Текст книги "Удар! Ещё удар!.."
Автор книги: Борис Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
«Что такое? Так, вдруг… Что случилось?»
Словно он не знал, как трудно завоевать любовь мальчишек. И как легко ее потерять…
ДВА ВОСЕМНАДЦАТЬ, ИЛИ К ВОПРОСУ О ПСИХОЛОГИИ
У Валерия Смольникова всегда вызывало улыбку это название: «олимпийская деревня». Неплохая деревушка! Модные стройные дома из стекла и камня, в каждом номере – ванная, кондиционированный воздух. На каждом этаже, в холле, телефон автомат: бросишь несколько монеток и говори с Парижем или Москвой, Токио или Лондоном. А если ненароком кинул лишнюю монетку, автомат тотчас выдаст тебе сдачу.
И строжайшее разделение: вот эта половина «деревни» – для мужчин, а эта – для женщин. Между ними высокая металлическая изгородь. У входа – контролеры.
Валерий прошел по дорожке, с двух сторон густо обсаженной громадными ярко-алыми тюльпанами, – казалось, дорожка объята пламенем, – и сел на скамейку возле фонтана. Это место он еще вчера облюбовал: тут была тень и многоструйный фонтан сеял мельчайшую водяную пыль. Незримая, она приятно увлажняла знойный воздух.
Едва Валерий сел, мысли сразу вернулись к предстоящему. Да, послезавтра прыгуны вступят в бой.
Чем он кончится?
В этом году лучшим результатом Валерия было два метра двадцать два сантиметра. Не рекорд, но все-таки неплохо. Честно говоря, даже очень неплохо. Однако удастся ли сейчас повторить эти два двадцать два?
У Олимпиады свои законы. Каждый опытный спортсмен знает: олимпийские игры – состязание необычное. Здесь побеждает лишь особо сильный духом. Да, Олимпиада – это, в первую очередь, проверка стойкости, твердости, проверка характера. На изгиб и на излом.
Тренер поэтому не раз твердил Валерию, что у него – отличные шансы. Всем соперникам известно: Валерий не теряется при первой и даже второй неудачной попытке. Наоборот: неудачи как бы подхлестывают его. Именно в тот момент, когда все висит на волоске, когда слабый духом трепещет и теряет остатки самообладания, именно в эти страшные минуты Валерий умеет предельно собраться и вложить всего себя в третий, решающий прыжок.
Валерий задумался, даже не заметил, как к скамейке кто-то подошел.
– Хэлло, мистер Смольникоф! – вдруг услышал он.
Неподалеку стоял Дик Тювас, огромный, улыбающийся, и поднятой, вытянутой вперед рукой весело приветствовал его. Этот любимый жест древних римлян потом присвоили себе фашисты. А теперь им часто пользуются спортсмены.
Сколько ни встречался с Тювасом Валерий, тот всегда улыбался. Казалось, улыбка – такая же постоянная деталь его лица, как большие серые глаза или густые брови.
Был он длинноногий, высокий, как все прыгуны. Но в отличие от них – обычно тощих – Тювас был плотным и, похлопывая себя по животу, не раз весело сообщал окружающим:
– Восемьдесят шесть килограммов!
Солидный вес, однако, не помешал ему стать одним из лучших в мире прыгунов.
Тювас нравился Смольникову. Нравилась его вечная улыбка, его легкая дружеская манера вести разговор. И хотя они были, пожалуй, главными претендентами на золотую медаль, Смольников не чувствовал неприязни к Тювасу. Да, ничего не скажешь, – симпатичный парень. Такому и проиграть не обидно. Хотя… Брось, не лукавь… Проигрывать всегда несладко.
Они поговорили о том, о сем. Беседовать было трудно. Тювас знал по-русски всего несколько слов: «хорошо», «дайте, пожалуйста», «сколько стоит» и еще почему-то – «скатертью дорожка». Это последнее выражение он не очень точно понимал, но употреблял через каждые три-четыре фразы. И сам первый громко хохотал, обеими руками хлопая себя по бедрам.
Хорошо хоть Смольников немного знал английский. Сколько раз уже Валерий ругал себя, что в институте не налег на него как следует.
Так они и сидели на скамейке, беседуя. Недостающие слова заменялись улыбками и жестами. Но, в общем, они неплохо понимали друг друга.
