Текст книги "Большая охота (сборник)"
Автор книги: Борис Касаев
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Annotation
Сборник рассказов и очерков Бориса Касаева «Большая охота» заинтересует читателей актуальностью затрагиваемых тем, глубоким историко-философским осмыслением прошлого и современной действительности. Его произведения отличаются художественной завершенностью, лаконичностью стиля, тонким юмором. Не случайно автор этой книги стал победителем литературного конкурса «Факел-2004». Этот конкурс ежегодно проводится под эгидой Межрегиональной профсоюзной организации ОАО «Газпром», издательства ООО «Газоил пресс», Московской областной писательской организации Союза писателей России.
Борис Касаев родился на Ставрополье в 1945 году. По профессии – журналист. Заслуженный работник культуры Российской Федерации. После службы в армии, с 1971 года, живет на Ямале, сначала в поселке Тазовском, в городах Салехарде и Тарко-Сале, а с 1982 года – в Новом Уренгое. Работал в Ямало-Ненецком окружкоме партии, главным редактором газет «Северный луч» и «Правда Севера». С 2000 года – в управлении по связям с общественностью ООО «Ямбурггаздобыча». Доподлинное знание жизни северян-газовиков, быта и нравов коренного ненецкого населения придают прозе талантливого писателя особый, неповторимый колорит. Книга «Большая охота» рассчитана на газовиков и членов их семей, широкий круг читателей.
Борис Михайлович Касаев
Невесомость любви Рассказы
Борис Михайлович Касаев
Большая охота
Невесомость любви Рассказы
Гагаринский орешник
Как-то по созревшей весне ехал на велосипеде я из Минеральных вод до Буденновска. Радуясь каникулам, мчался по пустынному асфальту к родимой тете – погостить. В багажнике, на заднем колесе, торчали саженцы грецкого ореха: тетка просила привезти, уж больно она орехи уважала. Батя присобачил саженцы к багажнику – я и поехал, мне что. Я пацан-разрядник, смотаться на велике к родичам в Ставрополь или Буденновск для меня раз плюнуть.
Часа через три затормозил: надоело крутить педали, захотелось поваляться на весеннем лужку возле лесополосы, пожевать галет с сахаром, попить чаю. Я разлегся на пушистом ковре из травы, синих васильков и желтых лютиков, разложил провизию и включил крохотный транзисторный приемник без названия. Радио пиликало то на скрипке, то на виолончели, а потом затренькало на балалайке.
Вдруг музыка смолкла, и после многозначительной паузы раздались знакомые позывные из песни «Широка страна моя родная». Обычно эти позывные играли перед важными сообщениями. Я прислушался. Заговорил Левитан, и я раззявил рот – диктор сообщал о каком-то Гагарине, полетевшем в космос.
Я огляделся в растерянности: такая новость – и мне одному! Лихорадочно собрал пожитки и бросился в седло, бормоча: «Космонавт… Восток… Гагарин… елки-палки!»
Показался какой-то хутор с названием Веселая роща. Гремел на столбе «колокол», люди обнимались, мужики бросили пить вермут, и бутылки стояли сиротливые. Маршрутный автобус застрял надолго – шофер раскрыл варежку, а пассажиры разбрелись кто куда. Гармошка играла. Сельповская продавщица бросила прилавок магазина и толкалась в толпе. Шофер молоковоза сидел на ступеньке кабины и широко улыбался, пока молоко прокисало…
Я сполз с велосипеда, сел на лавочку и приобщился к празднику…
…Через три года, после школы, судьба забросила меня служить в ракетно-космическую часть. Это был научно-измерительный комплекс, предназначенный для обнаружения космических объектов и слежения за ними. За годы армейской службы я много узнал о космической мощи державы. И был страшно горд, что служил не абы где!
И все же… Самые яркие, «космические», воспоминания связаны у меня с тем теплым апрельским днем, с дорогой, с Веселой рощей, с гармошкой, наяривавшей «Коробочку», и с обнимающимися людьми, которые повторяли: «Юрий Гагарин! Юрий Гагарин!»
…А теткины саженцы с той незабываемой поры вымахали высоко вверх и давно превратились в могучие деревья. Гагаринский орешник.
В тундре, близ Ямбурга
I
Синими стылыми сумерками спустилась Варвара с небес, несмело ступив на хрупкий наст тундры. Вертолет взвыл турбинами, замигал сигнальными огнями и воспарил под звезды.
