно менее всего приложимо. В области явлений все причины действуют условно, ибо всегда могут быть посторонние силы, оказывающие противодействие или препятствие. Признав причиной только безусловную последовательность, мы не могли бы сказать, что болезнь есть причина смерти, что мороз побил растения, что тела падают к земле вертикально, так как всё это не всегда совершается. Значительнейшая часть нашего опытного знания потеряла бы свое значение. Оно держится только признанием условного действия причин.

Умозрительный закон причинности, как выражение не реальной последовательности, а логической необходимости, находит, однако, полное приложение в физическом мире. Это вытекает из того, что материя есть начало косное, а потому по существу своему не может следовать иному закону, кроме закона необходимости. Для положительных философов, отвергающих умозрение и утверждающих, что мы сущности вещей не знаем, этот довод не имеет силы; однако, он составляет единственное основание, на котором можно утвердить безусловное приложение закона причинности к материальному миру. Но именно потому эта теория неприложима к существам, обладающим способностью самоопределения. Переносить закон одного разряда явлений на другой разряд, имеющий свои специфические особенности, есть прием, противоречащий истинным требованиям науки, хотя к нему слишком часто прибегают последователи опыта в своих скороспелых обобщениях. Существует ли человеческая свобода или это только призрак, во всяком случае это такой вопрос, который должен быть изучаем исключительно на основании явлений человеческой жизни. Естественные науки тут ровно ни при чём; он не имеют голоса в этом деле.

Говорят, что человек есть составная часть природы, а потому должен подчиняться её законам. Но свобода человека вовсе не противоречит законам природы, а напротив, совершенно с ними совместна. Действуя в физическом мире, он неизбежно подчиняется её законам; иначе он останется бессильным. Свобода не состоит в том, чтобы действовать наперекор законам природы, а в том, чтобы обращать материальные предметы в свою пользу, согласно с управляющими законами. В этих предметах для деятельности человека остаётся самое широкое поле; но что бы он ни делал, от этого законы природы не изменятся ни на йоту. Человек завоевал всю землю и обратил её в свою пользу; но земля продолжает обращаться вокруг Солнца и вертеться вокруг своей оси точно так же, как она это делала до появления человека.

В новейшее время приверженцы естествознания нередко ссылаются на открытый недавно закон сохранения энергии, которому будто бы противоречит человеческая свобода, вносящая в порядок мироздания новые, чуждые ему силы. Но такое возражение порождается только неясным пониманием этого закона. Строго математическая его формула состоит в том, что в консервативной системе, где нет действия посторонних сил, сумма потенциальной и кинетической энергии остаётся всегда себе равной. Эта формула несколько поспешно переносится на всё мироздание, которое тем самым признаётся ограниченным, ибо в неограниченном пространстве очевидно не может быть ограниченного количества разлитой в нём силы. Во всяком случае, этот закон нисколько не определяет ни направления, ни времени действия. Напротив, одно из основных положений, на которых он строится, состоит в том, что изменение энергии при переходе от одной точки к другой, независимо от проходимого пути и ещё менее от времени прохождения; следовательно, свободе предоставляется тут полный простор. В человеке духовный субъект связан с органическим телом; через это в его распоряжение ставится известный запас энергии. Он может пользоваться им, как ему угодно; но всякая трата совершается по законам природы. От себя субъект ничего не прибавляет к запасу. Поэтому, как бы он ни действовал, закон сохранения энергии остаётся неприкосновенным. Если бы мы даже признали тут вмешательство посторонней силы, то и это нисколько не противоречит закону сохранения энергии, который гласит только, что сумма энергии остается неизменной, если нет действия посторонних сил.