– Приходи к нам на тренировку, – прощаясь, пригласил Валерий.
– О! Это есть хорошо! – воскликнул Тювас.
Потом смешно прищурился, сморщив свой крупный, как слива, нос.
– А тренер мне. – Он хлопнул ребром ладони себя по шее. – Нет? Не скажет – скатертью дорожка?
– Нет, нет! – засмеялся Валерий. – Приходи.
Тювас опять отсалютовал вытянутой рукой и ушел.
А Валерий подумал:
«Может, Григорию Денисовичу и впрямь не понравится мое приглашение?»
Он забеспокоился и стал разыскивать тренера.
– Вообще-то, – сказал Григорий Денисович, – не мешало бы наоборот: сперва со мной согласовать, а потом уж приглашать. – Он исподлобья оглядел Валерия. – Ну, раз уж позвал…
– Хороший парень, – как бы оправдываясь, пробормотал Валерий.
– Может, и хороший, – согласился тренер. – Но тебя-то к себе на тренировку не позвал? Так? Вот все они такие, хорошие. Свои секреты пуще глаза берегут.
Под вечер, в отведенное для советских прыгунов время, Тювас пришел в зал.
– Можно? – спросил он, стоя возле двери.
– Можно, можно! – Григорий Денисович пожал ему руку.
Дик Тювас быстро перезнакомился со всеми. И с прыгунами, и с врачом, и с массажистом. Впрочем, почти всех он уже знал: не раз встречались на состязаниях. Классных прыгунов не так-то уж много на планете.
На груди у Тюваса висел киноаппарат.
«Вот это уж зря», – подумал Смольников. Но ничего не сказал Дику.
Тренировка продолжалась. Григорий Денисович вел ее как всегда. Будто и не было в зале американца.
Дик немного понаблюдал, потом подошел к Смольникову.
– Там, за дверью, Рассел Смит, – смущенно сказал он. – Можно?
Валерий поднял брови. Вот это номер! Повернулся к тренеру. Как быть?
– Ну, раз уж пришел… – развел руками тот.
Тювас крикнул, и в зал вошел юноша-негр. В американской команде все прыгуны были негры. Только Тювас – белый.
У Смита на груди тоже болтался киноаппарат. Вскоре он нацелил объектив на Смольникова. Камера мягко застрекотала.
Григорий Денисович посмотрел на него. Хотел, видимо, что-то сказать. Но промолчал.
Камера продолжала негромко жужжать.
Из зала перешли на поле стадиона. Начались прыжки.
Гости пробыли до конца тренировки. А когда прощались, Тювас сказал:
– Завтра прошу к нам.
Смольников и Григорий Денисович переглянулись. Это в каком же смысле?
– В гости? – уточнил Смольников.
– Ага, в гости, – подтвердил Тювас. И, увидев разочарованные лица советских прыгунов, добавил: – На тренировку.
Они ушли, а Смольников аж в ладоши захлопал. – Я ж говорил! Мировой парень! И никаких тебе секретов! Они – к нам, мы – к ним. Все честно.
В гости к американцам пошли втроем: Григорий Денисович, Валерий Смольников и еще один прыгун – Митя Свистун (это не кличка, к сожалению, это – фамилия, доставлявшая парню много неприятных минут).
Встретили их радушно. Дик Тювас, едва увидел гостей, заспешил навстречу, и на лице его сверкала самая белозубая из всех его улыбок.
Тренер Симон Гриффите, в прошлом известный легкоатлет, а ныне – воспитатель всех американских прыгунов, знаменитый «папаша Симон», тоже оказался очень приветливым.
Говорить было легко: Григорий Денисович свободно владел английским и служил переводчиком сразу для всех.
Впрочем, много говорить никто не стремился: не для разговоров пришли сюда советские спортсмены. И это без слов понимали все – и хозяева и гости.
– Продолжим, мальчики! – скомандовал «папаша Симон».
Смольников и его товарищи не взяли с собой кинокамер. Неловко как-то – сразу, с хода, снимать. Но смотрели во все глаза. Каждая, даже самая пустяшная мелочь в тренировке противника, та «ерундовинка», которая не вызвала бы никакого интереса у обычного зрителя, не ускользала от их цепких глаз.
Вот Дик Тювас, лежа на спине, выжимает ногами штангу. Вес – 160 килограммов.