Когда метель, поднятая винтом, улеглась, Варвара увидела гусеничный вездеход, похожий на танк, только без пушки. Из люка машины вывалился человек и поспешил навстречу. Его опередила крупная, похожая на медведя, лохматая собака. Не успела Варя айкнуть, как зверюга уже нагло ее обнюхивала.
– Не бойтесь! – крикнул «танкист». – Это Фома! Он не укусит!
И действительно, Фома ласково потыкался могучей мохнатой мордой в Варины варежки, дружески завилял хвостом и переключил свое внимание на саквояж, задышав глубоко и шумно. В сумке находились предметы профессиональной деятельности Варвары – модный цифровой диктофон, авторучка с незамерзающими чернилами, блокнот с изысканными обложками из толстых шпалер, натурально подделанных под крокодиловую кожу. Здесь же покоилась косметичка – одних флакончиков с благовониями пять штук. Из дамской утвари Варя прихватила в тундру суперфен, электробигуди на воздушных подушках, массажные щетки. Не забыла кинуть в сумку и ажурное бельишко. Но не ароматы заморских духов и не химический запах фальшивой шкуры аллигатора взволновали Фому. Пьянящий дурман продовольственных продуктов раздразнил обоняние тундрового пса, плохо знакомого с гастрономическими достижениями цивилизации. Фома засопел прерывисто и страстно. Упакованные в газетные обертки, источали ароматы курица-гриль, душистые кольца чешских колбасок, килограммовый шмат розово-белого сала с дольками чеснока и росчерками мясных прожилок. Это были «харчи на черный день»: опытные коллеги внушили девушке, что жрать в тундре, кроме сусликов, нечего.
Варвара пребывала в том юном послеуниверситетском возрасте, когда все холестериновые лакомства не то что не вредны цветущему, здоровому и красивому организму, а наоборот – полезны. Избыточный вес ничуть не портил Вариной фигурки. Даже упакованная в свитера, телогрейки и тулупчик и оттого похожая на заблудившегося в тундре озябшего колобка, она была необыкновенно хороша собой – в синих сумерках, под звездным сиянием. Если бы на девушку сейчас взглянул немец, он непременно бы пробормотал восторженно: «Майне кляйне!» Француз бы страстно простонал с проносом: «О-о, комильфо!» Русский бы удивленно присвистнул: «Ни фига себе!» Ненец Викентий, водитель «танка», с жаром заговорил вдруг на иностранном языке, закончив короткий свой монолог словами: «…дывысь, Фома, яка…»
– Вы украинец? – удивилась журналистка.
– Нет, – смутился Викентий. – Я зоотехник, на «газушке» вот умею ездить…
Тут он вконец смешался, махнул рукой, подхватил саквояж и поволок груз к броневику. Фома ринулся следом.
– В салон заходят через задний проход. Других дверей нету, – простодушно объяснил Викентий. – Лезьте через бортик, тут ступенька.
Ступенька была приварена к кузову как раз на уровне талии девушки. Варвара подняла правую ногу и попыталась дотянуться валенком до ступеньки, но безуспешно. Подняла левую – опять неудача.
– Плохо училась в балетной школе, – объяснила гостья Викентию.
– Ничего, сейчас залезете, – горячо сказал хозяин «газушки». – Становитесь коленками на ступеньку, подтягивайтесь на руках и переваливайтесь через борт. А я буду снизу толкать!
Викентий толкнул от всей души. Варя ахнула, перелетела через борт и рухнула на пол, застеленный оленьими шкурами. Лежа на шкурах, девушка огляделась. С потолка «салона» струила сиреневый свет тусклая лампочка. По бокам стояли деревянные скамейки, похожие на нары, застеленные каким-то тряпьем. Пахло бензином и свежими огурцами. «Откуда тут огурцы? – машинально подумала Варвара, усаживаясь на нары и потирая ушибленную коленку. – Может, они теплицы разводят?»
Викентий очутился рядом, сказал озабоченно:
– Перекусим маненько и тронемся. Ехать, однако, до Тибичей долго.
Следом за хозяином в кузов с шумом ввалился Фома. Он начал отряхиваться, орошая сидящих брызгами растаявшего снега.
– Кыш-ш, ядреный пух-х! – воскликнул Викентий.
– Гав! – отозвался Фома и обиженно отвернулся. Запищала радиостанция, привинченная болтами к столешнице.
