Текст книги "Там, где нас есть"

Автор книги: Борис Мещеряков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Мой небольшой загородный замок

Всякие бароны, четвертые графья и прочие девятые виконты имеют странную привычку обитать в замках. А некоторые даже в заброшенных замках с запущенными парками.

Интересно, им как, не страшно в таких гадских условиях жить? Стописят комнат, залов и комнатенок, галереи всякие, зимние сады – и там он живет. Один. Без Ан Сам Бля. С парой верных слуг. В тоске и печали. Ну, допустим, санузел у него рядом со спальней, побриться, помыться, малую нужду… А если в курительной комнате, к примеру, в южном крыле настигла такая нужда?

Бегом понесся неосвещенными коридорами? Или как? А к примеру, дубасит барон по клавишам в музыкальной зале, ну, допустим, в малой музыкальной зале, и тут захотелось водички испить? Потопал в кухню невесть куда или с-под крана в ближайшем сортирном умывальнике утолять жажду? Аааа, можно дернуть за шнур с кистями, и верный Джордж или Герман, который еще деда тетешкал в колыбели, пришлепает с кувшином красного вина и тяжелым серебряным кубком?

Ага, пока это он пришлепает, можно помереть на хрен. Или прибегает Джордж с тем вином, весь в мыле от усердия, парик дымится, а тебе вовсе не хочется красного, а хочется белого? Слать гада назад в винный погреб? А ну он по дороге ногу подвернет, и тогда как?

Или вот еще такое. Сидит граф или виконт с книгой у камина в портретной галерее, на коленях у него плед, на столике рядом трубка, под ногами склубился верный пес, граф (или виконт) начинает задремывать, потягивается сладко, бросает все это дело, включая верного пса, и тащится к себе в спальню за пару миль верхом, там рухает в изнеможении. С утреца вспомнил, что чего-то интересное намедни читал. Поди вспомни теперь, где это было, и хрен ли толку, даже если вспомнишь, ежели уже давно та книжка в библиотеке стараниями заботливого Германа (или Джорджа) на положенном ей месте по каталогу, трубка в застекленном шкафу, пес на псарне, или где там их держат. Тащись теперича в библиотеку, лезь на хрен знает какую высоту, доставай ее, потом за трубкой, потом за псом, на плед уже не останется сил, искать его..

А ихние гардеробные? Тут другой раз в шкафу все перероешь, куда-то запропастилась любимая рубашка в красную с желтым клетку, а в гардеробной размером с актовый зал районного Дворца культуры вообще оставь надежду ее сыскать, разве что у Джорджа-Германа случайно застряло в памяти, что виконт (или барон) жутко прется от такой дикой расцветки, и он положил ее на видное место.

Прием пищи опять-таки. Ну меню на день, жратва по часам, Джордж-Герман трезвонит колокольчиком или там в рельсу ломом садит с размаху, как у них там заведено с древних времен, а граф задремал в саду (как вы помните, запущенном), и как его там искать?

А пропустил час обеда, все теперь, ходи не жрамши до ужина?

Я не говорю о сложности встреч с чадами-домочадцами в условиях такой низкой плотности народонаселения на квадратную милю поверхности. Вот созрел у графа серьезный разговор с сыном или дочерью, велит он Джорджу его разыскать и сообщить, что блаародный отец ждет в охотничьей гостиной. Пока он того сына туда переправит, отцу может и в сортир захотеться, и покурить, и вообще может пройти подходящий для беседы настрой.

Вы, кстати, заметили, что цельный день преданный Джордж носится по замку и парку как угорелый, а кто ж будет протирать фамильное серебро? Да и когда у него найдется на это время?

Короче, по всему выходит, что жизнь у всяких герцогов не больно-то завидная. Прям как Штирлиц в тылу врага, должен рассчитывать каждый шаг на много лет вперед, и не дай бог сбиться. Всему конец, всему заведенному искони распорядку.

