Текст книги "Там, где нас есть"

Автор книги: Борис Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Там, где нас есть

Зима – сильный и повсеместный запах цветущих цитрусовых деревьев. Легко перебивающий автомобильные выхлопы, да и все другие запахи тоже. Сужая ощущение – запах цветущих лимонов. Такой сладко-свежий запах. Такой же, как у тестя в Воронежской области, на исторической родине Боруховой жены. Он их дома разводит много лет. Его краса и гордость, предмет постоянных забот и трудов.

Вываливаешься из автобуса после четырех часов непрерывного ознобного постукивания зубами, плетешься на последних остатках тепла в организме некоторое время по темной улице и заходишь в подъезд, где тепло и пахнет цветущими лимонами. Запах усиливается и обогащается ароматами домашней готовки, обычно борща и пирогов с картошкой, когда открываешь дверь, и к тебе в прихожую выходят навстречу тесть с тещей. Низенькая и плотная теща и за ней коломенской верстой – тесть. Родители. Тестя. Деды. Надежный и радушный дом в тихом городке среди степей.

Мне с ними все-таки очень повезло. По прошествии лет тесть как-то признался, что и им со мной сильно повезло. Да нет, всякое бывало. Тестя я даже как-то выставил на лестницу из его же собственного дома, когда он пытался принять слишком деятельное учатие в воспитании моего тогда еще маленького сына, а жена расплакалась и Арсюха тоже следом разорался не на шутку. Но это так, единичный случай, а вообще-то они нас сильно поддерживали и помогали чем могли. Как-то, в самом начале девяностых, тесть одолжил нам денег на оплату съемной квартиры. Деньги тогда стремительно дешевели, и то, что я вернул, – конечно, слезы уже были, а не деньги. Картошка опять же. Огурцы и помидоры в банках. Сало. Мед.

У тестей была, да и сейчас есть, небольшая пасека, с нее не больно-то разбогатеешь, но мед всегда был свой. Великолепный мед, душистый и прозрачный, не то что покупной.

Зимой, после еды, чай с лимоном и медом. А еще – можно отлежаться, спокойно, не торопясь, отоспаться. Можно съездить на рыбалку или вечерком погулять по улицам. Потаращиться в телевизор, почитать книжек. Место, где душа отдыхает. Дом моей семьи.

Я всегда их, тестя с тещей, вспоминаю, когда зацветают лимоны, и я вдыхаю тот чудесный и волнующий аромат. Зимой и без того любимый мной Израиль мне родней, чем обычно. Потому что лимоны, как у тестя. Вот как оно все в жизни перемешано, какие странные цепочки совпадений. Где те лимонные деревца, а где я? Наша странная зима, и в ней – запах дома, где тебя, оказывается, ждали и рады тебе, несмотря ни на что. Семья, одним словом если.

Проверка реальностью

Мой тесть, тезка, кстати, моего деда, тоже Виктор Васильевич, всегда считал, что не любит инородцев. Наверное, потому, что большую часть своей жизни он их в глаза не видел, а русскому человеку любить инородцев не пристало. Имеющиеся в городке Богучар и окрестных деревнях цыгане в счет не идут, поскольку они – привычный фон жизни городка. Большей частью родились там, жили по соседству и учились у него в разные годы. Настоящие, чужие инородцы образовались поблизости в перестроечные годы, когда там и тут загремели разной интенсивности войны, и в классах появились чеченцы, ингуши, армяне, таджики, турки-месхетинцы – да кто только не осел после скитаний в степном пыльном Богучаре.

В школе местные дети начали беженских детей не то чтоб притеснять, народ в Богучаре все ж удивительно беззлобный даже в наше недоброе время, а поддразнивать, высмеивать акценты, ну как оно водится у детей. Дети бывают довольно жестоки, не по злобе, а по незнанию своему и малому опыту жизни. И вот как-то посреди урока у пятиклассников, который вел мой тесть, кто-то затеял смеяться над чтением армянского пацана:

– Во дебил, не может правильно из книжки прочесть.