Викентий схватил переговорную трубку и закричал:
– Слушаю!
Из динамика сквозь эфирный шторм прорвался искаженный радиобурями мятежный голос директора совхоза Касьяненко:
– Викентий! Гутарь громче! Это ты?
– Я! – завопил Викентий. Варвара закрыла уши ладонями. Фома исчез.
Между директором и зоотехником-танкистом состоялся следующий вопящий диалог:
– Дрова! Отвез?! – проголосил Касьяненко.
– А як же! – рискуя вывихнуть себе голосовые связки, проверещал Викентий. – Лябам! Три вязанки! Хоролям! Четыре! А Тибичам не надо! У них три столба! Ну те! Что у связистов сшиздили!
– Добре! А керосином? Океросинил?
– Океросинил! Всех!
– Понял! А корреспондентку?! Встретил? – не унимался Касьяненко.
– А як же!
– Ну як! Она!
– Озвереть! И не жить!
– Озвереть! В каком! Смысле!
– В прямом!
Касьяненко заголосил громче:
– Ты не дюже! А то враз! Дефолт! Сробшпь! Понял?
– Понял!
– То-то! Ну, корми! Ее! И вези на стойбище! Да чтоб… Тут голос директора захлебнулся и утонул совершенно в эфирных помехах.
Установилась гробовая тишина. Варвара открыла уши. Фома вопросительно просунул морду в дверь.
Викентий крякнул, пожаловался на связь, махнул рукой, разложил на столе возле рации цветной номер районной газеты «Демократическое Заполярье», порылся в ящике под нарами и вскоре выудил рыбину – мерзлую и звонкую, как серебряный слиток.
– Нельма, – пояснил он.
Тонким, как шило, и острым, как бритва, ножом он ловко снял с рыбины шкуру вместе с чешуей и принялся строгать бело-розовую тушку.
Сквозь пальцы Викентия обильно потек рыбий сок.
– Жир! – сказал Викентий и облизал пальцы. Скоро на газете высилась гора прозрачных белых стружек. Запахло свежими огурцами.
– Вот строганина!
Викентий разрезал хлеб на крупные куски и насыпал на заметку под заголовком «И помылся, и постригся» горку приправы из соли и черного молотого перца.
Варваре захотелось угостить Викентия чем-нибудь своим. Она порылась в саквояже и вытащила колбасу.
Викентий замахал руками:
– Уберите отраву!
Варвара хотела обидеться, но тут возбужденно заскулил Фома: он был согласен, он не считал колбасу ядом. Варвара отломила ему кусок.
Викентий выбрал большую стружку, обмакнул в приправу и отправил в рот.
– Знаете, – сказал он, блаженно чавкая, – вам надо забыть о котлетах и прочих пундиках. Будете есть рыбу, сырое мясо и пить кровь. Иначе, однако, с голоду помрете.
– Кровь? – в ужасе произнесла гостья.
– Оленью, – успокоил ее Викентий.
Варвара, поколебавшись, осторожно подцепила двумя коготками, как пинцетиком, небольшой ломтик строганины. Глядя на Викентия, уплетавшего за обе щеки, она боязливо откусила небольшую дольку, ожидая, что будет. Она почувствовала холодок нежнейшей плоти, растаявшей во рту. Вкус был необъясним и загадочен. Будто торопясь разгадать эту загадку, Варвара откусила новый кусок и проглотила – почти не жуя.
Викентий придвинул девушке кусок хлеба.
– Без хлеба нельзя. А то живот… Энто…
Съев несколько ломтей, Варя, к своему изумлению, почувствовала необыкновенный прилив сытости. Она прикинула, сколько бы умяла сейчас сала: с полкило, не меньше, голодала ведь целый день.
Викентий тоже, видать, наелся. Губы у него лоснились. Он вытер пальцы о ватные штаны и достал носовой платок – для чистой обтирки. В руках у него появился большой термос.
– Чай не пил – лишился сил! – веско сказал он.
Лицо у Викентия было широкое, скуластое. Над темными глазами свисала черная челка. А нос был каким-то плоским, словно по нему проехался асфальтовый каток. Заметив Варин взгляд, Викентй потрогал нос:
– На соревнованиях разбили… в армии еще. Когда-то боксом увлекался…
Они попили чаю, собрали мусор в пакет. Викентий засобирался. Свистнул собаке, выпрыгнул из кузова, взялся за дверку:
– Держитесь крепче. Ехать неблизко.