Наши переглядываются. У тренеров-теоретиков давно идет спор: что лучше – работать с большими весами или средними? Тювас явно предпочитает большие.
А вот Рассел Смит делает серию приседаний и подскоков на одной ноге.
– Ну, мальчики, теперь попрыгаем! – распорядился «папаша Симон».
Начиналось самое интересное.
Перешли в сектор для прыжков.
Сперва поставили метр восемьдесят; вскоре планка перешагнула уже за два метра.
Григорий Денисович, Смольников и Свистун смотрели неотрывно.
Два метра четыре сантиметра… Два метра шесть…
Свистун покачал головой. Два метра десять был его лучший прыжок, а Тювас и Смит взяли эту высоту легко, словно бы шутя.
Свистун поглядел на Смольникова. Тот пожал плечами. Да… Все ясно…
– Внимание! – воскликнул «папаша Симон». – Два восемнадцать!
Он сам подошел к яме и поднял планку.
– Два восемнадцать, – повторил он. – Тебе это не по зубам, Рассел. Ну, Дик, мы ждем!
Дик Тювас неторопливо – мелкими шажками, аккуратно приставляя пятку одной ноги к носку другой, – отмерил разбег, провел носком туфли черту и стал возле нее, опустив руки, весь расслабившись. Лицо у него сделалось чуть грустным и отрешенным, словно думал он о чем-то далеком и важном: о своей покойной матери, или о том, как он в детстве тонул, или о давнем своем путешествии с отцом по Африке.
Потом он поднял голову, взглянул на планку, вздернутую чудовищно высоко, и словно бы прицелился.
Рванулся с места, все ускоряя шаги… Тело его взмыло вверх. Казалось, он все же не достигнет, не перейдет планку. Однако он распластался в воздухе, тело его на миг словно повисло, замерло, нарушив все законы земного притяжения, и вдруг мягко перекатилось через планку.
Все это произошло так стремительно!.. И так легко! Словно Дику вовсе не составило труда взять высоту.
Два восемнадцать! Смольников хмуро поглядел на Григория Денисовича.
Правда, у самого Смольникова лучший результат в этом году был два двадцать два. Но ведь то – его личный рекорд! А рекорды, как известно, не каждый день пекут. А тут – запросто, так, на обычной тренировке, – два восемнадцать!
Сколько же он на состязаниях покажет?! Там ведь он соберет все силы, выложит всего себя…
– Повтори! – крикнул «папаша Симон».
И Дик снова вышел к черте. Опять он опустил голову, сосредоточиваясь. Опять тело его взмыло ввысь. И опять казалось – нет, ему ни за что не перейти планку. Но он сделал какое-то неуловимо быстрое движение, словно бы оттолкнулся от самого воздуха. И мягко, по-кошачьи, перекатился через планку.
Потом гости еще посидели на стадионе. Говорили о всяком разном, только не о завтрашней встрече. Этой темы все дружно избегали. Будто завтра и не предстоял им олимпийский поединок, короткая схватка, к которой они готовились четыре длинных года.
Смольников вернулся в свой номер хмурый.
Нет, он не зеленый новичок. Валеру Смольникова, обстрелянного в десятках состязаний, трудно было выбить из седла. И все-таки – честно говоря – эти два восемнадцать потрясли его.
Два восемнадцать! И, главное, – с такой легкостью.
Как же быть завтра?
Он понимал: завтра потребуются все его спокойствие, вся выдержка и хладнокровие. Но где их взять, когда эти проклятые два восемнадцать торчали в мозгу, как заноза.
Как строить завтрашний поединок? Что противопоставить Тювасу?
Он лег, не раздеваясь, на кровать. Лежал и думал. Но мысли были все какие-то суетливые, ненужные.
То вспоминалось почему-то, как первый раз выстрелил он из отцовской двустволки. Двенадцатилетний Валера тогда очень старался попасть, долго целил в стоящую на пеньке ржавую консервную банку. Но, наверно, от слишком долгого напряжения, а может, еще по какой-то причине, когда он нажал на крючок и приклад упруго толкнул его в плечо, банка продолжала стоять, целая и невредимая, а их пес, Марат, находившийся метрах в трех справа от цели, вдруг заскулил и, хромая, ринулся прочь: дробинка угодила ему в лапу.
