Текст книги "Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта"

Автор книги: Борис Александровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Скоро, однако, выяснилось, что в деле «священной борьбы с коммунизмом» на убийствах из-за угла далеко не уедешь. Реакционные западноевропейские круги весьма благосклонно смотрели на идею вооружённой борьбы белых армий на русской территории, но к политическим убийствам на их собственной территории относились резко отрицательно.

Покушения прекратились. Но началась диверсионно-шпионская деятельность определённых элементов белого офицерства непосредственно в Советском Союзе. Организовал её и дирижировал ею сам Кутепов.

Стороннему наблюдателю было трудно составить себе представление о размахе этой деятельности, а тем более её подробностях. Само собой разумеется, что протекала она в условиях строжайшей конспирации, и никакие точные сведения о ней не проникали в толщу эмиграции, а тем более в печать. Лишь изредка в эмигрантских разговорах проскальзывал слух, что Кутепов ведёт какую-то «большую работу» и засылает на советскую территорию «верных людей» из числа подчинённых ему в порядке добровольности белых офицеров. Надо при этом заметить, что эмиграция вообще очень мало интересовалась конспирацией. Все её грезы сводились или к пережёвыванию слухов о «весеннем походе и неминуемой гибели большевизма», или об «эволюции большевизма до уровня западноевропейского парламентаризма».

Лишь в 1929 году тема о «большой работе» сделалась на некоторое время ведущей в эмигрантских разговорах. Об этом – несколько ниже.

Едва ли можно сомневаться в том, что засылка в СССР Кутеповым шпионов и диверсантов, осуществлявшаяся в условиях строжайшей конспирации и требовавшая притока значительных денежных средств, производилась за счёт иностранных разведок, но сколько-нибудь определённых сведений на точное происхождение этих средств в широких слоях эмиграции не имелось.

Сам Кутепов жил очень скромно. Лица, посещавшие его, неизменно отмечали не только скромность, но и некоторую бедность, царившую в его жилище. Жил он с женой, малолетним сыном и оставшимся от прежних времён вестовым для личных услуг в квартире из двух маленьких комнат, расположенной в квартале, заселённом мелкими чиновниками, ремесленниками и мещанами. «Делами» официального порядка, то есть связанными с управлением РОВСом, он занимался в помещении канцелярии 1-го отдела РОВСа, расположенной в 12-м городском округе Парижа.

Но кроме этих двух помещений он ежедневно появлялся ещё и в третьем, расположенном в центре Латинского квартала Парижа. Назвать конспиративной эту квартиру в полном смысле слова нельзя, так как и сам Кутепов, и его ближайшее окружение открыто говорили о её существовании. Занимался он там, по его словам, «гражданскими делами» в отличие от «военных дел», которые вёл в вышеупомянутой квартире РОВСа. Само собой разумеется, что в дальнейшие уточнения о сути этих «гражданских дел» он не пускался.

Несколько лет спустя после признания Францией Советского Союза один из левых депутатов французского парламента внёс министру внутренних дел запрос: «На каком основании французское правительство разрешает иностранцу (Кутепову) вести подрывную работу на территории Франции против государства (СССР), признанного Францией?»

Ответ министра был маловразумительным: «В распоряжении министерства не имеется данных, которые позволяли бы считать подрывной ту работу, на которую указывает уважаемый депутат». Сообщение это, помещённое во французских газетах в порядке обычного отчёта о заседаниях парламента, было перепечатано эмигрантскими газетами и вызвало горячие споры среди эмигрантов. Одни усматривали в расплывчатом ответе министра прямую поддержку французского правительства, оказываемую вождю воинствующей части белой эмиграции. Другие считали, что сам факт запроса и его содержание свидетельствуют о враждебных по отношению к эмиграции чувствах значительной части французской общественности и что подобные настроения таят в себе много неожиданных и неприятных для эмиграции сюрпризов в будущем.

К Кутепову явились репортёры. На их вопросы о «гражданских делах» он невозмутимо отвечал:

– Как русский, я имею право интересоваться русскими делами. Ничего противозаконного с точки зрения законов Франции в этом нет. На интересующей вас квартире я получаю советские газеты и советскую литературу, читаю, делаю вырезки из них, сопоставляю… изучаю… Вот и всё.

Едва ли нужно говорить, что подобный ответ никого не удовлетворил, но острота вопроса быстро притупилась, и вскоре о третьей кутеповской квартире большинство эмигрантов забыло.