Помолчал, подумал и добавил озабоченно:
– Припозднились мы, да и ветер мне не нравится…
Захлопнул дверь, замуровав Варвару в железной коробке.
Коробка взревела, дернулась и, громыхая гусянками, поплыла по снежным волнам.
II
Сорвался ветер и поднял непроглядную снежную муть. Невидимые в густой молочной пелене волки прошли с подветренной стороны, поднялись на холм и залегли в зарослях карликового березняка.
Ветер бил над землей, метель бушевала внизу. На вершине холма тусклой золотой медалью размером с блюдце блестело солнце и синели небеса. Радужно переливался снег, застрявший в голубоватом мехе хищников. Истекал март, и холода уже не были столь остервенелыми и злыми, как в январе.
Там, внизу, в плотном метельном тумане, стояло стадо. Волки нервно шевелили ноздрями, зримо чуя, в каких местах собаки и люди, в каких важенки, молодняк, быки.
В чумах топили печки. Братья Тибичи, Василий и Петр, втихаря слямзили у райсвязи телеграфные столбы, поваленные бурей на сороковом пикете. Связисты кинулись – нету трех опор, видать, стихия унесла. Столбы, пропитанные креозотом, горели жарко. Смрадный дым залетал на звериную лежку и шибал в нос, забивая сладкие оленьи запахи. Звери недовольно фыркали, мрачно рычали, как бы говоря: «Ну, блин, в натуре!»
Волки, как старые соседи, знали много о хозяйстве братьев Тибичи: об упитанности оленей, о приплоде, повадках собак, характере хозяев.
Главой семейства и бригадиром был Василий – низкорослый широкоплечий мужчина лет сорока с потемневшим от заполярных ветров лицом, на котором выделялись светлые озерца глаз. Всю зиму он носил замызганную малицу цвета мутной морской волны.
Василий был сущим наказанием для волчьей стаи. После каждого кровожадного ее набега на стадо бригадир хватал карабин и пускался по следу. Его трясло от гнева. Не спрятаться было серым от убойных пуль пастуха. Стая таяла.
Когда погиб Вожак, на его место после яростной выборной схватки внедрился Клыкастый. Он первым догадался, что дальше так жить нельзя и додумался до новой стратегии выживания – довольствоваться малым. Переедать приятнее, чем недоедать, но шкура дороже.
Идея Клыкастого не всем соплеменникам пришлась по нутру. Заартачился соперник Клыкастого – Одноухий. В пылу полемики лидер стаи откусил оппоненту второе ухо. С тех пор Безухий присмирел. А на публике льстиво скулил, как бы говоря: «Учение нашего вожака вечно, потому что оно верно!»
Уже как год стая брала у стада незаметную малую дань и жила хоть и не сытно, но без потерь. Василий решил, что волки «ушли, однако», запрятал карабин подальше, на дно кочевого сундука. Там лежало все самое ценное: деньги, ваучер, документы, почетные грамоты, тельняшка, вырезка из газеты «Демократическое Заполярье» с портретами хозяина стойбища.
Брат Василия, Петр, одевался в серую малицу с приколотой к левой стороне груди большой, с блюдце, золотой медалью. В летнюю пору Петр цеплял медаль к брезентовой куртке защитной расцветки. Когда-то Петр стал лауреатом певческого конкурса, привез медаль оттуда.
Подвыпив, Петр выходил на вольный простор, и громовым голосом, пугая животный мир окрестностей, ревел:
«Ах, Настасья, Эх, Настасья,
Отворяй-ка ворота!
Отворяй-ка ворота,
Принимай-ка молодца!»
Волки отлично знали: если Петр, сверкая медалью, запел, то пастух он сегодня хреновый. А собаки, слушая пение лауреата, впадали в такую меланхолическую эйфорию, что начинали истошно выть и теряли в процессе мелодического вытья не только слух и зрение, но и даже нюх.
Вся женская половина семейства с детворой угрозы для стаи не представляла. А вот кобель по имени Сашкин Подарок От Чистого Сердца приковывал к себе пристальное волчье внимание. Подарок был выдающимся сторожем стада и следопытом. Не только Безухий, но и сам Клыкастый лелеял лютую мечту изорвать вражину на мелкие части и сожрать с потрохами. Заслужил Сашкин Подарок такой казни: это он выводил Василия на след убегавших хищников, он был страшным предвестником убойных выстрелов. А силы и храбрости пес был такой, что ни один волк в одиночку не рисковал на него нападать.
