Текст книги "Я из Одессы! Здрасьте!"

Автор книги: Борис Сичкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

ЛЕВИТАН-РЫБАК

Рассказ о моих товарищах по ансамблю был бы неполным, если бы я забыл описать нашего музыканта Левитана. Дело даже не в том, что он картавил сильнее всех на нашем фронте. Когда он начинал говорить, создавалось впечатление, что все вороны мира приехали на симпозиум. Обычно люди, имеющие речевой недостаток, стараются избегать определённых слов.

Наш Левитан был человеком другой породы. Он не только не избегал слов с буквой «р», а, наоборот, ухитрялся вставлять её везде, даже там, где её не должно было быть.

Но дело не в этом. Левитан был патологически скупым. На его фоне Плюшкин выглядел транжирой. Имея деньги, прожить всю жизнь, отказывая себе во всём, выше моего понимания. Великолепный артист Московского театра сатиры Владимир Хенкин зарабатывал по советским понятиям сумасшедшие деньги, но экономил каждую копейку.

Он коллекционировал часы, и все деньги тратил на эту коллекцию. Детей у него не было, и после его смерти коллекция часов досталась племяннику, который её пропил за месяц. Скупые люди – это богатые покойники.

Левитан любил вкусно поесть и выпить, естественно, на холяву. Он всегда искал «карася», который бы его угостил. В Люблине Левитан начистил сапоги, побрился и пошёл, весёлый, в ресторан, как он выразился, с очередным «карасём».

Через пять часов Левитан вернулся расстроенный, его лицо напоминало надгробную плиту.

– Что случилось? – спрашиваю. Левитан отвечает:

– Думал, что он карась, а он оказался зубаткой

В переводе это означало: «Я хотел его выставить на ужин, а он выставил меня». Левитан всегда приходил к нам в дом, когда мы ужинали и выпивали. Он садился, ел и пил, но у него самого никогда чая с заваркой не выпьешь. Для меня Левитан был, как сифилитик. Сифилитик тоже не виноват, что он болен, но общаться с ним все равно неприятно.

Наш ансамбль стоял в шестидесяти километрах от Берлина в небольшом дачном городке Цойтен. Мы жили в шикарных особняках на берегу большого озера с лодками. Мы все купались в озере, и только один человек в нашем ансамбле был заядлым рыбаком и не купался – это Левитан. Он каждое утро в пять или в половине шестого рыбачил до нашего купания. У него было одно излюбленное место, и он его никогда не менял.

Как-то я на лодке переплыл на другой берег и обнаружил труп человека лет сорока – сорока пяти в гражданском костюме. Это было очень таинственно и непонятно – на другом берегу, кроме леса, ничего не было, никаких жилых домов. Вероятнее всего, кто-то его убил, перевёз на лодке и там бросил. В связи с этим покойником у меня родилась идея.

Сидим мы вечером в нашем особняке и играем в карты: Тимошенко и Березин, Борис Каменькович и я. Докладываю им о покойнике и предлагаю 300 марок тому, кто перевезёт его с того берега на наш. Желающих не нашлось. Предлагаю Юре Тимошенко вдвоём отправиться на тот берег. Юра любит всякие проказы и не смог отказаться. Мы выпили для храбрости по двести граммов водки, взяли фонарик, большую лодку и в три часа ночи поехали за «жмуриком», была кромешная тьма. Мы молча, борясь со страхом и брезгливостью, переправились на тот берег.

Наконец, с фонариком отыскали покойника. Лес ночью всегда внушает страх, а тут ещё этот загадочный покойник. Двести граммов водки не дали ни хмеля, ни храбрости. Притащили труп к лодке, подняли и положили его на борт, но когда я оттолкнул лодку от берега, она накренилась, и «жмурик» упал в воду.

Глубина была небольшая, но он в мокрой одежде весил тонну. Я полез в воду его доставать. Когда я подтягивал покойника к себе, руки у покойника растопырились, чуть поднялись вверх, казалось, он хочет меня обнять. Кошмарное ощущение. Я долго с ним возился, устал, как черт, пока забросил тело в лодку.