Потом вдруг всплыл перед глазами экзамен по сопромату. Из тридцати шести билетов он не знал одного, восьмого.
Его товарищ, Димка Горев, быстро подсчитал, что по теории вероятности беспокоиться абсолютно нет оснований: вытащить нежелательный билет почти невозможно.
Но Валерий совершил-таки невозможное: выудил из целой пачки именно этот несчастный восьмой билет.
Вообще почему-то именно сейчас косяком лезли в голову все горести и беды, приключившиеся с ним в жизни.
А потом вспомнилось, как однажды он, мальчишкой, учась в спортшколе, прыгнул через веревку с мокрым бельем. Мамаша так испугалась, даже опрокинула корыто с водой.
Он вообще тогда все время прыгал, не только на тренировках. Спускался по лестнице, прыгая через несколько ступенек. Прыгал через заборы, до смерти пугая теток на огородах. Даже в постель он не ложился, а прыгал.
Сколько же он сделал всяческих прыжков? Однажды вместе с Григорием Денисовичем прикинули – приблизительно, конечно. И получилось жуткое число – девяносто тысяч! Он не поверил и потом, дома, один, снова пересчитал. И снова получилось девяносто тысяч.
Да, и все для того, чтобы не дрожали колени перед высоко вознесенной планкой. А теперь вот этот Тювас…
«Ладно. А ужинать все-таки надо», – подумал он. Встал, вышел в коридор и постучал в соседний номер, к Григорию Денисовичу.
Тренер поглядел на него испытующе:
– Ну, и как?
– Что «как»? – переспросил Валерий. Помолчал и хмуро добавил: – Два восемнадцать – не шуточки.
– Не шуточки, – подтвердил тренер.
Он задумчиво посмотрел в окно. Там лезли прямо в комнату косматые лапы какого-то незнакомого дерева. Ствол его, толстый, был как войлоком укутан. А ветки утыканы зелеными, мягкими, как шелк, иголками.
Потом посмотрел на Валерия. Внимательно, будто видел ученика впервые. У Валерия длинные ноги, узкие бедра, и вся фигура истинно «прыжковая». Такая легкая, будто весь он – на пружинах. И в любую минуту может «выстрелить» себя под потолок.
– А знаешь, – сказал Григорий Денисович, – некоторые на тренировках показывают куда лучшие сантиметры, чем на соревнованиях. На тренировке – оно вольней, раскованней. Может, и Тювас из этой породы?
Валерий пожал плечами.
Он, конечно, сразу раскусил немудреную хитрость Григория Денисовича. Ну, что ж – тренер… Тренеру положено вселять бодрость в ученика. Всегда. В любых, самых скверных обстоятельствах. Наверно, и сам он, если был бы тренером, вот так же, спокойно и уверенно, вдалбливал бы прыгуну, что волноваться нет причин.
– Твоя задача простая, – продолжал Григорий Денисович. – Покажи свои два двадцать два. И все. Ну, а Тювас… Может, он и два восемнадцать не потянет? Это ведь Олимпиада – не тренировка. Тут, брат, все решают нервы, воля. Ну, а воли тебе не занимать. Помнишь, как ты Рыжова сломил? Вот то-то…
Он задумался, снова глядя на косматые мягкие лапы в окне.
– Странно, – в раздумье продолжал он. – Когда Тювас так прибавил? Помнишь, в Париже он показал два семнадцать – и баста. А раньше – и того меньше – два десять, два двенадцать. И вдруг – такой скачок.
Валерий качнул головой.
– Париж – это же год назад. За год можно и подрасти.
– Можно, конечно, – согласился Григорий Денисович.
Они замолчали.
– Ну, ужинать, – сказал тренер и встал.
Встал и Валерий. Они уже вышли в коридор, когда услышали: в номере звонит телефон. Они остановились. Телефон звонил пронзительно, требовательно.
Тренер вернулся.
– Кто? Кто говорит? – по-английски переспросил он, и Валерий видел, как губы у него сжались в тонкую полоску.
– Друг? – повторил он и удивленно посмотрел на Валерия. – А точнее нельзя?
В трубке застрекотало, и Валерий даже на расстоянии услышал, как мужской голос что-то торопливо объяснял.
– Обманули? – Григорий Денисович весь напрягся. – Как это?
Голос в трубке вновь зачастил, заторопился.