Прошлой ночью стойбище утонуло в свете огней, в реве мотора. Волки видели, как прибыло одно из тех чудищ, что ползают, словно медведи, по тундре. Лаяли собаки, галдели люди. Из общего хора голосов выделялся бас Петра. Певец громко прокашлялся и затянул: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты!..»
Завыли собаки.
…Клыкастый и Безухий, лежавшие теперь на макушке холма в березняке, поняли: пора. Плюсы: буран, на стойбище гости. Собаки и люди отвлекаются. Минусы: их не было.
Тусклое солнце, похожее на медаль, играло и переливалось красками, словно обещая успех…
III
Проснулась Варвара от детского плача и от воя пурги. Она лежала под оленьими шкурами и вспоминала. Рядом с ней ночевала собака по кличке Лохматая как Пушица. У Пушицы были щенки. Вчера хозяйка чума Лида, жена Василия, подняла над головой керосиновую лампу «летучая мышь» и показала на ворох тряпья: «Туда ложитесь и на кутят не наступите». Не было сил удивляться. Хоть собака, хоть крокодил – лишь бы добраться до подушки. Но подушки не было – под головой у Варвары оказался зеленый вещевой мешок, набитый чем-то мягким. Она, не раздеваясь, рухнула на постель из шкур и отключилась, проспав до полудня. Перед пробуждением ей приснилось, будто щенки, спавшие у нее под боком, вдруг заплакали детскими голосками – тонко, жалобно. Пушица их баюкала: «А-а-ы-а, а-ы-а!» «Надо же!» – умилилась Варвара и проснулась. Плакал сынишка Лиды.
Вверху чума виднелась дырка с пронзившей ее дымовой трубой, шедшей от печки. Потрескивали дрова, в большой кастрюле с откинутой крышкой варилось мясо. Лида сидела на низком табурете и ворошила в печке дрова. В левой руке она держала плачущий сверток. Бросив кочергу, Лида дала ребенку грудь.
Варвара вспомнила, что лежит в шубе, валенках и озорно улыбнулась: «Вот досада! Не придется щеголять в чуме в ажурных трусах!» Она поприветствовала хозяйку и спросила, где в чуме туалет. Лида сказала, что туалета нет.
– Как?
– Если по-маленькому – вон ведерко, пока мужики в стаде. А если… Тогда надо надевать малицу и ходить в тундру.
– Так пурга! – поежилась Варя.
Лида объясняла, что в малице очень удобно, не поддувает, и пообещала научить девушку основам эксплуатации этого замечательного тулупа на оленьем меху.
По случаю приезда гостьи Василий завел бензиновый движок с генератором и пустил в чум ток. Загорелись две лампочки. Первыми пришли дети Петра, три девочки и мальчик. Они сели возле печки, украдкой поглядывая на Варвару. Дети были похожи друг на друга – румяные, черноглазые, белозубые. Варя раскрыла саквояж и протянула им гостинцы – полиэтиленовые мешки с конфетами «Ласточка» и печеньем «Юбилейное».
– Спасибо, – сказали дети хором и засмущались. Пришел Петр с беременной женой Полиной. Они сели напротив, скрестив ноги калачиком. Петр был навеселе, он подмигнул Варе и пророкотал вполголоса:
«Ямщик, не гони лошадей!
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить…»
Полина толкнула его кулаком в бок и сказала Варе добродушно:
– Не обращайте на него внимания.
– Как же, очень хорошо, – ответила Варвара.
Петр приложил ладонь к сердцу и поклонился.
– Отчего вы бросили петь? – спросила Варя.
– Суета сует, – философски сказал Петр и махнул рукой.
– Он поет теперь для души, – сказал, подсаживаясь, Василий.
– Спивался на сцене, – встряла в разговор Полина, выразительно взглянув на Варю. – Много завистников. Но об этом не пишите в газете.
Рядом с Лидой сидела ее дочь Рита – хорошенькая девчушка лет семнадцати. Рита училась на последнем курсе Салехардского училища культуры и к родителям на каникулы приехала. Рита помогала матери расставлять посуду на низеньком широком столе. Варвара с готовностью выложила на стол свои харчи.
Василий взял ложку, зачерпнул густоты, отхлебнул чуток, крякнул, сказал:
– Однако!