Нет, все ж не зря в литературе так много про скелеты в шкафах, не удивлюсь, если в тех замках они прямо кучами валяются в малопосещаемых местах. В каких-нибудь северных башнях, которые предок и хрен-то знает на кой построил триста лет тому.

Конечно, в наш просвещенный век проблемы аристократской жизни сильно сглаживают сотовые телефоны, всегда можно дозвониться кому надо и уговориться о встрече или там сигару чтоб со стаканчиком виски подбросили, но подспудно возникает мысль о, возможно, севшей батарейке, а под рукой ни зарядника, ни розетки, куда этот зарядник втыкать. А упаси Всевышний адресат забудет, где тот телефон, за бюстом Минервы какой или на горшке с пальмой в южном зимнем павильоне? Шлите письма голубиной почтой.

А крыша потечет, а трубу прорвет где, а проводка замкнет, а плита вспыхнет адским пламенем? Нет уж, нафиг. Я б, конечно, не отказался от жилья попросторней, чем мое нынешнее, но такие ужасы – все же перебор.

Умные, красивые и молодые

Люди, которые мне нравятся, почему-то при их очевидных различиях обладают сходными чертами. Те, кто мне нравится, всегда умные, красивые и молодые. Не знаю почему так выходит, но это всегда так. Это не надо принимать на веру, напротив, каждый раз, как кто-то понравится тебе чем-то, надо строго прикинуть: умен ли, красив ли, молод ли? Всегда, без никаких исключений выходит, что да. Я всегда влюблялся в умных, красивых и молодых женщин и дружил с умными, красивыми и молодыми мужчинами.

Как-то выходило, что страшными, глупыми мумиями оказывались те, кто мне не нравится. Противная, сушеная, вонючая инспекторша из детской комнаты милиции. Вида ужасного старый идиот начштаба в армии. Дубина-начальник с крашеными немытыми сединами на моей первой работе. Мерзкая рожа палача на пенсии преподавателя истории КПСС в институте. А та баба, у которой я оформлял загранпаспорт на выезд, чего стоила? В ее присутствии блевать хотелось от отвращения.

Какой разительный контраст составляют эти экспонаты паноптикума с прекрасными молодыми лицами моих старых друзей, гусарским обликом моего последнего ротного командира, чудесной моей первой возлюбленной, моей замечательной, прекрасной бабушкой, моим виртуальным приятелем, поэтом и журналистом под пятьдесят, а одновременно умницей и красавцем, моей соседкой с первого этажа Ципорой, с ее невозможно голубыми глазами, которой недавно стукнуло семьдесят восемь. Их лица прекрасны, их речи поражают глубиной и совершенством изложения, и у них впереди замечательная, полная событий жизнь, они же так молоды. Да масса есть красивых, умных и молодых людей.

Почему-то мне нравятся только такие. И если вкус мой небезупречен, то пускай он таким и остается. А если я слеп, то желаю и дальше пребывать в заблуждении по поводу людей, кои вызывают во мне светлые чувства.

Не перестаю удивляться, что я с ними со всеми так удачно столкнулся.

Что мне всегда нравилось

Что мне всегда нравилось, так это плотные бородатые мужики, занятые делом. И, соответственно, разговорами «по делу», полными глубинного смысла, точными формулировками и живым юмором. В плотных бородатых мужиках меня всегда привлекала их незлобивость, готовность к конкретным действиям и способность к отвлеченным рассуждениям.

Мне всегда нравились развлечения плотных бородатых мужиков. Питье пива большими кружками и водки маленькими рюмками, неспешное, под гитарку, катание на горных лыжах, альпинизм и рыбалка. Мне нравилась их осведомленность в предметах, не имеющих прямого отношения к удовлетворению простых жизненных потребностей, а как бы посторонних общему течению жизни. В экзотических напитках и языках, в подпольной и полуподпольной литературе, в холодном и огнестрельном оружии, в нетрадиционных верованиях и древней истории. Мне нравились подруги плотных бородатых мужиков, красивые, загадочные, с лучистыми глазами, смелые и умные.

