Текст книги "Аркадий и Борис Стругацкие - Двойная звезда"

Автор книги: Борис Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Это история нашего старого приятеля Максима, который со своим дружком голованом Щекном идет по мертвому городу несчастной планеты Надежда. В феврале 1977-го мы начинаем и единым духом (в один присест) заканчиваем черновик повести о Максиме и Щекне и тут же обнаруживаем, что у нас получилось нечто странное – нечто без начала и конца и даже без названия. Исполненные недоумения и недовольства собою, мы откладываем в сторону эту нежданную и нежеланную рукопись и возвращаемся к работе над сценариями.

(Забавно: тогда нам казалось, что мы ловко придумали "бешенство генных структур на Надежде", странную и страшную болезнь, когда ребенок за три года превращается в старика, – нам казалось это эффектной и оригинальной выдумкой. И только много лет спустя узнали мы о хорошо известном современной науке эффекте преждевременной старости – прогерии – и том, что сконструированные нами фантастические явления описаны еще в начале XX века под названием синдром Вернера. Воистину ничего нельзя придумать, все, что тобою придумано, либо существовало уже когда-то, либо будет существовать, либо существует сегодня, сейчас, но тебе неизвестно...)

Только в ноябре 1978 года возвращаемся мы к первому варианту – и, что характерно, сразу же начинаем писать черновик – видимо, количество перешло у нас наконец в качество, нам сделалось ясно, как строится сюжет (погоня за неуловимым Львом Абалкиным) и куда пристроить уже написанный кусок со Щекном на планете Надежда...

Понятно, что сюжет ЖВМ – это сюжет классического детектива. Детектива, у которого лишь в конце (как и полагается) все расставляется по своим местам, все предшествующие странности увязываются в жесткую и безукоризненно логичную цепочку, у которого по ходу повествования (и даже по его окончании) читатель должен самостоятельно конструировать те или иные варианты ответов на возникающие вопросы. У которого, наконец, трагический финал – хотя впоследствии разными комментаторами не раз подчеркивалось: нет никаких доказательств того, что руководитель КОМКОНа-2 Рудольф Сикорски, он же Странник, он же Экселенц, убил Льва Абалкина, он же Гурон, шифровальщик штаба группы флотов "Ц" Островной Империи. Стрелял – да, но убил ли? Неизвестно. Ведь в Абалкина попали лишь три пули из пистолета "герцог" двадцать шестого калибра. С одной стороны – "восьмизарядной верной смерти", как назовет это оружие начальник отдела КОМКОНа-2 Максим Каммерер, он же Мак Сим. С другой стороны, когда в самого Максима на Саракше попало семь пуль – он пережил это без необратимых последствий для здоровья...

О вопросах, которые щедро разбросаны по тексту ЖВМ и остаются неразгаданными до конца повести, – отдельно. В начале 90-х годов БНС свел их в некую систему из одиннадцати пунктов, и после этого около года они активно обсуждались группой "Людены". Ответы были найдены – по крайней мере, БНС заявил, что вполне удовлетворен работой, проделанной люденами. Правда, отметил: людены еще не подошли к главному, фундаментальному вопросу повести. На который, впрочем, они рано или поздно наткнутся...

О "списке одиннадцати вопросов" поговорим чуть ниже, а пока – о главном вопросе. Том самом, фундаментальном.

Поскольку мнение самого БНС так и неизвестно (по крайней мере, мне) придется додумывать за мэтра. И, пожалуй, единственное, что приходит в голову мне, – то, что этот Главный вопрос звучит так: что делать, столкнувшись с "прогрессорством" чужих на Земле? Как вести себя, если есть хоть малейшее опасение, что перед нами – не жук в муравейнике, а хорек в курятнике?

Рудольф Сикорски на страницах ЖВМ отвечает на этот вопрос – нет нужды полностью приводить нужные цитаты. И логика его безупречна – логика руководителя КОМКОНа-2, организации, отвечающей за безопасность земной цивилизации в целом. "Нам одного не простят: если мы недооценили опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях – мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился черт с рогами, и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах..."

