Текст книги "Донгуз-Орун - горная дверь в Сванетию (СИ)"
Автор книги: Борис Сотников
Жанр:
Рассказ
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Началось с того, что русские убили Генриха Шварцкопфа, рослого фельдфебеля, появившегося первым на холме перед перевалом. В него влепили целый залп, и он повалился, изрешечённый. Остальные залегли и боялись высунуть нос: перестреляют поодиночке.
Лейтенант Грюнвальд вызывал по рации самолёты, но их пришлось долго ждать, и солдаты мёрзли, лёжа на снегу. Лишь через 2 с половиной часа прилетело звено юнкерсов и стало бомбить перевал.
Лейтенант приказал егерям лезть под свои бомбы, иначе после бомбёжки русские опять возьмут тропу на прицел. И они побежали за холм навстречу русским пулям и своим бомбам. Лейтенант что-то кричал лётчикам по радио.
Пока русские не стреляли, егеря успели проскочить почти целым взводом и залечь за камни перед самым перевалом. Но тут самолёты дали круг и ушли куда-то на север, а русские открыли по тропе прицельный огонь. Ни один из «эдельвейсов», оставшихся за холмом, не смог больше проскочить к своим за камнями. Карл хорошо видел, оглядываясь: только выскочит егерь на холм, и готов, очередь за следующим.
Лёжа за камнями, Карл и другие солдаты стали присматриваться к дымка`м, пытаясь определить, откуда стреляют. Врагов было немного, это чувствовалось, и парни из «Эдельвейс» решились на штурм. Одна группа брала на прицел каждый камень, из-за которого появлялся дымок, другая – бросилась на перевал.
Карл не помнил ни криков, ни выстрелов, только сильно стучало сердце, и трудно было дышать, когда ворвались они на площадку перед каменным проходом на ту сторону. Помнил, что очень боялся: выскочат сейчас русские из-за камней, и начнётся рукопашная. Но русские не выскакивали, они были мертвы и лежали подле камней, кто, сжавшись от последней предсмертной боли в комок, кто, разбросав руки. Сне`га возле камней не было, и кровь не казалась такой красной, как это бывает всегда на снегу. Вот только жутко белела у одного парня кость из оторванного бедра, а лицо было чёрным, страшным, искажённым невыносимой болью. И хотя Карл навидался уже смертей на войне, такие трупы его всегда поражали. К горлу подступила тошнота, а ноги сделались ватными. Хотелось скорее укрыться: вот так смерть может настичь и его! Мысль эта была непереносимой.
Отто Розенкранц, напоминавший своею чернотою галку, тоже наклонился возле большого камня над русским – тот сидел, привалившись к камню спиной. Голова у него была без пилотки – рыжая, светлая, а из уголков рта текли струйки чёрной крови. Собственно, кровью здесь были перепачканы и забрызганы все солдаты.
– Живой?.. – громко удивился Розенкранц.
Карл повернул голову и увидел, что русский открыл глаза, а Розенкранц приставил к его груди автомат. И вдруг Отто как-то неестественно вздрогнул, переломился в поясе, упёрся стволом автомата в щебень возле русского и нажал на спуск. Брызнул огонь и мелкие крошки камня, а Розенкранц всё глухо строчил и строчил в гранит, валясь всем телом на русского. Смотреть на это было страшно, и Карл от неожиданности присел, успев заметить, что лицо русского окрасилось кровью, оцарапанное гранитной крошкой, которую высекли пули Розенкранца.
А после этого он услыхал и увидел русских, вырвавшихся на перевал с той, другой стороны. Они что-то кричали, строчили из автоматов, и было их много.
Карл не помнил, как скатился с другими егерями вниз – сначала за камни, а потом за холм, как что-то кричал на них лейтенант Вилли Грюнвальд, которого никто не слушал и никто не поднимался. Многие потеряли свои пилотки и смотрели назад. И тут Карл почувствовал боль в левой ноге и увидел, что она вся в крови, вспомнил советского солдата с белой костью, торчавшей из бедра, его искажённое му`кой лицо и подумал, что это конец, конец всему. Голова его закружилась, он потерял сознание.
– Господа, прошу пройти всех в дом, – услыхал Макенау голос переводчика и оторвался от воспоминаний.
