Текст книги "Порыв ветра, или Звезда над Антибой"
Автор книги: Борис Носик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Отец и мать ждут его решения. Ему решать… Но легко ли решить?
В том возрасте, когда молодые люди кончают школу, они редко знают, что они будут делать дальше…
Вспоминаю тот послевоенный год, когда мы с друзьями кончали 273-ю московскую школу. Вечерами ходили по Первой Мещанской и спорили о том, куда нам поступать, на кого дальше учиться. Нам, впрочем, выбирать было легче: нас не всюду брали, были негласные ограничения… А герою этой книги, мальчику из Юкле, ему все было доступно в межвоенном Брюсселе. Тем трудней сделать выбор.
В один прекрасный день Никола объявил, что он решил стать художником. Уже в тот день можно было пожалеть папу Фрисеро, помнившего вечные семейные рассказы о бедной его бабушке, «натуральной» принцессе из Петербурга, которая стала женой художника из Ниццы…
Эмманюэль Фрисеро делал отчаянные попытки смягчить удар судьбы. Договорились с Никола, что он запишется не только в Королевскую академию искусств, но и в Художественную академию Сен-Жиль-ле-Брюссель, где учат вдобавок на архитектора. Никола согласился: ему жалко было отца.
Похоже, что в первый год он работал довольно добросовестно. Занимался рисунком в ателье профессора ван Хэлена в академии, а потом декоративным искусством у профессора Жоржа (Жео) де Вламинка. В конце учебного года Королевская академия отметила композицию студента Никола де Сталя первой премией. Композиция была названа «Призрачный корабль в бушующем море». Упомянуты были и две другие учебные работы – «Волхвы находят вифлеемскую звезду» и «Затонувший собор». Ни одна из этих работ не уцелела. Остались лишь поздние упоминания о них и благожелательный отзыв, оставленный потомству профессором Вламинком:
«Это была большая композиция, которой благородство, величавость формы и исполнения принесли мне радость и вознаграждение за труды. Я был тронут, обнаружив позднее в его произведениях архитектурную композицию, ритм и смелую гармонию».
Это понятно. Трогательно обнаружить в чужих нашумевших полотнах следы своих давних уроков. Стало быть, уроки не пропали даром…Конечно, эти хвалебные слова о Стале были написаны профессором Вламинком много лет спустя, но и тогда, в 1934 году наставник оказал большое доверие юному студенту, предложив ему работать вместе с ним над созданием декоративных панно для двух павильонов Всемирной брюссельской выставки 1935 года. Один из павильонов назывался «Искусство стекла», и он имел успех на всемирной выставке. Что до самого тридцатишестилетнего художника Жоржа Вламинка, лауреата престижной римской премии за монументальное оформление, то ему было не привыкать к успехам. Он слыл бунтарем, модернистом. Неизменным успехом пользовались у студентов его раскованные, блестящие лекции в Художественной академии Сен-Жиль-ле-Брюссель. В этих его обзорах с изяществом были проложены мосты в древность, в искусство других континентов и эпох, где сверкали имена, уже знакомые Никола де Сталю по европейским музеям…
А в мир музеев (ими, кстати, не советовал увлекаться дерзкий иконокласт профессор Вламинк) – в этот волшебный мир Никола начал погружаться давно. И не только в Бельгии, но и во всей Европе. Он уже познал радость путешествия…
Глава 10. Соблазн дороги и дороги соблазнов
Летом 1933 Никола побывал в соседней Голландии, постоял перед картинами в тамошних музеях и вернулся совершенно ошалевшим не только от сказочного Рембрандта, от всего рембрандтовского круга, но и от фантастических пейзажей гравера XVII века Эркюля Зехерса (самому Рембрандту, кстати, неплохо знакомого). Это преклонение перед Зехерсом Никола пронес через всю жизнь и уже незадолго перед гибелью затеял вместе с поэтом Лекюиром книжку о Зехерсе.