Управляющим этими «кутеповскими делами» был некий М.А. Критский, бывший московский адвокат, перешагнувший в описываемые годы далеко за 40 лет. Мне неоднократно приходилось сталкиваться с ним как с пациентом. Не раз и я задавал ему тот же вопрос, который ставили Кутепову репортёры. Критский каждый раз давал такой же ответ, как и сам Кутепов. Я понял, что дальнейшие расспросы бесполезны.

Затем я надолго потерял Критского из виду. Следующая случайная наша встреча произошла лет 12–13 спустя. Я слышал, что у него тяжёлая болезнь сердца, но что с политической деятельностью он не расстался. Мы неожиданно столкнулись с ним на тихой и малолюдной авеню Сюффрен. Я с трудом узнал в сгорбленном, седом и немощном старике некогда бодрого и энергичного московского адвоката. Было это в 1947 году, за месяц или полтора до моего отъезда из Франции с очередной группой репатриантов. Он остановил меня и заговорил первый, не скрывая своей недоброжелательной иронии.

– Значит, едете?

– Еду…

Он помолчал полминуты, потом продолжал:

– Ну что же! Вольному воля… Только полагаю, что очень скоро горько об этом пожалеете…

– Полагаю, что не пожалею…

Он ещё помолчал, потом внезапно кулаки его сжались, из-под нависших седых бровей блеснул взгляд, полный бешеной злобы, руки и голос задрожали:

– Нет… нет… Я не из таких простачков, чтобы им верить! Если я поехал бы туда, то только с одной целью: взорвать это осиное гнездо, стереть с лица земли большевиков и пройти по их трупам…

Мне стало жаль этого конченого человека, который за 30 лет своей сознательной жизни, проведённых за рубежом, не научился ничему и который, стоя одной ногой в могиле, повторял слово в слово то, во что верил и что высказывал все эти 30 лет.

А сколько было в эмиграции таких законсервированных интеллигентов, принадлежавших когда-то к «сливкам общества» и даже руководивших в своё время общественным мнением. Как тут не вспомнить писателя Мережковского, кумира русской интеллигенции последнего перед революцией десятилетия, до последнего вздоха своего (он умер в годы войны) посылавшего проклятия новому строю, новой жизни и новым людям. Какие упомянуть о «короле русского фельетона» эмигрантских лет журналисте Александре Яблоновском, бывшем либерале профессоре И.П. Алексинском, бывшем «легальном марксисте» П.Б. Струве, бывшем приват-доценте Харьковского университета В.X. Даватце, который 30 лет подряд твердил, что высшее счастье и радость на земле – носить погоны и мундир офицера белой армии…

Да разве всех перечислишь!

В 1930 году произошло событие, глубоко потрясшее весь правый сектор эмиграции: генерал Кутепов бесследно исчез. Случилось это вскоре после смерти Врангеля. Трудно передать то волнение, которое охватило эти круги. На ноги были поставлены вся парнасская полиция и судебно-следственные органы, однако выяснить что-либо не удалось.

После этого не менее года тема об исчезновении Кутепова была ведущей в эмигрантских разговорах. Но время делает своё. Постепенно потрясение утихло, волнение улеглось. Эмиграция, как говорится, «перешла к очередным делам».

Кутепов исчез, но с его исчезновением не прекратилась антисоветская диверсионная работа «боевых» кругов правого сектора. На смену Кутепову пришёл генерал Миллер, бывший главнокомандующий белой армией, оперировавшей в 1918–1919 годах на севере России и сброшенной Красной Армией в море, как это случилось и с прочими белыми армиями. Он встал во главе РОВСа и продолжал дело Кутепова.

Надо сказать, что возглавление им РОВСа вызвало некоторое замешательство в кругах белого офицерства.

Кутепов был плоть от плоти и кровь от крови тех кругов офицерства, которое «сделало» гражданскую войну. Его популярность среди офицеров врангелевской армии, задававших тон всему РОВСу, была колоссальна. Он был выразителем дум и чаяний преимущественно белоофицерской молодёжи, да и сам он не был стар: гражданскую войну он начал в возрасте 35 лет.

Миллер, наоборот, принадлежал к кругам старого кадрового генералитета. Его северная белая армия была малочисленна, а её существование – кратковременно. На юге России о ней знали очень мало.