Вся жизнь плотных бородатых мужиков указывает на то, что есть еще какой-то способ существования, помимо стояния в очередях, обсуждения результатов футбольных матчей, заначивания десяток из зарплаты или халтуры, мелких дрязг на работе и постоянных ссор в семье.

Они мне нравились и нравятся сейчас за то, что к ним не прилипает грязь, за то, что они всё умеют или могут быстро научиться, за их бережное отношение к консервативным ценностям, вроде любви и дружбы, за то, что они не врут и не притворяются, за то, что с ними просто, надежно и комфортно, за то, что они остаются неизменными, ну почти неизменными, на протяжении долгих лет, за то, что их мелкие заморочки входят в легенды и анекдоты.

А еще я льщу себя надеждой, нет, уверенностью, что я теперь один из них, и мой возраст уже не позволяет опасаться существенных перемен облика и мировоззрения.

Там, где нас есть

Только факты

1. Я родился недоношенным, все боялись, что я могу умереть.

2. В детском саду я как-то спер у нескольких детей из шкафчиков всякие притащенные ими игрушки, потому что завидовал. Мать отодрала меня бельевой веревкой и велела назавтра принести и отдать безутешным законным владельцам так, чтоб все видели. Хотя могла раздать упертое потихоньку, она в том же садике работала воспитательницей. С тех пор я не ворую, потому что это стыдно, и не завидую, не знаю почему.

3. Я научился читать в четыре года, по газете «Труд», название которой вдруг сложилось из по отдельности знакомых знаков. С тех пор читаю довольно много и беспорядочно, «Милый друг» я одолел лет в двенадцать, а «Три мушкетера» – лет в четырнадцать, и они мне не понравились. У меня довольно причудливые и даже эклектические литературные вкусы, и я не смог бы их четко изложить.

4. Я с десяти лет без родителей, и поэтому очень ценю знаки внимания, обращенные лично ко мне. Хотя и смущаюсь, когда их случается много. За столько лет они не стали обычней. Возможно, в этом проявляется моя ущербность.

5. Я научился играть на гитаре в тринадцать лет. Гитару мне подарил дед, все остальные мои родственники полагали это блажью. До сих пор я что-то бренчу, хотя мировой известности не снискал. Видимо, блажью это и оказалось.

6. Я закончил музыкальную школу. Поступил в нее сам, и это удержало меня в ней до окончания. Сначала дед говорил: бросай, если надоело, но ты ж сам туда пошел. А потом дед умер, и я учился там из упрямства. Я довольно ответственно, даже с некоторой маниакальностью не бросаю то, во что сам ввязался. До сих пор. Хотя пора б и поумнеть.

7. Я не пошел учиться на филфак университета, куда стремился всей душой, потому что мои ближайшие родственники поголовно были против, это противоречило б семейной традиции. Я пошел в Техноложку, которую бросил через в общей сложности три курса с перерывом на службу в армии. Поэтому я осторожно даю советы, как направить чью-нибудь жизнь, и никогда на них не настаиваю. И сам их мало спрашиваю, а неспрошенных почти совсем не слушаю, поскольку опять могу оказаться в Техноложке вместо филфака. Из самых лучших побуждений советующих.

8. Я женился в 23 года. Примерно за полгода до этого мы расстались навсегда. Я до сих пор женат, у нас двое деток, и я прихожу в ужас, когда думаю, что мог бы выдержать характер, и ничего этого не было б. Поэтому я ни в чем не зарекаюсь, не верю ни в какую окончательность и избегаю употребления слов «навсегда» и «никогда». И опасаюсь людей, которые часто употребляют такие бесповоротные слова.

9. Я спокойно отношусь ко всему, что, по моему мнению, является излишествами. То есть тем, что выше уровня хлеба. Оно все мне может очень нравиться, но сверхценность предметов и идей мне кажется спорной. Я вообще не особенно много в чем уверен, и моя уверенность распространяется исключительно на меня и нескольких близких мне людей. Другие вполне могут полагать, что для них главное империя, история, размер камня в колечке, это их дело. Мой мир скуден. Живые люди мне главней всего.