Кстати сказать, поездка в Голландию была его первым самостоятельным путешествием. В путешествии всегда нехватает денег. Девятнадцатилетний Никола очень гордился тем, что ему удалось написать в поездке акварель и продать ее кому-то на рыбацком причале. Он многие годы рассказывал об этом подвиге, потому что в последующие годы путешествий такое случалось с ним редко. А путешествия предстояли немалые – он ощутил уже неодолимый зов дальних дорог, свободу и радость дороги, проложенной поколениями предков… «О, дороги! С древней пылью дороги! – восклицал поэт. – Где исходившие вас? Кто они были, дороги?»
… Что касается жизни Никола в родительском доме, то с этим появилось у Фрисеро немало новых трудностей. Жить в этом мирном порядочном доме созревшему, темпераментному юноше становилось все трудней. Никола пропадал теперь допоздна неизвестно где, смущал и папу с мамой и даже старую няню беспорядочностью и неразборчивостью своих знакомств. Молодо, зелено, погулять велено. У него были вполне богемные (как и положено молодому красавцу-художнику, да вдобавок аристократу) замашки и привычки.
Эмманюэль и Шарлотта сделали единственное, что было в этой ситуации возможно: они стали выдавать Никола пособие для оплаты его собственного, отдельного жилья. Нетрудно догадаться, что ему требовалось не одно, а много пособий, так что брюссельские адреса его менялись очень часто. Вероятно, к моменту уплаты за квартиру родительское пособие ему удавалось уже благополучно истратить. Так что он находил ночлег у друзей и знакомых, по возможности бесплатно, то в одном, то в другом доме…
Биографы пишут, что он презирал деньги и что заработки его были редкими. Зато регулярными были траты. И вряд ли регулярной учеба. Трудно сказать, сколь усердно посещал все эти экзотические курсы в академии и в школе Сен-Жиль (скажем, курс «композиционно-декоративный с фигурой» или курс рисунка «с фигурой карточной и натуральной» или «с фигурой античной»). Но западные учебные заведения не слишком требовательны и придирчивы, так что Никола даже выигрывал какие-то конкурсы.
Подробнее прочих французских биографов (но тоже, конечно, с пристойной комильфотной осторожностью) изучал и описывал студенческие годы юного Никола добросовестный Лоран Грельсамер из «Монда». Он пишет, что в Академии у Никола была подружка: они вместе ходили на рисунок к ван Хэлену. Ее звали Мадлен Опер (Hаuреrт). Она была на пять лет старше его (так же, как позднее Жанин). До Брюсселя она два года училась в Париже, брала уроки в тамошних «академиях». У нее была комната неподалеку от «брюссельского Монпарнаса», и Никола с регулярностью заявлялся к ней ночью… рисовать. Во всяком случае так она (и с ее слов Л.Грельsамер) об этом рассказывала. Между ними «ничего такого» не было (а что «такое» может случаться с двадцатилетними?), хотя ее домохозяин и она сама (а однажды даже и местная полиция) были смущены неурочностью этих визитов и странным его поведением. Мадлен даже предположила однажды, что он «гей»: придет себе и рисует с ней по ночам, расспрашивает о парижской художественной жизни.
«А что потом? А что потом?» – допытывался русский поэт – шестидесятник. Если верить биографу и молодой даме – потом тоже ничего. Мадлен заметила, что у него было много странностей, которые не слишком заметны были на людях, в веселой компании друзей и знакомых. Думается, что странности его замечали родные, но писать о таком не принято. Самая его тяга к женщинам, которые были старше его, вполне объяснима. В недавно вышедшей в свет монографии о Никола де Стале (солидный труд Жан-Клода Маркаде) высказано предположение, что у художника был «комплекс сиротства». Ему нужна была возлюбленная-мать.
У него было, конечно, немало комплексов, и подробная история его жизни, даже написанная пугливыми французскими биографами, этому предположению никак не противоречит. В книге Грельсамера помещена, между прочим, довольно страшная, как бы "шутливая" (а на самом деле пророчески-суицидальная) фотография из времен веселой брюссельской юности Никола. Биограф рассказывает, что Никола с друзьями (среди которых были бельгийцы, русские, поляки) часто выезжали на прогулки в окрестности Брюсселя, скажем, в лес Суань. На фотографии, помещенной в книге Грельзамера, как раз и запечатлена воскресная проказа в лесу Суань, на железнодорожных путях близ станции Ватермель-Буафор: друзья окружают де Сталя, лежащего на железнодорожных путях. Один из друзей, облаченный в судебную мантию, указует перстом в небо. А Никола де Сталь лежит на шпалах с закрытыми глазами, прижимая к рельсам шею. Думается, что тем из участников «веселого» розыгрыша, кто мог бы предвидеть, что одна из этих репетиций самоубийства закончится успешно, уже тогда стало бы не по себе…
Но тогда, в начале 30-х, все сошло благополучно. Друзья вернулись в Брюссель, посидели за кружкой пива, поговорили о том о сем, а в июне 1934 года Никола вместе со своим другом Алэном Остратом отправился в странствие по Югу Франции. Как же будущему художнику не знакомиться с южными пейзажами и старинной архитектурой Франции? Папа и мама Фрисеро без нареканий взяли на себя «культурные расходы».
Друзья начали с отдыха в не слишком интересных курортных городах Французской Ривьеры, а потом двинулись к северу, к горам и древнеримским руинам – к древнему Арлю, к «французскому Риму» городу Ниму, к былой папской столице Авиньону. И дальше, и дальше, и дальше…
Автор этих строк вспоминает собственные свои автостоповские скитанья по Франции и сам себе (тому, что стоял у обочины дороги каких-нибудь лет тридцать тому назад) завидует безмерно. Боже, какой соблазн свободы, беспечности, непрестанной смены пейзажей, познания новизны, наслаждения красотой… Прекрасная Франция, страна тучных полей, безлюдных лесов, подоблачных гор и незабываемых горных селений с их церквами, монастырями и замками. Просыпаешься в своем спальном мешке и – новый день впереди, с еще не познанными чудесами природы, искусства… И какое чувство благодарности – Создателю и создателям всей этой красы, Творцу и творцам (шесть дней творенья, а потом еще десятки веков совершенствования)… Благодарности к добрым людям, встреченным на дороге. К тем, кто остановили машину, подвезли тебя и столько рассказали всякого. На автостопе и языку учишься… Незабываемые тысячи километров моего европейского автостопа…
А что же наши вольные брюссельцы, молодые художники?
В спешке и вечных переездах они не успевали ни рисовать, ни ходить по музеям – только смотреть по сторонам, насыщать глаз и душу зрелищами.
Никола пишет письма, длинные письма маме Шарлотте и папе Эмманюэлю. Ни он сам ни родители не забывают о его писательских амбициях, и папа с мамой бережно складывают письма Никола в свой родительский архив. Искусствоведы и биографы де Сталя считают эти письма важной частью его художественного наследия. Считают, что в этих письмах уже «весь Сталь», Сталь «в чистом виде»… Вот самое первое письмо из Франции:
«Моя дорогая мама! Мы выехали из Гренобля в понедельник после обеда и к вечеру прибыли к месту, о котором можно только мечтать. Представьте себе ферму на середине склона горы, огромные серо-красные крыши, маленькие окна, виноградник, карабкающийся вокруг в полном беспорядке, Альпы с их ветрами. На западе горный пик накрывает то черной то зеленой тенью передний план картины. Там и сям серые, слабо освещенные массы. А дальше, прямо перед нами, мощный каменный массив, ярко освещенный – лучезарный. Он кажется тысячесветным алмазом, впаянным в старинное золото обрамляющей долину пшеницы…» Какое нагромождение общих мест, чтобы описать нечто попросту прекрасное! Неправда ли?
Но вам просто не удастся представить себе это великолепие, так же как мне не удалось его описать с точностью. Спускается ночь. Овцы возвращаются на ферму и блеют точно плачущие дети. Их гонит пастух. Краски пейзажа меняются, блекнут, затихают. Рыжие телята качают в такт головами под сводами коровника. Мухи обезумели.
