Текст книги "У нас на дворе (рассказы)"

Автор книги: Борис Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

ЗОЛОТАЯ

Леонид Грачев, тощий, угловатый, нескладный, похожий на Дон-Кихота, только без бородки и в спортивной куртке на «молнии», сидел в большой комнате отдела музыкального вещания в Доме радио и просматривал письма. Как всегда, целую пачку их положила ему на стол секретарша Анечка.

Письма были всякие.

В трех письмах слушатели возмущались: вчера в концерте диктор вместо Скрябина назвал Мусоргского: "Поэма экстаза" Мусоргского.

"Может быть, и у Мусоргского есть "Поэма экстаза"? – не без ехидства спрашивал один из пишущих. – Мы раньше, правда, такой не знали".

"Дотошный народ! – покачал головой Грачев. – И как быстро: вчера передали, а сегодня уже – бац! – сразу три сигнала!"

Эта скрупулезность, придирчивость слушателей раздражала, но в то же время и радовала его; значит, не зря он трудится, значит, каждую передачу действительно слушают. А то некоторые говорят, что телевизор совсем вытеснил радио. Передаем, мол, в эфир. Ну, в эфир, в атмосферу и уходят наши радиоволны. А люди, как припаянные, торчат возле голубых экранов. И нас не слушают. Нет, дудки! Очень даже слушают!

Прочитал еще два письма и засмеялся.

В первом некий "Лопарев М.Н., студент" негодовал: мало звучит легкой музыки.

"Трудящийся человек после работы желает отдохнуть, – писал он. – А вы тюкаете его по башке тяжелыми, как гири, симфониями. Или боитесь джаза? Западное влияние пришьют? Бросьте! Кончились те времена!"

А в другом письме "Никитич А.Г., домохозяйка" с грустью писала: "Эфир заполонили модные синкопы, бешеные ритмы, взвизги, пришепетывание. А где же чудесная истинная музыка, волнующая душу, облагораживающая сердце? Где симфонии, романсы, отрывки из опер?"

"Вот, всегда так!" – усмехнулся Грачев.

Был он молод, работал на радио всего второй год и еще не утратил счастливой способности радоваться каждой удачной передаче, каждому хорошему письму, огорчаться из-за любой пустяковой промашки.

Когда однажды диктор объявил "Роберт Шуман" вместо "Роберт", Грачев побелел, будто обрушился потолок.

Старые сотрудники, убедившиеся на своем многолетнем опыте, что без "накладок" дело не обходится, посмеивались над ним, но в то же время умилялись этой его чистоте, наивности. В самом деле, не так уж часто сейчас встретишь двадцатишестилетнего мужчину, краснеющего, как девица.

А Грачев краснел так, что даже шея у него начинала полыхать.

Леонид окончил консерваторию года два назад. Его товарищи, даже менее способные, стали преподавать в музыкальных школах и техникумах, работать в театральных и всяких других оркестрах, некоторые уехали в консерватории и театры Сибири и Дальнего Востока.

А он месяца два болтался без дела, а потом стал работать редактором на радио. Должность была маленькая и оплачивалась не ахти как. Друзья пожимали плечами: Ленька Грачев заслуживал большего. Но он был доволен: работа интересная, живая и, главное, все время словно купаешься в музыке. А музыкой этот долговязый, нескладный парень прямо-таки дышал. Без нее он, наверно, просто зачах бы, захирел.

…Грачев просмотрел еще несколько писем. Вот и последнее. На тетрадочном листе в клетку:

"Родные мои товарищи из радиопередач.

Может, вам покажется чудным мое стариковское послание. Скажете: "Ишь, дед, ему помирать самая пора, а он вона чего надумал!"

Вскорости, точнее говоря, 11 марта стукнет ровно пятьдесят годков, как обвенчался я с моей Полинушкой.

И вот 11 марта вечерком сберутся у нас ради такого события сродственники, дети и внуки. А у меня, скажу не хвастая, одних только внучат обоего пола девять голов! И вот, хорошие вы мои, нижайшая к вам просьба. Уважьте старого дурня, сыграйте по радио песенку "Знакомое окошко" и непременно присовокупьте: "Передаем, значит, по личной просьбе персонального пенсионера Митрохина Кондратия Максимовича, каковой в сей вечер отмечает золотую годовщину своей свадьбы".