Удельный вес старых офицеров в РОВСе был невысок. Для них Миллер был, конечно, вполне «свой» и не чета «выскочке» Кутепову. Но тон в РОВСе задавала «молодёжь», а не «старики». Этой «молодёжи» пришлось смириться и выжидать дальнейшего развертывания событий.

Вскоре после вступления в должность председателя РОВСа Миллер перевёл свой штаб в самый центр города, на улицу Колизе, в дом, принадлежавший бывшему московскому промышленнику Третьякову. Здесь он сосредоточил ведение всех своих «дел» – и «военных», то есть управление РОВСом, и «гражданских», то есть, попросту говоря, организации диверсионной работы на территории СССР.

Если о диверсионной работе Кутепова в среду эмиграции проникало очень мало сведений, то с момента возглавления РОВСа Миллером их стало ещё меньше. Но шила в мешке не утаишь. Изредка в кругах, близких к председателю РОВСа, циркулировали неопределённые слухи о том, что Миллер ведёт подрывную работу в СССР в ещё большем масштабе, чем Кутепов; что периодически он посещает какие-то конспиративные квартиры для свидания с лицами, направляемыми со шпионско-диверсионными целями в СССР или возвращающимися оттуда; что в его «работе» заинтересованы иностранные разведки, но какие именно – неизвестно; что именно оттуда и текут те материальные средства, без которых эту «работу» вести было немыслимо. Дальше этих туманных слухов дело не шло, эмиграция фактически оставалась в неведении относительно всего того, что происходило за кулисами РОВСа, видя перед глазами лишь то, что разыгрывалось на авансцене: собрания, полковые праздники, банкеты, памятные годовщины, доклады, молебны, панихиды и т.д.

В середине 30-х годов произошло новое событие в жизни эмиграции, потрясшее её ещё больше, чем исчезновение Кутепова: бесследно пропал Миллер.

На этот раз сенсация перекинулась и на французские и на международные круги. Репортёры газет, фото– и кинорепортеры сбились с ног и целыми днями и ночами дежурили в парижской полиции и во Дворце правосудия, жадно ловя каждый новый слух и новую версию, щёлкая своими аппаратами при входе и выходе от следователя того или иного важного свидетеля.

В описываемые годы трудно было составить себе точное представление об обстоятельствах этого таинственного исчезновения. Тем более невозможно сделать это много лет спустя. Эмиграция, конечно, безапелляционно решила, что это «дело рук большевиков». Французская пресса высказывала и другие версии. Следствие велось несколько месяцев. Было опрошено в качестве свидетелей несколько сот человек.

В первые же дни после исчезновения Миллера французские следственные власти дали ордер на арест русской эмигрантки популярной исполнительницы русских народных песен, пользовавшейся в последние предреволюционные годы всероссийской известностью, Н.В. Плевицкой, крестьянки Курской губернии по происхождению. Ей было предъявлено обвинение «в соучастии в похищении неизвестными лицами господина Миллера, русского беженца».

Известие об этом аресте поразило всю эмиграцию как удар грома. Как?! Арестована Плевицкая, заставлявшая плакать и рыдать зарубежных россиян своим исполнением песен «Ехал на ярмарку ухарь-купец» или «Замело тебя снегом, Россия»! Та самая Плевицкая, которая в качестве жены начальника Корниловской дивизии генерала Скоблина была неизменной участницей чуть ли не всех банкетов, собраний и праздников, справлявшихся под сводами «гарнизонного» Галлиполийского собрания, и сама участница гражданской войны и галлиполийской эпопеи!

Вместе с арестом Плевицкой парижская прокуратура дала ордер и на арест генерала Скоблина, одного из ближайших помощников исчезнувшего Миллера. Ему было предъявлено то же обвинение, что и его жене. Но осуществить этот арест и привлечь к суду Скоблина французским властям не удалось.

Генерал Скоблин был вызван на улицу Колизе поздно ночью в день исчезновения Миллера на совещание старших начальников РОВСа. Посреди жарких дебатов и разгоревшихся страстей он попросил разрешения выйти на несколько минут, ссылаясь на своё нездоровье и духоту в помещении.

Ему разрешили.

Больше его никто и никогда не видел. Он в свою очередь бесследно исчез.

Об этом мне удалось узнать из уст участника совещания полковника С.А. Мацылева, к личности которого мне придётся вернуться в одной из следующих глав. Вскоре об этом совещании и о бегстве Скоблина заговорила вся эмиграция.