– Вы ещё насмотритесь на эти красоты, – продолжал переводчик. – Сейчас слишком яркое солнце, поберегите свои плёнки. Нас ждёт обед. Потом, потом, господа...
Глазам Карла опять открылся далёкий Домбай внизу, ледяная синяя стена Шхельды, белые шапки гор-близнецов Донгуза и Оруна. Всё было на месте, сверкало под солнцем и безмолвствовало. И очень много было горного воздуха, синих просторов.
Хорошо, что русские остались тогда на перевале, не бросились преследовать. Не видать бы теперь света Карлу. А так жив ещё, дышит и смотрит.
Повезло ему, что ранили. Правда, была задета кость, рана загноилась, но его увезли в госпиталь, и он откатывался с этим госпиталем на запад. Так и уцелел.
Интересно, изменилось ли что с тех пор внутри Приюта? Он направился вслед за туристами.
Внутри Приюта их поместили на втором этаже. Через тонкую стену доносилось энергичное пение. В соседней комнате громко пели русские парни. Мелодия была простой, а ритм очень энергичный, и песня хлестала, как удары:
Они помогут нам, они помогут нам!
Макенау и его друзья прислушивались к песне с интересом, но слов не понимали. Чужая земля, чужой язык.
– Привет, Шота! – крикнул Балиев, подходя к домику Северного Приюта. – Чем это ты занимаешься?
– А, Чока! – обрадовался низенький Шота, узнав Балиева по спортивному костюму и светлой голове. – Да вот, решил ботинки просушить на солнце. Говорят, послезавтра немецких туристов сюда приведут. Приказано встретить культурно. – Шота кивнул на разложенные пары горных ботинок разных размеров. – Отсырели.
– А кто поведёт их через перевал, знаете? – улыбнулся Балиев и, подойдя к инструктору Приюта, протянул руку.
– Ты, что ли?
– Я. – Балиев опять заулыбался.
– Вот хорошо! – обрадовался Шота. – Отдохну хоть немного. Только вчера вернулся, еле донёс сюда эти проклятые ботинки.
– Как там погода? – Балиев протянул товарищу пачку «Примы». – Кури.
– Хорошая погода, сне`га ещё рано ждать – не пойдёт. Тебе привет от Рабизо и Отара.
– Спасибо. Скоро сам их увижу.
– Отара, наверно, не увидишь – в Местию поедет. Там прибыла группа альпинистов из Москвы, хотят на Ушбу.
– Ну! – удивился Балиев. – А ты разве не хочешь?
После гибели знаменитого Хергиани первым тигром скал и барсом снегов на Кавказе считался Шота, и Балиев удивился, что Шота сидит здесь, на Северном Приюте, вместо того, чтобы быть в Местии.
– А! – махнул Шота обиженно. – Не приглашают. А напрашиваться я не люблю. Не хотят – не надо.
Они разговаривали по-балкарски. Потому что находились на этой стороне. А были бы там, в Сванетии, разговор шёл бы на грузинском – таково правило вежливости. И Чока, и Шота знали оба эти языка. Шота – потому, что на этой стороне жил, Чока – потому, что в жилах его текла и кровь сванов, сильная кровь – до сих пор в их роду повторяются рыжие дети, напоминая, что их прабабка была родом из Сванетии.
Язык сванов (тот же грузинский) Чока изучил тогда, в 42-м, когда его, раненого, доставили с перевала в Накру. Там стояла небольшая воинская часть, которая сначала выручила их на перевале, а потом спасла Чоку и от смерти. У них был свой фельдшер. Он осмотрел рану, сделал перевязку, дал лекарства. А поправлялся Чока уже в доме стариков Ратиани, таких же рыжих, как он.
Собственно, они потому и взяли его к себе, что был он рыжим, как весь их род. Фельдшер хотел определить Чоку в другую семью, где были молодые крепкие женщины, чтобы могли ухаживать за раненым. Но старики Ратиани, потерявшие на войне обоих сыновей, упросили фельдшера, чтобы он отдал больного бойца им.
– На наших похож! – объяснил Тенгиз Ратиани. Это всё и решило, фельдшер спорить не стал.
Старуха Нино, жена Тенгиза Ратиани, ухаживала за Чокой, как за сыном. Ходила в горы, доставала какую-то особую траву, варила её и прикладывала к ране. Рана затягивалась хорошо и была чистой.