Тесть жестом остановил чтение, подошел к армянскому хлопцу, вспотевшему от старания, и спросил:

– Ты сколько языков знаешь?

– Армянский, грузинский, татарский, абхазский, турецкий… – начал тот перечислять.

– Погоди, – сказал тесть и обратился к местному:

– А ты, Сашка, сколько?

Тот засопел, покраснел, поняв, куда тесть клонит. А тесть, не дождавшись ответа, продолжил:

– Твой отец, Сашка, тоже у меня учился и вроде отличником не был.

И довесил:

– Кто вот сейчас по-его, так же, как он по-русски, сможет сказать или прочитать, может дальше продолжать его дразнить. А он вон сколько знает языков и русский тоже выучит. Продолжай.

Таким образом тестева ксенофобия проверки реальностью не выдержала.

Его ж предполагаемый антисемитизм окочурился несколькими годами раньше в результате брака его дочери со мной.

Я к чему все это?

Некоторые убеждения не выдерживают столкновения с жизнью.

Иногда это даже хорошо.

Погреб

У тестя сгорела дача.

Он позвонил, рассказывал что-то обычно-интересное, про свое и тещи здоровье, как он рыбачил и что поймал, еще всякое такое, что я люблю слушать, а кому, может, скучно, интересовался, тепло ли у нас, врут ли о нас в новостях по телевизору. Я вообще-то не люблю разговоров по телефону, но с тестем всегда треплюсь с удовольствием. А под конец он сказал, с обычной своей такой присмешкой, что ли, наверняка согнутым пальцем потрогав невидимый мной ус:

– Слышь, а дача-то у меня сгорела.

– Как сгорела? – А сам думаю: чего ж ты молчал до последней секунды.

– Да сосед у нас теперь там фермер, бычков ро́стит, так он прошлогодние бурьяны́ палил, стенки и занялись.

Тесть, учитель, окончивший пединститут, к старости полюбил простонародные обороты. Или вспомнил, он же рос там неподалеку.

– Все сгорело, крыша рухнула, пасечные мои причиндалы там, все… Туалет только остался. Помнишь туалет, мы с тобой строили? Вот он остался. А так все сгорело к чертям.

– Дед, ты так не оставляй, – говорю ему, а во рту пересохло, как же так, как же так, – подавай в суд, пускай хоть денег вернет, я не знаю…

Дед засопел, а я погромче:

– Слышишь меня, дед? Не оставляй так, пускай заплатит!

– Да брось ты, каких денег, чего она там стоит, моя дача.

И попрощался. Пора, мол, дела у меня, я так, на минутку, спросить, как вы там, а уж говорим-говорим… Он всегда так, найдется ему дел прорва, когда он не хочет о чем-то говорить. На моей памяти всегда такой был. Хитрожопый придонский житель, казак усатый.

Дачу они с тещей купили за бесценок у наследников дальней родственницы то ли в год нашей женитьбы, то ли год спустя, но уже при самом конце того рубля, что, как нас уверяли, был существенно дороже доллара. Не помню точно, за сколько. Дача представляла собой с полгектара сада, огорода, луга и берега маленькой бодрой речки на самом краю деревни. Дальше начинался пологий склон с посадками и поля. В соседях у них оказался однорукий с Той Войны дед и его многорукая, судя по ухоженности их хозяйства, бабка. Дивное место, если вы любите уединение и мягкий южнорусский пейзаж.

Тесть с тещей расчистили насколько возможно сад, тесть выкосил заросший осочкой луг, и вместе они распахали и засадили полузаброшенный огород. Тогда они были ненамного старше нынешнего меня, у них были на это силы и задор.

Живая деревня и живые деревенские жители – это не буколическое их описание. У тестей периодически выкапывали сколько-то картошки, срубали сколько-то капусты, яблок и груш в саду вовсе никто не считал, да и куда их столько. Плетень там был не от воришек, скорей декоративный, со стеклянными банками вместо классических кринок и глечиков.