– Так, – вдруг совершенно спокойно сказал Григорий Денисович. – Так. Все понятно.
Он отнял трубку от уха – в ней пели частые гудки – неторопливо положил ее и повернулся к Валерию.
– Ясно? – Глаза его были злыми и насмешливыми сразу.
Валерий глядел удивленно. Что случилось?
– Нас обманули, как слепых котят, – сказал тренер. – Этот таинственный друг, – он ткнул рукой в трубку, – говорит, что планка стояла два метра десять! Понял? Десять, а не восемнадцать!
Валерий молчал. Черт побери! Как просто. И как подло! Да, лишить покоя, уверенности…
– А кто звонил? – спросил он. Помолчал в раздумье. – Не Рассел Смит?
Ему как-то сразу понравился молодой негр.
Тренер развел руками.
– Не исключено. Хотя… вряд ли… Но «папаша»-то! «Папаша Симон»! Такой симпатичный! Такой ласковый! Ну и пройдоха! Ну и подлец! Придумал же – психологический нокаут.
– Да! – Валерий засмеялся. – Ничего не скажешь: психолог!
С души сразу как камень свалился. Сердце стучало четко и свободно. И казалось, начнись состязания вот сейчас, сию минуту, – он взял бы и два двадцать, и два двадцать пять, а может, и мировой рекорд побил бы.
«Ну, держись, Тювас! – с радостной яростью и азартом подумал Валерий. – Завтра встретимся!»
НОВЫЙ СТОРОЖ
Дядя Федя ушел на пенсию.
Всем нам было жаль расставаться со стариком. За многие годы он так сжился с нашим маленьким заводским стадионом, что, казалось, трудно даже представить зеленое футбольное поле и гаревые дорожки без него. И жил он тут же, в небольшой комнатушке под трибуною.
Мы часто забегали к нему: то за футбольным мячом, то за волейбольной сеткой, то за секундомером, гранатами, копьем или диском.
Дядя Федя был сторожем и «смотрителем» нашего заводского стадиона. Он подготавливал беговые дорожки, весной приводил, как он говорил, «в божеский вид» футбольное поле, подстригал траву, красил известью штанги; разрыхлял и выравнивал песок в яме для прыжков; следил за чистотой и порядком – в общем, делал все, что требовалось.
Сам он называл себя «ответственным работником», потому что (тут старик неторопливо загибал узловатые пальцы на руке) рабочий день у него ненормированный, как, скажем, у министра, – это раз; за свой стадион он отвечает головой, как, к примеру, директор за свой завод, – это два; а в-третьих, без него тут был бы полный ералаш.
И вот четыре дня стадион без «хозяина». Мячи, сетки, копья, рулетки и секундомеры временно выдавала секретарь-машинистка из заводоуправления. Она деликатно брала гранату самыми кончиками тоненьких пальчиков и клала ее в ящик так осторожно, словно боялась, что граната взорвется.
В каморке под трибуной, раскаленной отвесными лучами солнца, было душно, как в бане, но машинистка всегда носила платье с длинными рукавами, чулки и туфли на тоненьком каблучке. Когда она приходила на работу и уходила домой, на земле от этих каблучков оставались два ряда глубоких ямок.
– Осиротел наш стадион, – вздохнул Генька, лежа в одних трусиках на скамейке, на самом верху трибуны.
Мы молча согласились с ним.
Генька очень любил загорать и уже к началу лета становился таким неестественно черным, что однажды школьники даже приняли его за члена африканской делегации, гостившей в то время в Ленинграде.
– Говорят, скоро новый сторож прикатит, – переворачиваясь на левый бок, сообщил Генька.
Он всегда узнавал все раньше других.
– Говорят, аж из-под Пскова старикашку выписали, – лениво продолжал Генька и легонько отстранил Бориса, чтобы тот головой не бросал тень ему на ноги. – В Ленинграде, видимо, специалиста не нашлось…
Генька на прошлой неделе получил сразу два повышения: стал токарем пятого разряда и прыгуном третьего. Теперь он очень зазнавался и считал, что токарь четвертого разряда – это не токарь, а на спортсменов-неразрядников вообще не обращал внимания.
Мы знали это и при случае подтрунивали над Генькой, но сейчас воздух был таким теплым и ветерок так чудесно обвевал тело, что все размякли и спорить не хотелось. Да к тому же мы любили дядю Федю, поэтому к его будущему заместителю – кто бы он ни был – заранее относились недоверчиво. Второго такого, как дядя Федя, не найдешь.