Находясь долгие зимние дни рядом с привязавшимися к нему стариками, Чока изучил их язык и изъяснялся на нём довольно свободно.
Однажды, когда старик завёл разговор о том, что Чока похож на свана, именно из рода Ратиани, и что они со старухой решили усыновить его, он ответил, что у него в Балкарии есть свои старики, которые его ждут, и поведал им историю прабабки, украденной когда-то из селения.
Рассказ Чоки потряс Ратиани. Они с женой переглянулись, но ничего не ответили. А потом Тенгиз ушёл к ночи в село и вернулся лишь утром. Когда Чока проснулся, Тенгиз сказал ему, что ходил к старикам, которые много знали и помнили про здешнюю жизнь.
– Так вот, сынок, – взволнованно продолжал Тенгиз, – наши старики знают эту историю тоже. Действительно, такой случай здесь был – исчезла девушка. Но не из нашего рода Ратиани, а из семейства Кипиани – они тоже рыжие. Потом эта девушка, уже женщина, вернулась назад.
Чока даже привстал на постели. Он знал от отца, что его прабабка сбежала домой к сванам, оставив в роду Балиевых двух детей. Но почему она так поступила, отец не объяснял.
– Да, вернулась, – повторил старик. – И умерла здесь, в родном селении. Перед смертью рассказала своим родственникам всю правду, которую до этого скрывала.
– Какую правду? – не понимал Чока.
– Дома она сначала говорила, что её украли и увезли в Балкарию как рабыню. Издевались там над ней много лет. Но она сумела убежать. Может, не хотела, чтобы родственники знали правду, может, боялась своего мужа, который принял её назад в свой дом. Не знаю. Но перед смертью она призналась во всём.
Старик помолчал, раскурил трубку и неторопливо продолжил:
– Дело было не так. Украсть-то её украли, это верно. Но потом она стала не рабыней вора, а его женой. Родила ему двух детей и любила его. Но закон у вас, мусульман, разрешает мужчине иметь много жён. Родители её нового мужа не признавали её детей своими внуками – иноверцы. И потребовали, чтобы сын взял себе в жёны ещё одну женщину, своей веры.
Когда в доме появилась другая женщина, Роксана – так звали нашу сванку – затосковала и уговорила мужа сходить с ней в её родную Накру. Захотела хоть издали посмотреть на своих.
Он согласился: наверно, любил. Собрались в дорогу. Перебрались через перевал. Как увидела она родные горы, нашу речку – затрясло её. Всю дорогу плакала и торопила его. Он уж хотел поворотить назад – видно, почувствовал недоброе, да она его упросила. Только взгляну, мол, на родное селение... Опять поверил он ей: дети же остались за перевалом!
К Накре пришли ночью. Пробрались со стороны леса поближе, но было темно, ничего не видать.
– Откуда знаете, Тенгиз-джан? – улыбнулся Чока. – Сами там были, а?
– Хочешь всё знать, не мешай рассказывать! – обиделся старик. И Чока понял: история Роксаны, видимо, волновала всех, потому её так по обе стороны перевала и рассказывали – как свою собственную. А где собственное, там много чувства, где много чувства – работает воображение. Так уж люди устроены. Ладно.
Чока извинился и дальше слушал, не перебивая старика. И тот вдохновился опять, подливая вина из кувшина.
– Темно, говорю, было. Тогда ведь и керосином у нас не пользовались, бараний жир в плошках жгли: пропитается им фитиль и горит. Ну, а какой от этого свет, можешь представить.
Почуяли их тут собаки – лай подняли. Её муж, мусульманин этот, говорит ей: хватит, пора назад. А она: дай схожу посмотрю родной двор, меня собаки не тронут. Ему предлагает подождать в лесу. Лес и тогда подступал прямо к нашим дворам, даже ещё гуще был. Он там её и ждал. Луна как раз вышла из-за горы, светлее стало.
Слышит, опять лай: лают собаки на Роксану. Может, они забыли её, а может, уже и не было тех старых собак.
Когда Роксана вошла во двор, первой на лай откликнулась её мать. Спросила в темноту:
– Кто здесь?