Расстраивался тесть лишь от пропадающих время от времени ульев, и то не сильно. Существенных барышей он с того меда не имел, занимался им больше из интереса к пчелам и их жизни, деньги за мед воспринимал, как мне видится, дополнительным бонусом, на который можно позволить себе что-то сверхнормативное, не более того. Ну, например, поддержать нашу молодую тогда семью. Мы уже тогда не умели беречь деньги.

Дача была близко, проехать до нее можно было в любое время года почти при любой погоде на дворе, и тесть с тещей получили постоянно действующую вещественную забаву. Старшая их дочь вышла замуж за меня, младшая Ольга укатила в университет и, похоже, не думала потом возвращаться в пыльный степной Богучар, наезжали мы все эпизодически, тестям было пустовато и скучновато. В общем, они вполне вовремя купили эту дачу.

До полуобвалившегося погреба некоторое время не доходили руки, потом тесть выбросил мусор, укрепил его изнутри жердями, сделал новый скат. Как погреб он так и не использовался, но в него удобно было стаскивать, например, выкопанную картошку в мешках, которой родилось столько, что за один раз не увезешь. Мешки ставились в погреб, дверь запиралась на замок, который ни разу никто не подумал сбить, они так там и болтались до следующего за ними визита тестя, с целью перевезти в погреб рядом с домом, где картошка ссыпалась в здоровенный такой закром и уж оттуда набиралась для домашней надобности.

Как-то по осени я был в их краях, и тесть предложил съездить за картошкой, мол, вдвоем сподручней, и заодно поудить рыбки в речке. Карасей и окуней на один раз поесть мы надергали довольно быстро, солнце без стремительности, но неуклонно двигалось на боковую, не жадничая, свернули мы снасти и пошли за картошкой.

Процесс был организован так: я стоял на середине лестницы, поднимал в проем двери мешки, тесть, крепкий и прямой, забрасывал их крестьянским движением на плечо и нес к машине. Старенький его «запорожец» поскрипывал, но таскал груз безропотно. Пока тесть шел с мешком к машине и возвращался обратно, я оставался один в прохладе осеннего заката и наполовину в погребном сумраке. Один раз тесть замешкался, и я присел покурить на лестничную перекладину.

Некоторое время было тихо, аж звенело, так было тихо. А потом меня окружили неясные шумы и шорохи. Я в общем не очень пугливый, но люблю видеть опасность и знать, что она из себя представляет. А это копошение мне ничего не напоминало, было каким-то совершенно незнакомым и даже чуждым. Мне стало не по себе, я озирался в недоумении и никак не мог сообразить, откуда идет звук. Когда же я наконец увидел и сообразил, что это, легче мне не стало. Шорох и копошение производили серые, а скорей грязно-белые земляные жабы, в отсутствие людей полновластные хозяева этого погреба с земляными стенками без облицовки, это они, оказывается, а не мыши понарыли тут сложных ходов и жили своей жабьей жизнью в погребной темноте и сырости. Я, не двигаясь, казался им неопасным, они перестали обращать на меня внимание и задвигались, зашуршали и закопошились.

Первым порывом было с криком оттуда выскочить. Нет, невозможно признаться тестю в своей боязни лягушек и жаб. А они ползали вокруг меня, постепенно теряя совесть, не обращая на меня уже никакого внимания и все громче шурша и копошась, и я чувствовал, как у меня становятся волосы дыбом на всем теле. Мне стало тесно и душно.

Тесть появился, и они опять замерли, затаились, затихли. А я, подавая ему мешки и оставаясь затем на лестнице, уже знал, что остаюсь в пространстве, до краев наполненном этими мерзкими мягкими тварями с трупьего цвета бугорчатой кожей, искривленными нечистыми когтями, старушечьими ртами и кадыками, с немигающими бездонными глазками, не отражающими свет. У меня все зудело от их близкого присутствия, мне хотелось заорать и сорвать с себя одежду, бежать от их копошения и царапания. Но нельзя мне было, меня тут поставили для дела, и мне было стыдно своей слабости.