Но постепенно нам надоело ворчание Геньки. Даже самый невозмутимый из нашей компании – Витя Желтков – и тот не вытерпел.
– Что тебе покоя не дает старикан?! – сказал он Геньке. – Еще в глаза не видал, а уже прицепился…
Время было раннее. День будний. На стадионе, кроме нас пятерых – никого. Только несколько мальчишек на футбольном поле упрямо забивали мяч в одни ворота. Мы работали в вечернюю смену и уже с утра пропадали на стадионе.
Занятия нашей заводской легкоатлетической секции проводились два раза в неделю, но в эти чудесные летние деньки мы пользовались каждым свободным часом для добавочной самостоятельной тренировки. Наши тоненькие тетрадочки – «дневники самоконтроля», которые мы недавно завели по совету инструктора и аккуратно вписывали в них все свои тренировки, – уже кончались, а Желтков залез даже на обложку.
– Приедет какой-нибудь старый глухарь, – ворчал Генька, переворачиваясь на другой бок. – В спорте ни бе, ни ме, ни кукареку. Он в деревне, наверно, гусей пас, а тут ему стадион доверяют…
– Смотрите! – перебил Геньку Борис Кулешов, самый авторитетный в нашей пятерке друзей.
Отличный револьверщик, чемпион завода по прыжкам, он был, в противоположность Геньке, застенчивым, как девушка, и то и дело в самые неподходящие моменты густо краснел, что очень огорчало его.
Все приподняли головы со скамеек.
По футбольному полю неторопливо шел маленький, щупленький старичок, с лицом буро-красным, как кирпич, и длинными, вислыми усами. Он был, несмотря на жару, в черном, наглухо застегнутом пиджаке, в картузе и сапогах. За стариком плелся высокий парень, неся в одной руке огромный деревянный не то чемодан, не то сундук, а в другой – узел, из которого выглядывала полосатая перина.
– Похоже, дядя Федя номер два прибыл, – сказал Борис.
Старик, никого не спрашивая, уверенно направился к трибуне, словно хорошо знал, куда надо идти, и вошел в комнатушку. Парень остался у дверей и сел на свой сундук-чемодан.
Он молчал и не глядел на нас. Мы тоже не заговаривали с ним. Так прошло с полчаса. Потом со склада вдруг радостно выпорхнула секретарь-машинистка и быстро-быстро засеменила к выходу со стадиона. Ее каблучки-гвоздики так и мелькали, но ямок на этот раз почти не оставляли.
Старичок что-то крикнул парню, и тот втащил багаж под трибуну.
Вскоре мы спустились на поле, посидели в тени и стали разминаться.
Никто из нас не заметил, как старик вышел из своей комнатки. Он ходил по футбольному полю, внимательно оглядывая его, потом перешел на волейбольную площадку, взял лопату и стал копошиться возле столба. Мы еще позавчера обнаружили, что этот столб качается.
– Хозяйственный старец! – сказал Борис.
Генька сделал вид, будто не слышал его слов, и перешел с беговой дорожки к яме для прыжков. Прыжки шли у Генки лучше бега, поэтому он всегда старался побыстрее перебраться к планке.
Мы поставили для начала метр сорок, прыгнули по разу и подняли планку на пять сантиметров. Все снова прыгнули. Планку еще подняли. Приземистый, коренастый Витя Желтков трижды пытался взять новую высоту – и все три раза неудачно.
– Слабоват, Белок, – сказал Генька. – Не дорос!
– Разбег слишком длинный, – раздался вдруг чей-то спокойный голос.
Мы оглянулись.
На траве, недалеко от нас, сидел, подвернув ноги по-турецки, тот парень, который недавно нес багаж деда, и неторопливо щелкал семечки. На нем была белая косоворотка, вышитая «крестиком», и широкие брюки-клеш.
Разбег у Желткова и впрямь длинноват. Но с какой стати этот парень вмешивается не в свое дело? Генька насмешливо оглядел его и небрежно заметил:
– Между прочим, гражданин, на стадионе семечки не лузгают. Мусорить запрещено. Это у вас, в Пскове, вероятно, такие порядочки.