"Знакомое окошко" исполните потому, как именно эту песенку не единожды певал я моей Полинушке, когда был молод и ухаживал за ней и торчмя торчал под ее окошком.

Так что, будьте столь ласковы, не откажите старику…"

Подобные письма Грачев читал не раз. То какой-нибудь моряк просил исполнить "Раскинулось море широко", то шахтер в день своего рождения просил дать по радио что-нибудь "насчет уголька", то девушка, уехавшая на целину, просила сыграть "До свиданья, мама, не горюй", это будет приветом от нее матери.

Но письмо старика чем-то тронуло его.

"Золотая свадьба!" – Грачев даже покрутил головой. Ему, молодому, пятидесятилетний юбилей совместной жизни казался чем-то невероятно огромным, как высоченная гора или бескрайний океан (которого он, кстати, никогда в жизни не видел).

Грачев показал письмо Валентине Ивановне, редактору, сидящему за соседним столом, и они тут же решили, что грех не порадовать старика в такой день.

– А что это за "Знакомое окошко?" – насупила брови Валентина Ивановна. – Я что-то не помню…

Грачев тоже не знал такой песенки.

– Может быть, "На окошке на де-е-евичьем, все горел огонек", – негромко пропела Валентина Ивановна. – Впрочем, нет, это песенка военных времен. Сороковые годы. А старик ухаживал за своей Полинушкой еще до революции.

Оба задумались. Грачев позвонил в фонотеку.

– Сейчас Илью Яковлевича заведем, – зажав трубку ладонью, подмигнул он Валентине Ивановне.

Илья Яковлевич – заведующий фонотекой, вспыльчивый, темпераментный – не раз хвастал, что в его фонотеке "все есть".

– Илья Яковлевич, – сказал Грачев. – Тут, понимаете, трудное дельце. Мы прямо в тупике. Да и вам, вероятно, не решить, – он опять подмигнул Валентине Ивановне.

– Что за ребусы?! Не тяните, молодой человек! – загромыхал заведующий фонотекой. – Как-никак у нас на стеллажах шесть тысяч часов звучания.

"Сейчас станет перечислять, чем еще славится его фонотека, – подумал Грачев. – Уникальные записи великих людей, все оперы, все "шумы" и так далее, и так далее".

Он объяснил, что ему нужно.

– "Знакомое окошко"? – переспросил Илья Яковлевич с такой интонацией, что, мол, как не стыдно беспокоить занятых людей по пустякам. – А я-то полагал, вам нужен уникальный Ершов или неизвестная запись Менухина. Через пятнадцать минут, молодой человек, будете иметь свое "Окошко"! – он положил трубку.

Прошло пятнадцать минут, и полчаса, и час, – Илья Яковлевич не звонил. Грачев сам спустился в фонотеку.

Это были сплошь уставленные стеллажами три зала. Они напоминали библиотеку, с той лишь разницей, что на полках хранились не книги, а плоские коробки с пластинками, лентами и пленками, да на столах – всевозможные проигрыватели и магнитофоны.

– Вот, извольте, четыре "Окошка", – сказал Илья Яковлевич. – "У окошка" – музыка Спенсарова, "За окошком" – музыка Голещанова, "Не торчи под окошком моим" – музыка Хлястикова и "Парень с девкой целовались за окном" – музыка Пронина. Но… – Илья Яковлевич сдвинул очки на лоб, – все эти песни созданы в двадцатых – тридцатых годах. Ясно, молодой человек?

Грачев молчал.

– Окошек у нас в фонотеке на целый поселок хватит, – усмехнулся Илья Яковлевич. – Но дореволюционных – ни одного. Просто старикан, наверно, перепутал название. Да, господи, ну, прокрутите какое-нибудь из моих четырех окошек, и ваш пенсионер прослезится от умиления. Ему же главное, чтоб на весь свет возвестили: такой-то, имя, отчество, фамилия, сегодня справляет свой юбилей. А "Окошко" – так, довесок…

Да, Грачев это и сам понимал. Можно, конечно, заменить стариковское "Окошко" каким-нибудь другим. Слушатели и не заметят. Да и вообще формально все правильно. Просил "Окошко" – получай "Окошко". А хотел другое – надо было указать композитора и поэта.