Но в своих делах Экселенц как минимум непоследователен. Исходя из этой логики, саркофаг с "зародышами" следовало бы уничтожить непосредственно после обнаружения группой Следопытов Бориса Фокина. Потому что "серой" завоняло сразу. Разве из "саркофага" с человеческими зародышами, заложенного "неведомыми чудовищами" (так впоследствии сами авторы ЖВМ квалифицируют конструкторов саркофага, видимо – не будучи уверены, что это Странники), мог доноситься какой-то иной запах? Сера, конечно, со временем выветривается, но это – обычная сера. А тут речь явно шла о сере необычной... Но даже если отбросить незамедлительное уничтожение "саркофага" как слишком поспешное действие, – что мешало Экселенцу позднее, когда серой стало вонять все явственнее и явственнее, принять меры – а не отстраненно наблюдать за развитием событий? Оно конечно, в ЖВМ описывается некий "тупик", в который уперлись на Тагоре, где, найдя аналог саркофага, тут же его уничтожили, и делается вывод о том, что этот "тупик" мог оказаться следствием данных необратимых действий. Но "после того" вовсе не значит "вследствие того" – Экселенцу ли этого не знать?

На самом деле ответ на вопрос "что делать" вовсе не прост. То, что "саркофаг" – творение чужой цивилизации, – очевидно. То, что эта чужая цивилизация программировала создание простых наблюдателей в будущем Земли, – крайне маловероятно. Значит, программировались разведчики. Квартирьеры. Специалисты по активному воздействию. Какое именно воздействие программировалось – можно гадать, но нужно ли? Ведь логика конструкторов "саркофага" в любом случае иная, чем у землян. Значит, единственный выход не допустить развития чужого Эксперимента до, возможно, необратимой стадии. Когда не поможет даже промышленное производство святой воды...

Есть, однако, и противоположные соображения – вытекающие из того же исходного посыла о чужих "прогрессорах". Ну, уничтожим "саркофаг", а что дальше? С одной стороны, если Странники хотят вреда землянам (или хотят "творить добро как они его понимают", что еще хуже) и при этом они не полные идиоты – вряд ли они не предусмотрели бы такой вариант. И не позаботились бы о "подстраховке". С другой стороны, что это за "прогрессоры" и чуть ли будущие диверсанты, судьба которых их создателями изначально поставлена в полную зависимость от землян – без их помощи они даже на свет появиться не могут. Так ли "программируют" тех, кто должен работать против Земли?

Знаменитый финал ЖВМ, кажется, свидетельствует в пользу первой системы аргументов. Но, может быть, это только кажется? Тем более что в "Волны гасят ветер" Леонид Горбовский (в знаменитой беседе в Краславе, лакуны в записи которой впоследствии должен заполнить Тойво Глумов) высказывается однозначно: если Странники – сверхцивилизация, то неужели они не могли бы провести любую "спецоперацию" против Земли так, чтобы земляне этого даже не заметили?

Комментарий БНС:

Черновик мы закончили 7 марта 1979 года, решительно преодолев два возникших к концу этой работы препятствия. Во-первых, мы довольно долго не могли выбрать финал. Вариант гибели Льва Абалкина был трагичен, эффектен, но достаточно очевиден и даже банален. Вариант, когда Максиму удается-таки спасти Абалкина от смерти, имел свои достоинства, но и свои недостатки тоже, и мы колебались, не в силах сделать окончательный выбор, все время, по ходу работы, перестраивая сюжет таким образом, чтобы можно было в любой момент использовать ту или иную концовку. Когда все возможности маневрирования оказались исчерпаны, мы вспомнили Ильфа и Ветрова. Были заготовлены два клочка бумаги, на одном написано было, как сейчас помню, "живой", на другом – "нет". Клочки брошены были в шапку АН, и мама наша твердой рукою извлекла "нет". Судьба концовки и Льва Абалкина оказалась решена.