10. Мне сорок семь. Помня отца, я знаю, что это довольно много, и я рад, что я жив.

11. Деньги – не главное.

Ближние предки. Дед Моисей

Старший по возрасту из моих дедов – отец моей матери, Моисей Пейсахович Хитеров, погиб в июле 1941 года.

Это практически все, что известно мне о нем наверняка и задокументировано, остальное сложено из обрывков воспоминаний матери и бабки.

В извещении было написано «пропал без вести». И понимай это как хочешь. Потом, уже будучи довольно взрослым, я узнал – это означает, что его солдатский медальон не нашелся там, где ему пришлось сложить голову. Бабка моя даже приблизительно не знала и никогда не узнала, в каких местах это случилось, да и было ей не до того. Война стремительно приближалась к Брянской области, где они тогда жили в городе Клинцы, и надо было спасаться самой и спасать мою мать Полину тридцать пятого года рождения и ее сестру Софу трех месяцев тогда от роду. Дед по-русски говорил с акцентом, родными языками его были болгарский и ладино, идишу он научился, когда его семья, руководствуясь неведомыми мне соображениями, перебралась из окрестностей города Велико Тырново на Украину, в Житомирскую область, в местечко Трояново.

Семья была большая и, конечно, небогатая, как и все семьи многодетных еврейских мастеровых в то время, перед русской революцией. Дед был третьим не то четвертым сыном в семье, учился в хедере и был красивым и умным мальчиком. Все его любили, вспоминала бабка, не много помнившая подробностей о семье мужа. Рассказать подробней мне было некому, вся дедова большая семья, кроме одного из братьев, еще в Гражданскую подавшегося за счастьем в Америку, погибла. Я не знаю, как именно уничтожили евреев именно в Трояново, и подробностями не интересуюсь из постыдного опасения добавить боли и горя к уже известному мне.

Дед Моисей закончил начальную школу и помогал своему отцу, моему прадеду, в сапожной мастерской, там пришла революция, за ней гражданская война. Подростком вступил он в комсомол, невзирая на упреки отца, что не годятся порядочному еврейскому юноше эти глупости, и, похоже, на каком-то комсомольском сборище познакомился с юной тогда Идочкой, моей бабкой, тоже комсомолкой. Так оно у них и шло, как водится, с ухаживаниями и сватовством, потом они поженились, потом появилась моя мать, потом тетка Софа, потом началась война, потом он погиб, а потом и вся его большая семья.

От него осталась одна-единственная фотография, где он с завитой по тогдашней моде бабкой Идой и моей маленькой матерью в кружевном платьице смотрит прямо и с улыбкой. Сидя в белой рубашке и черном новом пиджаке. Передовик труда местной обувной фабрички, певец и шутник, неунывающий человек, которого все любили. У него там крупные руки и широкие плечи рабочего человека, у которого есть все, что нужно для жизни.

От брата, уехавшего в Америку и временно потерявшегося, он перед самой войной уже получил письмо с расспросами о семье, тогда еще многочисленной, и среди прочего дед ответил так: «Слава Богу, все здоровы, и в доме каждый день есть еда и одежда всем, на каждый день и на субботу с праздниками». Дед, хоть и знал как минимум четыре языка, в письме был не скор, и оттого выходило у него весомо.

Этими нехитрыми словами и я сам руководствуюсь в жизни, добавляя: и чтоб не было войны. Потому что она может в единый миг сделать бессмысленными заботы о здоровье близких, надежном доме и куске хлеба для них, а у меня и так немного, для чего я хотел бы жить.

Да и вообще свинство, по-моему, когда людей убивают.

Ближние предки. Дед Виктор и бабка Аня

Мой второй дед, Виктор Васильевич Мещеряков, чью фамилию я ношу, родился 25 октября 1912 года в Сызрани, тогда Самарской губернии, в семье железнодорожного служащего из обедневших дворян. Был он младшим из четырех детей, старшими были девочки, Нина, Зина и Ольга. Ольга умерла молодой еще до революции, и я про нее ничего, кроме имени, не знаю. Две оставшиеся знакомы мне, хоть и в разной степени. Тетя Зина (почему-то ее сложилось называть так) закончила Московский геологоразведочный институт, много ездила по Союзу и за его южными границами, а именно по Индии, Ирану, Афганистану и Пакистану, замужем была тоже за геологом, дядь Федей, и имела троих чудных детей, моих дядей, Игоря, Алексея и Димку. Игоря я считаю своим самым близким родственником, уж не знаю почему, скорей всего потому, что он – копия мой дед в молодости.

Нина училась во Владимирском сельхозтехникуме, долго жила в деревне, приобрела стойкий тамошний акцент, замуж вышла перед самой войной и перед войной же овдовела, муж ее Родион попал ночью под проходящий поезд, возвращаясь домой с работы. Имелся у нее сын, Генка, доброго нрава, веселый, но сильно пьющий человек, уже после ее смерти умерший с перепою. Она подолгу живала у дедов, нянчась с моей маленькой двоюродной сестрой, Каринкой, дочерью моей тетки Ирины, на кою я не держу зла, в конце концов, по всем счетам надо платить, и я заплатил по своим.

Ну да ладно.

Дед встретил революцию краснощеким ребенком пяти лет и несильно ей удивился. Семья его переехала в Воронеж, где его отец начал работать на Юго-Восточной железной дороге, там дед со временем окончил начальную школу, поработал в железнодорожных мастерских молотобойцем, а потом кузнецом, похоронил отца, болевшего летаргией, и отправился за знаниями в Ленинград, на рабфак Ленинградского института инженеров водного транспорта. На каких-то каникулах познакомился он с моей бабкой Анной Григорьевной Шаповаловой, тогда еще студенткой железнодорожного техникума, будущим бухгалтером, донской казачкой, дочерью выучившегося крестьянина-однодворца. Вскорости они, не сказавши будущим теще и свекрови, «записались», как тогда выражались, и произвели на свет моего отца, Юрия, в 1934 годе. Дед был студентом-первокурсником, у бабки дело шло к выпуску, оба жили в общежитиях, дед в Питере, бабка – в Воронеже, здесь надо оценить смелость этих молодых людей.

Ну, долго ли коротко, дед таки отучился, получил диплом инженера-гидротехника. Довольно успешный диплом, учитывая необходимость постоянных подработок, чтоб кормить семью, состоящую из молодой жены с сыном, собственной матери и матери жены, жившей тогда на станции Лиски в Воронежской области. Дело шло к войне, старательные чистки армии и флота требовали множества командиров среднего звена и специалистов с образованием, и деду сразу после выпуска присвоили воинское звание техник-лейтенант и отправили служить командиром роты на Черноморский флот, а именно в Новороссийск, куда дед и привез жену с сыном.

Тут история, как бабка с чемоданами вселялась в выделенную КЭЧ [1]1
  КЭЧ – квартирно-эксплуатационная часть.


[Закрыть]квартиру. Вышло так, что буквально по пятам за бабкой с чемоданом и моим отцом, завернутым в одеяло, в ту же квартиру явился еще какой-то майор с женой и предъявил на нее ордер. Советский бардак начался отнюдь не в период развитого социализма, как многие ошибочно полагают. Я даже думаю, что он вообще не ведет свою историю с революции рабочих и крестьян, ну да мы не об этом.

Бабка, не ждавшая подмоги (дед был в какой-то командировке) и никого, естественно, в том Новороссийске не знавшая, сориентировалась мгновенно. Она уселась на единственную в квартире табуретку, покрыла себя с сыном единственным в ее багаже одеялом и громким командным голосом объявила, что с места не тронется, хоть ее, женщину одинокую и беззащитную, всякий может обидеть и выкинуть на фиг во двор барака, на съедение голодным и злым дворовым псам. Бабка вообще, подозреваю, была склонна к патетике с молодых годов.

Майор с женой повозмущались, потоптались, пообещали прислать патруль (в тогдашнем Новороссийске, как я понял, многие вопросы решались военной властью, вроде как в лебедевском Тирасполе), но, решивши, что утро вечера мудренее, все же удалились, и бабка взялась обустраиваться. Обустроившись за ночь как могла, она поутру явилась в комендатуру, игнорируя адъютанта, ввалилась с отцом в одеялке к командиру гарнизона, уложила моего мелкого папашку на его стол и разразилась пространной речью. Чего она там выдавала, история не сохранила, но, видимо, что-то впечатляющее, раз командир дал ей бумагу (Железную! Фактическую! Броню!), что квартира остается за ней и не моги никто иттить против. Да.

Ну а дед что ж? Дед вернулся из командировки, когда проблема рассосалась, и стали они там жить-поживать, согласуясь с дедовым расписанием дежурств и командировок, обзавелись постепенно всяким скарбом и хозяйством, познакомились с соседями, а бабка – с продавцами на рынке и в магазинах. Хорошо жили. Все ж офицерская зарплата и паек, распределитель, гарнизонная поликлиника; бабкины сестра и братья в Лисках хлебнули в те ж времена ого как. Особенно бабкин младший брат Борис.

Ну ладно.

Туда-сюда, тучи над страной начали сгущаться, финская кампания, куда деда не послали, заставляла задуматься о большой войне. Враки, что люди ничего не знали, ни о чем не догадывались, и большая война им свалилась как снег на голову. Просто говорить обо всем таком в открытую было небезопасно, ну а напечатанное в газетах-то и сообщения по радио обсуждали, а как же.

Перед самой войной у деда с бабкой родилась моя тетка Ирина, деда перевели в Поти, условий для проживания с семьей там не было, и бабка двинула пожить к матери, в Лиски. Там ее война и застала.

Семилетний мой отец прискакал с улицы с сообщением, что война началась, и война эта с Германией. Бабка не поверила – с Германией был пакт, по радио и в газетах постоянно распространялись об английских наших врагах и выражали сдержанную надежду на союз с молодым германским национал-социализмом, не лишенным лево-правых заскоков, но в целом дружественным и классово близким. Сюрпризом была не война, ее более-менее ждали, сюрпризом была война с предполагаемым союзником. Это сбивало с толку и беспокоило. Но и мобилизовало силы и волю. Англия вона где, а Германия рядом, и, значит, надо запасаться чем только можно запастись. Не очень-то народ верил в газетный треп, что всех врагов будут бить где-то далеко от дома. Молодая моя бабка успела купить чуть ли не на все деньги, что были в доме, соли, спичек, муки и мыла, а запасшись необходимым и несколько успокоившись, начала ждать вестей от деда. Тот, хотя это и странно в такой момент для страны, не замедлил появиться в Лисках и, побыв пару дней, отбыл невесть куда.

Наученная уже военным строгостям с секретностью, бабка ни о чем не спрашивала.

Потом была война.

Когда немцы подошли вплотную к Дону, бабкина мать, Катерина, все документы бабки, деда и моего маленького отца с еще грудной Ириной кинула в печку. Бабка была в ужасе, но бабка Катерина, женщина, по слухам, не менее крутая, чем моя бабка, велела заткнуться. Лучше без документов и продовольственного аттестата, чем повешенная семья красного офицера. Насчет немцев никто особо не обманывался, многие помнили еще ту войну, прежнюю, и зажила моя бабка беспаспортной с двумя малыми детьми. Тем не менее на работе ее продолжали держать, рабочую карточку она имела, и кое-как войну пережили. Дед где-то строил под огнем мосты и дамбы, углублял фарватеры и получал правительственные награды и очередные воинские звания.

Интересно, что и в дедовой, и в бабкиной семьях никто на войне не погиб, видно, Господь берег их для других испытаний. Так оно в конце концов и вышло, но пока мы не о том. Только дедова мать умерла от какой-то болезни, никто не знает от какой, диагностировать и лечить в простреливаемом насквозь и оккупированном Воронеже было, похоже, некому.

Потом война кончилась. Советскому правительству и военному командованию не давал покоя бойкий дальневосточный сосед, и деда, тогда уже инженер-майора, послали служить на Дальний Восток. Он приехал в Лиски с иконостасом орденов и медалей, по которым пытливый наблюдатель мог восстановить ход дедовых военных приключений в мелких деталях, и забрал жену с детьми. Хабаровск, Совгавань, Владивосток, Сахалин, Камчатка вспоминались ими как времена благополучные и даже изобильные. Там, в Совгавани, в возрасте тридцати семи лет дед получил свой первый инфаркт.

Причиной была не служба, а лихость и безбашенность моего папашки. Он, носясь как оголтелый по школьному вестибюлю, умудрился опрокинуть и расколотить вдребезги гипсовый позолоченный бюст Вождя Всего На Свете. Причем, расколотив его на тысячу кусков, он остановился, задумчиво рассмотрел осколки и громко выдал на радость какому-то из школьных стукачей: «А внутри-то пустой и гнилой!»

Приглашения к директору школы и начальнику совгаванской контрразведки дед получил одновременно. На домашнем допросе отец ковырял сухой ногой плинтус (о том, как отец охромел, я как-нибудь потом расскажу, к дедам не относится) и с чистыми глазами повторял: «Ничего не делал, стоял как человек, а он упал и разбился». Похоже, отцова отважность и упертость могла б сделать его пионером-героем, попади он на войне в нужные руки, но Бог спас.

За сутки перед визитом к контрразведчику дед поседел на полголовы, а по возвращении с беседы его и свалил тот инфаркт. Но дед уцелел от тюрьмы, а ссылать еще дальше из Советской Гавани смысла, похоже, не было, служил он еще несколько лет, пока у него не начался эндартериит, и в отставку он ушел по болезни в 56-м году. Получив напоследок звание подполковника, полную военную пенсию и целый букет болезней, заключение врачей выглядело как выписка из медицинской энциклопедии. К тому времени мой буйный отец уже женился на моей тихой и красивой матери, у деда появилась внучка, моя старшая сестра Витка, и решено было всем кагалом двигать на материк, к более мягкому климату и малой родине деда с бабкой. В Воронеж.

Дед устроился на работу в Верхне-Донской технический участок Волгодонского канала, там и работал прорабом до самой смерти. Возил меня на служебном катере с собой в командировки, учил ловить рыбу и лечил от простуд, колол со мной дрова для маленького камбуза и таскал с собой на дачу в пригороде, тогда казалось за тридевять земель, с тремя пересадками и еще пешком. Бабка, подрастив внучку и несколько понянчившись со мной, пошла на работу кассиром в кинотеатр «Юность», они получили свою первую квартиру без удобств, в глухом и опасном районе города, на Придаче. Тоже жили как могли, враждовали потихоньку и без открытых военных действий с матерью моей матери, бабкой Идой, надо сказать от военных еще ужасов несколько подвинувшейся головой. Пережившей войну, паническое от нее бегство аж до Хабаровска, безотцовое и беспенсионное выращивание дочерей. Но зять-гой для нее оказался слишком сильным ударом. Да и не подарок он был, да. Махнув рукой на отца с его заходами, деды выучили в университете и выдали замуж за военного тетку Ирину, за дядю Толю, красавца и во всех делах мастера, родом из Керчи. Жили как-то.

Родственников в Воронеже и окрестностях у них было много, следом за ними подтянулись в Воронеж их еще с войны друзья, Саблины, и за столом в праздники собирались огромные толпы. Бабка была мастерица в готовке, особенно в выпечке, таких пирогов, пирожных, тортов и печений не едал я – ни покупных, ни самодельных, более нигде. Да вино в погребе, да варенья-соленья… Дом дедов казался мне богатым и праздничным всякий день, а сестра от них вообще не вылезала. Дед ходил встречать бабку на остановку, чтоб ей не идти одной по темным и глухим придаченским улицам, и, если я случался, брал с собой и меня. Небыстро мы ходили, дед из-за эндартериита сильно страдал ногами, с палкой не ходил по каким-то принципиальным соображениям, часто останавливался отдыхать, и мы с ним вели длинные разговоры.

Говорят, он протестовал, когда родители мои объявили, что затеяли родить меня. Говорят, выражал опасения, что Витку станет из-за меня любить меньше, но из роддома принял меня, завернутого в одеяло, на руки и так и вез до дому, никому не давал. Седой и больной, не старый еще человек, пропустивший за учебой, войной и службой рождение своих детей и старшей внучки. Очень со мной младенцем нянчился и гордо возил по улицам коляску, хотя в те времена вроде и было это мужику не совсем к лицу.

В 75-м году, летом, мои родители по очереди умерли, а мы с сестрой стали жить с дедами. Недолго, всего три с небольшим года. Потом сестра вышла замуж за ее первого мужа, чокнутого алкоголика, профсоюзного деятеля на десять лет старше ее, Сапрыкина. Деды получили новую квартиру, в которой не жили, а жили со мной в квартире моих родителей, хотя прописали меня к себе, чтоб «если что».

А потом дед взял и умер. 29 октября, в понедельник ночью, три дня спустя после своего шестьдесят седьмого дня рождения. Неизвестно в какое время.

Накануне ходили в цирк, дед был обычный, только какой-то нахохлившийся, любитель выпить что-нибудь изысканное, вроде рома, хорошего портвейна или мадеры, а то и коньяку, он отказался от рюмки в антракте. Приехали мы домой тихо, стали укладываться спать. Возиться с моей раскладушкой было лень в позднее время, мы легли с ним на разложенном в большой комнате диване. Ночью я вставал, он сидел на кухне, не зажигая света, но почему-то зажег свет в коридорчике и так сидел. Я, сонный, спросил, зная о его периодических сердечных болях, не болит ли у него сердце, раз он не спит, он чем-то отговорился, и я вернулся на диван. А утром я, проснувшись, увидел его на полу рядом с диваном, с одной рукой под головой, а другой раскинувшейся по ковру, сжатой в кулак и с сине-лиловыми ногтями.

Заорал я, пуганный виденной в той же комнате отцовой агонией и смертью, наверное, ужасным голосом, прибежала бабка, свет в коридоре все еще горел, увидела, заметалась, схватила телефон, кричала туда чего-то несвязное, громко, наверное, кричала, потому что проснулись соседи, заполнили как-то сразу весь дом… Тетя Маша из квартиры напротив увела меня к себе, посадила на кровать к моему однокласснику Сашке, растолкала мужа, запойного алкаша дядю Гришу, и велела отвезти меня к сестре с мужем. Там я и прожил два дня до похорон. К тому моменту бабка с дедом были женаты сорок семь лет.

На следующий день после дедовой смерти ударил нехарактерный для Воронежа в это время крепкий мороз, все засыпало снегом, и хоронили деда в белом-белом поле Мостозаводского кладбища под галочий и вороний крик на черных деревьях, под невыносимую музыку жмурового оркестра и бабкин непрекращающийся задыхающийся крик, перешедший ближе к концу в сиплый мертвый вой. И я понял, что детство, какое бы оно ни было, теперь совсем кончилось.

Бабка и раньше была с большими чертями и прибабахами, а после смерти деда они пошли в рост, но я прожил с ней, с перерывом на армию, почти все время до отбытия из России. К тому времени она соображала не то чтоб плохо, но странно себя вела, ругала меня и гнала из дому, рассуждала много, как она наконец заживет спокойно и свободно после моего отъезда в Израиль, возилась понемногу уже с моим маленьким сыном, затевая с ним те же игры, что и со мной в его годы, бабка большая была затейница, все детки ее любили.