Когда тесть покричал мне вылезать, это было одно из самых моих больших в жизни облегчений. Не могу сказать, что самым, но одним из самых – наверняка.

Впоследствии я никогда не спускался на даче в погреб, как-то не находилось причин, впрочем, не находилось причин и оказаться поблизости.

А потом мы уехали в Израиль, и все почти забылось. Израиль – не рай для земноводных, у нас для этого слишком мало открытых водных пространств и слишком сухая земля. И вот теперь эта дача, сначала радость, а по мере старения – тягость для тестя с тещей, сгорела. Мне не пришло в голову спросить о судьбе погреба, но тесть, перед тем как окончательно распрощаться, добавил:

– А погреб-то давно опять обвалился.

И я подумал: смотри-ка, жабы опять в нем полновластные хозяева. Надеюсь, они не пострадали от пожара. Они противные, но они не виноваты. Пусть живут, как хотят. А тесть отсудит денег, приедет, привезет гостинцев, понежится с тещей на морском бережку, потреплется со стариками в парке о житье-бытье и политике. По-детски поудивляется на нашу жизнь, он любит удивляться.

Дрессировщик

У Малатова есть про собачку-недомерка, так я тоже вспомнил одну собакину историю.

Приятель мой Ленька в свое время развелся из-за большой любви и женился на Ленке, женщине со стальными яйцами, тремя детьми и йоркширским терьером в хозяйстве. В принципе, Ленька очень домашний и бойкий по хозяйству человек, ему очень важно, чтоб в дому все работало как надо. Покрутив носом и оглядевшись, Ленька в практически безупречном Ленкином доме обнаружил в домашнем хозяйстве два серьезных упущения: дети питаются в основном размороженными пельменями, а полукилограммовый йоркшир не знает элементарных команд и оправляется за креслом в гостиной.

Ну, с дитями-то было просто. Они быстро почувствовали разницу между прежней незамысловатой кормежкой и Ленькиными борщами, харчо, пловами, супами из потрошков с пирожками и прочими котлетами и тефтелями, а средний Ленкин отпрыск Макс оказался даже вполне способным и заинтересованным помощником по кухне. Так что дело с кормлением трех пацанов спорилось на загляденье. Ленька даже научил их почти всегда мыть за собой посуду.

С избалованным йоркширом было сложней. Не то чтоб сильные неудобства представляли собой его выделения в виде микроскопического комочка кала и пары капель мочи – но! Собаке! Оправляться в доме! Табу! И никаких! Так думал многолетний собачник Ленька и взялся за невозможное.

Ленька с трудом научил животное команде «лежать!», и то промеж себя подозревал, что трусливый песик просто падает на живот от испуга, услышав Ленькин зычный голос. При команде «гулять!» это произведение искусства селекционеров насмерть забивалось под какую-нибудь невысокую мебель, расклинивалось там, и невозможно было выманить его оттуда ни посулами, ни угрозами. Лишь изредка удавалось его приманить сладким голосом и, цапнув под мышку, вынести прогуляться во внутренний дворик дома.

Прогулка происходила так: Ленька открывал входную дверь, делал шаг вперед и совершал собакой движение, напоминающее посыл кегельбанного шара по дорожке, напутствуемого словами «давай-ка пописаем». В отличие от кегельбанного шара, йоркшир не укатывался в дальний угол дворика, а замедлял движение, а потом скоренько возвращался обратно и прижимался к ногам, поглядывая в доброе Ленькино лицо (Ленька смахивает на Брюса Виллиса, только ростом невысок) и двигая бровями в смысле: вот и все, вот и пойдем домой. Так они гуляли примерно с полгода, воспитание пса заткнулось на мертвой точке, но Ленька не намерен был уступать «этому блядскому комку шерсти».

Все изменилось совершенно случайно.

