Текст книги "Аркадий и Борис Стругацкие - Двойная звезда"

Автор книги: Борис Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Таким образом, историческая справедливость требует, чтобы было воздано по заслугам двум замечательным женщинам, бывшим сотрудницам Пулковской обсерватории, стоявшим у истоков самой, видимо, популярной повести АБС. Исполатъ вам, дорогие мои, – Лидия Александровна Камионко, соавтор знаменитой сюжетообразующей фразы "ДИВАНА НЕ БЫЛО", и Наталия Александровна Свенцицкая, придумавшая этот бесконечно грустный, а может быть, наоборот, радостно оптимистический афоризм "Понедельник начинается в субботу"!

Мысль о "понедельнике, начинающемся в субботу" тоже стала культовой для целого поколения. Хотя вызывала она, прямо скажем, смешанные чувства.

Да, многим из нас, как и героям ПНвС, работать было интереснее, чем развлекаться. Но это героям "Понедельника" с их сказочно-веселым существованием в НИИЧАВО выходные были не слишком-то нужны, и даже в новогоднюю ночь их тянуло в родные лаборатории и отделы. Нам же, сидевшим в отнюдь не "чародейских" НИИ, большей частью – "закрытых", о подобной светлой и радостной атмосфере непрерывного творчества (пусть и без магии) можно было лишь мечтать. Мало кто из наших начальников был хотя бы отдаленно похож на Федора Симеоновича Киврина или Кристобаля Хунту. Директор института тоже был, мягко говоря, не Янус Полуэктович: магическим путем у него получилось разве что вознесение в это кресло из кресла секретаря парткома. Зато аналогов Модеста Матвевича Камноедова или завкадрами Кербера Псоевича Демина (сей персонаж на виду в "Понедельнике", правда, не появлялся, но воображение рисовало его очень живо) было в избытке. А уж от тех, кто в НИИЧАВО должен был бы ходить с ушами, исцарапанными от непрерывного бритья, просто проходу не было.

Возможно, именно потому мы и зачитывались "Понедельником" как веселой сказкой, энциклопедией юмора и сатиры, щедро вставляли фразы из ПНвС в свою речь, где только могли и не могли. И правильно написано в аннотации к одному из недавних изданий ПНвС, что эта книга воспитала не одно поколение русских ученых...

Комментарий БНС:

Вообще, "Понедельник" – в значительной степени есть капустник, результат развеселого коллективного творчества.

"Нужны ли мы нам?" – такой лозунг действительно висел в одной из лабораторий, кажется, ГОИ.

"Вот по дороге едет ЗИМ, и им я буду задавим" – гениальный стих моего старого друга Юры Чистякова, великого специалиста по стихосложению в манере капитана Лебядкина.

"Мы хотим построить дачу. Где? Вот главная задача..." – стишок из газеты "За новое Пулково".

И т.д., и пр., и т.п.

В заключение не могу не отметить, что цензура не слишком трепала эту нашу повесть. Повестушка вышла смешная, и придирки к ней тоже были смешные. Так, цензор категорически потребовал выбросить из текста какое-либо упоминание о ЗИМе. ("Вот по дороге едет ЗИМ, и им я буду задавим".) Дело в том, что в те времена Молотов был заклеймён, осужден, исключен из партии, и автомобильный завод его имени был срочно переименован в ГАЗ (Горьковский автомобильный завод), точно так же как ЗИС (завод имени Сталина) назывался к тому времени уже ЗИЛ (завод имени Лихачева). Горько усмехаясь, авторы ядовито предложили, чтобы стишок звучал так: "Вот по дороге едет ЗИЛ, и им я буду задавим". И что же? К их огромному изумлению, Главлит охотно на этот собачий бред согласился. И в таком вот малопристойном виде этот стишок издавался и переиздавался неоднократно.

Многое тогда нам не удалось спасти. "Министра государственной безопасности Малюту Скуратова", например. Или строчку в рассказе Мерлина: "Из озера поднялась рука, мозолистая и своя..." Еще какие-то милые пустячки, показавшиеся кому-то разрушительными...

