Текст книги "Донгуз-Орун - горная дверь в Сванетию (СИ)"

Автор книги: Борис Сотников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Пройдёт два осенних дня, и судьба вновь сведёт этих людей на заснеженном перевале Донгуз-Орун, разделяющем молчаливую Балкарию от высокогорной Сванетии. Перевал разделял их, врагов, и тогда, осенью 42-го. Только тогда они были молоды, теперь – нет: 30 лет таяли с тех пор ледники, и текла вода в бурном Баксане. Много воды утекло.

Молодыми навсегда остались их погибшие друзья – его, немца Карла Макенау, и Чоки Балиева, балкарца из Приэльбрусья, оборонявшего перевалы Северного Кавказа в составе 37-й армии. О бывших друзьях напоминали лишь холмики, на которых стояли лёгкие памятники со звёздами и медными табличками. От друзей Макенау не осталось и холмиков – размыло дождями. Враги. Пришли незваными, сгинули безвестными: участь всех завоевателей – не нужны памяти их имена.

Ну, а живые?

Кто они, если встретятся?

Они ещё идут по разным дорогам. Балиев направляется к Северному Приюту, что лепится на высоте 2350 метров у самого начала восхождения на Донгуз-Орун. А Макенау с группой туристов из ФРГ поднимается к Приюту Одиннадцати на Эльбрусе. Следующий их маршрут, на Донгуз, через 2 дня. И хотя они ещё не встретились, воспоминания у них об одном и том же.

У Макенау это началось потому, что он тут не был с тех самых пор, и вот оно всё вдруг воскресло и ожило.

У Балиева – потому, что уже знал: послезавтра приведут на Приют немцев, и он, инструктор-проводник, поведёт их туда, куда тогда не пропускал, истекая кровью. Он даже смутно, как сквозь пелену, опять увидел лицо того немца в белом маскхалате, который склонился над ним возле камня, к которому он привалился, простреленный в грудь. Их взгляды встретились потому, что Чока пришёл в себя и открыл глаза. Глаза немца были жгуче-чёрные, внимательные, в бахроме тёмных, почти женских, ресниц. Ресницы эти дрогнули, и разжались обветренные губы:

– Лэбэндихь? 1 – сказал немец. И приставил к его груди автомат.

Чока потерял сознание вновь.

Канатно-кресельная дорога, ведущая на гору Чегет, была выключена. Балиев, чтобы не лезть по крутому склону целых 2 километра, стал просить дежурных электриков, чтобы они её включили. Те покурили с ним, поговорили о новостях в Итколе, Азау, включили ток, и вдоль склона Чегета поплыли, уходя в синеву неба, почти игрушечные красные и жёлтые пустые кресла. Точно такие же скользили им навстречу – вниз. На фоне далёких снежных вершин это выглядело неправдоподобно красиво – как на цветной открытке.

Балиев поблагодарил парней и привычно легко сел в набежавшее жёлтое креслице. Пристегнулся цепочкой и смотрел теперь на маячившее впереди красное кресло, которое уходило всё выше и выше, минуя стальные переплёты опор. Под ногами у него потянулись невысокие дубовые рощицы, кучки сосен, и всё это менялось, по мере подъёма, чередуясь по временам года. Сначала внизу осталась осень, в которой он жил и пришёл, потом началась зона лета, а там, выше, он проплывёт над цветущей весной и сойдёт в самом её начале. А дорога пойдёт и дальше, к зиме с её искристым пористым снегом. Но это уже другая дорога, которая возит любителей лыжного спуска.

Проплывая над летом, Балиев рассматривал знаменитые вершины: двуглавый Эльбрус под облаками, сине-белую, уходящую в небо, скальную стену коварной Шхельды; слева от него высились Донгуз и Орун с толстыми многослойными шапками снега – в ту сторону ему сейчас идти; даже мрачный зубчато-белый пик Ушбы был виден тоже. И то ли от тишины и красоты родных мест, то ли ещё отчего-то, чему и не знал имени, Балиев вдруг вспомнил историю своей прабабки, которую выкрал из Сванетии его прадед Бекан, перейдя через Донгуз-Орунский узкий проход.

Правда, не за девушкой отправился Бекан к сванам – на чужую землю завела страсть охотника. Сванов в глухом Накринском ущелье он не встретил. А вот леса`, чем ниже он спускался по неширокому ущелью, становились всё красивее и гуще, и дичи разной там оказалось достаточно. С возвращением Бекан не спешил – лошадь в распадке не пропадёт, будет пастись, верёвка длинная. Украсть её – свои не решатся, да и никто сюда не заходит: зачем? Чужие – тоже не приходят. А узнать, что там, за Донгузом, на той стороне – было интересно. Куда приведёт его ущелье? Неужто не окажется в нём людей? Не верилось...

Всё шире, всё мощнее становилась горная речка и всё громче шумела, сшибаясь с большими камнями и скалами. А там, где она стала глубокой и белой от скорости, он вдруг увидел на правом высоком её берегу селение среди 100-летних разлапистых елей. Виднелись люди, бродил скот. А речка летела вниз всё круче, всё злее. Красивое место выбрали сваны для поселения, лучшего не придумать. Да и жили, кажется, богато – вон какие дома и скот!

Бекан бывал в Сванетии с отцом, но не этим путём – ходили через перевал Бечо, где можно пройти с конём. Минуя Ушбу, приходили к соседям самым коротким путём, чтобы в случае чего можно было быстро вернуться назад. Но об этой дороге балкарцев знали и сваны. Поэтому выставляли дозорных. Если врагов приходило мало, их убивали или же брали в плен, когда удавалось. А если случались большие набеги с целью грабежей и наживы, дозорные успевали предупредить своих, и всё селение укрывалось в высоких каменных башнях. На первый этаж загоняли скот, на втором были семьи, а на верхнем – воины, стрелявшие из узких амбразур отравленными стрелами и пулями из кремневых ружей. Порох, правда, старались беречь, попусту не палили. Но всё равно хоть целый месяц их осаждай, а ничего не поделаешь – была у сванов в башнях и вода, и продукты вяленые и копчёные, и сухие лепёшки. Башни эти выдержали даже персов, которые добрались однажды до самой столицы сванов – Местии.

Золото, серебро, дорогую утварь сваны тоже держали в башнях. Нет, просто так у сванов не поживиться. Единственное, что иногда удавалось и чеченам, и кабарде, так это умыкнуть зазевавшуюся в лесу женщину. Со своими женщинами молодому мусульманину нельзя спать без женитьбы – не разрешает Коран. А чтобы жениться, нужно дать хороший выкуп за невесту. Бывало, что мужчине уже за 30, а он всё ещё не знает, что такое женщина. Соблазнить любимую к тайному сожительству, рисковать головой – узнают родственники, зарежут. Ну, и крали себе чужих, из христиан: с этими можно было делать, что хочешь, на то и пленницы.

Всё это Бекан уже знал, попав в незнакомое ущелье сванов. Отметив с радостью, что башен из камня в селении нет, он решил: надо будет рассказать об этом селении своим и напасть врасплох – пожива будет большой. Но уходить не торопился: надо понаблюдать, как живут, что делают, есть ли дозор.

Однако, первое, что он увидел, была не жизнь в селении, а красивая девушка, вышедшая из него. Спустилась в удобном месте к самой реке, посмотрела в сторону селения – отошла прилично, никто не подсматривает, и принялась раздеваться. Бекан обалдел от мгновенно возникшего желания. Ему и во сне не приходилось видеть обнажённой женщины, а тут вдруг такое увидел, что перехватило дыхание. В Балкарии у женщин даже лица` не увидишь, не то что тела – всё под покровом.

А сванка спокойно сняла с себя одежды, зашла за огромный валун в речке, где не так ревела и крутила вода, и стала мыться. Растирала тело какой-то травой, которая пенилась, затем ладонями, и чему-то счастливо улыбалась. А Бекан стоял с взбесившейся в штанах плотью, смотрел на неё и не мог оторваться, хотя и понимал, что совершает грех. Его бил озноб.

Он бесшумно подкрался к ней сзади и оглушил ударом. Затем разделся и, приставив к горлу девушки, пришедшей в себя, кинжал, изнасиловал её. Девушка не кричала, боясь, что он зарежет её.

Потом он связал её раздетую верёвкой, которую всегда носил с собой, уходя в горы. Ох, и намучился же он с нею, пока спешно уводил к перевалу. Бельё нёс за пазухой, девушку накрыл своей буркой – времени на одевание не было. Боялся погони, поэтому с полкилометра шли по воде вдоль берега, чтобы собаки не взяли след. А когда вышли, свернул в чащобу и вёл пленницу осторожно, прислушиваясь. Пленница стонала от усталости, разбив босые ноги в кровь – об обуви в спешке он вообще забыл. Убедившись через несколько часов, что погони нет, он изнасиловал её ещё раз, испытывая неизъяснимое блаженство, не обращая внимания на непрерывные слёзы и стенания девчонки. Правда, после этого дал ей одежду и развязал руки. Видел, не убежит с такими ногами, да и обессилела от всего.

Тяжелее всего было ему спускаться с нею с перевала Донгуз-Орун-Баши. Если бы не верёвка, которой привязал её к себе, да не его огромная сила и выносливость, наверное, погубил бы и себя, и эту Роксану – так звали девушку. Имя выяснил, показывая кинжалом на себя и говоря: «Бекан, Бекан!», и показывая на неё. Стал называть её «Роксан», так было почему-то понятнее. На своей стороне изнасиловал ещё дважды, после чего накормил, достав из тайника сумку со снедью – на чужую сторону он взял лишь большую лепёшку, чтобы было легко идти, но он её съел ещё по дороге к сванам. Жалел потом, что не взял еды больше, да что толку. Не думал, что так всё получится.

К себе в горный аул привёз Роксану поздно ночью, когда все уже спали, и сама Роксана спала, завёрнутая в его бурку. А он уже тогда знал, что не расстанется со своей пленницей. У неё были рыжие волосы и совершенно голубые глаза – таких не было на всём северном Кавказе. Он чувствовал, что полюбил её, и был счастлив от такой редкой удачи. Подъезжая к родной сакле, он вспомнил рассказы стариков, что и в Сванетии рыжие люди с голубыми глазами тоже встречаются редко. А ему, Бекану, досталась такая красавица.

Дома постепенно выяснилось, что Роксана не девушка, пробыла замужем уже 3 года, но детей не рожала, что муж, подвыпив, частенько её за это бивал. Обо всём этом Бекану пересказывала его мать, общавшаяся с Роксаной. Сам он её не понимал, хотя она и говорила уже по-балкарски, но, видимо, плохо. Он жил с нею, как с женой, и бывал даже ласков. Ему было тогда 32 года, а ей – 20.

На 21-м году она родила ему рыжего мальчика, похожего на неё, с голубыми, как небо, глазами. Глядя в глаза ребёнку, он вспоминал почему-то, как вёл Роксану вверх на перевал, как открылись из облаков Донгуз и Орун, и рядом с их каменными головами были голубые-голубые окна, ведущие, наверное, прямо к Аллаху. А сам он вёл свою рыжую пленницу, будто покрашенную хной, как борода мусульманина, через узкий заснеженный проход, сжатый тесниной скал, к себе на родину из небесной, голубоглазой Сванетии.

Да, не в родную кровь пошёл ребёнок Бекана, но всё равно отцу радость – сын! И впервые повеселела в его доме Роксана – рада была тоже. Выходит, не её вина, что не рожала детей прежде. Бекана удивило тихое счастье чужой, дичившейся до этого, женщины. А потом она удивила его ещё больше – словно подменили: отзывалась на ласку, сделалась доброй.

И всё же она грустила, когда смотрела на юг, в сторону зубчатых вершин Донгуз-Оруна – там была её родина, совсем рядом: 20 километров до перевала, да 30 за перевалом, если идти вниз по ущелью вдоль реки Накры. Близко, а не добраться: мусульмане крепко умеют стеречь своих пленников. Ребёнка принял мулла в мечети в свою веру, сделали обрезание, нарекли Чокой, а Роксана осталась в ауле для всех чужой – не пошла в мусульманство. Насильно менять веру не принято, поэтому её не тронули, однако надзор после этого за ней стал жёстче.

Поднимаясь по северному склону Эльбруса к Приюту Одиннадцати, Макенау зримо представил себе, как тогда, в августе 1942 года, в составе первой горнострелковой дивизии «Эдельвейс», которой командовал знаменитый генерал-лейтенант Ланц, он с ребятами полез на штурм этой двугорбой вершины, но только не с северной, как сейчас, а с южной, малодоступной стороны. Там и подъём был круче, и сверху строчили из автоматов русские.

Приказ был простым и кратким: «Вторая вершина в Европе должна склонить свою голову под великим немецким флагом!»

Флаг нёс Ганс Шперлинг, один из друзей Карла ещё по операциям в Альпах. Фрица Вейса они потеряли несколько дней назад на Клухорском перевале. Теперь же они овладели перевалами Хотю-Тау, Чипер-Азау и готовились к тому, чтобы выбить русских из Приюта Одиннадцати. Не ночевать же в снегу!

Они знали, по ночам здесь, на высоте, трескучие морозы – на леднике долго не продержишься. Хочешь жить, лезь на штурм Приюта – там толстые стены, горячая пища, тепло.

И они лезли. Тёмные очки не спасали от резкого, ослепительного света – глаза всё время слезились. А завтра, если бог окажется милостив, и они уцелеют и выбьют русских, надо будет лезть ещё выше – к Приюту Пастухова, а потом и на обе вершины, чтобы укрепить там флаги Великой Германии. Но то завтра...

– Ганс! – окликнул Макенау товарища. – Как ты считаешь: кому сейчас лучше, ребятам, которые остались атаковать Клухорский, или здесь?

– Конечно, нам! – уверенно ответил Ганс, ложась рядом на снег. Их белые халаты слились с общим фоном, и оба закурили.

– Почему?

– Взятие Эльбруса – это так, чисто престижное дело, и русские здесь особого сопротивления не окажут. А Клухорский перевал откроет выход к ним в тыл на туапсинском направлении. Наши могут отрезать их Черноморскую группу войск от основных сил Закавказского фронта, лишить их флот баз и портов. Это же будет разгром! Русские понимают это не хуже нас. Значит, они будут стоять там насмерть.

– Но наша разведка доложила, что Клухорский охраняет всего одна рота солдат, – заметил Карл.

– Пропаганда. Чтобы поднять наш дух. Не думаю, что русские будут так рисковать целым фронтом.

Они помолчали.

– Главная задача наших войск, – продолжил мысль Ганс, – перекрыть возле Казбека Военно-Грузинскую дорогу, чтобы по ней русские не смогли питать свой фронт из Закавказья ни резервами, ни боеприпасами. Захватить потом грозненскую и бакинскую нефть. Так, я слыхал, говорили в штабе. А здесь, на нашем направлении, я уже сказал: отре`зать Черноморскую группу войск от их главных сил. Если мы это сделаем, война будет выиграна, это говорил сам Ланц.

– Значит, то, что делаем на этой горе мы, история не оценит? – обиженно спросил Карл.

– Я думал, ты умнее, – сказал Ганс насмешливо. – Надо радоваться тому, что здесь можно уцелеть, а тебя интересует история! Подумай лучше о судьбе Фрица. – Он махнул рукой.

Макенау оторвался от дум, с горечью вспомнил книгу военного историка Курта Типпельскирха. Тот в своей «Истории второй мировой войны» писал по поводу немецкого флага, установленного на Эльбрусе 21 августа 1942 года: «Это значительное достижение альпинизма не имело ни тактического, ни тем более стратегического значения». Возразить теперь на это, спустя 30 лет, было нечего, разве лишь то, что в этот день Ганс Шперлинг ошибся тоже, полагая, что им повезло. Ему лично особенно не повезло: он лишился жизни, а следовательно, и восприятия истории. Макенау остался жив только потому, что не ходил на вершину с той группой устанавливать флаг.

Он вспомнил, что ни на другой день после захвата Приюта, ни на третий о флаге не было и речи – русские не ушли вниз, а отчаянно сопротивлялись на ледниках и не гибли, как «должны были», от мороза.

А им, стрелкам с серебряными звёздочками «эдельвейсов» на пилотках егерей, было тепло в отвоёванном доме, похожем на марсианскую обсерваторию из цинка. Выставив часовых, они пили горячий кофе, играли в шахматы, слушали радио – русские при отступлении бросили рацию, посуду, забрали с собой только шерстяные одеяла: на кроватях лежали полосатые матрацы, похожие на узников из Дахау.

Вот только дышать на этой высоте было трудно, всё время стучало в висках – 4100 метров! А каково ставить флаг, там – 5633. Нельзя было и выпить – сердце начинало биться так часто, что казалось, вот-вот разорвётся. И выступал на лбу пот.

А шнапс был. И марши были: радист настроил брошенный приёмник, и они чувствовали ритм и дыхание всего мира.

В ту ночь, когда Ганс уходил со своей группой устанавливать на вершине флаг, они слушали по радио и свой штаб. Оттуда сообщали: на Клухорский перевал противник подтянул батальон 815-го полка, учебный батальон 394-й дивизии, отряд Сухумского пехотного училища и отряд войск НКВД. На перевале идут кровопролитные бои. Генерал горных войск Конрад приказал генералам Ланцу и Эгельзееру сбить противника с перевала в течение двух дней и развернуть наступление в направлении селений Гвандра и Клыдж.

Вот когда Карл обрадовался по-настоящему, что находится на Эльбрусе, а не на Клухорском перевале. Он выпил кофе, поиграл с Шульмейстером в карты и лёг спать, слушая берлинские бравурные марши.

Его разбудили в 3 часа – надо было идти на пост.

На морозе сон покинул его, было страшно. Вдруг подкрадутся русские лыжники! Очередь из автомата, и нет более Карла Макенау, тирольского спортсмена, любимца публики.

Над вершинами окрестных гор, которые были ниже, светила яркая луна, озаряя ледники голубым таинственным светом. Весь Кавказ, казалось, лежал у твоих ног, мерцая снегами. Была жуткая тишина. Мороз выжимал из тела последнее тепло и леденил душу.

Где-то вверху раздалась короткая автоматная очередь, и Макенау вздрогнул. Неужто в такой мороз за ними следили русские и заметили группы, полезшие к вершинам? Может, просто так, или кто-то нажал на спуск?

Но нет – началось, разгорелось.

Очередь раздавалась за очередью, горы гремели, и было не разобрать, где стреляют и что там происходит. Из Приюта никто не выходил, и Карл, поскрипывая по снегу и всматриваясь в вершины, весь настороженный, ждал, когда его сменят.

А утром узнал: флаги поставлены, но погиб Ганс Шперлинг и ещё четверо с ним. Их подбили русские снайперы на рассвете. Всех пятерых схоронили там, на подступах к западной вершине: закопали в снег.

И опять Карл Макенау оторвался от воспоминаний – мелькнула мысль: а что, если подняться на вершину теперь и поискать там Ганса? Ведь он должен быть целым – в снегу трупы сохраняются, как в холодильнике. Но тут же мысль показалась ему дурацкой – сколько снегов за 30 лет выпало! – и он, отбросив её, вернулся опять в прошлое.

Всё шло вроде бы хорошо, как было намечено. Русских выбили с Клухорского перевала, и егеря` дошли до водопада ущелья Клыдж. 27 августа 200 автоматчиков просочились через боевые порядки русских и атаковали селения Гвандра и Клыдж. А потом с ними была утрачена радиосвязь, и о них ничего не знали целых 10 дней, пока русские не начали наступление и не оттеснили тирольцев по ущелью назад, до самой площадки Клухорского перевала. 200 ушедших вперёд автоматчиков не вернулись, они были истреблены русскими.

Наступление немецких войск почти везде прекратилось. Карла Макенау и других, находящихся на Приюте Одиннадцати, заменили и направили вниз, в Баксанское ущелье, чтобы пробиться в верховья реки Ингури, пройдя через Донгуз-Орун.

Вот тут и начались испытания для Карла – он не вылезал из боёв целый месяц. Уж лучше бы сидеть на Эльбрусе и дышать, как загнанная лошадь, чем каждую минуту подвергаться опасности быть убитым. К тому же местное население встречало их молчаливой враждебностью: опасно было спать даже днём.

– Ну что, господа, отдохнули? – спросил проводник, поднимаясь. И Макенау перестал вспоминать. Сейчас они поднимутся на ледник, опять будет трудно дышать, надо идти в тёмных очках, повязав на лицо маску из марли.

Слева от склона Чегета, глубоко внизу, лежало в каменистых берегах двухцветное озеро. Ни кустика нигде – каменная чаша. Вода вливалась в озеро из двух горных речушек: на юге – из водопада, на западе – из горного потока. Там, где речки впадали, вода была по цвету ржавой, а дальше – казалась зелёной. На восточной стороне, уходя отвесной стеной вверх, виднелся ледниковый срез толщиной метров в 200 – ледяная стена. Миллионы лет падал и накапливался там спрессованный снег – видны были отдельные границы слоёв. Столетние? Тысячелетние? Об этом знали, наверно, только гляциологи. Проводник Балиев о леднике ничего не мог рассказать – он не учёный. Впрочем, он видел здесь места с вмёрзшими в лёд людьми – метров на 30, не докопаться. Как они туда попали, когда – не определить. Лёд за тысячелетия делается от большого давления чистым, прозрачным. Да и откуда взяться пыли и сажи в горах?

Отрываясь взглядом от озера, Балиев посмотрел на склон противоположной горы – там вдруг шевельнулись огромные массы снега и, отделяясь от каменной стены, к которой прилегали, лавиной устремились вниз, круша на своём пути и увлекая за собою другие массы снега. Не дай Бог очутиться в такую минуту на их пути! Будут потом, лет через тысячу, рассматривать и тебя во льду.

Лавина уже прошла, но ещё струились белым песком в расселинах ручейки после неё, и было не по себе. Впрочем, удивляться не приходилось – лето, снега` подтаивают и обрушиваются, принося иногда и бедствия.

Впереди, на дне каменистого распадка завиднелся небольшой домик-барак – Северный Приют. Возле домика шумел горный поток, летящий вниз, к озерцу. Распадок был взят в кольцо крутыми склонами ребристых хребтов, покрытых снегом. В одном месте зубья хребта были разорваны – небесная дверь в Сванетию. Зубец слева – Донгуз, зубец справа – Орун-Баши. Это и есть перевал на ту сторону, в Накринское ущелье.

В километре от Приюта, возле бурного потока, стоял на холмике металлический памятник погибшим советским солдатам. Возле него, рассыпавшись по склону горы` белыми комочками ваты, паслись овцы – сне`га там не было: альпийский луг.

Возле памятника Балиев остановился, посмотрел на молчаливого старика-чабана, стоявшего в стороне, опирающегося подбородком о высокую палку. Сгорбленная спина, мохнатая чёрная шапка на голове. Балиев узнал старика и приветственно помахал ему рукой. Чабан снял с головы шапку, надел её снова и опять замер в прежней созерцательной позе. Лишь две собаки насторожили головы, но и те улеглись.

"О чём старик думает каждый день? Вспоминает прожитую жизнь? А ведь он знал, наверное, моего прадеда Бекана, – предположил Балиев, – чабану уже за 90".

Взгляд Чоки скользнул по памятнику – имён на табличке не было, одна дата – 1942 год. Рядом стояла ржавая горная пушка, которую они бросили тут тогда – её искорёжило разорвавшейся бомбой, а красноармейцев Ивана Огородникова и Павла Аракелова сразило насмерть, там их и похоронили, под тем холмиком. Вместе с ними похоронили ещё человек 15, но тех Чока не знал: из других рот были, при отступлении все части перемешались, со многими так и не пришлось познакомиться – некогда было. Да и хоронили их ночью, после боя. Торопились, делалось это, как попало. Лейтенант, правда, собрал солдатские «медальоны» с адресами и именами погибших, но потом погиб и сам; имена затерялись.

Всё, что осталось от них – кости в земле, памятник, установленный после войны, да горная пушка, которую оставили здесь за ненадобностью. Пушка почему-то очень нравится туристам: все фотографируются возле неё. А на памятник – ноль внимания. Что` в нём: стандарт. Искорёженная пушка казалась значительнее загубленных жизней. Некоторые, правда, снимали перед памятником свои туристские шапочки и подолгу молча стояли, но это были, как правило, люди старшего поколения – помнили войну.

Не забыть и ему, Чоке Балиеву, того дня.

18 сентября, когда немцы почти на всех перевалах были остановлены, отряд, в котором он служил, получил задание обойти Эльбрус с севера и напасть на селение Хурзук. По данным разведки там стоял небольшой немецкий гарнизон, его давно уже никто не тревожил, и немцы там забыли-де о войне.

Напасть-то напали. Только на деле оказалось не так, как доносила разведка. И сам гарнизон у немцев был не маленьким, и бдительности не потерял. Поэтому советский отряд схода столкнулся с превосходящими силами противника. Все поняли, что надо было разделиться на мелкие группы, как это обычно делают отряды в горах, и бить немцев по тылам, а не лезть на них в лоб. Но сделанного уже не поправить, и отряд, понеся большие потери, начал отступать в Баксанское ущелье.

Вскоре выяснилось, немцы не отстали от отряда, а преследовали его. Пришлось броситься изо всех оставшихся сил назад, к своим. Но проскочить успела лишь половина отряда, а вторую немцы отсекли, перекрыв ущелье. Те, кто проскочил в Баксанское ущелье, полезли вверх, на гору Чегет. Оттуда можно было добраться к перевалу Донгуз-Орун-Баши и уйти к своим в Закавказье – другого пути не было.

Боеприпасов было мало, стрельбу вели очень экономно, гранаты использовали в самых критических ситуациях. Запасы еды кончались, на таком пайке далеко не уйдёшь. Немцы догадались об этом потому, что пустых консервных банок на остановках русских почти не оставалось. И они, загнав отступающих на Чегет, остановились, поджидая резерв. Знали, деваться русским теперь некуда, кроме двери в небо – через Донгуз-Орун. Но там можно пройти только по одному, да и то летом. А когда перевал закрыт снегом, подъём невозможен – нужен сверх опытный альпинист, который прошёл бы с верёвками первым. К тому же в самом узком проходе к небу их можно обстрелять из крупнокалиберного пулемёта, установленного на самолёте. А если попасть бомбой в этот проход, то и вообще можно его завалить. И русские окажутся в голодной мышеловке.

Первый бой разгорелся перед перевалом. Немцы вызвали по радио авиацию, и та сначала накрыла отряд бомбами – вот тогда и погибли Огородников и Аракелов, а затем уж пошла в атаку немецкая пехота – «эдельвейсы».

Бой длился весь день, а подкрепления из-за перевала русским всё не было. Спасла от гибели наступившая ночь. Похоронили в темноте товарищей и полезли на перевал. Немцы преследовать не решились – лишь всю ночь пускали в небо ракеты.

Когда отряд добрался до ледника, подниматься стало трудно. И крутизна страшная – поскользнёшься, только тебя и видели! – и надо ещё было рубить ступеньки. А ведь тащили на себе и две горных пушки, и остальное снаряжение.

На перевале залегли, приготовившись к отражению атаки. Светало.

Командир отряда старший лейтенант Задонцев сказал: есть приказ перевал не сдавать. А было их на том перевале всего 32 бойца, к тому же пятеро раненых. Вот и задумались они тогда о смерти. И приказ им казался дурацким. Но все молчали.

Балиев залёг возле огромного камня. Пересчитал диски – осталось 8 вместе с теми, что забрали у погибших, и закурил. Долго ли будешь жить с такими запасами? Правда, у каждого было ещё по 5-6 гранат. Придётся переводить автоматы на одиночные выстрелы. Обнадёживало их тогда, что нелегко придётся и немцам. Подъём на перевал крутой, проход – узкий: каменная теснина. А вверх лезть, не по ровному месту идти.

Когда Макенау увидел перед собой на снегу цинковое куполообразное здание, похожее на марсианскую обсерваторию, прилепившуюся к каменной гряде, напоминавшей собою спинной плавник большой рыбы, сердце его дрогнуло: вот он, Приют Одиннадцати, который брали тогда штурмом! Не верилось, что опять они здесь.

На нижней площадке, если спуститься метров на 20, чернел из снега остов бывшей котельной – её разбомбила немецкая авиация. Русские так до сих пор и не отстроили её.

Карл поднял голову и, щурясь за тёмными очками, посмотрел на вершины Эльбруса. Где-то там, возле правой, глубоко в снегу лежит Ганс. Боже мой!.. На глаза навернулись слёзы. А может, это от солнца?

Летняя дневная пурга, через которую только что шли, поднимаясь по леднику, сместилась куда-то на запад и быстро уходила. Здесь, перед Приютом, снова было светло и солнечно, на восток просматривался весь Кавказ, а полчаса назад была прямо ночь и выл ветер.

– Во-он там, – показывал проводник рукой, – виден Домбай. А там – путь на Сванетию.

Все повернули головы и рассматривали далёкие вершины, на которые показывал проводник.

А у Макенау ослабли ноги – как тогда, когда преследовали на Чегете русский отряд, а утром увидели, что те уже на перевале. Лейтенант Вилли Грюнвальд приказал лезть туда. Лезть надо было на верную смерть, а лейтенант горячо объяснял, что за перевалом – Сванетия, дивная отсталая страна, и это победа, которую они, «эдельвейсы», принесут великому фюреру.

Перед штурмом они, как всегда, достали из рюкзаков белые маскировочные халаты. Бой предстоял на снегу, в халатах их не так будет заметно.

Сначала русские не могли их видеть, и они поднимались беспрепятственно. Даже ступеньки в снегу не надо было рубить – остались после русских. Но когда начался самый крутой и узкий участок подъёма, они приуныли. Сто`ит подняться вон к тому последнему холмику, и начнётся...