Плевицкая и на следствии, и на суде отрицала свою причастность к этому тёмному и непонятному делу. Суд над ней превратился в событие, всколыхнувшее не только эмиграцию, но и большую часть французского общества. Газеты печатали стенографические отчёты о заседаниях суда. Все крупные газеты Старого и Нового Света прислали в суд своих репортёров. Эмиграция волновалась, гудела и шумела. В последнем предоставленном ей слове Плевицкая вновь заявила о своей полной непричастности к этому исчезновению. Суд приговорил её к 20 годам тюремного заключения по якобы доказанному соучастию в похищении Миллера неизвестными лицами. Через несколько недель она была отправлена в одну из тюрем Эльзас-Лотарингии для особо тяжких преступников, где и умерла в годы оккупации Франции гитлеровцами.

Тайна исчезновения Миллера осталась неразгаданной. Выявить «неизвестных лиц» французскому суду так и не удалось.

В военные годы эмиграция, в своём большинстве захваченная грозными событиями на родине, к исчезновению Миллера и делу Плевицкой утратила всякий интерес.

Последовательно сменявшие друг друга после Миллера ровсовские начальники адмирал Кедров, генералы Витковский и Бем были совершенно непопулярны в среде белых офицеров, составлявших ядро этой организации. Её активисты, когда-то считавшие РОВС самой «мощной» эмигрантской организацией, должны были признать, что теперь он влачит жалкое существование. Деньги, когда-то поступавшие в его канцелярию на содержание «штаба» из сумм, находившихся в распоряжении так называемого «Совета послов»[8]8
  «Совет послов» в послереволюционные годы объединял бывших дипломатических представителей Временного правительства за границей, на банковском счету которых имелись значительные суммы.


[Закрыть], подходили к концу. Канцелярия РОВСа, имевшая в первые годы парижского периода его жизни вид «большого учреждения» с многочисленным штатом служащих, в последние предвоенные годы захирела. Штаты её были сокращены. В 1938–1941 годах они были представлены председателем РОВСа генералом Витковским, секретарём полковником инженерных войск С.А. Мацылевым и делопроизводителем (он же и машинист-переписчик, и уборщик помещения) престарелым и немощным В.В. Асмоловым, бывшим ростовским табачным фабрикантом.

Доходы РОВСа к тому времени состояли из членских взносов, общая сумма которых неуклонно падала из года в год и из месяца в месяц, из платы за выдачу различных справок и засвидетельствования копий с документов.

В этот период шпионско-диверсионная работа РОВСа на территории СССР была, по-видимому, прекращена. О ней никто в кругах, близких к председателю РОВСа, больше не говорил, да и убогие внешние формы существования «штаба» свидетельствовали о том, что приток денежных средств из какого-то щедрого иностранного источника прекратился.

Среди членов РОВСа всё чаще и чаще стали раздаваться голоса, что они обмануты и что грядущее и обещанное им «вождями» «падение большевиков» – мираж и бред выживших из ума и обанкротившихся политиканов.

Канцелярия РОВСа на улице Колизе опустела. Редко можно было теперь видеть там посетителей. Председатель Витковский подписывал несколько ничего не значащих бумаг, составляемых от нечего делать его секретарём полковником Мацылевым. Делопроизводитель Асмолов переписывал их на машинке, подметал пол и топил печи. От всего бывшего сумбурного «великолепия» ровсовского штаба остались три человека, дрожавшие за свой завтрашний день.

Лишь с началом войны, а затем и германской оккупации «счастье» на время улыбнулось этой доживавшей свои последние дни канцелярии. Старая запущенная квартира третьяковского дома на улице Колизе, построенного более 150 лет назад для семейных офицеров кавалерийских полков казнённого революцией короля, оживилась.

Бытовая обстановка военного времени, продовольственные, квартирные, трудовые и служебные ограничения и ряд других обстоятельств, связанных с войной, вызвали необходимость для значительной части русских эмигрантов во Франции получения различных справок: об участии в войне 1914–1918 годов, о наличии офицерского чина, о наградах, прохождении военной службы в старой армии и т.д. Французское правительство в официозном порядке считалось с этими справками и признавало их юридическую силу. В канцелярию РОВСа бросились тысячи эмигрантов, никогда не состоявших в РОВСе. Захиревшая канцелярия ожила. В её прихожей, комнатах и на лестнице ежедневно толпились сотни людей. Защёлкали пишущие машинки, штат канцелярии временно был увеличен в несколько раз. За каждую выдаваемую письменную справку канцелярия взимала 20 франков. Дела её пошли недурно.