Все (или почти все), некогда утраченное, в настоящем издании благополучно восстановлено, благодаря опять же дружным и самоотверженным усилиям люденов, перерывших кучу разных переизданий и черновиков. Света Бондаренко, Володя Борисов, Вадим Казаков, Виктор Курильский, Юрий Флейшман – спасибо вам всем!

Мы, воспитанные на творчестве АБС, долгие годы упивались "Понедельником" – как своей несбывшейся мечтой. Как картиной того мира, в котором мы хотели бы жить и работать. Мира, где можно было заниматься проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни. Мира, где была принята рабочая гипотеза, что "счастье в непрерывном познании неизвестного, и смысл жизни в том же". Мира, в котором хамство и жлобство неизменно терпели заслуженное поражение, и от них оставались только пуговицы и вставные челюсти. Мира, где создавались "неограниченные возможности для превращения человека в мага". Мира, где чародействовали Сашка Привалов и Роман Ойра-Ойра, грубый Витька Корнеев и вежливый Эдик Амперян, где можно было завести себе парочку дублей, чтобы успеть сделать все, что хочется успеть. Мира, где царило непередаваемое ощущение СВОБОДЫ той самой, которой не хватало в нашей реальной жизни. Свободы, которая, как мы рано или поздно начали понимать, не придет из сказки сама собой. За которую надо драться с Выбегаллами и Камноедовы-ми, и драться жестоко, потому что просто так они нам поле боя не оставят.

Возможно, самая главная, хотя и чрезвычайно простая мысль ПНвС – та, которую в самом конце высказывает Привалову Янус Полуэктович Невструев: "Постарайтесь понять, Александр Иванович, что не существует единственного для всех будущего. Их много, и каждый ваш поступок творит какое-нибудь из них. Вы обязательно это поймете".

Как и Привалов, позже мы действительно это поняли. Но это, как и сказано в "Понедельнике", уже совсем-совсем другая история.

"ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ" (196З)

Говорить о ТББ и легко, и трудно. Легко – потому, что лучшая (по моему субъективному мнению) вещь в мировой фантастике знакома, кажется, наизусть. Не надо снимать ТББ с полки, чтобы вспомнить, как она начинается:

"Ложа Анкиного арбалета была выточена из черной пластмассы, а тетива была из хромистой стали и натягивалась одним движением бесшумно скользящего рычага. Антон новшеств не признавал: у него было доброе боевое устройство в стиле маршала Тоца, короля Пица Первого, окованное черной медью, с колесиком, на которое наматывался шнур из воловьих жил. Что касается Пашки, то он взял пневматический карабин. Арбалеты он считал детством человечества, так как был ленив и неспособен к столярному ремеслу..."

А дальше – один за другим – "парольные сигналы" которые использовались для узнавания в любой компании тех, кто равен тебе по великому братству поклонников АБС.

"Малогабаритный полевой синтезатор "Мидас"".

"Кстати, благородные доны, чей это вертолет позади избы?"

"Мерзко, когда день начинается с дона Тамэо".

"Совершенно не вижу, почему бы благородному дону не взглянуть на ируканские ковры".

"Барон поражал воображение. В нем было что-то от грузового вертолета на холостом ходу".

"Теперь не уходят из жизни. Теперь из жизни уводят".

"Во тьме все становятся одинаково серыми".

"Король, по обыкновению, велик и светел, а дон Рэба безгранично умен и всегда начеку".

"Не знаю, чей он там отец, но его дети скоро осиротеют".

"Пауки договорились".

"Розги налево, ботинок направо"...

Этот перечень можно продолжать – собственно, почти вся ТББ состоит из таких, с давних пор любимых словосочетаний. И до сей поры не устарело ровным счетом НИ-ЧЕ-ГО.

По воспоминаниям БНС, повесть (или роман?) начинался (на стадии замысла) как веселый, чисто приключенческий, мушкетерский, и должен был называться вовсе не "Трудно быть богом", а "Седьмое небо".

1.02.62 Аркадий Стругацкий пишет брату: "Ты уж извини, но я вставил в Детгизовский план 1964 года "Седьмое небо", повесть о нашем соглядатае на чужой феодальной планете, где два вида разумных существ. Я план продумал, получается остросюжетная штука, может быть и очень веселой, вся в приключениях и хохмах, с пиратами, конкистадорами и прочим, даже с инквизицией..."

А вот – отрывок из более позднего (начало марта 1963-го) письма АН брату, поясняющего читателю, насколько первоначальные авторские планы и наметки способны отличаться от окончательного воплощения идеи:

"Существует где-то планета, точная копия Земли, можно с небольшими отклонениями, в эпоху непосредственно перед Великими географическими открытиями. Абсолютизм, веселые пьяные мушкетеры, кардинал, король, мятежные принцы, инквизиция, матросские кабаки, галеоны и фрегаты, красавицы, веревочные лестницы, серенады и пр. И вот в эту страну (помесь Франции с Испанией, или России с Испанией) наши земляне, давно уже абсолютные коммунисты, подбрасывают "кукушку" – молодого здоровенного красавца с таким, бот кулаком, отличного фехтовальщика и пр. Собственно, подбрасывают не все земляне сразу, а скажем, московское историческое общество.

Они однажды забираются к кардиналу и говорят ему: "Вот так и так, тебе этого не понять, но мы оставляем тебе вот этого парнишку, ты его будешь оберегать от козней, вот тебе за это мешок золота, а если с ним что случится, мы с тебя живого шкуру снимем". Кардинал соглашается, ребята оставляют у планеты трансляционный спутник, парень по тамошней моде носит на голове золотой обруч с вмонтированным в него вместо алмаза объективом телепередатчика, который передает на спутник, а тот – на Землю картины общества. Затем парень остается на этой планете один, снимает квартиру у г-на Бонасъе и занимается тасканием по городу, толканием в прихожих у вельмож, выпитием в кабачках, дерется на шпагах (но никого не убивает, за ним даже слава такая пошла), бегает за бабами и пр. Можно написать хорошо эту часть, весело и смешно. Когда он лазает по веревочным лестницам, он от скромности закрывает объектив шляпой с пером.

А потом начинается эпоха географических открытий. Возвращается местный Колумб и сообщает, что открыл Америку, прекрасную, как Седьмое Небо, страну, но удержаться там нет никакой возможности: одолевают звери, невиданные по эту сторону океана. Тогда кардинал вызывает нашего историка и говорит: помоги, ты можешь многое, к чему лишние жертвы. Дальше понятно. Он вызывает помощь с Земли – танк высшей защиты и десяток приятелей с бластерами, назначает им рандеву на том берегу и плывет на галеонах с солдатами. Прибывают туда, начинается война, и обнаруживается, что звери эти – тоже разумные существа. Историки посрамлены, их вызывают на Мировой Совет и дают огромного партийного дрозда за баловство.

Это можно написать весело и интересно, как "Три мушкетера", только со средневековой мочой и грязью, как там пахли женщины, и в вине была масса дохлых мух. А подспудно провести идею, как коммунист, оказавшийся в этой среде, медленно, но верно обращается в мещанина, хотя для читателя он остается милым и добрым малым..."

И последний отрывок из письма АН брату от 17.03.63: "...Всю программу, тобою намеченную, мы выполним за пять дней. Предварительно же мне хочется сказать тебе, бледнопухлый брат мой, что я за вещь легкомысленную. Чтобы женщины плакали, стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: "Бей! Бей! и ничего не могли сделать с одним коммунистом...".Последняя фраза – слегка измененная цитата из любимой нами трилогии Дюма...

Вся эта переписка шла на весьма интересном внутриполитическом фоне. В середине декабря 1962 года (точной даты не помню) Хрущев посетил выставку современного искусства в московском Манеже. Науськанный (по слухам) тогдашним главою идеологической комиссии ЦК Ильичевым, разъяренный вождь, великий специалист, сами понимаете, в области живописи и изящных искусств вообще, носился (опять же по слухам) по залам выставки с криками: "Засранцы! На кого работаете? Чей хлеб едите? Пидарасы! Для кого вы все это намазали, мазилы?" Он топал ногами, наливался черной кровью и брызгал слюной на два метра. (Именно тогда и именно по этому поводу родился известный анекдот, в котором озверевший Никита-кукурузник, уставившись на некое уродливое изображение в раме, орет не своим голосом: "А что это за жопа с ушами?" На что ему, трепеща, отвечают: "Это зеркало, Никита Сергеевич...")"

Соображения были высказаны. Пресса уже не ревела, она буквально выла. "КОМПРОМИССОВ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ" "ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ХУДОЖНИКА" "СВЕТ ЯСНОСТИ" "ОКРЫЛЯЮЩАЯ ЗАБОТА" "ИСКУССТВО И ЛЖЕИСКУССТВО" "ВМЕСТЕ С НАРОДОМ" "НАША СИЛА И ОРУЖИЕ" "ЕСТЬ ТАКАЯ ПАРТИЯ, ЕСТЬ ТАКОЕ ИСКУССТВО!" "ПО-ЛЕНИНСКИ" "ЧУЖИЕ ГОЛОСА"...

Словно застарелый нарыв лопнул. Гной и дурная кровь заливали газетные страницы. Все те, кто последние "оттепельные" годы попритих (как нам казалось), прижал уши и только озирался затравленно, как бы в ожидании немыслимого, невозможного, невероятного возмездия за прошлое – все эти жуткие порождения сталинщины и бериевщины, с руками по локоть в крови невинных жертв, все эти скрытые и открытые доносчики, идеологические ловчилы и болваны-доброхоты, все они разом взвились из своих укрытий, все оказались тут как тут, энергичные, ловкие, умелые гиены пера, аллигаторы пишущей машинки. МОЖНО!

Но и это было еще не все. 7 марта 1963 в Кремле "обмен мнениями по вопросам литературы и искусства" был продолжен. К знатокам изящных искусств добавились Подгорный, Гришин, Мазуров. Обмен мнениями длился два дня. Газетные вопли еще усилились, хотя, казалось, усиливаться им было уже некуда. "ВЕЛИЧИЕ ПОДЛИННОГО ИСКУССТВА" "ПО-ЛЕНИНСКИ!" (Уже было раньше, но теперь – с восклицательным знаком) "ФИЛОСОФИЯ ЗАПАДНОГО ИСКУССТВА ПУСТОТА, РАЗЛОЖЕНИЕ, СМЕРТЬ" "ВЫСОКАЯ ИДЕЙНОСТЬ И ХУДОЖЕСТВЕННОЕ МАСТЕРСТВО – ВЕЛИКАЯ СИЛА СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА" "НЕТ "ТРЕТЬЕЙ" ИДЕОЛОГИИ!" "ТВОРИТЬ ВО ИМЯ КОММУНИЗМА" "ПРОСЛАВЛЯТЬ, ВОСПЕВАТЬ, ВОСПИТЫВАТЬ ГЕРОИЗМ" "ТАК ДЕРЖАТЬ!" (Положительно, число восклицательных знаков нарастает) "ПОИСКИ В ПОЭЗИИ, ПОДЛИННЫЕ И МНИМЫЕ" "СМОТРЕТЬ ВПЕРЕД!"

Начали с художников-модернистов – с Фалька, Сидура, Эрнста Неизвестного, а потом, никто и ахнуть не успел, а уже взялись и за Эренбурга, за Виктора Некрасова, за Андрея Вознесенского, за Александра Яшина и за фильм "Застава Ильича". И уж все кому не лень прошлись ногами по Аксенову, Евтушенко, Сосноре, Ахмадулиной и даже – но вежливо, с реверансами! – по Солженицыну. (Солженицын все еще оставался в фаворе у Самого. Но вся остальная свита, боже ж мой, как все они его ненавидели и боялись! Милостив царь, да немилостив псарь).

Впрочем, никого не посадили. Никого даже не исключили из Союза писателей. Более того, посреди гнойного потока разрешили даже построить две или три статьи с осторожными возражениями и изложением своей (а не партийной) точки зрения. Возражения эти тотчас же были затоплены и затоптаны, но факт их появления уже означал, что намерения бить насмерть у начальства нет.

Но нам было не столько страшно, сколько тошно. Нам было мерзко и гадко, как от тухлятины. Никто не понимал толком, чем вызван был этот стремительный возврат на гноище. То ли власть отыгрывалась на своих за болезненный щелчок по носу, полученный совсем недавно во время Карибского кризиса. То ли положение в сельском хозяйстве еще более ухудшилось, и уже предсказывались на ближайшее будущее перебои с хлебом (каковые и произошли в 1963-м). То ли просто пришло время показать возомнившей о себе "интеллигузии", кто в этом доме хозяин и с кем он – не с Эренбургами вашими, не с Эрнстами вашими Неизвестными, не с подозрительными вашими Некрасовыми, а – со старой доброй гвардией, многажды проверенной, давным-давно купленной, запуганной и надежной.

Можно было выбирать любую из этих версий или все их вместе. Но одно стало нам ясно, как говорится, до боли. Не надо иллюзий. Не надо надежд на светлое будущее. Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами. Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы считаем правильным, потому что они считают правильным нечто совсем иное. И если для нас коммунизм – это мир свободы и творчества, то для них коммунизм – это общество, где население немедленно и с наслаждением исполняет все предписания партии и правительства.

Осознание этих простых, но далеко для нас не очевидных тогда истин было мучительно, как всякое осознание истины, но и благотворно в то же время. Новые идеи появились и настоятельно потребовали своего немедленного воплощения. Вся задуманная нами "веселая, мушкетерская" история стала смотреться совсем в новом свете, и БНу не потребовалось долгих речей, чтобы убедить АНа в необходимости существенной идейной коррекции "Наблюдателя". Время "легкомысленных вещей", время "шпаг и кардиналов", видимо, закончилось. А может быть, просто еще не наступило. Мушкетерский роман должен был, обязан был стать романом о судьбе интеллигенции, погруженной в сумерки средневековья...

Однако романом о судьбе интеллигенции ТББ не стала – несмотря на множество персонажей соответствующего плана. Отец Гаук и брат Нанин, Гур Сочинитель и Цурэн Правдивый, Кира и доктор Будах – все они герои второстепенные, хотя сюжетные линии многих из них выписаны тщательно и бережно. Первостепенный же герой один – благородный дон Румата Эсторский. Но герой и должен быть один, как через тридцать лет напишут два соавтора, известных под псевдонимом Г.Л.Олди.

Сам термин "прогрессор" – посланник развитых цивилизаций, способствующий прогрессу отсталых миров – появится в творчестве АБС лишь через полтора десятка лет, когда будет написан "Жук в муравейнике".

Собственно, вся ТББ – это история мучительного ВЫБОРА. И проблема этого выбора сформулирована настолько точно, что споры об оптимальном поведении дона Руматы идут по сей день и будут идти еще долго. Возможно ли, допустимо ли вмешательство в историю чужого мира? Возможно ли спокойно смотреть, как у тебя на глазах "звери ежеминутно убивают людей"? Возможно ли в принципе "бескровное воздействие" на происходящее, которое является самым что ни на есть кровавым? Где тот предел, за которым нельзя оставаться бесстрастным наблюдателем?

Известно, что Румата в конце концов переходит этот предел – выходя в свой последний кровавый путь к королевскому дворцу. И это рождает у большинства читателей ТББ чувство невыразимого душевного облегчения: наконец-то! Доколе же можно было терпеть? Впрочем, главная загадка этого эпизода еще долго будет ускользать от моего, да и не только от моего внимания. И лишь почти через три десятка лет критик Сергей Переслегин сумеет не только сформулировать эту загадку, но, кажется, и разрешить ее в предисловии к изданию ТББ в "Мирах братьев Стругацких".

Суть его рассуждений такова: не было ли убийство Киры – которое не могло не заставить Румату "подобрать оба меча, спуститься по лестнице и ждать, пока упадет дверь", – сознательной провокацией? Целью которой могло быть только одно – уничтожение руками Руматы и дона Рэбы, и многих его приближенных? Ведь, собственно говоря, кому было нужно убивать возлюбленную Руматы? Дону Рэбе, как привычно считали мы прежде? А зачем? Скорее, он постарался бы взять ее в качестве заложницы, чтобы как-то влиять на опасного соперника. Значит, не Рэбе. Но кому?

Был только один человек, считает Сергей Переслегин, которому это было нужно. Беспощадный, прошедший все круги ада, великолепно знающий Румату и беспредельно жестокий. И при этом – крайне заинтересованный в устранении дона Рэбы. Тот самый, который говорил: мол, в нашем деле не может быть друзей наполовину. Друг наполовину – он всегда наполовину враг... Иными словами. Арата Горбатый.

Так это или не так, но мне гипотеза Сергея Пере-слегина представляется чрезвычайно изящной.

Ну а вторая загадка ТББ – какая же судьба постигла Арканар после отказа Руматы от "бескровного воздействия"? Ведь ни разу нигде больше Стругацкие не вернутся ни к Арканару, ни к Румате, ни к другим землянам героям ТББ. Мир Арканара останется обособленным. Почему? Может быть, сами Стругацкие так и не нашли ответа на вопрос о дальнейшей судьбе Арканара?

И еще. Несколько лет назад Борис Натанович говорил мне: самое удивительное в судьбе Руматы вовсе не то, что на последних страницах ТББ он обнажает оба меча и идет крушить негодяев! Самое удивительное – то, что он не начинает этим заниматься с первых же страниц книги!

Да, этот факт действительно удивлял – помнится, еще при первом прочтении ТББ (примерно в 1969 году) мне были совершенно непонятны какие-либо сомнения Руматы относительно того, что надлежит делать в Арканаре. Да все же, что называется, и ежику понятно! Что тут думать трясти надо! Не во сне, а наяву гнать взашей "серую сволочь", так чтобы ее спины "озарялись лиловыми вспышками выстрелов". Взорвать к чертовой матери Веселую Башню. Повесить дона Рэбу вместе с королем на первом суку, предварительно испепелив охрану из бластера. Самому сесть на престол, поставить доктора Будаха первым министром, Арату Горбатого – министром обороны, барона Пампу – министром внутренних дел, дона Рипата – начальником дворцовой стражи. Утопить весь Святой Орден в море-океане. Восстановить библиотеки, вернуть из ссылки ученых и поэтов, открыть школы и университеты. И, конечно, как следует заняться перевоспитанием неразумного населения в нужном коммунарском духе. Не умеешь – научим, не хочешь заставим, массовая гипноиндукция, позитивная реморализация, пшноиз-лучатели на трех экваториальных спутниках...

Понимание того, что все не так просто, и осознание всех "подводных камней" – при внимательном чтении разговора Руматы с доктором Будахом придет значительно позже. Как минимум через год и через три-четыре прочтения ТББ. Понимание того, что нельзя "лишать человечество его истории" придет года через три. А мысль о том, что и на Земле, возможно, есть (и были) прогрессоры с какого-нибудь Денеба, которых одолевают те же проблемы, посетит примерно через пять лет...

Но все это будет позже – а пока останется только недоумение: разве можно не вмешиваться, если можно вмешаться? Зачем ждать, пока Киру застрелят из арбалета – не проще ли было превентивно сжечь нападавших из бластера? Что мешает раздать "молнии" войску Араты Горбатого, а потом, когда он окажется на троне, тщательно проследить, чтобы не наломал дров? Почему при аресте, даже защищая свою жизнь и свободу против десятка упитанных увальней с топорами, Рума-та не разит насмерть – он, владеющий "сказочными, невероятными приемами боя"? Подумаешь, нашел кого жалеть получеловеков, которых язык не поворачивается называть братьями по разуму!

Впрочем, если честно, то остатки этого недоумения сохранятся и до сей поры. Потому что и до сей поры я уверен, что драконов надо не перевоспитывать, а убивать. Что говорить с мерзавцами надо на том единственном языке, который им доступен. Что против злой силы надо применять другую силу, а не рассчитывать на то, что добро когда-нибудь восторжествует само по себе – в силу естественного прогресса.

Видимо, не пройти мне по конкурсу в Институт Экспериментальной Истории...

Комментарий БНС:

Вообще, роман вызвал разноречивые отклики у читающей публики. В особенности озадачены были наши редакторы. В этом романе все им было непривычно, и масса пожеланий (вполне дружеских, между прочим, а вовсе не злобно-критических) было высказано. По совету И.А. Ефремова мы переименовали министра охраны короны в дона Рэбу (раньше он у нас был дон Рэбия – анаграмма слишком уж незамысловатая, по мнению Ивана Антоновича). Более того, нам пришлось основательно поработать над текстом и добавить целую большую сцену, где Арата Горбатый требует у героя молнии и не получает их. Поразительно, что роман этот прошел через все цензурные рогатки без каких-либо особых затруднений. То ли тут сыграл роль либерализм тогдашнего "молодогвардейского" начальства, то ли точные действия замечательного редактора нашего, Бэллы Григорьевны Клюевой, а может быть, дело было вовсе в том, что шел некий откат после недавней идеологической истерики – враги наши переводили дух и благодушно озирали вновь захваченные ими плацдармы и угодья.

Впрочем, по выходе книги реакция определенного рода последовала незамедлительно. Пожалуй, это был первый случай, когда по Стругацким ударили из крупных калибров. Академик АН СССР Ю. Францев обвинил авторов в абстракционизме и сюрреализме, а почтенный собрат по перу В. Немцов – в порнографии. К счастью, это были пока еще времена, когда разрешалось отвечать на удары, и за нас в своей блестящей статье "Миллиарды граней будущего" заступился И. Ефремов. Да и политический градус на дворе к тому времени поуменъшился. Словом, обошлось. (Идеологические шавки еще иногда потявкивали на этот роман из своих подворотен, но тут подоспели у нас "Сказка о Тройке", "Хищные вещи века", "Улитка на склоне" – и роман "Трудно быть богом" на их фоне вдруг, неожиданно для авторов, сделался даже неким образцом для подражания. Стругацким уже выговаривали: что же вы, вот возьмите "Трудно быть богом" – ведь можете же, если захотите, почему бы вам не работать и дальше в таком ключе?..)

Роман, надо это признать, удался. Одни читатели находили в нем мушкетерские приключения, другие – крутую фантастику. Тинэйджерал! нравился острый сюжет, интеллигенции – диссидентские идеи и антитоталитарные выпады. На протяжении доброго десятка лет по всем социологическим опросам роман этот делил первое-второе рейтинговое место с "Понедельником". На сегодняшний день (октябрь 1997 года) он вышел в России общим тиражом свыше 2 миллионов 600 тысяч экземпляров, и это – не считая советских изданий на иностранных языках и на языках народов СССР. А среди зарубежных изданий он до сих пор занимает прочное второе место сразу за "Пикником". По моим данным, он вышел за рубежом 34-мя изданиями в семнадцати странах. В том числе: в Болгарии (4 издания), Испании (4), ФРГ (4), Польше (3), ГДР (2), Италии (2), США (2), Чехословакии (2), Югославии (2) и т.д.

"ДАЛЕКАЯ РАДУГА" (1962)

ДР – единственный у АБС "роман-катастрофа". Правда, гибнет в ней не Земля и не ее часть, а земная колония на далекой планете Радуга, превращенной в гигантский полигон для экспериментов по нуль-транспортировке. В книге две ключевые темы: возможные трагические последствия выхода научного эксперимента из-под контроля и поведение людей перед лицом неминуемой гибели.

Собственно, обе, и первая, и вторая темы, отнюдь не оригинальны. Кто только не предупреждал об опасности для человечества, которую могут нести с собой научные опыты, – начиная с Жюля Верна и заканчивая Полом Андерсоном. И кто только не описывал ситуации, когда мест в спасательных шлюпках меньше, чем желающих спастись пассажиров.

Но почему же, собственно, Стругацкие вдруг обратились к такому специфическому жанру?

Комментарий БНС:

В августе 1962 года в Москве состоялось первое (и кажется, последнее) совещание писателей и критиков, работающих в жанре научной фантастики. Были там идейно нас всех нацеливающие, доклады, встречи с довольно высокими начальниками (например, с секретарем ЦК ВЛКСМ Леном Карпинским), дискуссии и кулуарные междусобойчики, а главное – был там нам показан по большому секрету фильм Крамера "На последнем берегу".

(Фильм этот сейчас почти забыт, а зря. В те годы, когда угроза ядерной катастрофы была не менее реальна, чем сегодня угроза, скажем, повальной наркомании, фильм этот произвел на весь мир такое страшное и мощное впечатление, что в ООН было даже принято решение – показать его в так называемый День Мира во всех странах одновременно. Даже наше высшее начальство скрепя сердце пошло на этот шаг и показало "На последнем берегу" в День Мира в одном (!) кинотеатре города Москвы. Хотя могло бы, между прочим, и не показывать вовсе: как известно, нам, советским, чужда была и непонятна тревога за ядерную безопасность – мы и так были уверены, что никакая ядерная катастрофа нам не грозит, а грозит она только гниющим империалистическим режимам Запада.)

Фильм нас буквально потряс. Картина последних дней человечества, умирающего, почти уже умершего, медленно и навсегда заволакиваемого радиоактивным туманом под звуки пронзительно-печальной мелодии "Волсинг Матилда"... Когда мы вышли на веселые солнечные улицы Москвы, я, помнится, признался АН, что мне хочется каждого встречного военного в чине полковника и выше – лупить по мордам с криком "прекратите... вашу мать, прекратите немедленно!" АН испытывал примерно то же самое. (Хотя при чем тут, если подумать, военные, даже и в чине выше полковника? В них ли было дело? И что они, собственно, должны были немедленно прекратить?) Разумеется, это было совершенно, однозначно и безусловно исключено – написать роман-катастрофу на сегодняшнем и на нашем материале, а так мучительно и страстно хотелось нам сделать советский вариант "На последнем берегу": мертвые пустоши, оплавленные руины городов, рябь от ледяного ветра на пустых озерах, черные землянки, черные от горя и страха люди и тоскливая мелодия-молитва над всем этим: "Летят утки, летят утки да два гуся..." Мы обдумывали все возможные и невозможные варианты такой повести (у нее уже появилось название – "Летят утки"), строили эпизоды, рисовали мысленные картинки и пейзажи и понимали: все это зря, ничего не выйдет и никогда – при нашей жизни.

Почти сразу же после совещания мы поехали вместе в Крым и там наконец придумали, как все это можно сделать: просто надо уйти в мир, где нет ядерных войн, но – увы! – все еще есть катастрофы. Тем более что этот мир у нас уже был придуман, продуман и создан заранее и казался нам немногим менее реальным, чем тот, в котором мы живем.

Надо сказать, что придуманный мир Радуги действительно лишь самую малость менее реален, чем настоящий. Собственно, Радуга – своего рода большая Дубна, где ученые проводят эксперименты, ведут жаркие дискуссии и не щадя живота своего сражаются за право получить вне очереди оборудование для этих экспериментов. Только что именуется это оборудование не синхрофазотронами, а ульмотронами... Все это прекрасно встраивалось в тогдашнее состояние интеллигентных умов! Напомним: начало 60-х годов время беспредельной веры в могущество науки, особенно физики. Именно тогда физики уверенно побеждали лириков, конкурс в физические вузы зашкаливал, а самым популярным мужчиной в стране был Алексей Баталов, сыгравший физика Гусева в "Девяти днях одного года". Поэтому целая планета, безраздельно отданная под эксперименты ученым, – это полностью в духе времени. А фантастический антураж не так и много добавляет: в конце концов, чем Волна так уж страшнее ядерного взрыва? Между прочим, говорить в начале 60-х, что не обязательно беспрекословно снабжать ученых всем, что они попросят для удовлетворения своего любопытства за казенный счет (цитируя, кажется. Льва Ландау), -а мораль ДР именно такова – было близким к кощунству...