Мы гребли, словно за нами гнались. С каждым преодолённым метром мы успокаивались. Когда, наконец, мы пристали к нашему берегу, то «жмурик» мне был, как родной. Было четыре часа утра.

Я рассказал ребятам свой план. Мы сняли с покойника чёрный пиджак, надели на него простую рубаху, закатали ему брюки, на голову надели соломенную шляпу от солнца, в руки положили удочку и забросили её в воду. Долго возились с его устойчивостью, выкопали ямку и к ногам сделали подпорки, чтоб не упал.

Спать не ложились. Ждали Левитана. В половине шестого утра он появился и ничего не мог понять. Его законное место занял какой-то человек. Левитан ещё издалека крикнул:

– Чувак, давай вали от сюда, это моё место! Но покойник стоял как вкопанный. Левитан приблизился к нему вплотную и, сердито обругав нашего «жмурика», резко ударил его в плечо. Это был практически не удар, а толчок. Покойник упал «замертво». Левитан наклонился над ним и убедился, что тот мёртв. Он засуетился, начал прикидывать в уме, что делать.

Мы тут вышли из дома, изображая сильно выпивших, и направились к Левитану. Он стоял перепуганный, бледный и трясущийся. Он сбивчиво объяснил ситуацию. Я ему говорю, что такое бывает, человек может от испуга получить разрыв сердца.

– Ребята, что делать? – говорит Левитан.

– Конечно, факт печальный, – отвечаю я, – но тебе надо помочь. Нас четверо, и ты знаешь, мы – полный молчок. Но необходимо придумать версию, что он погиб сам по себе. Скажем от сердечной недостаточности.

Левитан на меня смотрел с надеждой, как на медицинское светило мирового масштаба.

Во-первых, надо вызвать людей из морга, чтоб забрали покойника, а немецкого врача уговорить, чтобы он констатировал смерть задолго до твоего появления, – предложил я. – А мы – свидетели, что ты пришёл на рыбалку в половине шестого утра, а он, покойник, загнулся, мол, раньше.

Юра Тимошенко вставил нужную фразу:

– А какой же врач на это пойдёт?

Левитан засуетился и посмотрел на меня. Я, не задумываясь, сказал, что любой немецкий врач напишет всё, что скажешь, если увидит пятьсот марок. Левитана от этой суммы немного передёрнуло, но перед лицом военного трибунала он согласился.

– Если всё получится, – добавил я, – нужно будет ребятам накрыть стол. Левитан умоляющим голосом просил ему помочь. Я послал Левитана домой спать. Мы вновь переодели «жмурика», вызвали полицию, рассказали, что мы нашли труп и привезли его сюда с того берега.

Труп увезли. Потом я явился в морг и попросил врача, чтобы мне дали справку, отчего наступила смерть, и когда это произошло, якобы для наших следственных органов. Такую справку я получил, в ней было указано, что смерть произошла от удушья два дня назад.

Левитан дал мне пятьсот марок для подкупа врача, но я тянул с ответом.

Через два дня я сообщил ему, чтобы он готовил банкет для нас. Дал справку, с которой он пошёл к переводчику и пришёл в дикий восторг.

– Ты гений, Борис, – сказал он мне и поцеловал меня в лоб, как покойника. Левитан накрыл для нас стол, как для дворников. Мы прекрасно понимали, что с его скупостью он этим и ограничится, но, имея его пятьсот марок, докупили продуктов и устроили шикарный банкет. Выпивая и закусывая, никто не мог сдержать смеха. Левитан тоже веселился, не подозревая, что за нашим смехом кроется.

Когда банкет подходил к концу, я встал из-за стола и попросил внимания. Я рассказал, как было дело с покойником. Левитан сказал ряд нецензурных слов в наш адрес, поднялся и ушёл, хлопнув дверью. Весёлая ночь нам выдалась.

До самой демобилизации Левитан не мог забыть мне этого случая.

КОВАЛЕВСКИЙ

Ковалевскому было лет под пятьдесят. Он был услужлив, как собака. Все зубы у него во рту были железные. Ему их вставил в Киеве дантист-ювелир. Сделал это так, что рот у Ковалевского не закрывался, и поэтому дикция была у него полностью нарушена. Когда Ковалевский здоровался, казалось, что из его уст сыплется мат. Незнакомые люди порой на его приветствие тоже отвечали ругательствами.

На фоне этих железных зубов торчала закрутка махорки, а изо рта выходил дым – было такое ощущение, что затопили печь «буржуйку». Походка у него была шлёпающая, на всю ступню. Он её выработал для экономии. Как Ковалевский объяснял, при таком хождении меньше изнашивается обувь. Когда он ходил, он походил на танцующую лошадь. Он брился и мыльную пену не смывал, вытирал платочком, а потом этой пеной стирал носовой платок. У ничего не пропадало, как у немцев.

Когда он пел в хоре, зрители только на него обращали внимание. Дело в том, что он каждое слово в песне изображал. При слове «самолёт» он смотрел вверх, при слове «танкисты» он смотрел вниз и как будто провожал их взглядом, если встречалось слово «фашист», он хмурил брови, что выражало ненависть к ним. Зато при упоминании партии и Сталина, Ковалевский расплывался в широкой улыбке, показывая все свои тридцать два железных зуба, и от умиления так наклонялся вперёд, что несколько раз сваливал стоящих впереди певцов, а однажды умудрился вместе с ними упасть на оркестр. В дальнейшем певцы, знавшие его махровый патриотизм, как только в тексте встречались «Сталин» или «партия», брались за руки, чтобы удержать его порыв и избежать падения.

Ковалевский был всегда у телефона, начеку, особенно он угадывал звонок начальника ансамбля. Он брал трубку и говорил с ним, стоя по стойке «смирно». При рапорте начальнику он подходил к нему шлёпающей походкой, весь наэлектризованный, прикладывая руку к козырьку, и так сильно прикладывал ногу к ноге, что сам себя подбивал и падал навзничь. Это всегда вызывало дикий хохот у нас, стоящих рядом.

В том, что Ковалевский был действительно патриотом, я убедился лично. В Германии в городе Бабельсберге мы жили на частных квартирах с немцами. И вот однажды начальник попросил меня вызвать Ковалевского. Было без пяти минут двенадцать ночи. Когда я открыл дверь в квартиру Ковалевского, то услышал громко играющий гимн Советского Союза. Зайдя в комнату, я застал такую картину: Ковалевский стоит на постели в солдатском белье, навытяжку, приложив руку к козырьку, и поёт гимн. Из кальсон виднелось его мужское достоинство. Рядом по стойке смирно в своей постели стоит немка-старушка и старый немец. Маленький мальчик лет пяти тоже стоит в своей детской постели.

Как потом я выяснил у немцев, ежедневно ровно в двенадцать часов, как только начинали играть гимн Советского Союза, Ковалевский сам вставал и поднимал всех немцев. Конечно, ложась рано спать, Ковалевский мог выключить радио, но он это бы считал преступлением перед партией и Сталиным.

МАРШАЛ ЖУКОВ

Служба в ансамбле дала мне возможность не только хорошо узнать быт и нравы передовой, жизнь тыловиков, но и познакомиться с великими полководцами. На завершающем этапе войны нашим Первым Белорусским фронтом командовали выдающиеся военачальники – Рокоссовский и Жуков. Я не собираюсь анализировать их полководческий талант, давать им оценки. Во-первых, надеюсь, никто от меня этого не ждёт, во-вторых, столько на этот счёт написано…

Я хочу поделиться своими впечатлениями о них, как о простых людях. Мне они представляются обычными смертными, со своими привычками и недостатками…

Например, маршал Рокоссовский был неравнодушен к женскому полу. Несмотря на титанический труд, он находил время для женщин. Они были для него источником силы. Посудите сами. С ним на фронте была жена, но он умудрялся ещё сожительствовать с врачом-хирургом, майором по званию. Потрясающая блондинка. Мы часто с ней встречались, когда выступали в госпитале, где она работала. К искусству маршал относился равнодушно, но женщин из актёрской среды очень любил. Более всего это относилось к популярной актрисе Валентине Серовой, которую он вызвал на фронт, чтобы обслужить солдат Советской армии. Но она, в основном, видела только крупным планом маршала. Муж Серовой писатель Константин Симонов был безумно влюблён в свою жену и сходил с ума от ревности. Говорили, что об этом классическом треугольнике стало известно Сталину, который вмешался и прервал эту связь, ставшую притчей во языцех всего нашего фронта.

Мне трудно писать о Рокоссовском, так как его равнодушие к ансамблю не позволяло нам, артистам, встречаться с ним часто в непринуждённой обстановке.

Зато Георгий Константинович Жуков в этом отношении был полной противоположностью. Я прекрасно помню банкет по поводу передачи командования нашим фронтом из рук Рокоссовского Жукову.

Наш ансамбль выступал на этом вечере. На возвышенности стояли два мощных кресла, на которых восседали оба маршала.

Я уже упоминал, что Георгия Константиновича отличала от его предшественника любовь к искусству. Жуков сам прекрасно танцевал русские танцы. Его «дробушки», которые я выучил и потом показывал профессиональным танцовщикам, сложны даже для профессионалов. Жуков любил петь, но всегда с удовольствием слушал певцов и певиц, которые обладали хорошими голосами. Он также играл на баяне. Великолепный баянист ансамбля Ризоль в резиденции маршала в Потсдаме помогал Георгию Константиновичу совершенствоваться. Про Жукова говорили, что он антисемит. Эти слухи могли распускать только неполноценные евреи. Жуков был русским в самом лучшем понимании этого слова. В ансамбле работал солистом хора Яша Мучник. Он был бывшим кантором с прекрасной школой. Его голос драматического тенора, со слезой в голосе, нельзя было слушать равнодушно. Когда маршал впервые его услышал, он был покорён. Мучник помимо своего таланта был на редкость добрым, отзывчивым, бескорыстным человеком. Все его любили и уважали, включая антисемитов. Яша был типичным евреем: глаза навыкате с грустью всего еврейского народа. Нос не перепутаешь с русским, ноги иксом и, глядя на его походку, было такое ощущение, что у него две левые ноги и две правые руки. Короче, он даже со спины был похож на еврея.

После его выступления Жуков подозвал его к себе и, усадив рядом, на место маршала Рокоссовского, весь вечер не отпускал. Яша робко пытался что-то сказать маршалу, но Жуков успокаивал Яшу:

– Не волнуйся, сиди спокойно, пусть он погуляет. Солдат-еврей Яша Мучник весь вечер просидел на троне вместо Рокоссовского с прославленным маршалом Георгием Константиновичем Жуковым. Вот таким он был «антисемитом».

Когда кончилась война, Жуков в городе Потсдаме занимал огромный дом, где была его резиденция.

Из нашего ансамбля выделили группу солистов, которая обслуживала приёмы у маршала. В эту группу вошёл и я как ведущий. Жуков без нас, артистов, не мог жить.

Для иностранцев мы считались самодеятельностью. Мол, как только заканчивали в окопах стрелять, так сразу начинали петь и плясать. Короче – любители, как и весь советский спорт.

Однажды на приёме в честь английского фельдмаршала Монтгомери танцовщик Миша Виленский сделал головокружительный трюк. Монтгомери подошёл к нему и с недоверием спросил:

– Неужели можно воевать и отрабатывать такие сложные трюки? Я ответил за Виленского:

– Мы работали над собой не тогда, когда шёл бой, а когда на фронте было затишье.

Мне показалось, что фельдмаршал мне не поверил. Но Жуков в знак одобрения мне улыбнулся.

Во время войны наша бригада артистов выступала у разных генералов, по разным случаям, и всегда мы находились в передней, далеко от банкетного зала. И когда гости наговорятся, поедят и напьются, тогда приглашают нас, скоморохов, чтобы мы, голодные, их веселили. Маршал Жуков поломал эту традицию. И мы были всегда вместе. Вначале, правда, за отдельным столом.