(Дьявольские, однако, шутки играет с нами наша память. Предыдущий абзац я написал, будучи АБСОЛЮТНО уверен, что так оно все и было. И вот месяц спустя, просматривая рабочий дневник, я обнаружил вдруг запись, датированную 29.10.1975, из коей следует, что жребий – да, имел место, но решал он отнюдь не вопрос, будет ли концовка трагической – "со стрельбой" или мирной. Совсем другую он проблему разрешал: как скоро Лев Абалкин узнает всю правду о себе. Рассматривалось три варианта:

"1. Лев ничего не знает и ничего не узнает.

2. Лев ничего не знает, затем постепенно узнает.

3. Лев знает с самого начала.

Мама выбрала (3) со стрельбой".

Вот тебе и на! Но ведь на самом-то деле АБС фактически писали вариант (2)! Правда, "со стрельбой". И на том спасибо. Ведь даже и месяц спустя в дневнике мы пишем: "М.б., кончить не смертью, а подготовкой к ней? Странник провожает его взглядом". Не-ет, всегда, с незапамятных времен, сомневался я как в достоверности истории вообще, так любых мемуаров в частности – и правильно, надо думать, сомневался... Оставляю, впрочем, предыдущий абзац без каких-либо изменений. Пусть вдумчивый читатель получит в свое распоряжение образец мемуарного "прокола", характерного именно для данных комментариев. Может быть, это поможет ему оценить меру достоверности всего текста в целом.)

Теперь о другом препятствии, гораздо более серьезном. Мы прекрасно понимали, что у нас получается нечто вроде детектива – история расследования, поиска и поимки. Однако детектив обладает своими законами существования, в частности, в детективе не должны оставаться какие-либо необьясненности, и никакие сюжетные нити не имеют права провисать или быть оборваны. У нас же таких оборванных нитей оказалось полным-полно, их надобно было специальным образом связывать, а нам этого не хотелось делать самым решительным образом. Застарелая нелюбовь АБС к каким-либо объяснениям и растолкованиям текста вспыхнула по окончании повести с особенной силой.

1. Что произошло между Тристаном и Абалкиным там, на Саракше?

2. Как (и зачем) Абалкин оказался в Осинушке?

3. Зачем ему понадобилось общаться с доктором Гоаннеком ?

4. Зачем ему понадобилось общаться с Майкой?

5. Что ему нужно было от Учителя?

6. Зачем звонил он журналисту Каммереру?

7. Зачем ему понадобился Щекн?

8. Как удалось ему выйти на доктора Бромберга?

9. Зачем в конце повести он идет в Музей Внеземных культур?

10. Что, собственно, произошло там, в Музее?

11. И наконец, самый фундаментальный вопрос: почему он, Абалкин (если он, конечно, не есть в самом деле автомат Странников, а по замыслу авторов он, конечно, никакой не автомат, а несчастный человек с изуродованной судьбой), почему не пошел он с самого начала к своим начальникам и не выяснил по-доброму, по-хорошему всех обстоятельств своего дела? Зачем понадобилось ему метаться по планете, выскакивать из-за угла, снова исчезать и снова внезапно появляться в самых неожиданных местах и перед самыми неожиданными людьми?

Во всяком добропорядочном детективе все эти вопросы, разумеется, должно было бы подробно и тщательно разложить по полочкам и полностью разъяснить. Но мы-то писали не детектив. Мы писали трагическую историю о том, что даже в самом светлом, самом добром и самом справедливом мире появление тайной полиции (любого вида, типа, жанра) неизбежно приводит к тому, что страдают и умирают ни в чем не повинные люди, – какими благородными ни были бы цели этой тайной полиции и какими бы честными, порядочнейшими и благородными сотрудниками ни была эта полиция укомплектована. И в рамках таким вот образом поставленной литературной задачи заниматься объяснениями необъясненных сюжетных второстепенностей авторам было и тошно, и нудно.