Как услыхала Роксана её голос, родную речь, так и забыла обо всём на свете. Закричала что-то и упала без чувств. Поднялся тут переполох, выскочил отец, братья. Внесли её в дом, узнали, конечно. Шум по всей нашей Накре. Не знаю, что там думал муж Роксаны и сколько ждал её: до утра собаки надрывались. Только не вернулась она к нему.
Остальное тебе известно. Бывший муж Роксаны был женат второй раз, но свою новую жену – с ней тоже детей не завели – отправил назад к её родным. Принял к себе Роксану. Стали они снова жить вдвоём. Забот никаких. Казалось бы, чего не жить? Однако начала она заметно сохнуть, будто из неё жизнь уходила, и всё время молчала. Ну, а когда узнали от неё про детей, которых оставила на чужой стороне, поняли, чего она так тосковала. Так и померла: зачахла.
После того разговора с дедом Тенгизом узнал Чока, что есть в нём кровь из рода здешних Кипиани, и захотелось ему на них взглянуть. Когда выздоровел, пошёл. Те уже знали обо всём, встретили, как своего. Конечно же, свой, определили они – такой же рыжий, голубоглазый.
Так повязала Чоку судьба с селением Накра навсегда – тут жили далёкие его предки.
Закончилась война, вернулся он из Будапешта в родную Балкарию, работал шофёром в Баксане, а потом, когда жизнь стала полегче и открылся туризм, устроился инструктором-проводником через Донгуз-Орун и видался со всеми Кипиани часто – почти родственники, которые встречали его с радостью.
А вот послезавтра вести через Донгуз немцев. Такого здесь ещё не было: иностранцы пойдут по этому маршруту впервые. Ну, что ж, как ни причудлива судьба – то от немцев не пропускал, теперь – сам поведёт, а жизнь развивается по своим законам, законам живых: сколько же зло помнить?
Из Приюта Одиннадцати группа немецких туристов вернулась на турбазу с красивыми значками, свидетельствовавшими о том, что их владельцы побывали на Эльбрусе на высоте 4100. Но никто из них не знал, что Карл Макенау, пожилой тучный турист из Мюнхена, побывал там дважды.
А ещё через сутки группа ночевала уже в Северном Приюте, у подножия перевала Донгуз-Орун. Макенау и сюда шёл во второй раз. Только теперь без автомата, в туристских серых шортах и куртке, с рюкзаком за спиной.
Русский проводник поднял немцев в 4 утра. Вся низина утопала в густом плотном тумане. Натыкаясь на камни-валуны, туристы спускались на шум к речке, умывались, чистили зубы. Потом их ждал завтрак и горячий кофе. А после кофе в столовую к ним вошёл рыжий пожилой инструктор с голубыми глазами, вытряхнул из мешка кучу горных ботинок и сказал, что поведёт группу через перевал.
Был инструктор неразговорчив, и никто не обратил на него внимания. Начали выбирать себе ботинки по размеру.
Туман снесло волной свежего воздуха вниз к озеру, вершины гор заблистали золотом снегов – там был уже день, и все заторопились: до Южного Приюта в Накре, где будет отдых с ночёвкой, идти целых 9 часов. Надо спешить.
Плотнее подогнали к спинам рюкзаки и двинулись за сухопарым молчаливым проводником в путь. Идти пока было легко, и все потихоньку обменивались впечатлениями. На проводника опять не обращали внимания – хмурый какой-то.
Не обращал внимания и Макенау, хотя «русский проводник» был вовсе и не русским, и уж во всяком случае заметным: один тут среди них, немцев, чужой – вёл их к перевалу, через который Макенау хотел пройти ещё 30 лет назад, да не получилось. А теперь он вот пройдёт, наконец, и посмотрит – что же там, за этим заветным перевалом? И строчки пуль не будут вспарывать перед ним твёрдый снег, и не надо вжиматься всем телом в ледник, боясь покатиться назад в пропасть – навсегда.
Но подниматься к перевалу было трудно и теперь – подъём казался Макенау крутым, ступеньки, вырубленные в снегу, ненадёжными, и часто стучало сердце. А может, это от возраста так, думал Макенау. Тогда, в 42-м, под пулями, и то было легче: до холма перед самым хребтом они добрались быстрее, чем сейчас.