И все-таки…

– А знаете, – сказал Грачев, – позвоним-ка Константину Филимоновичу!

Константин Филимонович – известный музыковед, славящийся своей эрудицией, не раз выручал "радистов" в трудных случаях. Память у него была прямо-таки устрашающая. Запоминал все – и притом накрепко. Даже телефонный номер, однажды увиденный, навсегда застревал в его мозговых извилинах, как в прочных сетях.

Грачев позвонил.

– "Знакомое окошко"? – переспросил Константин Филимонович. – Одну секундочку, одну секундочку…

Он что-то бормотал, гудел себе под нос, и Грачев мысленно видел, как с трубкой возле уха мечется этот пожилой профессор около аппарата, словно цепью прикованный к нему длинным телефонным шнуром. Все знали: Константин Филимонович ни минуты не мог стоять спокойно возле телефона.

– Вероятно, это "жестокий романс", столь модный в те времена, – наконец сказал профессор. – Но не ручаюсь. Мало данных. Слишком мало…

Грачев вернулся к себе в отдел.

– Съезди-ка к старику, – посоветовала Валентина Ивановна. – Может, он вспомнит мотив? Или слова? Ну, хоть частично. И вообще проверить не мешает.

Грачев обрадовался. Конечно, надо навестить старика. Разузнать подробности о "Знакомом окошке". А заодно и проверить. А вдруг никакого старика и золотой свадьбы и в природе нет?! А просто кто-то разыгрывает. Объявим по радио: передаем "Знакомое окошко" по просьбе пенсионера такого-то, а шутники будут со смеху покатываться: ловко, мол, обдурили простаков!

Грачев поехал.

Автобус вывез его на окраину. Здесь совсем не по-городскому пахло талым снегом, пряной мокрой корой деревьев, тем извечным запахом начинающейся весны, который всегда так будоражит кровь и настойчиво напоминает: ты еще молод, все еще впереди. Находясь целыми днями в шумном, суетливом Доме радио, среди бесконечных заседаний, прослушиваний, разговоров, Грачев как-то отвык от этих бодрящих весенних запахов, словно вовсе даже забыл, что они существуют, и теперь прямо-таки хмелел от них.

Он долго стоял возле канавы, по которой мутная вода несла почерневшие льдинки, щепки, какой-то мусор, потом неторопливо побрел по мощенной булыжником улочке.

Оказалось, жили старики в двух смежных комнатушках в большой коммунальной квартире.

Комнаты были полны птиц. Клетки стояли на полках, этажерке, на столах, на шкафу. Клетки висели у окон, на стенах, под потолком. Отовсюду неслось дзеньканье, цвиканье, щелканье, свист. Прыгали, порхали крохотные пестрые комочки. Благодаря птицам приплюснутые комнатушки с дешевой невзрачной мебелью казались словно просторнее, больше и выше.

Кондрат Максимович, маленький, суетливый, сохранял еще бойкость ума и живой блеск вертких глаз, хотя было ему уже за семьдесят.

Грачеву он очень обрадовался, усадил, стал рассказывать какую-то длинную путаную историю. Грачев терпеливо слушал. К чему эта история, он не понимал, но слушал. Однако история все не кончалась… Грачев покраснел, кашлянул:

– Простите, а вы помните мотив "Знакомого окошка"? – спросил он. – Или слова?

– Как же! Как же! – встрепенулся старик.

Откашлялся и дребезжащим тоненьким дискантом затянул:

 
Знакомо мне твое окошко…
 

Птицы вдруг сразу все замолкли, словно и они хотели послушать старика.

Но он тотчас прервал пение. Вторую строку забыл. Долго вспоминал ее, на все лады повторял "Знакомо мне твое окошко", очевидно надеясь, что рано или поздно она механически выскочит за первой.

Но она не выскакивала.

Провал в памяти так расстроил старика, что он даже прослезился.

– Чудная песенка. И я столь часто певал ее. Знаете, ее еще так душевно исполняла Маня Зарубина, ну, певица из цыганского хора, известная в те времена…

– А вы не волнуйтесь. Вы хоть без слов, только мотив, – посоветовал Грачев.

Старик снова откашлялся и дребезжащим голоском затянул:

– Та-та-ти-та… ти-ти-ти… та-та…

Мелодия была не яркой. А может, старик и тут что-то забыл? Но Грачев все-таки ухватил ее и записал.

Пока старик пел, одна из пичужек, крохотная, бархатисто-палевая, смешно и очень искусно передразнивала его: ее тоненький голосок тоже дребезжал и срывался.

– Тю, дурашка! – присвистнул старик. – Срам какой!

И пичуга замолчала.

На стене висела грамота под стеклом. Грачев подошел. Сверху на грамоте был изображен мускулистый рабочий, похожий на циркового борца. Он рвал опутывающие его цепи. Очевидно, цепи капитализма… Внизу под грамотой подпись: Буденный.

– Это за Первую Конную, – сказал старичок.

Грачев чуть вслух не удивился. Вот уже не подумал бы, что тщедушный старикан когда-то скакал на коне с саблей наголо.

Вошла маленькая пухлая старушка.

"Полинушка", – подумал Грачев.

Старушка поставила на стол пирог с капустой. Нет, песенки она не помнила. Грачев для приличия съел кусок и распрощался.

Обратно Грачев всю дорогу улыбался. Старички понравились ему. И птицы понравились. Словно в каком-то тропическом саду побывал. Довольный, он глядел в окно автобуса, близоруко щурился, и тогда лицо его принимало такое выражение, будто он собирался чихнуть.

Вернувшись в отдел, он сразу позвонил в фонотеку. Пропел Илье Яковлевичу первую строчку и мотив.

– Нет, не помню.

– Жаль, – Грачев уже хотел положить трубку, потом добавил: – Эту песенку цыганка Маня Зарубина исполняла…

– Маня Зарубина! – воскликнул Илья Яковлевич. – Чего же вы раньше молчали?! Сразу бы и сказали: из репертуара Зарубиной. Ждите.

Вскоре Илья Яковлевич позвонил:

– Нашел! Это старинный романс. Называется вовсе не "Знакомое окошко", а "Осенний вечер". У нас его Михаил Каширин под гитару исполняет.

Грачев спустился в фонотеку. Поставил на магнитофон отложенную ленту. Прослушал романс и поставил снова.

Нет, это не выдающееся музыкальное явление. Обычный романс. Правда, теплый, с душой. И чуть сентиментальный, как, впрочем, большинство старинных романсов. И все же надо исполнить. Пусть старички порадуются.

Дадим небольшое лирическое вступление: мол, поздравляем с таким чудесным юбилеем. Ведь не так-то часто бывают в городе золотые свадьбы. Это и для молодежи поучительно: вот как дружно прошли по жизни супруги. Не как некоторые нынешние юнцы: сегодня в загс, жениться, через месяц – в суд, разводиться.

На следующий день Грачев говорил со старшим редактором. Показал письмо, улыбаясь рассказал, как разыскивал "Окошко".

– Хочу включить в концерт по заявкам, – сказал Грачев. – Одно только трудно: как добиться, чтобы концерт прошел одиннадцатого марта, вечером? Именно одиннадцатого. В этом вся соль…

Старший редактор, Николай Гаврилович, пожилой, хмурый, неразговорчивый, слушал Грачева молча.

– Сам говоришь – обычный романс. Зачем же засорять эфир? – спросил он. – К тому же, рекомендуют давать побольше советской музыки…

Грачев снова с жаром рассказал насчет золотой свадьбы и симпатичных старичков. Говоря, он брал со стола пресс-папье, календарь, стаканчик для карандашей. Вертел, переворачивал, катал. Николай Гаврилович молча, один за другим, отбирал их у него.