Сначала мы планировали написать специальный эпилог, где и будут поставлены все точки над нужными буквами, все будет объяснено, растолковано, разжевано и в рот читателю положено. Сохранился листочек с одиннадцатью сакраментальными вопросами и с припиской внизу: "30 апреля 1979 г. Вопрос об эпилоге – посмотрим, что скажут квалифицированные люди". На самом деле, я полагаю, вопрос об эпилоге был нами решен уже тогда, вне всякой зависимости от мнения "квалифицированных людей". Мы уже понимали, что написана повесть правильно: все события даны с точки зрения героя Максима Каммерера – так, что в каждый момент времени читателю известно ровно столько же, сколько и герою, и все решения он, читатель, должен принимать вместе с героем и на основании доступной ему (отнюдь не полной) информации. Эпилог при такой постановке литературной задачи становился абсолютно не нужен. Тем более что, как показал опыт, "квалифицированные люди" оборванных нитей либо не замечали вовсе, либо, заметив, каждый по-своему, но отнюдь не без успеха связывали их сами.

На самом деле ответы на большинство из вопросов рассыпаны в неявном виде по всему тексту повествования, и внимательный читатель без особенного труда способен получить их вполне самостоятельно. Например, любому читателю вполне доступно догадаться, что в Осинушке Абалкин оказался совершенно случайно (уходя от слежки, которая чудилась ему в каждом встречном и поперечном), а к доктору Гоаннеку он обратился в надежде, что опытный врач-профессионал без труда отличит человека от робота-андроида.

Использовать эти мои комментарии для объяснений необъясненного означало бы фактически дописать тот самый эпилог повести, от которого авторы в свое время отказались. Потому я и не стану ничего здесь объяснять, оставив повесть в первозданном ее виде в полном соответствии с исходным замыслом авторов.

Ответы на все указанные вопросы (в трактовке группы "Людены") вряд ли надо приводить в этой книге – скорее всего, они интересуют лишь о-очень узкий круг фанатичных поклонников, и не просто поклонников, но и исследователей творчества АБС. Но один ответ все же приведем – хотя и он предназначен для тех читателей, которые достаточно плотно "включены" в Миры Братьев Стругацких и которым не надо напоминать суть дела и объяснять, скажем, кто такой Тристан...

Итак, что на самом деле произошло с Тристаном? БНС по поводу этого вопроса замечает:

"Принципиально особенным является первый вопрос. Чтобы ответить на него, недостаточно внимательно читать текст – надо ПРИДУМАТЬ некую ситуацию, которая авторам, разумеется, известна во всех деталях, но в повести присутствует лишь как некое древо последствий очевидного факта:

Абалкину откуда-то (ясно откуда – от Тристана) и каким-то образом (каким? в этом и состоит загадка) удается узнать, что ему почему-то запрещено пребывание на Земле и запрет этот каким-то образом связан с КОМКОНом-2 (отсюда – бегство Абалкина с Саракша, неожиданный и невозможный звонок его Экселенцу, вообще все странности его поведения). Разумеется, я мог бы здесь изложить суть этой исходной сюжетообразующей ситуации, но мне решительно не хочется этого делать. Ведь ни Максим, ни Экселенц ничего не знают о том, что произошло между Тристаном и Абалкиным на Са-ракше. Они вынуждены только строить гипотезы, более или менее правдоподобные, и действовать, исходя из этих своих гипотез. Именно процедура поиска и принятия решений как раз и составляет самую суть повести, и мне хотелось бы, чтобы читатель строил СВОИ гипотезы и принимал СВОИ решения одновременно и параллельно с героями – на основании той и только той информации, которой они обладают. Ведь знай Экселенц, что на самом деле произошло с Тристаном на Саракше, он воспринимал бы поведение Абалкина совершенно иначе, и у повести нашей было бы совсем другое течение и совершенно другой, далеко не столь трагичный конец".