На холме туристы передохнули, и тут Макенау рассмотрел позицию, которую успел уже забыть. Все закурили, закурил и он, вспоминая, как первым упал, выскочив вот сюда, где они теперь сидят, рослый фельдфебель Генрих Шварцкопф. Да, с перевала они были видны тут, как на ладони.
Проводник всё молчал и не заинтересовал Карла даже тогда, когда пошёл вперёд опять и первым ступил на перевал. Не думал в то мгновение Макенау и о том, какой перевал разделяет их теперь, двух поседевших людей из разных миров. Его всё ещё продолжало интересовать только прошлое – что было там, за перевалом? И почему русские так упорно держались за этот перевал? Ведь все они там погибли.
И вдруг его ошпарили слова их переводчика:
– Господа, наш проводник сказал, что вот здесь, возле этого камня, он лежал раненым в 42-м году.
Все посмотрели на рыжеволосого сухощавого проводника с глазами голубыми, как небо, и почувствовали себя неловко. Они разом перестали болтать и восхищаться открывшимися красотами. И проводник, видимо, это понял и заговорил о чём-то другом, не о войне. А они, молодые парни и несколько женщин, стеснялись на него смотреть, по-прежнему чувствуя себя как бы виноватыми за дела своих отцов. Слушали проводника и смотрели на него только переводчик да Карл Макенау.
Карл будто оглох. Он перестал слушать переводчика – смотрел на пустые консервные банки, которых тут было так много, будто каждый турист считал своим священным долгом выпить здесь, на покорённом им перевале, и закусить. Не меньше было и бутылок всех марок.
А раньше тут валялись диски, гранаты и погибшие люди. Теперь здесь был мусор и десятки надписей на камнях – и масляной краской, и так, выцарапанных гвоздём. Да торчал шест с тряпкой на конце.
Макенау оторвал взгляд от банок, камней и посмотрел за перевал – в открытую пустоту летящего вниз зелёно-синего ущелья. По его краям стояли дивные горы. По ущелью ходили кучки влажных рваных облаков – как белые овцы, только по воздуху. А ниже, глубоко-глубоко, синела толстой веной горная речка Накра. Всеми цветами радуги переливались вершины гор, и было много света и солнца.
Стали спускаться по крутой каменистой тропе. И снова менялись времена года – зима перешла в весну с полосой цветущих рододендронов, ниже – началось лето, ручьёв становилось всё больше, воздух делался всё теплее, а Макенау без конца думал о Розенкранце, приставившем автомат к груди рыжеголового русского солдата на перевале, об этой сегодняшней встрече с проводником, который сказал, что был ранен тогда здесь. Конечно же, это он, никакого сомнения быть не могло. И всё Карлу виделось как во сне, в фантастической сказке.
Однако умом Макенау понимал – не сказка, причудливая судьба. И если войну, как каждый побывавший на ней, он ненавидел и без того, то теперь она казалась ему ещё ужаснее и нелепее. Ну что дал бы им тогда захват этого ущелья, что? Что они могли пронести с собой сюда, кроме своих рюкзаков – ни боеприпасов, ни техники. Что они могли сделать, прорвавшись в Сванетию? Их просто истребили бы здесь кавказцы, живущие в этих ущельях. А они, дураки, лезли, столько жизней положили на этих перевалах, и своих, и чужих. Какая нелепость! Разве простили бы это Ганс, Отто, Шварцкопф, если бы смогли встать из могил и узнать, за что отдали свою жизнь?
После спуска на дно ущелья Макенау сфотографировал русского проводника – тот стоял в сторонке от всех. Для чего Карл это сделал, не знал. Просто чувствовал, что это необходимо, что иначе не простит себе потом этого.
Ему хотелось поговорить с проводником, рассказать, что они уже встречались, но что-то удерживало его от этого шага. Неизвестно, как отнесётся к этому русский, да и свои тоже. Начнутся приставания, расспросы. А если в группе ещё окажется какой-нибудь журналист? Вернётся домой и раструбит на всю Германию. От газетчиков и телевидения не станет житья, приобретёшь лишь скандальную известность. Опять же и проводник: поймёт ли всё правильно? А если нет?