Я присутствовал на всех встречах Жукова с союзниками – с генералом Эйзенхауэром, Бредли, Монтгомери и другими. Помню, генерал Эйзенхауэр наговорил Жукову много лестных слов по поводу его полководческого таланта. Он завершил свой монолог словами, что Жуков является главным человеком в победе над фашистской Германией. Жуков с удовольствием слушал мнение этого выдающегося военного специалиста. Маршал не умел, не хотел притворяться и был убеждён, что он заслужил эти комплименты. Эйзенхауэр говорил, что думал. Жуков прекрасно понимал, что каждое слово передаётся Сталину. Сталин не мог простить Жукову, что он промолчал с генералом Эйзенхауэром и ни слова не сказал не сказал о роли генералиссимуса. Я не встречал более мужественного человека.

Я очень нравился Жукову как артист: мои танцы, рассказы, пародии и, самое главное – моё пение. Я умел пародировать певцов: тенора и баса. Жуков всегда садился за наш солдатский стол и просил меня спеть с ним дуэтом.

Жуков любил петь кабацкие русские песни. Самая любимая его песня была «Не за пьянство, не за буянство и не за ночной разбой. Ах ты, доля моя доля…». Дальше я понятия не имел, какие там идут слова, но меня спасал вокализ, в котором никто никогда не может разобрать ни одного слова. Маршал часто оставлял меня у себя в особняке ночевать, а утром, когда мы завтракали вдвоём, он со мной делился своими мыслями, как с равным. Это было странно, непонятно и очень приятно. Конечно, было мне неловко, что я не знаю слов песни, которую мы всегда пели вместе: «Не за пьянство, не за буянство…» И узнать не у кого было, и у маршала тоже разобрать слова, когда мы шли на «форте», было невозможно.

За годы войны я так возненавидел советских офицеров, что до сих пор не могу вспоминать их без дрожи и ненависти. Большинство офицеров считало своим долгом издеваться над солдатом, показывая своё превосходство. Особо этим отличались политработники и тыловые крысы. По любому поводу эти мрази тащили нас в комендатуру. Не отдал вовремя честь, не застёгнута пуговица…

Помню, как-то мы с приятелем-солдатом зашли в Киеве перекусить в столовую. Сели за стол, подозвали официанта и начали заказывать еду. В это время подошёл к нам врач в чине майора и сказал, что по военному уставу мы, солдаты, не имеем права сидеть в столовой, где находятся офицеры. Приказал нам срочно убираться. В противном случае он грозился вызвать патруль. Я был очень голоден, и нервы мои не выдержали.

– Послушай, санитар, – сказал я ему, – зачем ты играешь в эту игру, ты же не военный человек.

Он начал истерически кричать. Я был готов его нокаутировать. Но на наше счастье, зашли в эту столовую восемь пьяных кавалеристов с длинными усами. У всех сабли волочатся по земле и ни одного живого слова, кроме мата. Они нас увидели, узнали, бросились целоваться. Мы для них выступали на фронте, а сейчас у них было переформирование части, и они отдыхали.

Узнав причину инцидента, они, как по команде, вытащили сабли и с отборным матом направились к майору. Он, вероятно, никогда прежде так быстро не бегал, как в этот раз.

После войны в связи с победой наш ансамбль встречался с американцами на Эльбе. Был устроен импровизированный парад.

Я был поражён, когда увидел сидящих в первом ряду генералов с солдатами, среди них было много негров. Здоровые, весёлые, смеялись, хлопали и свистели вместе со своими генералами.

В советском представлении негры ассоциировались с героями «Хижины дяди Тома». Смотреть на американских солдат и генералов было одно удовольствие. Ещё тогда я влюбился в Америку и в американский народ.

В резиденции маршала в Потсдаме обслуживающий персонал состоял из лиц мужского пола в чине не ниже генерал-майора. Они были откровенными холуями: чистили маршалу сапоги, накрывали на стол и убирали со стола. Словом, походили на услужливых собак. Когда они выслушивали распоряжения маршала, то сгибались до полу. Противно было смотреть на этих людей, потерявших к себе всякое уважение. Я уверен, что если бы они вели себя с достоинством, то маршал бы их уважал.

Для маршала эти холуи были кем-то вроде декоративных собачек, но с нами они превращались в свирепых псов. Точнее, они были по своей натуре псами. Им нужно было накрывать наш солдатский стол, а им это было противно. Я понимал их, но ничем помочь не мог. Они метали громы и молнии в нашу сторону, злыми глазами с презрением смотрели на нас и тихонько матюкались. Больше всего их злило, что маршал Жуков три четверти вечера сидел за нашим столом. Эти холуи нам мстили, как только могли. На нашем столе из еды почти ничего не было, не говоря уже о спиртном. Только когда Жуков садился за наш стол и хотел с нами выпить, тогда генерал-холуй приносил что-то закусить. Маршал об этом не знал и был уверен, что мы сыты и в порядке.

Наша бригада приезжала в резиденцию Жукова задолго до начала банкета, и когда мы заходили в банкетный зал, на нашем столе ничего, кроме приборов не было. Смотреть голодному человеку на обильные столы и на с аппетитом жующих и пьющих людей было пыткой. Мне это надоело, я решил воспользоваться расположением ко мне маршала и пожаловаться ему. Я выбрал момент, когда он сел к нам за столик в хорошем расположении духа, не сомневаясь, что мы, как и он, уже поели и выпили. Обняв меня за плечи, он предложил спеть дуэтом. Я ему сказал:

– Товарищ маршал, можно я с вами спою чуть позднее, так как я ещё с утра ничего не ел? Нельзя ли приезжать для выступления немного позднее, чтобы успеть у себя пообедать? Здесь нас не кормят.

Глаза, выражавшие неловкость, смущение и длительную борьбу с самим собой, сказали маршалу ещё больше.

Жуков от злости покрылся красными пятнами. Пренебрежительно, одним пальцем подозвал официанта-генерала и сказал:

– Слушай меня внимательно, это в твоих интересах. Отныне ты будешь подавать на этот стол всё, что тебе скажет Борис. Если что-нибудь будет не так… Пеняй на себя!

А мне скомандовал:

– Давай, Борис, заказывай, а я потом подойду. Генерал стоял, как телеграфный столб. Он с большим удовольствием бы меня кусал, резал, вешал, стрелял, но… Надо было выполнять распоряжение маршала.

Я прекрасно понимал его положение. Спокойным, интеллигентным голосом, глядя генералу в глаза, начал заказывать:

– Всем по пачке «Казбека» (курили мы все махорку-самосад), водочки, сёмужки, ветчинки… Заказывал я неторопливо, зная, что с каждым словом заказа ему делается все хуже и хуже, а мне все лучше и лучше. И вот так было всегда, когда мы приходили к маршалу Георгию Константиновичу Жукову.

Один раз, когда я заказывал, генерал над моим ухом всё время скрипел от злости зубами. Меня это тоже раздражало. Когда дошло до водки, я сказал генералу:

– Принесите пять бутылок водки, чтобы вам не бегать взад-вперёд… Он не выдержал, громко крикнул:

– Блядь!! – и убежал.

Таким же был и наш начальник майор Корнеев, готовый подобострастно выполнить любой приказ. Когда он приехал с маршалом Рокоссовским на охоту, убитая утка упала в болото. Корнеев бросился в болото, схватил птицу зубами, как породистая охотничья собака, и принёс её маршалу.

Мы друг друга не терпели, и он при любом удобном случае делал мне всевозможные гадости. Своей подлостью он довёл меня до крайности, и я решил его примерно получить.

Обычно Корнеев нас отвозил к маршалу Жукову и ждал у входа в дежурной. Как-то я на радостях сильно выпил и от всей души вместе с Жуковым начал петь дуэтом «Не за пьянство, не за буянство…» Голос звучал отлично. У моего голоса не было совершенно бархата, но было много металла.

Этого металла могло хватить минимум на два металлических завода. Мой голос был услышан нашим начальником далеко в дежурке. Он не знал, что Жукову нравится мой голос. Ему стало страшно, что я отвратительным горлопанским звуком балуюсь в таком ответственном месте. Начальник вызвал меня. Я вышел и обнаружил майора в дрожащем состоянии.

– Борис, – умоляюще сказал он, – пожалуйста, больше не пой, ты меня подведёшь под монастырь.

– Это приказ? – спросил я.

– Да, – ответил начальник.

– Всё в порядке, больше я петь не буду, – ответил я ему. Я вернулся, сел за стол, где меня поджидал Георгий Константинович. Мы выпили ещё, пошутили.

Жуков был в этот день в очень хорошем настроении, обнял меня и сказал:

– Давай, Борис, затянем нашу любимую. Я с нетерпением этого ждал.

– Простите, товарищ маршал, но мне запретили петь! Жуков лишился дара речи, у него затряслись губы, глаза налились кровью и через длинную паузу он не проговорил, а прошипел:

– Кто это тебе запретил петь? Я отсутствующим голосом назвал нашего начальника ансамбля.

– Позовите её (вернее всего маршал имел в виду эту блядь), – сказал Жуков.

Через несколько минут прибежал наш майор, жуков на него посмотрел, как на крысу. Начальник пытался доложить, кто он и что он явился по распоряжению, но язык его присох, челюсть дрожала, глаза ничего не выражали. Корнеев был в коме. Жуков сказал, что если он ещё раз увидит его близ своего особняка, то он его потом больше никогда не увидит и послал его вон. Майор Корнеев продолжал стоять, не шелохнувшись. Потом неожиданно для всех он отошёл и бросился бежать из резиденции. Жуков не выдержал и засмеялся вместе с нами. И тут на радостях я вместе с маршалом затянул «Не за пьянство…»…

По окончании войны к маршалу Жукову прикрепили дипломата Вышинского и главу ведомства госбезопасности генерал-полковника Ивана Серова.

Маршал Жуков был здоровым и крепким мужчиной, который всё время норовил с кем-нибудь побороться. Так часто поступают сильные люди, которым некуда девать свою силу.

Как-то у Жукова был на приёме английский фельдмаршал Монтгомери. Монтгомери выглядел дряхлым стариком. Жуков из большого уважения к нему обхватил его профессиональным борцовским движением за талию и приподнял на воздух, весело улыбаясь. Но Монтгомери и всем было не до смеха. Англичане онемели от страха. Мы все бросились его освобождать. Он ничего не сказал, но посмотрел на Жукова, как на русского медведя.

Раньше я никогда не обращал внимания на советскую форму маршала, но, когда увидел американского генерала Эйзенхауэра, невольно начал сравнивать. Эйзенхауэр был высоким, импозантным мужчиной, и военная форма его украшала. Хорошо сшитый костюм, туфли, галстук – всё было прекрасно. Одежда советского маршала уродовала фигуру, сапоги, галифе укорачивали ноги, а китель полнил человека. Жуков был крепко сбитым мужчиной, и форма его укорачивала, полнила; он был похож на борца или штангиста в тяжёлом весе. Вот такой скромный дизайн придумали для советских генералов.

После окончания войны в честь Победы был устроен большой банкет для иностранных делегаций. Выступал французский министр, который долго хвалил Советскую Армию и потом много лестных слов говорил в адрес Жукова, жуков взял слово и начал говорить. Переводчик переводил речь Жукова на французский язык. И вдруг Жуков остановил переводчика и сказал, что не надо переводить его. Они, мол, и так поймут без переводчика, так как рано или поздно французы будут плясать под нашу дудочку, многие опешили. Маршал вообще не отличался дипломатичностью. А тут, вероятно, сказалось количество выпитого…

В этот же вечер Георгий Константинович допустил ещё одну бестактность по отношению к французам. Французский министр подошёл к Жукову и предложил тост. Жуков отказался пить и, передав генералу Чуйкову свой бокал вина, поручил ему выпить с французом. Но Чуйков не признавал вина. Пришлось заменить его более крепким. Он налил себе тонкий гранёный стакан водки, чокнулся с французом и влил в себя содержимое стакана. Я человек пьющий и могу выпить много, но, глядя на это, пришёл в восторг. Француз остался стоять с широко открытым ртом и не мог понять, как можно выпить квартальную норму спиртного за один раз.