Мне как-то после ночной смены надо было что-то у Леньки забрать, и я поднялся вместе с ним в квартиру. Ленька поймал собачека и пошел вместе со мной вниз, гулять его. Открыв дверь и запустив пса по привычной траектории, Ленька уже приготовился к его быстрому возвращению (а надо сказать, пес натренировался, по словам Леньки, возвращаться в исходную точку за секунду, не более), но йоркшир отчего-то не торопился назад. Скорей всего, он страшно боялся здоровенного бородатого незнакомца рядом с Ленькой. Он совершал круговые движения, короткие пробежки туда-сюда, а потом остановился, поднял ножку и произвел нечто, что с некоторым приближением можно было б назвать струйкой.

Ликованию Леньки не было предела. Потом-то, спустя какое-то время, он забил на йоркширову оправку за креслом, нашлись в хозяйстве молодоженов еще какие-то дыры для срочного латания, но тот триумф дрессировщика Ленька не мог забыть пару лет и неизменно при воспоминании о нем приходил в доброе расположение духа.

Ленька и Ленка по-прежнему живут вместе. Мальцы, включая младшего, выросли в здоровенных парней, йоркшир уже старенький, и ему разрешается все. Как и раньше.

Ленька вполне счастлив. А это, я считаю, главное.

Сын

4 декабря 1990 года в Воронеже случилась одна из первых забастовок. Бастовали водители автобусов. Пару дней назад хмуро-облачная осень закончилась, вдарил крепкий мороз, и раскисшая жижа многочисленных участков города, никогда не знавших асфальта, превратилась в лед, покрытый черноземной пылью. Но зато светило солнце.

По ранее заболоченным местам ходить стало легче, а по ранее асфальтированным, теперь схваченным вместо водяной пленки бутылочно блестящей коркой льда, – трудней. Но в России всегда так: чуть одна напасть отступит, на смену ей тут же образуется новая, диаметрально противоположная. Но зато образуются и некоторые бонусы, вроде яркого света солнца. Это развлекает и мобилизует. Кто не спрятался – сами виноваты.

Водители рейсовых автобусов трезво рассудили, что по гололеду за одну и ту ж зарплату ездить на хрен надо, и сидели где-то в своем автопарке, куря и переговариваясь, а может, за портвейном они там сидели, не знаю точно. Во всяком случае, касками по асфальту перед обкомом не стучали, как в тогда еще братской Украине. А всякие несознательные вроде меня, которым надо довольно далеко добираться на работу, материли их, на себе испытав конфликт интересов, и плелись, куда им надо, пешком, а кто с деньгами, махали рукой частникам-штрейкбрехерам. У меня денег на сердобольного частника не было, я перся с Димитрова на Полины Осипенко. Матеря борцов за свои законные права. Впрочем, на их борьбу я и сейчас реагирую без должного понимания насущных нужд трудящихся.

Работали мы тогда на реконструкции автомобильного цеха авиазавода. Реконструкция – крепко сказано, мы скоблили там потолок, мазали его купоросом, где открывалась ржавчина, а потом белили. Подштукатуривали кой-где. Работа двигалась неспешно. Нас потому позвали, что там нельзя было ставить леса или подмостья, машины ездят туда-сюда, надо было завешиваться на самостраховке в беседке и, сдерживая порывы самостраховки придать вашему организму вращательное движение, работать. Все это делалось с ведрами на веревках и прочим реквизитом фокусника. Свободные от поездок, например стоящие в ремонте, водилы получили, надеюсь, от наших эквилибристских представлений бездну удовольствия.

Несложно догадаться, что передвигаться до актуального в данный момент участка работы, перевешивая две самостраховки и болтаясь меж ними, как цветок в проруби, не выходит быстро. Но заказчик терпел, куда ему деваться. Мы тоже терпели.

Вы замечали, что вот так, во взаимном терпении, проходит довольно много жизни? Оно, по мне, необходимо, взаимотерпение. Взаимоуважение необязательно, незнакомых людей не науважаешься авансом, а вот терпеть определенное неудобство от несовпадения и с ним примиряться не ропща, по-моему, надо.

Но дело не в этом.

Это просто чтоб стало понятно, насколько я был отрезан от всего остального города в тот день. И это было некстати. У меня жена рожала. Хрен знает где она рожала, на краю земли, в Юго-Западном, кто понимает. Таких излишеств, как телефоны в палатах, там и поныне вроде нет, для связи надо было туда ехать, что я делал пару раз в день, или звонить усталой и злой сестричке, заискивающе и униженно прося позвать мадам такую-то. Она то звала, то не звала, как карта ляжет. Был еще автомат в коридоре.

Советский роддом – это такое место, в котором сосредоточены все завоевания социализма разом. Вроде тюрьмы или казармы. Не больно здо́ðîâî себя чувствующих людей, измученных предыдущими и испуганных предстоящими испытаниями, загоняют в закрытое пространство, переодевают в униформу свинского вида, кормят какой-то хренотой по дурацкому распорядку и пугают страшными рассказами о невидимых опасностях, ограничив насколько возможно, а где невозможно совсем ограничить – там насколько возможно затруднив, общение с близкими им людьми.

Плюс советская власть и полная электрификация, ага. Плюс учет и контроль. Жопа мира, короче.

Ездил я туда два раза в день и выписывал по асфальту перед веселеньким, серого кирпича зданием всякие кренделя, строя немыслимые рожи, чтоб ей было там нестрашно и нескучно. Честно говоря, сам я боялся ужасно, у меня просто живот сводило от страха за нее и сочувствия остальным там пузатым растрепанным теткам.

Ну неважно.

Утром четвертого декабря девяностого года та сестричка, охраняющая телефон от несанкционированного использования, где-то шлялась, телефон, похоже, забрав с собой. Чтоб мало ли чего. А с потолка, где я висел, не больно набегаешься к телефону в контору цеха по двум лестницам с мимолетным выходом на улицу. Наконец около одиннадцати я дозвонился, тетка на том конце города буркнула: родила-мальчик-трипятьсот-писятчетыресантиметра, – и отрубилась.

Я сел, не набравшись решимости перезвонить и спросить, все ли в порядке. Потом встал, прошел в цех, покричал Зайцу и Бельскому, торчащим под потолком, что у меня сын родился и я пошел.

И пошел. На остановку, где охреневшие от перемен граждане дожидались леваков, потом вдоль тогда еще существующего монастырского кладбища, потом мимо моей школы, потом мимо дома, где прошло мое детство, потом мимо парка, который мы школьниками помогали строить, за что нам потом дали халявно прокатиться по разу на всем в день открытия, потом мимо райисполкома, потом по берегу водохранилища, где ветер и простор, потом пришел в бабулькину квартиру, где тогда ночевал меж посещениями жены в казарме роддома, и уж бабулька меня порадовала новостью, что все в порядке, что в Богучар теще с тестем она уже позвонила.

Конец дня я помню смутно. Помню, что даже вроде не нарезался, как оно полагается по завершении чего-нибудь трудного, вроде войны или окончания строительства плотины. Помню еще, поехал в роддом, она оказалась уже аж на четвертом этаже, и не получалось из-за забора отойти достаточно далеко, чтоб толком до нее доораться, и я писал на асфальте мелом, она читала и кивала или мотала отрицательно головой с хвостиком волос на затылке, а шейка тоненькая трогательно торчала из широкого ворота халата немыслимой расцветки.

Слава богу, слава богу, думал я и не испытывал радости, а только облегчение, как будто закончилась война или построилась плотина и теперь будет все хорошо.

Вчера ему шестнадцать исполнилось, моему сыну Арсению. Теперь он метр девяносто ростом и килограммов сто весом. Мне кажется, что красивый и умный. Характер у него, правда, не пряник, ну да есть в кого.

(2006 г.)