Тут надо подумать, зачем торопиться. Только всё испортишь. Правда, можно поговорить один на один, без свидетелей, но он не знает языка. Значит, придётся посвящать в эту историю переводчика, а этого Карлу не хотелось. Не то чтобы парень не нравился ему или он ему не доверял, нет. Просто переводчик был молод и тоже мог не понять этого. А вдруг ещё и настроен, как многие из теперешней молодёжи? Пороху-то не нюхали. Нет, видно, из этой затеи ничего не получится и не стоит её затевать.
– Герр Макенау, садитесь с нами, поешьте, – пригласила Карла молоденькая фроляйн Хильда, расположившаяся с компанией парней у самой воды. – Вы не заболели? – Девчонка смотрела на него как на больного, с участием.
– Нет-нет, спасибо, – отказался он и опять задумался.
Через несколько минут девушка прошла мимо него с кружкой воды.
– О чём вы всё думаете?
– О разном...
Больше его не тревожили. А в дороге и вовсе – каждый смотрел под ноги, чтобы не оступиться. Ущелье всё круче уходило вниз и вниз, и этому не видно было конца. Всё вокруг зеленело, цвело. Стояли дивные ели высотою метров по 30, в два обхвата толщиной. Грозно ревела, набирая дикую силу, горная речка Накра. Вода в ней от скорости кипела и выглядела белой.
На очередном привале Макенау попросил переводчика узнать имя и фамилию проводника.
– Зачем вам? – удивился тот. Но просьбу исполнил.
– Да так... – уклонился Макенау. – Я его сфотографировал. Колоритное лицо.
– Хотите прислать ему снимки?
– Вы считаете, это возможно?
– Отчего же нет? Я могу узнать адрес.
– Узнайте, пожалуйста.
Макенау закончил после войны университет и стал химиком в Мюнхене. Он много читал, хотя теперь это не принято. Тратить время на литературу? Зачем? Солидный инженер должен заниматься делом, а не беллетристикой. Но он, совсем уж как настоящий чудак, интересовался ещё и политикой – хотел что-то понять, осмыслить, что в мире происходит.
Происходило много и, главным образом, как и в войну, бессмыслицы. Умные, серьёзные люди словно не жили, а играли в жизнь. Всё было искусственно, условно, противоречило здравому смыслу. А расхлёбывать кашу, заваренную золотозубыми стариками-политиканами, всегда приходится молодым парням, которые ставят на карту свою жизнь. Политики ставили на доллары, фунты, франки, на чужую кровь, счастье, судьбу.
И все обещают, что жить будет легче, лучше. А жизнь шла по-прежнему, только увеличивался её темп и делался надсадным. И становились нервными и раздражительными люди. Исчезали дружба, человечность, любовь. Их заменили выгода, равнодушие, секс.
И вот впервые представилась возможность поехать в СССР, да ещё куда, на Кавказ! Он немедленно купил путёвку. Хотелось посмотреть на русских, о которых столько писали вранья, что уже и не воспринималось оно.
В Москве он присматривался к людям, их жизни. Да разве поймёшь это со стороны, к тому же не зная языка? Так, кое что...
Живут победнее – верно. Но не бедно, люди и одеты прилично, и питаются хорошо, он был в русских столовых. Зато нет нигде порнографии, наркотиков – всего того, чем заполнена жизнь в свободном западном мире. Это бросалось в глаза. У русских спокойные фильмы, спокойные подростки. И много строят домов – это тоже бросалось.
Макенау, переполненный впечатлениями, с выводами, однако, не торопился – успеется. Пусть уляжется всё по полочкам, по-немецки. И вот... эта неожиданная встреча на перевале.
Она выбила его из седла, взбудоражила, нарушив привычный неторопливый ход размышлений. Во имя чего всё? Во имя чего Ганс зарыт в снежной шапке Эльбруса? Во имя чего Розенкранц хотел убить этого человека, а погиб сам? Жизнь так зыбка, ненадёжна.
Этот русский, победитель, работает обыкновенным проводником в горах. Он, Карл Макенау – рядовым инженером на заводе химического концерна. И опять всем заправляют политиканы, которые никогда не рисковали своей жизнью и не хотят считаться с судьбами рядовых людей. Неужто жизнь – это сплошной бред, сплошная нелепость?