В трактовке "Люденов" ответ (вкратце) выглядит так. На месте, где предполагалась его встреча с Абалкиным, Тристан был захвачен контрразведчиками Островной Империи, заподозрен в шпионаже и подвергнут пыткам. В результате этих пыток, возможно с применением химических препаратов, он мог начать бредить, причем на родном немецком языке. Появившийся на месте встречи Абалкин-Гурон не мог не быть привлечен для дешифровки этого бреда. В результате чего вполне мог узнать, что ему, во-первых, категорически запрещено возвращаться на Землю, во-вторых – что по некоему номеру спецканала, известному только Тристану и Экселенцу, можно что-то выяснить. Само собой, переводить все это контрразведчикам Империи Абалкин не стал, но воспользовался первым же поводом для того, чтобы покинуть Островную Империю и принять меры для прояснения ситуации.

Если же говорить о последнем, одиннадцатом, вопросе (именуемом АБС фундаментальным) – почему Абалкин, попросту говоря, не пошел жаловаться по начальству, а вместо этого начал метаться по планете и совершать необъяснимые и необратимые поступки – ответ на него несложен. Абалкин "прогрессор" и свои проблемы привык решать типично "прогрессорским" методом. То есть в одиночку и так, чтобы сразу отделить своих от чужих. Что есть, согласно Стругацким, одно из главнейших качеств Прогрессора – умение безошибочно отделять своих от чужих. Кроме этого, Абалкин очень хорошо знает, каково его родное начальство и к чему привели, например, его многочисленные жалобы в прежние годы – когда он хотел работать по призванию, а его безжалостно отпихивали в нужную начальству сторону. То есть подальше от Земли.

Комментарий БНС:

Чистовик мы добили окончательно в конце апреля 1979 года и тогда же но никак не раньше! – приняли новое название "Жук в муравейнике" вместо старого "Стояли звери около двери". От исходного замысла остался только эпиграф. За него, помнится, нам пришлось сражаться буквально не на жизнь, а на смерть с окончательно сдуревшим идиотом-редактором из Лениздата, которому втемяшилось в голову, что стишок этот авторы на самом деле придумали, переиначив (зачем?!) какую-то богом забытую маршевую песню гитлерюгенда (!!!). Причем эту – истинную – причину редакторской активности мне сообщил по секрету "наш человек в Лениздате", а в открытую речь шла только о нежелательных аллюзиях, акцентах и ассоциациях, каким-то таинственным образом связанных со злосчастным "стишком маленького мальчика".

Из письма БН от 9.09.82: "...В общем, битых полтора часа мы с Брандисом (который также был вызван, как составитель и автор предисловия) доказывали этому дубине, что нет там никаких аллюзий и что не ночевали там ни акценты, ни ассоциации, ни прочие иностранцы, а есть там, напротив, только Одержание и Слияние... Скажи мне: почему они всегда одерживают над нами победы? Я полагаю, потому, что им платят за то, чтобы они напирали, а нам за то, чтобы мы уступали..."

Отстоять эпиграф так и не удалось. С трудом удалось оставить в тексте сам стишок, основательно его, впрочем, изуродовав. (Никогда в жизни не согласились бы мы на такое издевательство, но повесть шла в сборнике вместе с произведениями других авторов, и получалось так, что из-за нашего "капризного упрямства" страдают ни в чем не повинные собратья-писатели).

Но, несмотря на мелкие огрехи, цензурные придирки и прочие "радости жизни", ЖВМ занял свое прочное место в Мире Полудня. И одновременно стал связующим мостиком от "Обитаемого острова" к "Волны гасят ветер". Где авторы завершили трилогию о Максиме Каммерере – правда, на довольно грустной ноте. Как напишет БНС, "повесть "Волны..." оказалась итоговой. Все герои наши безнадежно состарились, все проблемы, некогда поставленные, нашли свое решение (либо – оказались неразрешимыми), мы даже объяснили (вдумчивому) читателю, кто такие Странники и откуда они берутся во Вселенной, ибо людены наши – это Странники и есть, точнее, та раса Странников, которую породила именно цивилизация Земли, цивилизация Homo sapiens (как называется в Большой науке вид, к которому все мы имеем честь принадлежать)..."