– Симпатичных старичков на свете много, – хмуро произнес старший редактор. – И вообще… Что это за мода стала?! Именины, свадьба, встреча, разлука – по любому поводу сыплют заявки. Давай исполняй! Используют нас, как какой-то бесплатный оркестр. Честное слово!

Грачев молчал.

– Мы должны давать в эфир только лучшие произведения, имеющие большую идейно-художественную ценность, интересные для всего народа, – размеренно, четким голосом продолжал Николай Гаврилович. – А твое "Окошко"? Кому, кроме этих "молодоженов", оно нужно?

Грачев молчал. Он знал: когда у старшего редактора появляется вот такой металл в голосе, все, его уже не переспоришь.

– Да и вообще: ты же знаешь, концерты по заявкам у нас обычно идут утром по воскресеньям, а одиннадцатое – это… – старший редактор заглянул в календарь, – это вторник. Что же, специально для твоих симпатичных старичков передвигать концерт?

Грачев сказал:

– Не всегда же по воскресеньям… И почему не порадовать хороших людей?

Старший редактор покачал головой:

– Тебе бы в собесе работать, Грачев. Или в детсаду. Любвеобильное сердце у тебя. Наше дело – нести музыкальную культуру в массы, а не заботиться о разных старичках. Так-то…

Старший редактор встал. Грачев понял: разговор окончен. Он ушел.

Было обидно. Обидно и глупо. Вообще-то пустяк. Ну, передадут "Окошко" или нет – ничего не случится. И все-таки обидно. И за старичков. И за свой труд напрасный.

"Дубина, – подумал он о Николае Гавриловиче. – Каменная дубина".

По редакторской привычке автоматически тут же поправил себя: "дубина" – от слова "дуб", "каменная дубина" – нелепо.

"И все-таки именно дубина и именно каменная", – с удовольствием мысленно повторил он.

Рассказал о своем разговоре с начальством Валентине Ивановне. Та только рукой махнула:

– Не связывайся. Его не прошибешь. И не переделаешь.

"Да, не прошибешь", – думал Грачев.

Прошло несколько дней.

Загруженный работой, Грачев старался не вспоминать об "Окошке". И все-таки нет-нет, а этот пустяк снова всплывал в сознании, и сразу же в душе возникала досада.

"Чепуха, мелочь", – отмахивался Грачев, но неприятное ощущение не проходило.

"Пойти к председателю радиокомитета? – Грачев усмехнулся. – Забавно я буду выглядеть. С такой ерундой – к председателю. Да и почему, скажут, надо удовлетворять именно эту заявку? Чем она лучше других? Нет, это глупо, – думал Грачев. – С Николаем Гавриловичем я еще схлестнусь. Обязательно. Но надо выбрать настоящий, серьезный повод. Подождем. А пока… Как быть со старичками?"

* * *

Пичуги забились в дальние углы клеток и оттуда своими сверкающими бусинками удивленно взирали на людей. Никогда еще не собиралось столько народу в этих двух комнатушках. Мебель была вынесена в коридор и на кухню. Остались только столы и за ними – человек сорок, не меньше.

Уже раскраснелись лица гостей, уже стоял бестолково-веселый гомон, уже перебивали друг друга ораторы, желающие поздравить "жениха и невесту". Старички сидели на самых видных местах, и когда подвыпившие гости кричали "горько", Кондрат Максимович наклонялся к Полинушке, и та, чинно вытерев губы платочком, поворачивалась к мужу.

– А помнишь, Кондрат?! – пронзительно кричал румяный однорукий старичок. – Помнишь, как мы с тобой от Шкуро с моста сигали? В реку, с моста? – Он мелко смеялся, и острый кадык у него дергался. – А помнишь, зато сам Шкуро потом без порток от нас драпал?! – старичок победно размахивал вилкой.

Захмелевший юбиляр улыбался и кивал.

Возле него сидели два сына с невестками и три дочки с зятьями. Все вместе они выглядели очень внушительно.