Но «счастье» было недолговечно: наступили трагические для Франции дни. Париж был оккупирован гитлеровцами. «Эпоха процветания» ровсовской штабной канцелярии кончилась, а само существование РОВСа повисло в воздухе. На улице Колизе снова воцарились тишина и запустение.

Однако скоро выяснилось, что оккупационные власти, относясь в принципе очень холодно к РОВСу, который на своих знамёнах имел лозунг деникинских времён «великой, единой, неделимой России», тем не менее сочли необходимым временно сохранить справочные функции этого учреждения и в свою очередь официозно признали имеющими юридическую силу все справки, выдаваемые ровсовской канцелярией. А так как с момента оккупации бытовая обстановка эмиграции ещё более усложнилась, то на узкую и малолюдную улицу Колизе снова началось паломничество тысяч людей. В канцелярии снова появились помощники секретаря, переводчики, снова затрещали машинки, снова направо и налево раздавались квитанции в получении 20 франков за справку, на этот раз – на немецком языке.

Но и этот вторичный период «процветания» скоро кончился. Гитлеровцы напали на Советский Союз. РОВС со своим лозунгом «великой, единой, неделимой России» для них был явно «не ко двору». Генерала Витковского вызвали в гестапо и предложили сложить с себя полномочия председателя по мотивам «нездоровья», о чём он немедленно оповестил своё ближайшее окружение, а это последнее – ровсовские «массы». На пост председателя был назначен немощный и больной старец 76-летний генерал Бем. Печатный орган РОВСа журнал «Часовой», выходивший в эти годы в Бельгии, был по распоряжению гестапо закрыт: ведь он, как и весь РОВС, призывал к «свержению большевиков» во имя построения будущей «великой, единой, неделимой России», которая никак Гитлера не устраивала. Все справочные функции РОВСа перешли к созданному по указанию гестапо новому органу по надзору за эмиграцией и выяснению степени её «благонадежности» – так называемому «жеребковскому комитету». Об этом – в одной из последующих глав.

Ровсовский штаб вновь захирел, на этот раз окончательно.

Шпионская и диверсионная работа на территории СССР, проводившаяся в 20-х и 30-х годах под дирижёрской палочкой Кутепова и Миллера, не была их монополией. Незадолго до войны на этом «фронте» внезапно всплыла ещё одна фигура, а именно генерал Туркул, о котором мне уже приходилось упоминать. Разоблачения в эмигрантской среде, произведённые в конце 30-х годов, выявили, что Туркул хотя и состоял членом РОВСа, но действовал совершенно отдельно от Кутепова и Миллера и получал материальные средства для своей «работы» из иного источника.

Личность генерала Туркула в своём роде примечательна, и на ней нельзя не остановиться. Происходил он из семьи, в жилах которой текла молдаванская кровь. Войну 1914–1918 годов он начал прапорщиком, а закончил штабс-капитаном. По отзывам лиц, хорошо знавших его в тот период, он решительно ничем не выделялся из среды десятков тысяч подобных ему офицеров. Дальнейшую его судьбу предопределило то обстоятельство, что к концу войны он оказался офицером пехотного полка, во главе которого стоял полковник (впоследствии генерал) Дроздовский.

В начале 1918 года Дроздовский во главе отряда добровольцев-офицеров двинулся из румынского города Яссы, где было дислоцировано в последний период войны 1914–1918 годов подразделение, которым он командовал, на соединение с частями контрреволюционной «добровольческой армии», возглавлявшейся генералами Алексеевым и Корниловым и оперировавшей на Дону и Кубани. В этом походе, получившем впоследствии громкую известность в армиях Деникина и Врангеля как «поход Яссы – Дон» и окружённом «легендарной славой» среди белых офицеров, принял участие и штабс-капитан Туркул.

Вся его дальнейшая карьера в этот отрезок времени прошла в деникинской и врангелевской армиях. От ротного командира в отряде Дроздовского он быстро дошёл до должности командира полка и чина полковника, а весною 1920 года в возрасте 28 лет был произведён Врангелем в генералы и вскоре назначен начальником дивизии, которая после смерти Дроздовского получила название Дроздовской.

Гражданская война создала Туркулу совершенно исключительную популярность среди белых офицеров. Гигантского роста и богатырской силы, он импонировал им своей исключительной жестокостью по отношению к пленным коммунистам, своей неустрашимостью и хладнокровием в боевой обстановке и, наконец, особым «стилем» разговорной речи, пересыпанной улыбками и нецензурной руготнёй по каждому поводу и безо всякого повода. Пленных из советских воинских частей он любил допрашивать лично. После допроса он ударом кулака по лицу сбивал свою жертву с ног, а когда эта жертва поднималась с земли, приканчивал её выстрелом из нагана. После этого с той же улыбочкой и самыми отвратительными ругательствами он возвращался в занимаемый им и его штабом дом, заказывал яичницу с колбасой и слушал офицерские анекдоты. Число лично расстрелянных им после боя пленных часто измерялось за один вечер многими десятками. Быстро создалась легенда о его непобедимости, неуязвимости для пуль противника и какой-то сверхнепримиримости к большевикам.

Эту популярность Туркул сохранил и в Галлиполи, и в первые месяцы пребывания бывшей врангелевской армии на территории Болгарии. После роспуска белых «гарнизонов» он некоторое время ещё оставался во главе дроздовцев, перешедших на собственное иждивение, но продолжавших держать связь со своим «штабом» и по-прежнему признававших своё начальство. В дальнейшем его популярность начала тускнеть. Когда у Врангеля окончательно иссякли средства на содержание полковых и дивизионных штабов, Туркул переехал из болгарского города Севлиево в Софию. Жена его поступила официанткой в одно из фешенебельных софийских кафе на бульваре Дундуков, а он торговал газетами в одном из киосков в центре города. Так прошло семь или восемь лет.

В самом конце 20-х годов чета Туркулов с дочерью переехала в Париж. Здесь он пытался открыть частное торговое «дело» – бензоколонку, но «дело» это у него не пошло. Материальное его положение в тот период времени было очень плохим. Наступила жестокая нужда. Нечем было платить за квартиру. Высшее «начальство» разрешило ему занять с семьёй одну комнатку-мансарду в помещении Галлиполийского союза, который переехал в новое помещение на улице Фезандери и занял особняк, принадлежавший парижскому банкиру Лазару. Особняк этот был хорошо известен среди белого офицерства как парижское «гарнизонное офицерское собрание». Жена Туркула сняла в аренду в «собрании» буфет, но дела семьи шли плохо.

Сам Туркул ничего не делал. Буфет, арендованный его женой, еле сводил концы с концами. Число «клиентов» падало с каждым годом. Количество подписных обедов, банкетов и чаепитий резко уменьшилось по сравнению с 20-ми годами. Это был период очередной экономической депрессии и роста безработицы, в том числе и безработицы среди русских эмигрантов.

От былой популярности Туркула не осталось и следа. Часто можно было слышать среди бывших его соратников диалоги вроде следующего:

– Ну, а как Туркул?

– Да никак… Ни черта не делает, целыми днями не вылезает из буфета, живёт на средства жены, жрёт по десять отбивных котлет в день и дует водку чуть ли не вёдрами… Разжирел, опустился, а толку от него никакого…

В середине 30-х годов, однако, совершенно неожиданно и внезапно эта ситуация резко изменилась. Из Туркула для кого-то находившегося за кулисами вне сферы обозрения «публики» получился большой «толк»…

Туркул преобразился. Он переехал на собственную квартиру, начал устраивать приёмы, шил костюмы один за другим. У мадам Туркул появились вечерние туалеты, меха и бриллианты. В квартире постоянно толпился кто-нибудь из бывших чинов его штаба и подчинённых. Стол постоянно был заставлен дорогими закусками, винами, коньяками, ликёрами. В «гарнизонном собрании» он появлялся не иначе как в сопровождении адъютантов из всё тех же своих бывших подчинённых.

Одновременно русская эмиграция была оповещена через газеты, что генерал Туркул организует новое общество, точное название которого, длинное и замысловатое, я сейчас не помню. Что-то вроде Общества по изучению современного состояния России.

Новоявленные «изучатели» регулярно собирались в «гарнизонном собрании» для диспутов, докладов и лекций. Было их человек 40–50. В назначенный час Туркул со своими адъютантами, или, как их в шутку называли, «апостолами», подкатывал к особняку на улице Фезандери на автомобиле и открывал очередное собрание. «Изучение» России начиналось… После каждого сеанса этого «изучения» собравшиеся переходили в буфет, где стараниями мадам Туркул им приготовлялось обильное угощение с достаточным возлиянием. На недоумённые вопросы ровсовских начальников, бывших сослуживцев, репортёров и других лиц из его окружения, что всё это означает, Туркул отвечал:

– Эмиграция должна быть в курсе всех дел, происходящих в России. Мы повышаем свою политическую квалификацию…

– Это всё?

– Всё.

Однако очень скоро и для правого, и для «левого» сектора эмиграции стало совершенно ясно, что это не только не всё, но просто-напросто ширма, за которой кроется нечто совсем иное…

Внезапная и явная для всех перемена материального положения семьи Туркула, его странная политическая активность, создание весьма туманного по своим целям Общества по изучению России и, наконец, просочившиеся в военные круги слухи о вербовке им отдельных белых офицеров для каких-то таинственных поездок куда-то на Восток – всё это не оставляло никакого сомнения в том, что Туркул вступил в связь с одной из иностранных разведок и что именно оттуда и потекли широким потоком средства и на отправку в СССР диверсантов, и на личную привольную жизнь самого Туркула, и на фиговый листок, которым эту диверсионную работу кто-то старался прикрыть, создавая вышеупомянутое анекдотическое Общество по изучению современного состояния России. Эти подозрения перешли в уверенность после того, как в газетах замелькали хроникёрские заметки о панихидах по погибшим в СССР белым офицерам, которых за два-три месяца до того ежедневно видели в Париже на положении шофёров такси или чернорабочих и которые попались в сети иностранных разведок и выполнителя их воли Туркула. Почти все они были выловлены органами государственной безопасности СССР и приговорены к высшей мере наказания за шпионскую и диверсионную деятельность.

Редакция руководимой Милюковым газеты «Последние новости» предприняла по собственной инициативе секретное расследование деятельности Туркула. Следует ещё раз заметить, что, несмотря на общность антисоветских настроений и в правом, и в «левом» секторе белой эмиграции, оба сектора настолько ненавидели друг друга, что милюковцы, конечно, не могли упустить удобного случая «утопить» воинствующих ровсовцев путём разоблачения туркуловской авантюры.

Прошло много месяцев с момента возобновления политической активности Туркула. Неожиданно на страницах газеты «Последние новости» появилась серия очерков-разоблачений под общим заголовком «Торговля человеческой кровью». Автором их был сотрудник «Последних новостей» некий Вакар, бывший царский офицер, целиком перекинувшийся в «левый» сектор белой эмиграции, но сохранивший некоторые связи в РОВСе и владевший довольно бойко пером.

В этих очерках деятельность Туркула была полностью раскрыта. Туркул поступил на службу одной из иностранных разведок и подрядился поставлять для этой разведки «верных людей» из числа своих бывших подчинённых. «Верные люди» вербовались им для нелегального перехода границ СССР и шпионской и диверсионной работы на территория Союза. Деньги он получал «сдельно» с каждой завербованной им «головы». «Голове» он давал лишь незначительную часть полученной суммы, а большую часть присваивал. «Головы» погибали одна за другой, но Туркула это мало трогало. На смену одним приходили другие.

Разоблачения «Последних новостей» произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Не говоря уже о сути дела, все были поражены ещё и тем, что разоблачения эти сделались достоянием печати. Дело в том, что во Франции распространение в печати сведений, порочащих то или иное лицо и наносящих ему материальный и моральный ущерб, строго карается (так называемый «закон о диффамации», то есть о распространении не ложных, а соответствующих истине сведений). После опубликования этих разоблачений вся белая эмиграция была вправе ждать судебного процесса, который должен был бы начаться на основании упомянутого закона.

Правая газета «Возрождение» опубликовала письмо в редакцию самого Туркула, в котором он оповещал, что «оставляет за собою право привлечь к судебной ответственности редакцию «Последних новостей» за распространение сведений, порочащих его доброе имя…».

Однако никого он к судебной ответственности не привлёк, своего «доброго имени» защищать не стал, а вместо этого начал укладывать чемоданы и готовиться к отъезду. Вскоре он переехал с семьёй в Италию, куда, как правило, въезд простым смертным из русских эмигрантов был воспрещён. По-видимому, фашистское правительство Муссолини не относило Туркула к числу «простых смертных»…