Герой Сталинграда генерал Чуйков был легендарной и незаурядной личностью. Несмотря на свою славу, в жизни это был простой, жизнерадостный человек. Он не признавал условностей. Помню, на том банкете он расстегнул китель, из-под которого показалась тельняшка.

Начались танцы. Член военного совета фронта генерал-лейтенант Телегин танцевал русский танец с платочком в руке и напоминал колхозного гомосексуалиста.

Жуков покорил всех присутствующих профессиональным, огненным русским танцем. Это было на высшем уровне. Жуков пригласил на танец генерала Чуйкова. Чуйков в матросской майке, огромный, с железными зубами, напоминал обаятельного медведя. Он вышел на танцплощадку и вдруг неожиданно сделал «перемёт» – переднее сальто. Очень сложное движение! Тем более на скользком паркетном полу, плюс – после двух литров выпитой водки. Это походило на смертельный трюк, но генерал сделал его безукоризненно и вызвал бурю аплодисментов.

Дальше Чуйков показал себя с лучшей стороны в присядках и под аплодисменты зала закончил танец. Позвал меня, и мы пошли за стол допивать.

Как я уже говорил, маршал Жуков ненавидел подхалимов, они его раздражали, и ему было это невмоготу. После победы над Германией Жуков устроил у себя банкет для генштаба фронта. Все лебезили перед ним, хотя каждый их них занимал достаточно высокое положение.

Слово взял генерал Соколовский:

– Товарищи! Я хочу поднять тост за нашего маршала Георгия Константиновича Жукова. Я даю голову на отсечение, что если бы не товарищ Жуков, Москва бы пала!

Соколовский, будучи чисто русским человеком, этот тост произнёс с большим еврейским акцентом. Вот до чего доводит подхалимаж. Я, к сожалению, не могу воспроизвести на бумаге этот акцент, но когда я демонстрировал его Жукову, он смеялся.

На этом вечере присутствовала замечательная русская певица, гордость страны Лидия Андреевна Русланова со своим мужем генерал-лейтенантом. Он был маленького роста, весь круглый; как колобок. Жуков боготворил Русланову и смотрел на неё влюблёнными глазами, как на икону. Из-за любви к гениальной певице Руслановой он терпел её мужа, который очень настырно и несмешно шутил. Георгий Константинович всё время просил Лидию Андреевну спеть. Пела она с душой, голос её разливался колокольчиками… Это было великолепно.

Когда пела Русланова, я получал большое удовольствие, глядя на маршала. Какое у него было одухотворённое лицо! Он получал от её пения истинное наслаждение, был в эти минуты самым счастливым человеком. По-моему, в сорок восьмом году Лидию Андреевну Русланову посадили в тюрьму, и надолго. За что? Вопрос не по существу. Был бы человек – статья найдётся.

Как только Жукова назначили министром обороны СССР, он добился освобождения Руслановой.

Генерал-полковник Иван Серов, приставленный к Жукову, имел нормальную внешность. Никто бы, никогда не подумал, что он глава такого страшного ведомства. Он больше смахивал на инженера или, скажем, на зубного техника.

Он ни разу со мной не заговорил. Я для него был как мебель. Зная, кто он и какое занимает положение, в душе я его презирал и старался ему не попадаться на глаза.

На одном приёме, когда были французы и англичане, Серов выглядел очень суетливым и сильно озабоченным. Кстати, он ни разу не сидел за общим столом и вообще не принимал участия ни в каких совещаниях. По его озабоченности я понял, что гости очень важные и что от них что-то нужно. Мне было неловко сидеть в общем зале и слушать эти разговоры. Я обычно выходил из зала в приёмную, чтобы быть подальше от их секретов.