Радио было выключено Кондрат Максимович изредка случайно натыкался взглядом на черную тарелку громкоговорителя и, словно обжегшись, сразу отводил глаза. Нет, он не так уж огорчался, что вот сегодня, в такой торжественный для него день, не исполнят по радио его просьбы, но все-таки… все-таки…

Если уж говорить честно, старик отлично понимал: нынче последний раз собралось вокруг него все его обширное семейство. Последний раз. Снова соберутся они, может, через год, а может, через три или пять, но вина и закусок тогда на столе не будет. Нет, он сам тогда будет лежать на этом же столе со скрещенными на груди руками, с закрытыми глазами…

Ну что ж… Семьдесят два года… Пора и честь знать.

И все-таки… Могли бы умные, образованные молодые люди на радио учесть и пойти навстречу старику. Последний раз в жизни. Ей-богу, могли бы…

Младший сын, полковник, сидя рядом со стариком, рассказывал о недавней охоте на медведя. Косолапый изловчился и чуть не заломал одного из охотников.

Старик слушал, кивал головой, а сам нет-нет, да и натыкался глазами на громкоговоритель.

В разгар торжества веселый шум и гомон вдруг прорезали два звонка. Полинушка засуетилась: кто бы это? В комнате было тесно; чтобы ей добраться до дверей, потребовалось нескольким гостям встать, освободить путь.

Вошел Грачев. И вместе с ним немолодой мужчина с гитарой в синем чехле.

Гости не знали ни Грачева, ни его товарища, но, как всегда в таких простых компаниях, встретили их оживленным радостным гулом. Сразу же освободили места за столом, сразу же налили в стаканы по "штрафной".

Кто действительно удивился, так это сам юбиляр. Вот уж кого не ждал Кондрат Максимович! Неделю назад от Грачева пришла открытка: к сожалению, исполнить "Знакомое окошко" нет возможности. Ну, нет, так нет…

И вдруг – явился сам! Сам и еще с кем-то. Старик был тронут.

А Грачев уже произносил тост. Тощий и смешной, изогнувшись над столом, как вопросительный знак, он говорил и говорил. О славном поколении отцов, о том, что жизнь прожить – не поле перейти. Потом почему-то о музыке и о влиянии радио на формирование эстетических вкусов.

Говорил он путанно, иногда не совсем понятно для этих простых захмелевших людей, но у него было доброе, милое лицо, говорил он с душой – и слушали его охотно.

Грачев предложил выпить за здоровье юбиляров и сам лихо опрокинул в рот полный стакан. Как и всем непьющим, огненная струя опалила ему горло. Грачеву казалось – сейчас он задохнется, сгорит, умрет, но через несколько мгновений это прошло и на душе стало совсем хорошо и легко.

– А теперь, – крикнул Грачев, – радиокомитет выполняет персональную просьбу юбиляра! Старинный романс "Знакомое окошко". Исполняет артист эстрады Михаил Каширин!

За столами захлопали, зашумели.

Артист снял чехол с гитары. Галантно, как это сейчас умеют только артисты, поклонился он Полинушке и, мягко тронув струны, запел:

 
Знакомо мне твое окошко
И каждый куст в твоем саду…
 

Романс был простенький, но душевный. И пел его артист задумчиво, с теплым чувством. А сейчас, когда под влиянием вина и тостов сердца людей были открыты навстречу всему доброму, человеческому, этот заурядный романс с необычайной силой трогал душу, вызывал у каждого свои милые, грустные воспоминания.

Смахнула слезу с глаз Полинушка. Сам старик долго крепился, но когда артист запел:

 
Хотелось бы с тобой по жизни,
Как по тропинке той, пройти…
 

и он часто-часто заморгал.

Мягко погас последний аккорд.

А потом гости просили петь еще и еще, и артист исполнял и старинные романсы, и новые песни, и гости размягченными голосами нестройно, но с чувством вторили ему. И это было так чудесно, что Грачев совсем разомлел и чувствовал одно из тех счастливых мгновений, когда душа прямо говорит с душой.

И когда сосед налил ему вина и все закричали: "Тост! Тост!" – он встал и сказал:

– Да сгинут каменные дубы!

Никто не понял. Все смотрели на него, ожидая пояснений. Артист подмигнул гостям: мол, хватил лишку – и сказал:

– Сядь, Леня.

А Грачев все стоял и упрямо повторял:

– Да сгинут каменные дубы!