Текст книги "Большая охота (сборник)"
Автор книги: Борис Касаев
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Возле «ишачка» Ложкин растрогался. На И-15 он начинал служить, воевал в Испании. Отличная боевая машина для тех лет. Время было победное, со звоном рекордов, блеском славы. Летали – сколько желали. Курсанты быстро становились мастерами. Но после гибели Тухачевского в ВВС хлынули люди, равнодушные к воздухоплаванию, истинные враги Отечества. Они, они сгубили боевую авиацию. Мало сказать, что чиновники свели до нуля летную подготовку, так они еще поставили под негласный запрет выполнение фигур высшего пилотажа: боялись, что будут ЧП. А без ЧП – все тихо, спокойно! Самыми лучшими летные показатели считались у тех авиачастей, где не наблюдалось и намеков на происшествия. Но, как правило, там и не летали.
Тучин смотрел на своего «ишака» с неприязнью, даже отвращением. На этом истребителе он был сбит в начале войны. Никакой самолет. Телега. А был массовым в сорок первом. Налет часов у немцев и у нас был разителен: наши почти не летали. Лишь немногие «старики», такие как он и Ложкин, выходили из боев невредимыми – сказывался опыт, мастерство.
Наконец начались тренировки. Высший пилотаж, воздушные посадки на крылья бомбардировщика, старты с крыла, учебные воздушные бои, бомбометание. Через две недели изнурительной подготовки начальство приказало «кончать игру».
…Летчиков доставили к командующему – живой бритоголовой легенде воздушного флота. Командарм изложил суть дела и поставил задачу. На большой высоте их доставят в Румынию, там они бесшумно спланируют к нефтяному району Плоешти, приблизятся к нефтепроводам через Дунай и уничтожат их к чертовой бабушке. Под конец монолога генерал сказал так:
– Тощий «ишак», конечно, не газель, но… Никакой другой истребитель тут не годится, требуется ведь длительное планирование с максимальной бомбовой загрузкой. С вашими навыками можно сотворить чудо. Слышите? Операция на контроле у Ставки.
Командующий поскреб лысину, вздохнул и неожиданно тепло добавил:
– Вот что, ребятки, я вам скажу. Одно из двух – или прорветесь, или сгорите. Надо, парни, прорваться…
«Уж над Румынией, – взглянув на светящийся циферблат, подумал Ложкин. – Скоро Плоешти. Подкрасться бы ловчее, а там… Порушим систему. За месяц не очухается фриц. Без нефти он, как без кислорода».
«Скорее бы, – посмотрев на часы, подумал Тучин и усмехнулся. – Отбабахать километровый мост с пятью трубопроводами – это тебе не пять пива выхлебать. Стратегически все верно: в канун масштабного фронтового наступления лишить врага нефти. Главное – подкрасться, не обнаружить себя раньше времени».
Звучит команда запускать движки. Тучин облегченно вздыхает, трогает тумблеры, кнопки, сектор газа. Неслышно в рокоте бомбардировщика чихает и просыпается мотор – задрожал фюзеляж, замерцали сигнальные лампочки. Отвалив от бомбардировщика, «ястребки» делают несколько поворотов и глиссад и, найдя невидимую, нужную им траекторию, начинают пологий спуск с огромной воздушной горы.
…В тяжелом и мутном осеннем рассвете еле проглядывалась цель. Ложкин вышел на нее, к своей радости, просто снайперски. Его самолет стремительной тенью скользнул над зенитными батареями, пошел над мостом и вывалил бомбы. Следом за ним – Тучин. На середине реки оба истребителя расшвыряла страшная взрывная волна: казалось, вспучился, вздыбился в огне и в дыму весь Дунай!
…Бомбардировщик барражировал еще около часа, поджидая самолеты. Потом прощально качнул крылом и ушел в тыл – за Кубань…
…Тучин сгорел, а Ложкин чудом спасся. Его схватили румынские крестьяне и продали местной полиции, а полиция – немцам. До конца войны Ложкин пребывал в фашистском лагере смертников. После Великой Победы американцы передали Ивана советской стороне. Десять лет он отбывал заключение в приполярных лагерях, раскинутых вдоль рождавшейся в конвульсиях и муках железной дороги Салехард – Игарка. Это было чуть южнее уренгойских и ямбургских ягельных мест. Потом «железка» и лагерные бараки заросли травой и деревьями. Лишь опрокинутые на бок паровозы, словно мертвые кровожадные ящеры, еще долго служили напоминаньем о мрачных временах.…В 1965 году Ложкина наградили. Медалью!
Браточки
Братья Семка и Мишка отвоевались. Семка в Берлине, Мишка под Прагой. А до войны они были отродьем кулацких элементов, как выжили – не знали.
Война сделала их матерыми. Хотя ранения получили смешные: у Мишки оторвало два пальца на левой ноге, у Семки – два пальца на правой.
Служили братки шоферами, возили что придется: снаряды и продовольствие, раненых и мертвых. Не раз горели синим пламенем на своих полуторках, рвались на минах, расстреливались с небес. Но как-то избегали смерти.
Когда братков в очередной раз накрывала бомбежка, они яростно молили: «Господи Иисусе, убей быстрей!» И гнали грузовики сквозь взрывной кроваво-черный ад. В общем-то, жить, конечно, хотелось. Хотя все одно ведь убьют.
Сильнее всех мук терзало желание заснуть мертвым сном.
Были смешные эпизоды. Ехал как-то Мишка и вздремнул за рулем. А навстречу – штабной «виллис». Вильнул Мишка и долбанул своей полуторкой «виллиса» в бок. Хотели Мишку под трибунал как вражину. Комполка заступился: солдат, мол, не смыкал глаз четверо суток, а вовсе не покушался на жизнь начальства. Смеялись после.
А с Семкой была история покруче: в плен угодил. И полуторка вместе с американской тушенкой в плену очутилась. Семка валялся, избитый, в каком-то подвале, размышляя напоследок: «Прощевай, брательник! Уж скоро пулю схлопочу».
А утром наши отбили хутор и освободили Семку. Полуторка была целехонькой, только враг изгадил кузов, превратив его в сортир. Семка, матерясь на весь фронт, выдраил кузов и уж было принялся грузить остатки тушенки, заботливо складированные немцами в сарае, как налетел коршуном какой-то майор-интендант и конфисковал консервы.
– Не могу, бляха-муха, не положено! – отбивался Семка.
– Я те дам – не могу! – рычал майор. – Враз под трибунал загремишь!
И потрясал пистолетом.
– Хоть расписочку дайте!
– Это можно. – И расписался на клочке «Правды».
После смеялись. Вышли, однако, братки из войны! Много лет потом не верилось, что живые.
Послевоенная их жизнь была колхозной. Чтобы как-то прокормиться – надо было воровать. А на трудодни – палочки одни. На селе без живности – смерть. Но ежели у тебя корова – плати государству налог натурой: молоком, маслом, сметаной. Ежели курица – плати яйцом. Одно – тебе, другое – государству. Но зерна и кормов не продавали. А денег все равно у тебя в кармане пшик: на добровольные государственные займы стребована копейка. Доставай где хошь корма, но милиции не попадайся!
Так, крутясь ежечасно, дожили братки до своих полувековых юбилеев. Тут послабления всякие пошли, а колхоз от щедрот своих стал выдавать крестьянам и хлебушек, и корма. И легковые машины забегали по сельским проселкам. Пошла вроде жизнь. А все одно нету жизни!
Глянули Мишка и Семка друг на друга – заплакали. Старики стариками: черные, обугленные, морщинистые, седые, как ковыль. Была у них по молодой лихости радость – по девкам и бабам шастать. Прошла. Водочкой увлеклись. Бывало, под вечер, Нина, Семкина жена, глядит в окошко, а там Мишка на своем «зисе» тащит Семкин драндулет.
В хате братки садятся за стол:
– Ну, мать, угощай… По чарке… Спасибо Мишке – доволок.
Нина, раз такое дело, угощает. Выпив и закусив, меняются местами: Семка теперь тащит Мишку на буксире к братушкиной избе. Такие хитрецы!
А на седьмом десятке лет болячки всякие повылазили. И юбилейные медали пошли. Косяком. Пиджаки облепили.
Где ж вы раньше были, медали?
Перестройка подкосила братков. Новейших времен они просто не выдержали и скончались безропотно, один за другим, в канун нового века. Похоронили их незаметно и без речей. Видать, не забыл про братков Господь Бог, вот и позвал к себе. С медалями…
Невесомость любви
В тот памятный вечер пропал техник-старшина срочной службы Егор Новичков. Случилось это так. После вечерней поверки нагрянул в казарму командир нашей роты майор Хохлачев. Хотел он побеседовать с младшим начальствующим составом станций: ночью начиналась очень важная боевая работа. И легкий, на грани прочухана, инструктаж сержантов и старшин, по мнению майора, был не лишним. Тут и выяснилось, что пропал Новичков, скорее всего – удрал в самоволку.
…А старшина в это время валялся утомленный в лопухах за забором воинской части в обнимку со своей подружкой Маргаритой, студенткой местного педтехникума. Смотрел на близкие южные звезды и вслух мечтал о будущей жизни. Ритка тоже смотрела сквозь заросли бурьяна на звезды и влюбленно слушала бред Егора. Наконец, Егор замолк и озабоченно взглянул на светящийся циферблат:
– Ну, мне пора, боевая работа, понимаешь…В те уж стародавние времена, лет тридцать с гаком назад, когда еще существовала в природе Советская Армия, служил я в космических войсках. Это был отдельный научно-измерительный комплекс по обнаружению космических объектов и слежению за ними. Располагались мы далековато от Байконура и Плесецка, но имели к ним самое прямое отношение: как только там запускали какую-нибудь космическую «болванку», наш комплекс тут же садился ей на хвост, снимал с нее все данные и отправлял куда надо для последующей обработки. Таких комплексов в Союзе было с дюжину, в том числе и на «кораблях науки», бороздивших просторы мирового океана. Иногда боевая работа нашей части длилась месяцами, и тогда военный комплекс напоминал гигантского ежа, ощетинившегося крупными и мелкими иглами антенн, а громады куполов «Орбит» сверкали на солнце, как антоновские яблоки.
Впрочем, выпадали и каникулы между пусками ракет. И тогда далеко не придурковатый солдатский и сержантский контингент попадал в цепкие лапы «пехотинцев», с глубоким удовлетворением мучивших его строевой подготовкой, нормативами противоатомной и противохимической защиты. А потом – в жаркие объятия политдокладчиков, с наслаждением истязавших солдат основами марксизма-ленинизма. Но вот труба вновь звала боевые расчеты к ЭВМ, к телемониторам и осциллографам – и строевики с пропагандистами надолго выпадали из поля зрения личного состава. Между прочим, офицеры у нас поголовно являлись «академиками», солдаты как на подбор имели высшее, неоконченное высшее или средне-техническое образование. Родина знала, кого допускать к выполнению космических программ, заботливо и вволю кормила служивых сливочным маслицем, белым хлебушком, красной рыбкой, жирной фронтовой котлеткой, жареной окопной картошечкой, мясцом. Впрочем, каши «кирзы» тоже хватало, но ее скармливали в основном клиентуре гауптвахты.
После успешных боевых работ многие солдаты поощрялись отпуском домой, офицеры награждались медалями и орденами. Служил в нашей части майор Потапов, носивший Звезду Героя. Майор не любил казенщины и с подчиненными обходился по-братски. Рядовые платили взаимностью и стреляли у него сигареты. Потапов был начальником нашей станции ППСЕВ – приемного пункта сигналов единого времени. Когда он впервые появился на нашей станции, мы поинтересовались, какой подвиг он совершил. Майор вынул сигареты «Джебел», угостил нас и рассказал:
– На Байконуре как-то случилась нештатная ситуация. Представляете? Уже подали команду «ключ на старт», а какие-то головотяпы забыли отцепить от ракеты канат устойчивости, которым она обычно привязывается на ночь. Ну, думаю, амба, катастрофа! Мчусь к стартовой площадке. А там уже все в дыму, в пламени. Едва отцепил – и она пошла, родимая! Вот и дали…
Мы от души посмеялись шутке нового начальника, а после узнали, что звезду свою он на войне заработал: собственноручно подбил несколько «пантер» в Курской битве.
В промежутках между боевыми работами и «каникулами» проводился торжественный ритуал – «профилактика оборудования». Ответственный за все запасные части и приборы станции ефрейтор Подкорытов получал из рук майора трехлитровую канистру и удалялся на склад. А на станции в это время обнажались все мыслимые и немыслимые контакты многочисленных приборов и устройств. Тут появлялся озабоченно-сияющий посыльный и вручал бадью начальнику. Потапов доставал пять граненых стаканов, наполнял до краев спиртом, командовал:
– Вперед!
У каждого оператора была своя кружка. Полстакана спирта уходило в кружку – поближе к закуске в образе румяного пирожка с картошкой. Остатки выливались на контакты. Спустя несколько минут на всех станциях комплекса кипела веселая работа по мытью контактов. Офицеры дружно шлендали друг к другу в гости, образовывая возле сейфов со спиртом живописные скоротечные застолья.
…Итак, в тот драматический вечер тридцать с гаком лет назад пропал техник-старшина Егор Новичков. Обнаружил исчезновение майор Хохлачев. Майор заперся в каптерке со старшиной роты Макаром Чемодановым. Гневаясь со страшной силой, Хохлачев начал прижимать к стенке Макара:
– Ты че?! Ты понимаешь, че?! Обледенел?
Майор напирал, грозя старшине гауптвахтой, разжалованием и трибуналом. Но Чемоданов держался стойко. Он сдался, когда Хохлачев тихо и проникновенно, со слезой, произнес:
– Макар, ты че? Посадка с орбиты ведь! Эх, ты мой жеж!
И старшина понял, что имел ввиду под этим «эх» командир. Он имел ввиду начальника политотдела подполковника Лизогубова, запретившего проводить по субботам «голубые огоньки» на территории воинской части с приглашением девчат из города. В штабе, возле бюста вождя мирового пролетариата, громко ругались в тот день Лизогубов и заместитель командира части Суворов. Лизогубов был против «голубых огоньков», Суворов – за.
– После ваших огоньков, – вопил главный политрук, – мы находим кучи использованных презервативов!
«Батя», командир части, заботясь о моральном облике личного состава, поддержал тогда замполита. Если бы не поддержал, с горечью думал старшина Чемоданов, техник Новичков не удрал бы теперь в самоволку к своей Маргаритке, а спокойно дождался субботы, и майор Хохлачев не скулил бы теперь.
– Ладно, – сказал, вздыхая, Чемоданов. – Идемте…
Сначала они навестили начальника караула, а после, в сопровождении разводящего, проникли тайной тропой через часовые посты к забору, заросшему лопухами.
Возле секретной дырки группа остановилась и прислушалась.
– Ну, мне пора, – донесся из-за забора воркующий голос Новичкова. – А ты беги, не то опоздаешь на последний автобус.
Майор радостно встал на карачки, просунулся в дырку, зашипел торжествующе:
– Ш-ш-ш-уточки ш-ш-утишь, щ-щенок? Кастрирую!
…Только старшина Чемоданов, разводящий, часовые да звездная ночь были свидетелями кастрации: впереди бежал, подпрыгивая, Новичков, за ним гнался майор, периодически попадая в цель своим правым, до блеска начищенным ботинком. Мчались они в сторону технической территории, где вот-вот должна была начаться боевая работа.
Если об этой самоволке, не дай бог, узнают «батя» и политотдел – тогда пиши пропало: наша третья рота моментально очутится по всем показателям на самом последнем месте. Это отлично понимали все: и смущенный Новичков, и радостно-взволнованный Хохлачев, и раздосадованный старшина Чемоданов, и разводящий, бежавший трусцой последним…
Боевую работу мы провели на отлично! Но космонавт Владимир Комаров, пилотировавший «Союз-1», при посадке погиб.
…Осенью Новичков получил «дембель» и женился на Ритке…
Папашка
После шумного гулянья, после лихого катанья к Полярному Кругу зажили молодые счастливо. Серега Маринку на руках носит, Маринка Серегу лаской одаривает, родители по магазинам бегают. Тут парню в армию идти. Увезли Серегу за дремучие леса, за синие реки – на пограничную заставу. Надели на парня солдатскую форму, дали в руки ружье и велели Родину охранять.
Ходит Серега в дозоры, ловит шпионов, а по ночам снится ему молодая жена. Ну, нельзя сказать, чтоб всю ночь только жена. Родная установка подготовки газа порой снилась и коллеги-операторы. Но Маринка все же снилась чаще: раз десять за ночь. Само собой письма. Он – ей, она – ему. Однажды известила: беременная уже!
Нельзя сказать, чтоб новость эта застала Серегу врасплох. Внутренне давно подготовился. Но все же! Охватила пограничника эйфория, а командование посулило произвести для солидности в ефрейторы. Хотя старшина роты после третьей обмывочной рюмки пообещал сержантские погоны.
В один прекрасный день вызвали Серегу в штаб и предложили сплясать гопака. Начальство широко и загадочно улыбалось и бумажку в руках теребило. А то не простая бумажка – то телеграмма с известием – тройня родилась!
– Ну, ты и плодовитый папашка, трех пацанов родил! – с восхищением отмечая бравый вид солдата, восхитился «батя», начальник заставы. – Отслужил свое, домой собирайся!
…Вернулся сияющий ефрейтор в родимый дом!
Инспекторша загса расчувствовалась:
– Надо же, три дитенка! В городе многодетных детей почти не осталось. Просто необыкновенная история!
…У Сереги все в норме. Добывает газ, недавно квартиру получил. Живут душа в душу. Спит он теперь без сновидений – с пацанами не заскучаешь!
Но недавно привиделось: он с автоматом в дозоре. А рядом Маринка с коляской, где спят сыновья…
Воскресный день
Дядькин проснулся.
Тикал будильник. Мурлыкал динамик.
Дядькин широко зевнул, потянулся и повернул голову.
Жена спала. «Дура», – с удовольствием подумал Дядькин. Он сполз со скрипучей кровати, подошел к окну и посмотрел на Петербургский проспект.
По проспекту ездили машины и ходили люди. Дядькин еще раз широко зевнул – делать было нечего. Подумав, Дядькин пошел на кухню. На кухне урчал холодильник. Справа стоял стол, слева – газовая плита. На столе красовалась тарелка с холодцом. Возле тарелки сидел кот и ел холодец.
Дядькин взял вилку, сказал: «Брысь!» – и поел холодца.
Холодильник выключил мотор и зашипел по-змеиному.
Дядькин подумал и полез в холодильник. На верхней полке лежало сало с чесноком, внизу виднелись апельсины. Дядькин почесал затылок и выбрал сало.
Кот снова сидел на столе и ел холодец. Дядькин прогнал кота, отрезал кусок сала, сделал бутерброд и, жуя на ходу, направился в сортир. В унитазе журчал ручеек. Дядькин сидел, ел бутерброд и рассматривал большую картину, приклеенную к туалетной двери. На картине были показаны голые ляжки с надписью «Маша Распутина».
В спальне завозилась жена.
– Сема, ты где? – громко спросила она.
– Тут я, – буркнул Дядькин и сплюнул.
– Поставь чайник!
Холодильник опять урчал. На столе сидел кот и ел сало. Дядькин прогнал кота, включил газ, полез в холодильник и взял апельсин.
– Сема! – громко позвала жена.
– Чего? – отозвался Дядькин.
– Иди что-то скажу!
Дядькин пришел:
– Чего?
– Почеши спинку – скажу.
Дядькин почесал.
– Спину мыть надо! – съязвил Дядькин.
– Кто б помыл, – обиделась жена. – Спишь, как боров.
– Сама корова, – ответил Дядькин и поглядел в окно. По проспекту ездили машины и сновали люди. Дома стояли строго в ряд, вверху висело солнце. Жена, кряхтя, встала и пошла умываться. Дядькин нацепил пижаму и подался в гостиную. Справа стоял шкаф с посудой, слева – телевизор. Вверху висела люстра.
– Сема! – донеслось из ванной.
В ванной стояла голая жена с мочалкой.
– Потри спинку!
Отчаянно засвистел чайник. Дядькин бросился на его зов. На столе сидел кот и ел холодец. Дядькин заварил чай и поел холодца.
Пришла жена. Она расставила тарелки, вынула из холодильника холодец, сало.
– Порежь хлеб и пойди умойся, – сказала она.
Дядькин почистил зубы и глянул в зеркало.
Из зеркала на него смотрела небритая физиономия. Дядькин побрился, умылся одеколоном, снял пижаму, надел бостоновый костюм и вышел из квартиры.
– А жрать?! – крикнула вдогонку жена.
Дядькин вытащил из почтового ящика газету и вышел на крыльцо. Возле дома росли деревья, бегали дети и собаки. Дул ветер.
Дядькин прошелся несколько раз мимо крыльца и вернулся в дом. Он снял бостоновый костюм, лег на диван и развернул газету.
– Сем, ну иди жрать! – крикнула жена.
Дядькин отложил газету. Жена сидела за столом и ела холодец. Кот жадно смотрел на сало. Дядькин поел холодца и попил чаю.
– Вроде получился холодец, – сказала жена. – А в тот раз – не получился.
– В тот раз, – возразил Дядькин, – ты забыла положить соль, а не чеснок. Холодец был несоленый.
– В тот раз, – парировала жена, – я забыла из-за тебя положить чеснок. Я расстроилась из-за тебя, обормота, и забыла!
– Корова, – сказал Дядькин и лег на диван. Он взял газету и прочитал заметку о страшном случае, происшедшем в дельте Амазонки: у вождя местного племени крокодилы сожрали вождицу.
Дядькин задремал, и ему приснился сон: крокодил жрет вождицу, а из пасти чудовища звучит: «Сема! Ты куда двести рублей задевал?»
– Куда-куда! – сказал Дядькин, проснувшись. – Апельсины купил!
– А-а-а, – ответила жена. – Иди смотреть «К барьеру!», как Жириновский катит бочку на Немцова!
– Ну их к лешему! – сказал Дядькин. Он снял пижаму, надел бостоновый костюм и вышел из квартиры. По двору бегали дети и собаки. Дул ветер. Дядькин прошелся несколько раз мимо крыльца и возвратился в квартиру. Он снял костюм, влез в пижаму и пошел на кухню.
На столе сидел кот и ел сало. Дядькин взял вилку и поел холодца. Затем он подошел к окну посмотреть на Петербургский проспект. Там сновали люди и ездили машины. Дома стояли чинно в ряд. Висело солнце.
– Перекусить бы чего! – громко сказал Дядькин.
– Можно и перекусить! – отозвалась жена.
Они пошли на кухню, прогнали кота, поели холодца с салом, попили чаю.
Потом Дядькин сходил в сортир.
– Покемарю малость! – крикнул он жене, выходя из туалета.
– Покемарь! – отозвалась жена.
Дядькин завалился на диван, укрылся газетой и захрапел.
Ему снился…
Впрочем, когда храпится – ничего не снится!
Воскресный день разгорался…
Гриня – большевик
I
Бухнулся гроб. Народ вздрогнул.
Очередной вождь почил в бозе.
О смерти Брежнева пламенный партийный журналист Гриня Чечорин узнал на высоте десяти километров. Он летел в Тюмень на партактив. Вдруг забормотало бортовое радио, и передали правительственное сообщение.
Самолет замер… Посещавшие Новый Уренгой столичные публицисты благоговейно закатывали глаза: «Генеральный сказал…», «Генеральный подчеркнул…»
«Генеральный» звучало как «Верховный».
За 18 лет своего правления Брежнев прочно укоренился в нашем сознании как символ несокрушимости. Люди рассуждали здраво: раз он Генсек, значит, – не последний дурак, значит, кое-какая «мебель» в его котелке имеется.
Года за два до смерти генсека побывал Чечорин с группой журналистов на приеме у болгарского посла. Болгары показали посольство, накрыли стол. Было двенадцать тостов. Первый тост, «за дружбу», (он продолжался полчаса), произнес посол Жулев. Почти ежеминутно он поминал добрым словом Леонида Ильича. Вторым поднял бокал представитель отдела пропаганды ЦК партии, он долго прославлял Брежнева и Живкова. Третьим взял слово чиновник из Правления Союза журналистов, он рассуждал о великой роли Брежнева и Живкова в развитии второй древнейшей профессии.
Конфуз случился уже под занавес застолья. Один из гостей вдруг высоко поднял чарку и громко сказал заплетающимся языком:
– Товарищ Жулев, прикажите подать «Пли-ску»! Наливали «Плиску», а теперь льют водку. Льют и льют! Пусть наливают «Плиску», прикажите, товарищ Жулев! Ей-Богу, «Плиска» лучше водки!
Мертвую тишину разрядил сам посол. Он заразительно засмеялся и захлопал в ладоши. И все, даже цековские, сумрачно, натянуто заулыбались.
Жулеву было за что хвалить Брежнева: здание посольства наша держава подарила братской Болгарии…
Если бы Брежнев протянул еще пару лет – он непременно стал бы генералиссимусом!
У него не было выхода. Народ посмеивался и ехидничал, а великой страной гордился.
Но журналисты всех районных, городских газет Союза не любили Леонида Ильича: слишком мало Генсек платил.
II
Последняя телепередача с участием Черненко. Вождь стоит, опираясь о спинку стула – не может сидеть. Рядом улыбающийся розовощекий Гришин как бы бодро рассказывает о хорошей жизни в Москве и в стране. Черненко, как бы бодро слушая, через каждые пять секунд повторяет:
– Ага… Ага… Ага…
Система неумолима. Выставив напоказ обреченного Константина Устиновича, она внушала народу: вот он, вождь, совсем живой (даже шевелит конечностями), значит – все в норме. Гриня зрел мумию. Ему было больно за Черненко и любимую партию.
У сына Константина Устиновича – ректора Новосибирской Высшей партийной – большевик Чечорин сдавал кандидатские экзамены. Ректор Черненко был в ту пору лишь кандидатом наук, в его подчинении числилось два десятка докторов и профессоров. Обстоятельство принадлежности к венценосному папаше не мешало ему, однако, быть обходительным, учтивым, простым в общении.
У него обнаружился талант к наукам.
Вскоре он стал доктором и академиком.
III
На огороде, возле куста бузины, в сентябре 1953 года отец Грини, суетясь и оглядываясь, закапывал в яму полное (красно-коричневое, с золотом) собрание сочинений «отца народов».
– Летят перелетные птицы в осенней дали голубой, – сквозь зубы бормотал батя.
Сюда бы чекистов! Только Гриня и кобель Шарик были свидетелями «аутодафе».
Сказали, что Берия – шпион и подлец. Отец чувствовал: про Сталина еще не то скажут.
Кинул было в книгомогильник «Краткий курс», но потом, повздыхав, вытащил назад, от греха подальше, сдул пыль. Да, скажет, ежели придут, «Курс» есть, вот он, у кого его нет, а сочинений не было. Не держал!
Закопал сочинения! Потомок запорожский, отпрыск казацкий, сын кулацкий, несостоявшийся владелец сметенного коллективизацией зерноводческого хутора, фронтовик, инвалид Отечественной – батя Грини заметал следы.
Несколько месяцев назад, в марте, он прискакал на бедарке домой, кинул поводья на калитку и, вбежав в дом, подпер дверной косяк:
– Сталина паралич разбил! Насмерть!
Отец подпирал дверь, будто рушился дом. Он был член сталинско-ленинской партии, четко уплачивал взносы, подписывался на все займы и завещал Грине делать так.
Иосиф Виссарионович был, видно, за то к нему благосклонен: не стал репрессировать. И судьба была к отцу милостива: оставила живым на войне.
Как известно, Сталин умирал после баньки в полном одиночестве: никто к нему не входил. Он не звал – никто и войти не смел. Окажись под рукой помощь – он бы еще пожил, он бы еще показал! Но никто не вошел.
Какие чувства испытывал Сталин перед смертью? Раскаяние? Угрызения совести? Слепую ярость?
Лежа в сознании на полу, на пушистом ковре, в большой, богатой и уютной комнате, лишенный возможности от страшных болей двигаться и говорить, Иосиф Виссарионович глубоко страдал от огромного животного страха… Так считал Чечорин.
IV
В году 57-м ожидался большой визит Хрущева на Ставрополье. Перед приездом вождя в крае наводили марафет: украшали улицы, ставили новые зеленые заборы, приколачивали флаги и транспаранты.
От Ставрополя к Благодарному, куда первый секретарь ЦК должен был ехать любоваться кукурузными плантациями и тамошними племенными быками и телками, в пожарном порядке, днями и ночами, тянули асфальтовую дорогу.
Но Хрущев мог самочинно вмешаться в партитуру дирижеров края, изменить маршрут и поехать другой дорогой.
Тогда, следуя по этому пути, он непременно должен был заявиться в Гринькино село. Руководство края приказало начальству села быть наготове. Райком партии раскрутил маховик подготовки к достойной встрече. Колхозную гостиницу «Эльбрус» срочно переименовали в «Золотой початок». Подмели и вымыли хозяйственным мылом тротуары. Вдоль дорог посадили персиковые деревья, срочно доставленные из Грузии. На центральной площади села соорудили фонтан (за углом замаскировали водовозку; когда надо – она качала воду).
Испекли каравай.
Выискали красивых доярок для вручения Никите Сергеевичу «хлеба-соли». Экстренно организовали смотр художественной самодеятельности школьников района. Самых голосистых ребят отобрали для «приветственного хора». Попал в этот хор и Гриня.
В торжественный день вероятного проезда Хрущева через село все стояли у околицы. Прибыла местная знать, все райкомовское и колхозное начальство.
К хору ребят подошел первый секретарь райкома и нервно приказал баянисту:
– Ну-ка, спойте. Но чтоб без хреновины!
Баянист растянул меха, хор грянул:
«На родимом Ставрополье
Вот уже который год
Вырастает кукуруза.
Ой, не видать Кавказских гор!»
Секретарь хмыкнул: «Хорошо!»
Часа через два из краевого центра сообщили: Хрущев не приедет. Все разошлись.
Детям отдали караваи. Пацаны жевали пшеничный хлеб и рассуждали о том, как приятно все-таки быть Хрущевым: в каждом селе тебе суют такую вкуснятину. В те поры кукурузный хлеб уже вытеснял пшеничный даже у колхозников.
Хрущев восторженно побродил по кукурузным полям, пообщался с быками, погулял на казацкой свадьбе и подарил молодоженам «Победу».
За время своего правления он сделал больше полезного, чем вредного. Но его политика оглуплялась: заставляли даже в Приполярье выращивать кукурузу!
Его не любили. Народ сочинял о нем злые анекдоты.
Царедворцы наготове держали за пазухами камни…
Пожалуй, он единственный из комбогов, кому не ставили памятников и не называли его именем улиц.
А у Грини с детства не выветрилась приязнь к Хрущеву за тот каравай…
V
Без малого двадцать лет назад в Новом Уренгое побывал Горбачев. К приезду вождя город нашвабрили. Оцепление, начинавшееся в аэропорту, «пронизывало» город и продолжалось еще пятнадцать километров – до самой УКПГ-1АС.
Самолет приземлился. Здесь, на уренгойской земле, генсека встречали члены ЦК, министры. В последних рядах пребывали хозяева. Михаил Сергеевич сел в неприметный «пазик». Из новоуренгойских руководителей к нему подпустили лишь первого секретаря горкома партии и директора градообразующего предприятия.
– Ну, рассказывайте, – с улыбкой обратился Горбачев к хозяевам. – Кто вы? Откуда? Как работается?
Уренгойцы коротко рассказали о себе, перешли на городские проблемы. Горбачев внимательно слушал, задавал вопросы.
На том месте, где был «блошиный» рынок, кортеж внезапно остановился: вождь решил пообщаться с народом. Люди пялились на черные «членовозы» и «Волги» и не сразу обратили внимание на невысокого человека, приближавшегося откуда-то сбоку. В толпе громко ахнули:
– Батюшки! Горбачев!
У Чечорина была фотография, очень хорошо передавшая настроение того момента. Фотограф снимал с крыши дома и взял крупный план. Вместилось более двухсот лиц. И все улыбались! Даже в слабую лупу это видно отлично. Вот был настрой и порыв у людей! Горбачев стоял в центре. Все тянулись к нему.
Приятель Чечорина нашел себя на той фотографии.
– Вспомнил, – сказал он, вздыхая. – Горбачев в тот момент обещал завалить город меховыми изделиями…
С бригадой программы «Время» Чечорин сидел на установке комплексной подготовки газа (УКПГ), куда должен был в соответствии со сценарием проследовать Генсек. Время текло, Горбачев не появлялся.