Хотелось поделиться этими соображениями с проводником – узнать, что думает обо всём этом он, тоже в прошлом солдат? Выпить бы с ним шнапса, поговорить. Вот мы-де с тобой – старые вояки, дрались, и стало быть, должны друг друга понять. Не с этими же толковать – молоко ещё не обсохло.
Но Макенау не решился. Проводник сидел с местным стариком на берегу ревущей Накры, жёг костёр и о чём-то разговаривал. Над горами ярко светила большая луна, было красиво вокруг и печально. Кавказские горы – не Швейцария, не Альпы, тут всё крупнее как-то, внушительнее. Даже вот думается здесь крупнее, не по мелкому и пошлому счёту.
Макенау приблизился к костру и спросил по-немецки:
– Ман канн мир мит ойхь зихь зетцэг? (Можно мне с вами посидеть?)
К его удивлению и старик, и проводник поняли его и кивнули: садись, мол, чего же. Он сел, и все трое долго молчали. Потом старик и проводник пробовали его о чём-то спрашивать, оборачивались назад, к домику Южного Приюта и показывали на него, а потом на Карла, но он не понимал их и, лопоча по-немецки, мотал головой: «Нихьт ферштэен! Ихь ферштээ кайн воорт».
– Не понимает, – печально сказал старик, и дальше они разговаривали только друг с другом, забыв о немце.
– Чего ему надо? – спросил старик.
– Не знаю, – улыбнулся Балиев. – Всю дорогу смотрел на меня, фотографировал.
– Понравился ты ему.
– Может быть. Мне казалось, он поговорить пытался. А теперь вижу, ошибся: не умеет он по-русски.
– А ты позови толмача, – посоветовал старик.
– Сам позовёт, если ему надо.
– И то верно.
Немец прикоснулся к руке Балиева и показал большую флягу, предлагая её.
– Воды, что ли, хочешь? Вон речка... – Чока кивнул на ревущую Накру.
– Шнапс, шнапс! – улыбался немец, отвинчивая пробку.
– А, шнапс! – заулыбался и Балиев. – Это мы понимаем. Можно! – Он согласно кивнул.
Немец тоже обрадовано закивал и налил из фляги в складной пластмассовый стаканчик. По запаху Балиев определил – коньяк. А когда попробовал, понял ещё и то, что коньяк у немца был здешний, не немецкий. Закусывать было нечем, и старик кликнул внука: «Бечо!»
Мальчишка явился на зов из темноты немедленно и, поняв, что от него требуется, умчался в столовую.
Они сидели возле костра и пили из пластмассового стаканчика по очереди. Мальчик принёс им в большой тарелке хлеб, кусочки холодного нарезанного мяса, зелёный лук и соль. Но они почти не закусывали. Было им хорошо, покойно на душе. Рядом темнели стволы огромных елей, которым было уже лет по 100, а может, и больше. Белела в несильном лунном свете ревущая Накра. Потрескивал костерок.
Глядя в таинственную темноту леса, Балиев подумал: может, вот за этими самыми деревьями стоял когда-то его прадед Бекан и ждал, когда вернётся Роксана. А она не вернулась, только собаки долго лаяли, и он, наверно, метался тут, вокруг селения, пытаясь увидеть жену хоть издали или что-то узнать о ней. Но, не дождавшись и ничего не узнав, вернулся в Балкарию, похудевший и неразговорчивый. Причудлива жизнь! А он вот сидит здесь с каким-то немцем и пьёт с ним коньяк. Ведь были же врагами. Судя по возрасту, немец этот мог с ними воевать – где-нибудь под Сталинградом или в Венгрии. А может, и нет, дело не в том. Сидит, улыбается, значит, не враг уже. Странный какой-то...
Макенау тоже думал о жизни, о её причудливых поворотах. Вспоминал жену, детей. Вот приедет и расскажет им об удивительной встрече. А потом проявит плёнку... и все будут изумляться.
Утром, после завтрака, немецких туристов усадили в автобус и повезли в Местию. Макенау всё хотел повидать проводника, но его уже не было – сказали, ушёл в Накру, к родственникам.
Дорога продолжала круто уходить вниз, и было просто удивительно, на какой огромной высоте живут сваны, если до дна ущелья, до ровного места, опять ехать и ехать. И удивляло ещё, что в таком диком месте сумели проложить дорогу для машин. Сколько же потребовалось усилий!