Простите всей этой литературе то, что она не умеет быть так безыскусно прекрасной, как сам пейзаж. Позор вашему архиву. И всей прочей литературе тоже. Вы, наверное, усмехнетесь в эту минуту».
Можно отметить, что в первых письмах много места уделено архитектуре. Конечно, архитектура занимает Никола, но главным образом эти «архитектурные мечтания» уступка отцу, который все еще надеется, что Никола займется каким-нибудь конкретным «делом». Начав первое письмо из Франции обращением к матери, Никола напрямую обращается в том же письме к отцу с горячими филиппиками против здешних архитекторов, которые не умеют и не желают вписывать свои безвкусные коммерческие сооружения в сказочную южную природу. Никола ставит им в пример крестьянские строения горных селений. А все эти курортные Ниццы, Экс-ле-Бэны – они просто отвратительны. Куда симпатичнее какой-нибудь Динь, Гренобль, Мартиг, Арль, Авиньон или Антиб, близ которого Никола проводил когда-то летние каникулы у своей крестной матери княгини Любимовой:
«Антиб стал еще красивее, чем раньше, порт симпатичный – и все же это не то – как подумаешь, какую волшебную феерию можно было бы устроить в этих садах Юга, подумаешь о цветах, о фонтанах, обо всех ярких красках этой страны – нет, и еще раз нет – Мы ходили повидать моего дядю. Папа, тебе было бы неловко за меня – Звоним – Столько трудностей, чтобы войти, удостоверение личности и т.д… Месье или даже Его Сиятельство Барон де Сталь Гольштейн соизволили наконец нас принять.
Завязывается разговор о предметах, которые так же мало его интересуют, как и нас самих. И так до самого ухода. Когда выходили, Алэн сказал: надеюсь ты сможешь теперь видеться со своим дядюшкой. Да любой крестьянин принял бы нас любезнее, чем этот человек. Дутый чинуша..
Соблюдая все правила, я как уважительный племянник поблагодарил его за любезный прием – в благодарности можно было расслышать иронию – благодарить было право не за что…»
И папа Фрисеро и двадцатилетней Никола понимают, что дяде было не по себе. Десять лет тому назад придворный генерал отказался помогать осиротевшим детям родного брата. Сейчас он опасался, чтоб у него не попросили денег. Бог его знает, зачем вдруг явились…
Дядя был жлоб. Ни одно, самое развесистое генеалогическое древо не спасает от жлобства. К середине тридцатых годов даже большевики смело пользовали родовитых жлобов («красных графов», вроде А.Толстого или А.Игнатьева) на самой нечистоплотной работе.
На Лазурном Берегу произошло еще одно свидание Никола с прошлым. Свидание, которое могло и заинтриговать и встревожить приемного отца. Всплыла тень обнищавшего деда-художника. Никола сообщает вполне беспечно:
«В Ницце в лавочке у букиниста я видел альбом – «Ницца и ее окрестности. Ж. Фрисеро», я его куплю, когда заработаю денег на обратном пути из Прованса – дом художника вполне живописный. Мы сходим туда на обратном пути. Мы будем проезжать через Грас и я схожу посмотреть на могилу, о которой ты мне говорил – здесь много фруктов, но они очень дорогие. Весь день едим помидоры, они здесь 30 сантимов кило и в них, похоже, много витаминов.
Вот и все, до свиданья, папа, мама. Пишите мне в Ним.
Крепко вас целую. Ваш Никола».
Итак, «куплю… когда заработаю денег», – пишет Никола. Тень деда-художника словно предупреждает внука Эмманюэля, что такое может не случиться. Или случиться очень не скоро. Если бы самому Никола сказали тогда, что это случится не «на обратном пути», а лет этак через пятнадцать (хотя и на той же дороге), он бы не поверил. Хотя, может, и поверив, не слишком бы огорчился… А пока…
Пока что родители будут поддерживать молодого художника…
Хотя ему мало что удается пока дорисовать, дописать, он уже считает себя художником. Да и мир должен признать его художником. Авансом…
Мне вспоминается, как я совсем еще молодым прилетел с другом-художником Толей Елисеевым в командировку в Ташкент, всего каких-нибудь лет пятьдесят тому назад. Нас встречал корреспондент «Известий», потому что друг Толя прилетел от «Известий», где редактором был знаменитый некогда Аджубей. (Сам-то я выклянчил командировку от журнала «Вокруг света»).
Симпатичный ташкентский собкор повел нас к редакционной машине и сказал шоферу:
– Знакомься, Петрович. Это художник Толя. От Аджубея. А это… – он критически осмотрел мои сандалеты и сказал добродушно, – Это молодой русский писатель.
Я подумал: какой догадливый! Только позднее я понял, что это был просто аванс, выданный мне по доброте душевной. За прошедшие пятьдесят лет я его еще не отработал… Может, уже не отработаю…
Французское путешествие брюссельских друзей-художников завершилось в Париже, в Лувре. Все дороги ведут в Лувр. От этого первого визита остались в памяти Никола не покидавшие его до смерти участники молчаливого диалога – Поль Сезанн, Гюстав Курбе, Жан Батист Камил Коро, Хаим Сутин… Позднее де Сталь жил в Париже, и его путешествия в Лувр были не такими далекими, но всегда желанными, всегда волнующими, всегда напряженными, потому что диалог, начавшийся в юности, он продолжал до конца своих дней. Лувр тянул его, по наблюдению первой его подруги, как магнит…
По возвращении в Брюссель счастливого бродягу ждали продолжение учебы и вдобавок работа по оформлению Павильона стекла на Всемирной брюссельской выставке. Работу ему подкинул загруженный сверх головы профессор Жорж Вламинк. Никола должен был переносить рисунки для фресок с эскизов профессора на трехметровой высоты полосы.
В начале апреля состоялось торжественное открытие выставки: речи, аплодисменты, деловые люди, министр, чиновная знать, иноземные гости, широкая публика… Была и его подпись внизу, в уголке фрески, ее разыскали счастливые посетители, папа с мамой, посетившие павильон стекла. И еще очень важное – ему даже заплатили деньги. Не Бог весть какие деньги, но все же приятно. Он купил себе новый костюм.
Деньги нужны были и на поездку в Испанию. Поездка замышлялась грандиозная. Как же стать художником без Испании? Папе и маме Фрисеро пришлось снова раскошелиться. Они снабдили Никола не только деньгами, но и очень полезными адресами своих друзей за границей…
Вспоминается, как выручали меня во время великого моего первого странствия по Италии адреса, подаренные мне моими, ту пору еще «невыездными» московскими друзьями-переводчиками – Солоновичем, Томашевским, Домбровской… Я шел тогда автостопом (на попутках), спал в палатке и спальном мешке («валюты» русским меняли гроши, курам на смех), и какое это было счастье – попасть вдруг в гостеприимный итальянский дом, принять душ. А в какие дома я тогда попадал! Когда я поселился во Франции, меня к таким и близко не подпускали. А тогда… Тогда я ночевал в доме скучающей тосканской графини, профессора-слависта» из Апуллии, сицилийского поэта Иньяцио Буттиты… Человек странствующий, или, скажем, неуверенный в своем завтрашнем дне знает цену адресам. Я и сам, кстати, охотно сеял на дороге свои адреса, телефоны…
Не жалейте своих адресов! С ними происходят удивительные истории. Помню, как я удивился в начале 90-х, когда на открытии памятника Марине Цветаевой в Вандее А.И.Солженицын, сам великий А.И.Солженицын, услышав мою фамилию, сказал мне:
– А мы ведь с вами знакомы, товарищ Носик…
Ну да, конечно, я-то помнил, что мы однажды разговаривали с моим тогдашним кумиром в новогоднюю ночь, на встрече Нового1963 года в московском театре «Современник». Но ведь это было тридцать лет тому назад, ночью, на Маяковке, а он, столько жизней проживший за эти 30 лет и теперь живший в собственном поместье в штате Вермонт, – как он-то запомнил? Ну, я помню, это неудивительно: он был наш кумир, любимец, герой, он был на вершине московской славы, сам К. Симонов его привел на театральную тусовку. Но как он мог запомнить фамилию случайного собеседника? Во память! Потом опыт бродяги подсказал мне разгадку его гениальной памяти. Адресок… Я звал его пожить с нами на даче, он вынул солидную толстую тетрадь с адресами и я старательно вписал туда свое имя и адрес, со всеми подробностями… Нет, не московский, конечно, адрес, не коммуналки с Проспекта Мира, где под дверьми подслушивали, адрес академической дачи в Мозжинке, куда нас пустили на зиму с другом. Может, в поисках пристанища он листал этот бесценный блокнот с адресами…А может, и в Вермонте листал, искал имена для персонажей своего многотомья. Натыкался на мои каракули с фамилией… Господи, какая судьба! Нет, не моя, а его, великого Александра Исаича. Человек века. Творец своей судьбы.
Нашему юному герою-студенту из Брюсселя тоже сгодились в дороге полезные адреса, аккуратно переписанные мамой Шарлоттой. Никола и его друзья мчались по Испании на велосипедах. Друзья сменяли друг друга – Бенуа Гибсуль, Бенуа Усгрув и, конечно, Алэн Острат. Накатавшись, друзья возвращались в Бельгию, к семье и занятиям, а Никола все мчал и мчал по дорогам Испании – месяц за месяцем, два, три, четыре… Им уже «овладело беспокойство, охота к перемене мест, весьма мучительное свойство…» О, великий автор этих строк не из чужих рук получил знание всех этих «мучительных свойств». Он уже и циклы изучил, уже признавался в открытую: «Весной я болен…»
Можно предположить, что к двадцати годам мучительное беспокойство уже овладело нашим героем, и только тяготы и радости путешествия, только восторги перемен, эйфория неутомимости, ненасытности могли ему принести успокоение. Боюсь, что и эти мои восторги странничества вы получаете не из вторых рук. Оглядываясь назад в 60-е, 70-е, 80-е, автор не без смущенья признает, что и не было в его жизни ничего заманчивей, чем дорога. Ну так что? Мы и есть Странники на этой подаренной нам ненадолго Творцом планете!
Первый неблизкий велосипедный пробег привел тогда Никола с другом через Францию в Испанию. Добравшись до первой испанской провинции, сказочной Каталонии, уже порядком умученный Никола извлек на свет Божий первый из заграничных адресов, списанных для него в дорогу мамой Шарлоттой. Итак, чей-то кузен Алэн Голди и его жена Аликс, город Манреса в шестидесяти от Барселоны.
Сам городок особою красотой не блистал: рынок, магазины, две фабрики, рабочие предместья, многолюдье. Но все же, как и везде в Каталониб, – старина, искусство: готическая базилика Святой Девы с великолепным складнем XIV века, музей готики, за рекой монастырь Санта Кова, куда сам Игнатий Лойола приходил (в 1522 году) исповедоваться и писать в тиши богословский труд.
Молодые, гостеприимные супруги Голди предоставили будущим гениям по большой комнате, пригрели их, обласкали, накормили. Обустроив в Манресе свою штаб-квартиру, нетерпеливые гении устремились в окрестности – в живописный Сампедор с его романской церковью Вседержителя, к замку Мальсарены.
На привале они делали эскизы в блокнотах, Никола привез из поездки множество этих скупых набросков, которыми и приходится ныне довольствоваться добросовестным искусствоведам, которые ищут истоки шедевров. Никола, похоже, охотнее писал письма, чем рисовал. Во всяком случае писем до нас дошло больше, чем рисунков и акварелей той поры. Свое первое, вполне восторженное письмо из Испании Никола отправил своему учителю и покровителю профессору Вламинку:
«Дорогой месье де Вламинк,
Чудесная страна – эта Каталония, фрески Х-, XI-, XII-го, грандиозное религиозное искусство.
Всего Микель-Анжело отдам за распятие в музее в Вике. Видит Бог, есть о чем рассказать вам, но рассказать все просто невозможно. Отщипываю кусочки керамики в часовне XII века – роскошнейшей, чудо их чудес.
Нет, шутки в сторону, грандиозные художники эти каталонцы. Шалеешь от восторга в их музеях. Мой восторг не поддается описанию.
В Каталонию мы въехали уже затемно, когда цыгане разжигали костры близ дороги, и ветер разносил по полям сильный запах акации, и какой-то цыганенок пел у дороги. Все было сказочным…
Их богородицы – резные деревянные, полихромные и т.д. и т.д.
Фантастика.
Вдобавок я работаю до невозможности, а когда не хочется, делаю документальные зарисовки.
Жаль, что вас нет с нами, перо мое не поспевает за рассказом…
Меня сильно тянет на Балеары и я туда, наверно, отправлюсь.
Жизнь, месье, великолепна и совсем не дорога».
Где все эти рисунки и акварели, которые он пишет «до изнурения»? Были уничтожены позднее? Никогда не были написаны?
Лучше всех на свете знавшая Никола подруга его Жанин писала о сочетании в его характере амбиций и лени. Сколько еще пройдет годов, пока первые одержат верх? Вероятно, около десяти. Сколько еще неудач ждет его на пути ученья?
Отметьте, что ученик пишет профессору вполне на равных, как модернист модернисту: так что с великим Микельанжело они оба не слишком церемонятся.
Как и последующие письма Никола, это первое письмо свидетельствует о непрестанном, непроходящем возбуждении.
Комментируя отцовские письма полвека спустя, дочь художника Анна де Сталь, называла их все «юношескими» и предупреждала:
«Восторженность, порывистость, нежность и эта тяга к абсолютному навсегда останутся отличительными чертами его характера».
В конце июня художники покинули гостеприимных супругов Голди, пообещав еще вернуться. Уже через несколько дней, из Уэски, Никола прислал симпатичным молодым хозяевам подробное описание того, как они взбирались с велосипедами к знаменитому горному монастырю Монсера, как бродили по цыганскому кварталу Лериды, как потом плутали среди скал…
После проезда через Уэску, Памплону, Наварру, Арагон и Сантандер, после посещения множества кафедральных соборов, монастырей и дворцов Никола пишет восторженное письмо матери и в конце его обращается к отцу, настойчиво и трогательно заклиная его непременно побывать в этих краях: «Поистине чудесная страна».
Из Толедо Никола присылает профессору Жоржу Вламинку рассказ о посещении гротов Альтамиры, что в 35 километрах от Сантандера. Доисторические наскальные рисунки были обнаружены местным охотником в гротах Альтамиры лишь в середине XIX века. С тех пор находку эту успели прозвать «сикстинской капеллой наскального искусства». Из Толедо Никола отправляет новое письмо профессору Вламинку:
«Альтамира. Еще совсем темно. Звон ключей, скрип отворяемой двери, пытаются зажечь лампу и вдруг входим в огромный полутемный зал.
Это грот.
Пока глаза не привыкнут, трудно что-нибудь разглядеть. Но наконец сторожу удалось зажечь освещение. Чтобы разглядеть получше, я ложусь на землю.
Каменный потолок, нависающий над гротом, весь испещрен рисунками.
Исключительно красивы и цвет и линии. Кое-где выпуклость камня соответствует очертаниям нарисованного быка.
И чем дольше глядишь, тем отчетливей ощущаешь, что животные находятся в движенье.
Сохранность краски поражает, ибо заметно, что влага просачивается через камень и вот уже капля за каплей смачивают тебе лоб, а рисунок остается свежим и невредимым, так словно был создан вчера. Я снова и снова принимался разглядывать рисунки. Вот искусство, которое в тебя проникает, постепенно, капля за каплей. Эти свиньи не разрешили зарисовать в гроте быка таким, каким он видится мне, а не Брею, которому это не удалось вовсе. Это все намного живее. В этом есть напряженность жизни, естественность движенья. И едва представишь себе жизнь этих людей, как весь грот оживает, приобретает удивительную силу, реальность. Я провел платком по рисункам, которые мне особенно понравились, и думаю, не должно удивлять, что на нем остались следы черного, красного, цвета охры.
Я и вне грота делаю много зарисовок быков, они в этой стране великолепные».
Письмо профессору подписано растроганно-почтительно: «От всего сердца. Ваш ученик Никола».
О прославленном Толедо, о Вальядолиде, Авиле, Сеговии и Эскуриале Никола написал, добравшись до монастыря Девы Гвадалупы, святой Покровительницы Эстремадуры:
«Дорогие Аликс и Ален… Из всего, что я видел здесь, именно Толедо захватил мое сердце. Толедо одинокий, опаленный солнцем, окутанный покрывалом высокомерной гордости и пыли. Толедо великолепен. Мы остановились на берегу Тага и вот уже восемь дней, как проникаемся здешней атмосферой. По вечерам читаем что-нибудь в тенечке на здешних улицах, как бывалые толеданцы, и Греко, которым любуемся каждый день, раскрывает нам секреты своего искусства. Да все тут прекрасно, ночной Бургос, Вальядолид, Авила, Сеговия, Эскуриал, все. Мадридский Прадо, чудо из чудес. И здесь, не монастырь только хорош, а весь город. Крепостные валы, башни, гербы, храмы, все это несказанно, все проникает вглубь души, до самого дна и все, как бы точнее сказать, не покидает тебя.
Я все время пребываю в неком состоянии блаженства, особенно когда грегорианские песнопения сливаются со звуками органа и возносятся выше, выше, Бог знает куда. И когда Божья Матерь Гваделупская сияет всеми своими жемчугами сквозь дымку благовонных курений. Божественные мгновенья. Волна чувствований. Хотел бы быть Барресом, чтоб суметь описать все это…»
То, что писал Баррес об Испании и Толедо, все это было читано еще дома, в Брюсселе…
Добрых три недели друзья-художники Никола и Бенуа странствовали по Балеарским островам. В конце июля, когда они добрались до Астурии, Бенуа Гибсуль уехал домой, в Брюссель, но Никола не спешил завершать путешествие. Более того, он пожелал перебраться в Марокко, и только трудности с получением виз помешали ему сделать это. В Мадриде к Никола присоединился Эмманюэль д'Угворст. Вместе они осматривали город и подолгу простаивали перед картинами в музее Прадо. Уже тогда главным художником для Никола был царственный Веласкес.
Проезжая снова через Манресу, Никола забрал у супругов Голди письма, пришедшие из Брюсселя, а из Кадиса послал отцу длинное ответное письмо, где рассказывал о разношерстной публике, собиравшейся ежедневно в модном кафе «Корона», в частности, о молодом немце, который был ярым поклонником Гитлера, а также об антиевропейском движении в Северной Африке, о своей любви к Испании, о симпатии к бедным испанским рабочим… Впрочем, на фоне тех бурных событий, которые переживали в ту пору Испания и вся Западная Европа, поверхностные политические наблюдения молодого бельгийского путешественника и его дорожных знакомцев могли показаться не слишком интересными и не слишком взрослыми.
Любящей маме Шарлотте Никола прислал длинное письмо из Севильи, где он рассказывал о трудностях путешествия в горах, о Малаге, о Гренаде, Альгамбре…
Во Францию друзья вернулись в середине октября и, проехав Тулузу, остановились в городке Вильфранш-де-Руэрг, где в монастыре Святого Семейства была в ту пору послушницей младшая сестренка Никола Ольга. Ей было19, она готовилась к монашескому постригу, увлекалась математикой и мечтала, закончив учебу, преподавать математику где-нибудь во Франции или в Англии. В октябре даже на юг Франции пришли холода, и французский крестьянин, подвозивший Никола до монастыря, угостил его для согрева собственного производства самогоном, так что в обитель художник прибыл, по его признанию, повеселевшим, и час свидания с Ольгой прошел «как пять минут». Никола поразил младшую сестренку тем, что умеет нарисовать «лошадь, похожую на лошадь, а не свинью».