"ХРОМАЯ СУДЬБА" (1967-1982)

"Хромая судьба" – второй, после "Града обреченного", и он же последний роман АБС, который они, по собственному признанию, совершенно сознательно писали "в стол", понимая, что у него нет никакой издательской перспективы. Действительно, довольно трудно представить себе издание ХС (естественно, вместе с "Гадкими лебедями") году эдак в 1983-м. В самый (как казалось тогда) разгар застоя, когда страной правил недавний председатель КГБ, а Политбюро ЦК КПСС в целях увековечения памяти Л.И. Брежнева постанавливало, как шутили тогда, присвоить его имя Ю.В. Андропову. Когда в магазинах проводили облавы на предмет обнаружения улизнувших с работы граждан, когда сбивали южнокорейский "Боинг", когда Сахаров уже сидел в горьковской ссылке и когда вовсю пылал пожар "освободительной" войны в Афганистане.

Время было мерзейшее – как сейчас помню. Все мы пребывали в полной уверенности, что кремлевские старцы будут и далее сменять друг друга на троне и надо только внимательно следить – кто будет возглавлять комиссию по организации похорон очередного вождя (это, как известно, было вернейшей приметой – точнее. Знаком, безошибочно указывавшим на очередного Генерального секретаря). Было понятно, что после Андропова грядет либо Черненко, либо Гришин, а вот Романову, видимо, придется подождать непозволительно молод. Но настанет и его черед (о чем мы, жившие в Ленинграде под его мудрым руководством, размышляли со скрежетом зубовным)...

И в это время – "Хромая судьба"? Помилуйте, о чем речь? С ее-то откровенными издевательствами над социалистическим реализмом и структурами, оный соцреализм производящими? С беспощадно точным описанием творческих мук писателя, пытающегося "встроиться" в застойную эпоху и ей хотя бы формально соответствовать, держа при этом (как многие из нас, впрочем) фигу в кармане? С упоминанием, наконец, того, что писатель вообще может писать "в стол", иметь дома в ящике стола что-либо тайное, заветное, сокровенное, но не предназначенное для открытой советской печати? А как же провозглашенная на весь мир свобода творчества? Сразу, правда, вспоминается известное: "А правда ли, что советские писатели пишут по указке партии? – Нет, неправда! Они пишут по указке сердца! А сердца преданы партии..."

Комментарий БНС:

История написания этого романа необычна и достаточно сложна, так что приступая сейчас к ее изложению, я испытываю определенные трудности, не зная, с чего лучше начать и в какой последовательности излагать события.

Во-первых – название. Оно было придумано давно и предназначалось для совсем другой повести – "о человеке, которого было опасно обижать". Эту повесть мы обдумывали на протяжении многих лет, то приближаясь к ней вплотную, то отдаляясь, казалось бы, насовсем, и в конце концов АН написал ее сам, в одиночку, под псевдонимом С. Ярославцев и под названием ".Дьявол среди людей". Первоначальное же ее название – "Хромая судьба" – мы отдали роману о советском писателе Феликсе Сорокине и об унылых его приключениях в мире реалий развитого социализма.

Роман этот возник из довольно частного замысла: в некоем институте вовсю идет разработка фантастического прибора под названием Menzura Zoili, способного измерить ОБЪЕКТИВНУЮ ценность художественного произведения. Сам этот термин мы взяли из малоизвестного рассказа Акутагавы, и означает он в переводе что-то вроде "Измеритель Зоила", где Зоил – это древнегреческий философ, прославившийся в веках особенно злобной критикой Гомера, так что имя его стало нарицательным для обозначения ядовитого, беспощадного и недоброжелательного критика вообще. Первое в нашем рабочем дневнике упоминание о произведении с таким названием относится аж к ноябрю 1971-го года! Но тогда задумывалась пьеса, а не роман.