– А я и не мусорю, – спокойно ответил парень.
Действительно, шелухи около него не валялось. Парень складывал ее в карман.
Генька не нашелся, что возразить, и со злости потребовал, чтобы поставили сразу метр шестьдесят. Прыгнул, но сбил планку.
– Разбег короткий, – спокойно сообщил парень, продолжая громко щелкать семечки.
– Вот мастер! То у него слишком длинный разбег, то слишком короткий, – ядовито сказал Генька.
Наш инструктор уже не раз советовал ему удлинить разбег на четыре шага. Парень был прав, и именно поэтому Генька злился.
– А может, вы сами, маэстро, изволите прыгнуть?! Покажите высокий класс, – усмехнулся Генька, – поучите нас, дураков.
Приезжий парень промолчал. Мне показалось, что он даже покраснел.
«Не умеет прыгать, – догадался я, – а конфузиться не хочет».
Генька торжествующе гмыкнул, мы спустили планку пониже и снова стали тренироваться. Вскоре подошел сторож. Встал возле парня, положил лопату, достал из-за голенища газету, аккуратно оторвал квадратик и, свернув папиросу с палец толщиной, задымил едким, крепким самосадом. Его маленькие живые глазки, окруженные густой сетью морщин, внимательно следили за прыгунами.
Вот Генька почти было взял метр шестьдесят, но, уже перейдя планку, сбил ее рукой.
– Эх, – с досадой крякнул старик. – Группировочка,[6]6
В воздухе прыгун группирует, то есть располагает, все части своего тела так, чтобы придать им наиболее выгодное положение.
[Закрыть] милый, слабовата…
Генька выпучил глаза и развел руками.
– «Группировочка», – передразнил он. – Сперва хлопец надоедал, а теперь и дед туда же…
Генька отвернулся, сел на траву и снял туфли, словно туда попал песок. Но сколько он их ни тряс, песок не сыпался.
Вскоре сторож ушел, и Генька снова прицепился к незнакомому парню.
– Тоже мне «теоретики», – ехидно бормотал он. – А самим на метр от земли не оторваться!
Парень молчал.
– Ну, чего пристал к человеку?! – вступились мы. – Ну, не умеет прыгать… А ты вот, например, не умеешь копье бросать… Не задавайся!
Однако парень вдруг перестал щелкать семечки и, ни слова не говоря, начал снимать брюки. Генька продолжал подзадоривать его, пока парень не стянул косоворотку и не остался в одних трусах.
– Поставьте для начала метр сорок, – благородно скомандовал Генька. – Пусть гражданин разомнется.
Мальчишки-футболисты, собравшиеся на шум, быстро спустили рейку. Генька сам первый разбежался и легко взял высоту.
– Пропускаю, – сказал парень, не трогаясь с места.
Мы переглянулись, а мальчишки с радостным визгом подняли планку. Генька снова перемахнул через нее.
– Пропускаю, – невозмутимо повторил парень.
– Ах, так! Ставьте тогда сразу метр шестьдесят, – приказал Генька.
Ребятишки задрали планку еще выше. Теперь они уже свободно проходили под нею, не наклоняя головы.
Генька долго примерялся, приседал, подпрыгивал на месте, потом наконец разбежался и взял высоту.
– Чистая работа! – спокойно сказал парень.
Помолчал и прибавил:
– Я пропускаю!
Тут уж Генька не выдержал. Пропускает метр шестьдесят?! Подумаешь, мастер спорта выискался! Знаем мы таких: будет бахвалиться, пропускать да пропускать, а потом не возьмет высоты и так и не узнаешь, может ли он хотя бы метр сорок прыгнуть.
Ребятишки быстро поставили метр шестьдесят два. Мы удивленно переглядывались.
Генька снова разбежался, но сбил рейку. Он хотел попытаться еще раз, но потом плюнул и сел на траву, – Генька знал: метр шестьдесят два ему все равно не взять.
Настал черед незнакомца.
Он несколько раз подпрыгнул на месте и стал поочередно вскидывать вверх то правую, то левую ногу, задирая их к самой голове. Мы с любопытством следили за ним.
Закончив разминку, парень подошел к планке, которая висела в воздухе на уровне его лба, молча поднял ее еще на три сантиметра, аккуратно отсчитал одиннадцать шагов и провел босой ногой черту на земле. Он встал на черту, опустил голову на грудь, сосредоточиваясь перед прыжком, потом вдруг выпрямился и рванулся вперед.