Все взяли ложки. Минут пять протекли в полном молчании.
– Поживу у вас, – обратилась журналистка к Василию.
Василий наклонил миску, вылил остатки юшки в ложку, отправил в рот, сказал кротко:
– Живи.
– А для каких целей, если не секрет? – поинтересовался Петр. Он обгладывал мосол, и жир капал на медаль.
– По заданию газеты пишу о жизни оленеводов.
– Благородная задача, – важно сказал Петр и покачал головой.
– Буду работать наравне со всеми, – пояснила Варя.
Василий кивнул в сторону Лиды:
– Помогай по хозяйству.
– А карточки будешь фоткать? – спросил Петр.
– Разумеется.
– Десятка с щелчка, – сказал Петр.
– С какого щелчка?
– Я ж буду позировать. Положен артисту гонорар.
– Да-да-да! – смущенно пробормотала Варвара. – Само собой, конечно…
Петр начал загибать пальцы:
– Голландцы были – платили, немцы – платили, англичане… Фунтами!
Петр закончил счет, явно сожалея, что пальцев всего десять.
– У меня нет валюты, – расстроенно сказала гостья.
– Ничего, – успокоил ее Петр. – Можно и рублями.
– А мне гонорар не нужен, – проговорил Василий. – Отработаешь так – без оплаты!
Раздался трескучий шум мотора – подлетел к двери снегоход. Откинулся полог, и сквозь метель в чум ввалился большой человек в толстом комбинезоне и унтах. Это был голубоглазый парень со следами золотой небритости на щеках. Рыжий весело поприветствовал компанию и подсел к Ритке. Ритка засмущалась, зарделась, захихикала, а рыжий ей что-то горячее зашептал на ушко.
Это был Кирька Белугин из Ямбурга, ухажер Риткин. Он за ней мотался между вахтами аж в Салехард, угрожал женитьбой. Черт его знает, может и женится когда-нибудь.
Василий обратился к Кирьке:
– Мясо хочу выбросить на Ямбурге. Пойдет?
Кирюха оторвался от невестиного уха:
– Оленина пойдет.
– А сырок не пойдет?
– Сырок не пойдет.
Василий задумался о чем-то своем, помолчал и вновь повернулся к Кириллу:
– Шибко не гоняют?
– Совсем не гоняют.
– Это хорошо.
Василий вновь погрузился в раздумья и помолчал минут пять под стук ложек. Встрепенулся, спросил:
– А мука подорожала?
– Не подорожала.
– А сахар?
– Подешевел.
– А с бензином как?
– С бензином хреново.
– Директор чего?
– Говорит – дадим заправку.
– Это хорошо.
Василий помолчал еще и вновь обратился к Кириллу, прилипшему к Ритке:
– А ненецкая гостиница?
– Работает. И Валентина на месте – директорша.
– Надо, однако, ехать! – решительно промолвил Василий.
Закончился обед, разбрелись все кто куда. Ушел Петр со своей женой и детьми, исчезла парочка куда-то, Василий направился к стаду, Лида вышла за дровами. В чуме стало тихо, лишь выла метель да стучал вдалеке движок электростанции.
IV
…Стая неслась россыпью, наперерез ветру, пробивая плотные потоки метели. Мощный ход хищников ускорялся по мере приближения к стаду. Волки мчались тенями, чувствуя, как наливаются радостью их голодные, мускулистые тела. Безухий летел серым вихрем, ликующе взглядывая то на Клыкастого, бежавшего справа, то на Разноглазую, молодую самку, игравшую первую весну.
Клыкастый едва касался широкими лапами твердого наста и чувствовал, как им овладевают азарт, ярость, гнев.
Яростный азарт, граничащий с гневом, передался другим участникам набега. Волки не видели оленей, но чувствовали их рядом.
Оборвалась мгла, и ударили по стаду волки, завалив несколько важенок и телят. Опьяненные запахами свежей крови и бури, волки впились в громадное туловище стада, терзая его.
Стадо пронзила глубокая боль, оно тяжело шевельнулось и в панике понеслось, набирая разбег, в серую мглу…
V
Варя прилегла обдумать свое житье-бытье, наметить сюжет фоторепортажа, но незаметно уснула. Она не слышала, как топот тысяч копыт перекрыл вой метели, крики людей и визг собак. Этот гулкий топот ворвался в стойбище, затопил все другие звуки. Сметая все на своем пути, живой поток ударился о поленницу, под которой возилась Лидия. Поленья обрушились на женщину, и она свалилась в сугроб. А гул затих.
Когда Варвара проснулась, ребенок пищал, а лампочки все по-прежнему ярко освещали нутро безлюдного чума. Мальчик лежал в берестяной люльке. Варя огляделась в поисках Лиды, но ее нигде не было, лишь Пушица копошилась со своими щенками. Тогда девушка откинула полог, и метель тут же влепила ей зарядом снега пощечину. Варя юркнула назад, утирая мокрое лицо рукавом. Она подошла к люльке и осторожно потрогала ребенка, малыш почувствовал прикосновение и зарыдал еще громче. «Поди есть хочет», – подумала Варя и отыскала в люльке соску. Малявка бросился, как волчонок, на пустышку, энергично и шумно зачмокал, а потом вновь разрыдался. Варя решила покачать люльку. На какое-то время младенец угомонился, но потом заревел.
– Куда все подевались? – расстроилась Варя. – Даже собак не слыхать.
Она догадалась – надо пеленки поменять. Варя никогда не пеленала детей, только в кино видела, как меняют памперсы. Вытащив орущее создание из люльки, с содроганием развернула сверток. Она заранее приготовила несколько своих салфеток, укутала ими тельце и завернула в одеяло. Мальчишка на короткое время затих, а затем разревелся пуще прежнего.
Положение было отчаянным – Варя совершенно не знала, что делать. Чуть не плача от безысходности, она заткнула уши, ринулась вон из чума и во всю силу легких позвала Лиду. Но ее голос пропал в метельном вое. Наоравшись, она вернулась в чум, взяла сверток в руки и принялась баюкать, прохаживаясь туда-сюда. Но сколько она ни ходила, мальчонка не умолкал. В отчаянье, решительно расстегнула Варя кофту и лифчик, обнажила грудь и сунула в орущий роток. И сама едва не заорала благим матом от боли – так яростно впился в нее малыш! Как будто понимал: теперь – настоящее, теперь – без обмана…
Лида очнулась, и первая ее мысль была о ребенке. Гудела и раскалывалась от боли голова, ныла спина.
Женщина выбралась из-под поленьев и побрела к жилищу. Она вошла в чум, ее взору предстала Варвара, сиротливо притулившаяся с ребенком у потухшей печки.
– Спит? – прошептала Лидия.
– Ага. Орал два часа. Дала сиську – он и заснул. А молока ведь нету. Вот чудо!
Лида сказала, что, наверное, напали волки – вот стадо и сорвалось.
Послышались возбужденные голоса, в чум вошли мужчины, а с ними Белугин с Ритой.
– Дай мне винтарь! Я их! – орал Петр. Потом он прочистил горло, распрямил грудь и запел:
«Тореадор, смелее в бой,
Тореадор, тореадор!..»
Василий молча возился в сундуке, доставая карабин. Сказал:
– Стадо ушло к озеру. А собаки – в Лосиную балку. Там волки. Однако.
Мужчины на двух «Буранах» пропали в метели.
– Надолго, – махнула рукой Лидия, – может, несколько дней. Пока волков догонят да олешков соберут – так и вьюга кончится…
Женщины колготились: делали приборку, носили дрова, кочегарили печку. Потом пришла Полина, и Варвара устроила выставку своей парфюмерии.
– Дарю, – расщедрилась она.
Полина и Лида выбрали помаду, Рита к помаде прихватила духи.
– Хорошие, – со знанием сказала она, поливаясь духами. – В Салехарде стоят три тысячи.
– Дерут, – ответила Варя. – В Москве, конечно, дешевле.
– Ты в Москве где живешь? – спросила Рита.
– В Мытищах. Такой район.
– А я кроме Салехарда, нигде не была. Даже в Москве.
– Ничего, успеешь еще!
– Страшно. Кирька зовет ехать куда-то на Кипр, а мне боязно. – Рита поежилась, как от холода.
– Чего бояться?
– Он рассказывал, поехали туристы из Ямбурга в Индокитай, а там в тюрягу угодили. Ни за что! Дикие законы. Одна девушка по имени Наташа сутки просидела в камере с ихними уголовниками. Это ж надо! Как можно так с женщинами? Дикари.
– Давайте спать, поздно, – сказала Лида.
– Пожалуй, – откликнулась Варя. – Целый день зеваю, в сон клонит. Наверное, от перемены климата. В Москве уж тепло…
Она залезла под шкуру и скоро задремала. Подумалось: «Хоть бы душик какой. Как без бани месяц?»
Ей привиделся директор Касьяненко в обличье Петра. Он заботливо вопрошал: «Вас океросинили?» А в руках держал, балда, банную шайку и мочалку. Варвара кинулась, как ведьма, по чуму, и ей сделалось весело. «Ни хрена, – крикнула, – нет керосина, нет бензина, и мазута то ж!» Директор пропал, а Варя уже баюкала младенца. Она баюкала и успокаивалась, и потом ей стало понятно, что все идет очень хорошо, просто замечательно. Пробежит месяц, она проживет здесь небольшую, но полную впечатлений жизнь, что-то узнает и напишет отпадные, на зависть друзьям и назло врагам, репортажи.
Она улыбнулась и крепко заснула.
Ложкин и Тучин
Давным-давно, в прошлом веке, когда еще летал Валерий Чкалов, молодые авиаторы Иван Ложкин и Павел Тучин нежданно-негаданно угодили в группу специального назначения. Эта группа именовалась особой эскадрильей воздушных авианосцев. Когда летчики узнали, чем им придется заниматься, они оробели. Мыслимое ли дело – кататься в небе верхом на бомбардировщике! Конечно, не буквально верхом, а на крыле, но ведь и крыло бомбовоза – это тебе не посадочная полоса для истребителя. А как взлетать?
Не за свои шкуры боялись Ложкин и Тучин. Мучил страшный вопрос: вдруг не оправдают высокого доверия партии и комсомола?
Курсантам объяснили, что они будут выполнять важные стратегические задачи. Какой запас топлива у истребителя? Максимум – на 50 минут. Только взлетел – думай о посадке. А на воздушном авианосце дуй хоть за тысячу верст, выполняй задание и подобным же макаром возвращайся на базу. Такая «верховая езда».
Полетели Ложкин и Тучин «верхом» в первый раз. Непривычно было и жутко! Бомбардировщик с «ястребками» на крыльях – как куриный нашест с хохлатками. Разбежался «нашест» длинно и вскарабкался, изо всех сил цепляясь за тучки, в небесную высь. Сидят пилоты в своих самолетах, млеют от новизны ощущений, на кабину «извозчиков» посматривают, не дают ли знака. Ага, машут, чтоб запускали движки: в начале тридцатых годов радиосвязь в советскую авиацию еще не дошла. И вновь знак: стартуйте! Тучин вспорхнул, а Ложкин не может: замки-держатели заклинили, не отпускают ястребок. Газует Ложкин, а из кабины бомбардировщика отчаянные угрозы кулаками: дескать, глуши мотор, балда, крыло оторвешь! И Тучину семафорят: садись на крыло, чтоб не было крена! А Тучин боится: вдруг врежется и собьет бомбовоз?!
Натерпелись…
Через год тренировок пилоты авианосцев умели играючи, как циркачи, выполнять взлеты-посадки, даже ночью экипажи были готовы к ответственным боевым операциям. Вдруг нежданно свалился приказ – эскадрилью разогнать. Каким-то высоким чинам затея с авианосцами показалась дурью, пустой тратой государственных средств. Военная служба – судьбина разбросала Ложкина и Тучина по белу свету: одного на юг, другого на восток. За три года до войны они потеряли друг друга из виду…
…Тяжелый бомбардировщик с грохотом ползет в кромешной тьме возле самых звезд – на максимальной высоте, какая доступна бомбовозу с двумя истребителями, прижавшимися к крыльям. Капитан Иван Ложкин уже три часа дремлет в открытой кабине биплана, периодически грея нос в кулаке. На пилоте меховой комбинезон, унты-сапоги, ушанка. По другую сторону фюзеляжа бомбардировщика прижух в кабине истребителя напарник Ложкина, капитан Павел Тучин. Офицеры встретились две недели назад. Ложкина сняли с боевого вылета и под секретом доставили в штаб воздушной армии. Смотрит Ложкин и глазам не верит: сидит в красном уголке живой и невредимый Тучин и листает от скуки замусоленные газеты! Вот была радость! Офицерам заявили в штабе, что надо вспомнить былое, и что они вновь становятся участниками «верховой езды». Но чтоб ни-ни! Никаких разговоров.