Самые же первые подробные обсуждения именно романа состоялись, судя по дневнику же, только в ноябре 1980-го, потом снова возник перерыв длиной почти в год, до октября 1981-го, и только в январе 82-го начинается обстоятельная работа над черновиком. К этому моменту все узловые ситуации и эпизоды были определены, сюжет готов полностью и окончательно сформулироваласъ литературная задача: написать булгаковского "Мастера-80", а точнее, не Мастера, конечно, а бесконечно талантливого и замечательно несчастного литератора Максудова из "Театрального романа" – как бы он смотрелся, мучился и творил на фоне неторопливо разворачивающихся "застойных" наших "восьмидесятых". Прообразом Ф. Сорокина взят был АН с его личной биографией и даже, в значительной степени, судьбой, а условное название романа в этот момент было – "Торговцы псиной" (из все того же рассказа Акутагавы: "С тех пор как изобрели эту штуку, всем этим писателям и художникам, которые торгуют собачьим мясом, а называют его бараниной, всем им – крышка...").

Обработка черновика закончена была в октябре 1982 г., и тогда же совершилось переименование романа в "Хромую судьбу", и эпиграф был найден мучительно грустная и точная хокку старинного японского поэта Райдзана об осени нашей жизни. (Мало кто это замечает, а ведь "Хромая судьба" – это прежде всего роман о беспощадно надвигающейся старости, от которой нет нам ни радости, ни спасения, – "признание в старости", если угодно...)

Но вовсе не сами, как выражаются авторы, "унылые приключения" Феликса Сорокина в мире реалий развитого социализма представляют наивысший интерес в ХС. Хотя с годами я и перечитываю эту часть "Хромой судьбы" с не меньшим удовольствием, чем в первый раз. И время от времени обнаруживаю что-то любопытное и даже неожиданное. Скажем, совсем недавно, зайдя в магазин, увидел вдруг на полке с восточными сладостями... "Ойло Союзное"! На вид что-то среднее между пастилой и халвой. И тут же вспомнил одного из героев ХС, носившего именно такое прозвище. А в прошлом году из ответов БНС на вопросы по Интернету узнал, что в Канске Красноярского края АНС прослужил довольно долгое время в качестве преподавателя в школе военных переводчиков. И изображенные в ХС сцены сожжения императорской библиотеки это описание реальных событий...

Однако куда любопытнее другая часть ХС – посвященная другому писателю, Виктору Баневу. Тоже живущему в тоталитарной стране, – которую, впрочем, по причине ее явной "зарубежности" можно было таковой если не называть, то по крайней мере изображать. И видящим перед собой, в общем, похожие проблемы. Короче говоря, "встроенная" в ХС повесть "Гадкие лебеди".

О ГЛ в 70-х годах ходили легенды – повесть, написанная в конце 60-х годов, была известна только в самиздатовском варианте. Иногда – в опубликованной в "Посеве" версии, тайком привезенной кем-либо из-за рубежа под угрозой ответственности за "антисоветскую агитацию". Правда, как говорят авторы, "органы" не слишком рьяно за ней охотились – поскольку "Гадкие лебеди" проходили по разряду "упаднических", а не антисоветских. Но сам факт публикации в "антисоветском" издательстве "Посев" не мог рассматриваться иначе, как нечто недопустимое. Да и содержание повести было, мягко говоря, невосторженным. За такой образ мыслей при дворе епископа и боевого магистра раба божьего Рэбы давали как минимум пять розог без цело-ванья...

Достаточно вспомнить ТАКОЕ, сразу и надолго запомнившееся:

"Продаваться надо легко и дорого. Чем талантливее твое перо, тем дороже оно должно обходиться власть имущим".

Или:

"Скажите, вы сперва пишете, а уже потом вставляете национальное самосознание?"

И ответ Банева: мол, читаю речи нашего президента, потом включаю телевизор и слушаю речи президента, включаю радио и слушаю речи президента... и когда начинает рвать – тогда берусь за дело...