Парень стремительно взмыл в воздух, поравнялся с планкой, на миг замер – казалось, прыгун не дотянется, не перейдет планку, – но он сделал еще одно движение, словно отталкиваясь от самого воздуха, и распластался над перекладиной. Мгновение висел над рейкой и мягко приземлился в яме с песком.
Мы чуть не ахнули: не ожидали от него такой прыти.
Даже Генька покрутил головой от восхищения, а мальчишки прямо глаз не сводили с парня. Мы окружили его, расспрашивали, кто он и откуда. Оказалось, Генька не наврал: парень действительно пскович. Приехал вместе с дедом: тот будет работать на стадионе, а парень поступает в Технологический. Правда, Генька, как всегда, немного преувеличил: ни деда, ни парня никто не «выписывал», приехали они сами.
– Чего тут у вас стряслося? – услышали мы встревоженный голос сторожа. Очевидно, его привлек шум.
– Ничего, дедушка, не случилось, – успокоил старика Борис. – Ну и внук у вас! Отличный прыгун! Метр шестьдесят пять взял…
– Как? – нахмурился старик. – Метр шестьдесят пять?
Он грозно посмотрел на внука, а тот виновато развел руками, пытаясь что-то объяснить.
Но дед не слушал. Подошел к планке, кряхтя, встал на цыпочки и сам поднял ее еще на четыре сантиметра.
– Прыгай! – сурово скомандовал старик.
Мы замерли. Сто шестьдесят девять! Неужели возьмет?!
Парень снова отмерил одиннадцать шагов, снова наклонил голову, сосредоточиваясь, и помчался к планке. Тело его ловко перекатилось через перекладину.
– Здорово! – в один голос крикнули мы.
– Вот теперь результат соответствует, – улыбаясь, сказал старик, взял лопату и ушел вместе с внуком.
Через несколько минут мы увидели: парень в одних трусиках лежит на трибуне, читает книгу и что-то аккуратно выписывает в толстую тетрадь с клеенчатым переплетом.
Мы перешли в сектор для метаний. Борис сбегал к старику, принес три диска и три длинных полированных копья с веревочными обмотками.
– А старец, честное слово, неплохой, – радостно сообщает Борис. – Сидит в каморке, сетку латает…
Мы стали по очереди метать копье. Я не люблю этого дела. С виду все просто, а метнуть по-настоящему здорово тяжело. Требуется техника, да еще какая!
Я разбежался и пустил копье. Оно полетело, вихляя в воздухе, и воткнулось в землю неподалеку от меня.
– Скрестный шаг[7]7
Скрестный шаг – последний, стремительный шаг перед броском копья. Ноги при этом перекрещиваются.
[Закрыть] вялый, – тотчас услышал я скрипучий старческий голос. – Разморился на жаре-то, милай…
Я обернулся. Дед, стоя за моей спиной, неодобрительно покачивал головой.
– А вы, дедушка, откуда знаете о скрестном шаге? – удивился я.
– Старики, милай, многое знают… – неопределенно ответил сторож и ушел.
– Ишь академик, – гмыкнул Генька. – Но, между прочим, все-таки непонятно – откуда этому божьему одуванчику известны всякие скрестные шаги и группировки?
Мы переглянулись. В самом деле, странно.
С каждым днем мы все больше убеждались в разносторонних познаниях нашего нового сторожа. То он высказывал футболистам свое мнение о системе «трех защитников» и ее преимуществах по отношению к игре «пять в линию», то, щурясь, следил за бегунами и вдруг заявлял, что у одного слабое дыхание, а у другого не отработан старт. И, что самое поразительное, замечания старика всегда были очень точными и попадали, как говорится, не в бровь, а в глаз.
Не раз приставали мы к нему с вопросом: откуда он так разбирается в спорте? Дед или отмалчивался, усмехаясь в усы, или отделывался прибаутками: «Чем старее, тем умнее», «Старый ворон даром не каркнет».
Однако вскоре все выяснилось.
Однажды старик заявил Геньке, бросавшему копье, что тот слишком высоко задирает наконечник.
– А ты, дед, хоть раз в жизни метал копье? Это тебе не рюхи палкой вышибать… – ехидно возразил Генька.