А чего стоит эпизод, когда будущий писатель Ба-нев во время военного парада позволяет себе неслыханное вольнодумство – демонстративно вытереть платком с лица брызги президентской слюны? Считая впоследствии это самым храбрым поступком в жизни – не считая случая, когда он один дрался с тремя танками сразу. Кстати, по первоначальному замыслу, как говорит БНС, Банев должен был быть капитаном пограничных войск...

"Именно то, что наиболее естественно, менее всего подобает человеку"...

"Настоящая жизнь есть способ существования, позволяющий наносить ответные удары"...

"Будущее не собиралось никого карать. Будущее никого не собиралось миловать. Оно просто шло своей дорогой"...

И наконец – лучший, наверное, из афоризмов братьев Стругацких:

"Будущее создается тобой, но не для тебя".

Собственно, от фантастики в ХС – только один сюжет (пусть и главный в повести). Это – сюжет с "мокрецами", Человеками Будущего (выражение БНС), воспитывающими необыкновенных детей по научной методике Будущего, во имя Будущего и для нужд Будущего. Работающих при этом, как сказали бы сейчас, "под колпаком" спецслужб – надеясь тем самым пройти по лезвию бритвы: и угодить господину генералу Пферду и его сослуживцам, – и получить возможность продолжать свой Эксперимент. Но, естественно, навлекая тем самым на себя "праведный гнев" окружающих...

Финал этого "прорыва будущего в настоящее" хорошо известен – правда, менее известно, что заключительный эпизод "Гадких лебедей" был дописан авторами почти в "последний день творенья". Как говорит БНС, от первого варианта текста веяло такой "безнадежностью и отчаянием", что авторы попытались "разбавить" это, дописав последнюю главу, где Будущее, выметя все поганое и нечистое из настоящего, является читателю в виде этакого Homo Novus, всемогущего и милосердного одновременно. В первом же варианте повесть кончалась сценой в ресторане и словами Голема:

"... бедный прекрасный утенок".

В новом же варианте новые Всадники Апокалипсиса – Бол-Кунац, Ирма и другие – остаются победителями. Правда, финал, как это часто бывает у Стругацких, – открытый. Ибо что будет дальше – Там, За Горизонтом, неведомо.

Комментарий БНС:

Журнальный вариант ХС появился только в 1986 году, в ленинградской "Неве", – это было (для нас) первое чудо разгорающейся Перестройки, знак Больших Перемен и примета Нового времени. И именно тогда впервые встала перед нами проблема совершенно особенного свойства, казалось бы, вполне частная, но в то же время настоятельно требующая однозначного и конкретного решения.

Речь шла о Синей Папке Феликса Сорокина, о заветном его труде, любимом детище, тщательно спрятанном от всех и, может быть, навсегда. Работая над романом, мы, для собственной ориентировки, подразумевали под содержимым Синей Папки наш "Град обреченный", о чем свидетельствовали соответствующие цитаты и разрозненные обрывки размышлений Сорокина по поводу своей тайной рукописи. Конечно, мы понимали при этом, что для создания у читателя по-настоящему полного впечатления о второй жизни нашего героя – его подлинной, в известном смысле, жизни – этих коротких отсылок к несуществующему (по понятиям читателя) роману явно недостаточно, что в идеале надобно было бы написать специальное произведение, наподобие "пилатовской" части "Мастера и Маргариты", или хотя бы две-три главы такого произведения, чтобы вставить их в наш роман... Но подходящего сюжета не было, и никакого материала не было даже на пару глав, так что мы сначала решились скрепя сердце пожертвовать для святого дела двумя первыми главами "Града обреченного" – вставить их в "Хромую судьбу", и пусть они там фигурируют как содержимое Синей папки. Но это означало украсить один роман (пусть даже и хороший) ценой разрушения другого романа, который мы нежно любили и бережно хранили для будущего (пусть даже недосягаемо далекого). Можно было бы вставить "Град обреченный" в "Хромую судьбу" ЦЕЛИКОМ, это решало бы все проблемы, но в то же время означало бы искажение всех и всяческих разумных пропорций получаемого текста, ибо в этом случае вставной роман оказывался бы в три раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо.