Текст книги "Возвращение"
Автор книги: Борис Хазанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Хазанов Борис
Возвращение
Борис Хазанов
Возвращение
Повесть
Весь фокус был в том, чтобы найти равновесие между реальностью ситуации, будничной и логичной, и нагромождением неожиданных препятствий, которые, однако, не должны были производить впечатление фантастических. На помощь пришел сон – и даже сон во сне.
Луис Бунюэль
I
Вы согласитесь со мной, что с каждым могут случаться странности. Я слышал, как голос вещает по радио, различал отчетливо каждое слово и не понимал ни слова. Я ждал поезда. Наконец до меня дошло: авария в туннеле. Пассажиров просят воспользоваться наземным транспортом. Народ уже стоял на эскалаторе. Холодные дымные небеса плыли над выезжающими из подземелья, над крышами зданий, мимо неслись машины с включенными фарами, сеялся мелкий дождь, от которого всё вокруг – окна домов, тротуар, лица прохожих – приняло неживой, оловянный оттенок. Жизнь копошилась вокруг меня, это была механическая, мертвая жизнь без цели и смысла, напоминающая старую поцарапанную кинопленку. Я стал в очередь, но оказалось, что никакой очереди не соблюдается. Люди втискивались как попало в подошедший, старый и забрызганный грязью автобус. Я ехал в молчаливой колыхающейся толпе, сжатый со всех сторон, в испарениях пота и влаги, автобус кружил по извилистым улочкам, сквозь мутные стекла ничего не разобрать.
Стемнело, зажглись фонари; смутные отсветы дрожали на лицах, никто не выходил, на остановках новые толпы штурмовали автобус, руки висящих цеплялись за что попало, экипаж, как корабль от пристани, грузно отвалил от тротуара, проплыл ярко освещенный циферблат. Следовало перевести стрелки; в эту минуту я уже вполне отдавал себе отчет в том, что моя затея безумна, возвращаться было поздно.
Далее оказалось, что в дом невозможно войти. Это было что-то новое, подражание загранице; других новшеств я не заметил, в общем-то ничего за эти годы не изменилось. Это угнетало, но в то же время придавало мне отваги. Наружная дверь была снабжена устройством с кнопками и микрофоном. Здесь боялись бандитов. Набрав номер квартиры, я подергал дверь – безрезультатно. Тут каким-то образом возник некто в плаще с поднятым воротником, в низко надвинутой шляпе, что-то нажал, произнес что-то перед решеткой микрофона, может быть, пароль, и отворил дверь. "Подождите",– сказал я (или хотел сказать), схватился за ручку, но человек как будто не слышал и с силой захлопнул за собой дверь. Я сошел с тротуара: это был наш дом, мертвенно отсвечивали высоко под крышей наши темные окна. Незачем было тащиться – ее нет и не может быть; я твердил это самому себе, чтобы обмануть злую силу, которая всегда делает наоборот. Ноги подтащили меня к дверям, я надавил сколько было силы на кнопки, услыхал шорох в микрофоне и рванул ручку. Я был доволен, что человек не пустил меня в дом, никто не будет знать, что я здесь. Лифт, как всегда, не работал. По темной лестнице, этаж за этажом, я крался наверх, пока не увидел над головой потолок. Позвонил, и мне открыли.
Она была в домашнем халатике. Вероятно, она уже легла, я заметил неприбранную постель. В комнате ничего не изменилось. Моя жена тоже не изменилась. Всё тот же болезненный вид, блестящие волосы и круги под глазами. "Выпьешь чаю? – беззвучно спросила она.– Когда ты приехал?" Очевидно, предположила, видя меня без багажа, что я уже несколько дней в городе.
Я ответил: "Какой-то жилец захлопнул дверь прямо перед моим носом. Разве я похож на преступника?"
Она улыбнулась.
"Тебя не удивляет,– продолжал я,– что я пришел без предупреждения?"
Она покачала головой, ее взор блуждал, избегая моих глаз, она запахнула на шее халат.
"Тебя не интересует, как я живу?"
Ответа не было. Мы стояли друг перед другом, я уловил легкий вздох, ее губы прошелестели:
"Я знала".
"Да, но..."
"Я знала, что ты вернешься",– сказала она.
Эти слова меня удивили и обрадовали, я даже не нашелся что ответить. Речь, которую я приготовил, застряла у меня в горле.
"Но ты же понимаешь, Катя..." – пробормотал я.
"...вернешься,– сказала она, словно не расслышав моих слов,– и мы будем жить по-старому".
Вот это мне уже не нравилось, это напоминало наши бесконечные ночные пререкания. Я чуть было не возразил: "По-старому? И опять начнется эта канитель? Обыски, допросы, машина под окнами".
Усталым жестом она провела рукой по волосам и сказала:
"Теперь всё переменилось. Если бы не переменилось, тебя бы здесь не было. Я знала, что ты приедешь. Я тебя ждала. Каждый день тебя ждала. Вчера ждала. Сегодня ждала".
"Я тебя разбудил..."
"Да. Я успела задремать и увидела во сне, будто ты приехал и стоишь внизу. В дверь звонят, а я лежу и ничего не слышу.– Она засмеялась.– Может, ты и сейчас мне снишься?"
"Катя, сейчас не время. Мы можем всё спокойно обсудить позже".
Технические неполадки, конечно, бывают, объяснил я, но их быстро устраняют. Нам бы только добраться до метро. А там спустимся вниз – и привет! Никто уже нас не сцапает.
Она ничего не понимала: кто нас должен сцапать? Какие неполадки?
"Сам не знаю, авария или что там.– Я хотел рассказать, как ждал поезда и долго не мог понять, о чем вещал громкоговоритель. Сейчас это не имело значения.– Важно, что это способ, понимаешь? Способ уехать".
"Уехать?"
"Ну, конечно".
"А я думала..." – пробормотала она.
Я хотел было сказать, что приехал не совсем легально, но сообразил, что сейчас об этом лучше помалкивать, это может ее отпугнуть. И еще я хотел сказать... что именно? Я вдруг растерял все мысли. Всё начало путаться. Однако хуже всего было то, что я нарушил правила игры, которые мы, не сговариваясь, молча установили для себя,– забыл, что нельзя задавать некоторые вопросы. Не удержался и брякнул:
"Катерина... неужели это правда?"
Я имел в виду, что она жива.
"Как видишь",– сказала она просто. Поежилась, поплотней запахнула халатик.
Выходило, что она как будто даже знала о том, что до меня дошло это известие. Итак, я по крайней мере удостоверился, что известие было ошибочным. Теперь я даже не помнил, когда его получил, три года или пять лет тому назад, да и не всё ли равно. Это была ложь. Без сомнения, дело рук всё той же организации. На них это похоже. У них есть специальный отдел для распространения ложных слухов. Смешно! А я-то, дурак, поверил, не знал, куда деться от горя и раскаяния.
Она сказала:
"Ты мне не писал. Я поняла, что ты занят... готовишься к возвращению".
Опять она об одном и том же.
"Катя, пойми. Там была авария,– сказал я, забыв, что уже говорил об этом.Пассажирам рекомендовали воспользоваться наземным транспортом. Собирайся".
"Куда?"
"У нас мало времени. Собери самое необходимое".
Я встал и начал ходить по комнате. Моя жена дрожала, я видел, что у нее поднялась температура, обычная история, но мне не хотелось думать сейчас об этом, я сказал: у тебя окошко открыто, ты не одета, здесь другой климат, здесь гораздо холодней, чем у нас там... и подошел к окну, легкий ветер отдувал занавеску. И было абсолютно точное впечатление, будто город исчез. Не было переулка и дома напротив, и даже не видно было горизонта, черная пустота, ночь, похожая на небытие. Но, приглядевшись, я кое-что заметил.
"Послушай...– проговорил я.– Там стоит машина".
"Какая машина?"
"Перед домом! – закричал я.– Ты что, успела сообщить этим крысам?"
Она только испуганно мотала головой, закрыла рот рукой.
"Прекрасно,– бормотал я, озираясь,– ты... Ты не обращай внимания, я сейчас... Скажешь, что у тебя никого не было. Скажешь, что ты спала и ничего не слышала..." Я выскочил на лестничную площадку и стоял, схватившись за перила, была мертвая тишина. Очевидно, они ждали, когда я выйду. Я рассчитывал спуститься в подвал и оттуда как-нибудь выбраться через окно; впрочем, стук разбитого стекла мог привлечь внимание. Тут я заметил – было ли это через несколько секунд, или минут, или через четверть часа? – заметил, что считаю этажи: в это время я сходил по лестнице. Никакого хода в подвал не оказалось. В этой тишине таилась такая угроза, что лучше бы уж снаружи слышались шаги или рокот мотора. Подкравшись на цыпочках, я приоткрыл парадную дверь. Машины не было, никого не было, и я двинулся, инстинктивно приглушая шаги, наугад по темному переулку.
II
Не помню, чтобы я просыпался, радуясь предстоящему дню. Утро для меня время трезвой безнадежности. Обстоятельства тут ни при чем; причины скорее внутренние. Утро заглядывает в мое жилье, слезы дождя стекают по стеклам, диктор читает последние известия, не отличимые от вчерашних. Я не стал бриться, что было бы совершенно излишним. Позавтракал чем бог послал.
Вероятно, мне надо представиться. Надо ли? Nomina sunt odiosa1. Те, кто со мной знаком, знают, как меня звать, для незнакомых не всё ли равно? Платон говорит (устами Сократа), что имена следует давать, не погрешая против природы. Прав ли он, не берусь судить, верно, во всяком случае, что имя, которое вам дали, в самом деле становится частью вашего естества, как горб или кривой нос. Я существо мужского пола. Об этом можно догадаться по глагольным формам, мною употребляемым. Мне пошел пятый десяток, примерно столько же мне можно дать, взглянув на меня. Я уже не молод, но еще не стар. Роста я невысокого, особо располагающей внешностью похвастаться не могу. Если женщины изредка оказывают мне внимание, то это объясняется лишь недоразумением. Далее, я не являюсь подданным этой страны, хотя живу здесь постоянно. На вопрос, нравится ли мне здесь, я могу ответить: да, потому что всегда можно отсюда уехать. Не всякому государству можно поставить в заслугу, что оно не держит своих подданных на цепи.
В четверть восьмого (мои часы спрятаны под рукавом балахона, на мне просторные штаны неопределенного цвета, на голове антикварная фетровая шляпа, башмаки просят каши) я поднимаюсь по широким ступеням храма св. Иоанна Непомука, расстилаю коврик, вернее, то, что некогда было ковриком. Рядом со мной стоит бутылка красного вина, наполовину опорожненная, это наводит на мысль, что я успел подкрепиться спозаранок. Таков в двух словах мой "имидж". Что же касается моего характера, моей психики, менталитета или как там это называется, то важная черта его состоит в том, что я остаюсь самим собой и в то же время обозреваю себя со стороны. При кажущейся несообразности моего существования я сохраняю безупречный контроль над собой. Порядок есть порядок; внутри некоторой безумной системы царствует логика. Это правило одинаково применимо и к произведениям искусства, и к снам, и к нашей жизни. Я сижу, прислонившись к колонне. Головной убор покоится между ног.
Итак, мы можем считать, что рабочий день начался, время подумать о душе, поразмыслить о моей профессии, одной из древнейших. Но день сулил мне неприятности. Я должен был их предвидеть.
Буквально гроша не успел я собрать, как из-за угла (церковь стоит у поворота на магистральную улицу и несколько особняком) выступил субъект, в котором я без труда распознал собрата по ремеслу; возможно, он поджидал меня. Он склонил взгляд на мою шляпу, как заглядывают в высохший колодец. Я извлек из-за пазухи стаканчик, налил ему. Он отпил глоток и выплюнул.
"Дрянь".
Я пожал плечами: дескать, что поделаешь.
"Погодка,– по-русски сказал он, садясь рядом.– Давно тут пасешься?"
Человек протянул корявую ладонь.
"Вальдемар. Можно просто Вальди. А тебя как? Ты что, инопланетянин?"
Я искоса взглянул на него и сказал:
"Каждые семьдесят шесть лет комета Галлея появляется на нашем небе".
"Да ну?" – сказал он лениво.
"Каждые полторы секунды на Земле совершается три тысячи убийств".
"Я думаю, больше".
"Восемнадцать с лишним тысяч изнасилований".
"У бабы не всегда поймешь,– заметил он,– хочет она или не хочет.– Закончив разговор, он поднялся.– Собирай манатки, пошли".
"Куда?"
"Здесь всё равно ничего не соберешь".
"Я собирал".
"Пошли, я тебя с нашими познакомлю. Кому сказали! А то хуже будет",добавил он.
С ковриком под мышкой я поплелся за ним; тот, кто знает город, может мысленно проследить наш маршрут. Через сеть переулков мы брели по направлению к Северному кладбищу. Дождь перестал. Исчезли нарядные вывески, с каждым перекрестком дома становились ниже и неказистей, уличное движение всё реже. Жалкое солнце осветило скучные, пустынные кварталы, где я никогда не бывал. Утро можно было считать потерянным. Оставалось не так уж много времени до полудня, когда мне надлежало отправляться на вторую работу.
"Слушай, Вальди..." – пробормотал я.
"Сейчас всё узнаешь. Ты про такого композитора слышал: Вивальди?"
Мы шагали мимо низких слепых окон, горшков с мертвой геранью, мимо заборов и подворотен, завернули в хозяйственный двор, пробрались между фургонами и штабелями пустых ящиков; это были задворки магазина, выходящего на другую улицу. Во дворе стоял трехэтажный дом с пыльными окнами и зияющим входом, вошли, там оказалась узкая каменная лестница, шаткие железные перила, выщербленные ступеньки. Вальдемар трижды стукнул кулаком, выждал и стукнул еще раз. Некто со съехавшей вбок физиономией – в народе говорят: косорылый впустил нас в полутемную прихожую. Коридор загроможден рухлядью, с кухни тянет пригорелым, пованивает отбросами.
В большой комнате сидел перед самоваром человек с наружностью отставного профессора, в бороде, в пенсне, с высоким залысым лбом, в парчовом халате, как будто сшитом из театрального занавеса, продранном под мышками и на локтях. Рядом на стуле стоял проигрыватель.
"Вивальди привел",– доложил косорылый.
"Астрономией интересуется,– пояснил Вальдемар,– говорит, комета Галлея... каждые сто лет".
"Семьдесят шесть",– презрительно сказал я.
"Да неужто? – удивился профессор.– Вы действительно так думаете?"
"Это установленный факт",– возразил я.
"Нет, вы это серьезно?"
Человек за столом обратил вопросительный взор к Вальдемару. Тот пожал плечами, профессор шумно втянул воздух через волосатые ноздри и насупился. Наступило молчание, затем он промолвил:
"Этот вопрос стоит обдумать. Подстилку можете положить в угол..."
Он сделал знак косорылому. Меня отвели в другую комнату, где было еще грязнее. С топчана поднялся детина огромного роста, гривастый, с челкой до бровей, и, не говоря худого слова, врезал мне по уху. Я пошатнулся и чуть не сел на пол.
"Ты чего?.. Что такое?.." – лепетал я, закрываясь руками, и получил вторую затрещину.
В дверь всунулся Вивальди.
"Ты зачем коллегу обижаешь, Дёма? Нехорошо!"
"Ы-ы!" – проревел Голиаф и ощерился, делая вид, что хочет броситься на него.
"Да ладно тебе..." Поддерживаемый с двух сторон Вальдемаром и субъектом с несимметричной физиономией, я был препровожден назад в гостиную, где профессор в халате пил из блюдечка чай.
"Безобразие! – сказал он.– Где вторая чашка? И пирожные. Кто сожрал пирожные, признавайтесь, суки".
Передо мной поставили чай, явилось и блюдце с полурасплющенным пирожным.
"Сливки?" – осведомился профессор.
Просверлив меня взглядом, он проговорил:
"Пошли вон!.. (Это относилось не ко мне.) Дёме передать, чтоб больше не смел".
Мне он сказал:
"У него тяжелая рука. Этак и убить можно. Но! Порядок есть порядок. Вот так. Лицензия у вас имеется?"
"Какая лицензия?"
"Какая, какая, в гроб твою мать! Полицейская, какая же еще! Полиция дает разрешение на занятие промыслом. Вы что, впервые об этом слышите? Пейте чай".
"Я думал..." – сказал я.
"А не надо думать. Поберегите умственную энергию для более серьезных вопросов. Что вы думаете о проблемах бытия?"
"Ничего не думаю,– сказал я мрачно.– Мне надо идти".
"Куда это?"
"Мне пора на работу".
"Ага,– сказал профессор,– на работу. А вот это уже совсем плохо. Из ваших слов я заключаю, что промысел для вас – всего лишь побочное занятие, так сказать, халтурка с целью подзаработать..."
"Промысел?"
"Да. Из ваших слов следует, что промысел для вас – не работа. Ты что, брезгуешь, дай-ка мне...– пробормотал он, забирая у меня пирожное.– Полиция дело десятое,– продолжал он,– мы тебе эту лицензию устроим. Я сам позабочусь... И заруби себе на носу: никакой самодеятельности. Ты находишься в свободном государстве. И более того. Ты живешь в правовом государстве. Хочешь работать – работай. Хочешь собирать милостыню – пожалуйста. На голове ходить? Сделай одолжение. Но! – рявкнул он, подняв палец.– Изволь соблюдать порядок. А то, понимаешь, выбрал себе местечко: без разрешения, без согласования! Если каждый будет себе позволять... Один у Непомука, другой в оперном театре начнет собирать, а то еще, пожалуй, у дверей земельного парламента..."
Профессор дожевал пирожное, обсосал пальцы.
"Договоримся так. Ты до какого часа сидишь? До обеда? Вивальди в это время как раз обходит коллег. Двадцать пять процентов. Это нормальное обложение, я бы даже сказал, гуманное... В других городах взимают половину. Мою мысль понял?"
"Понял,– сказал я.– А если ничего не соберу?"
"Так не бывает".
"Иногда бывает".
"Это от неопытности. Ничего, научишься... Разве что погодные условия могут быть неблагоприятны, ну там, проливной дождь... Да ты и сам не вылезешь в такую погоду. И смотри у меня,– сказал профессор,– один раз поймаю – всё, ты у меня вышел из доверия. За укрывательство знаешь что бывает? Я тебя достану из-под земли. Мои люди тебя всюду найдут, заруби это себе... Эй, кто там? крикнул он.– Неси сюда".
Косорылый явился с граммофонной пластинкой.
"Терпеть не могу эти новые..." Он имел в виду компакт-диски. Профессор отодвинул чашку и застыл в молитвенной позе.
"Прекратить пить чай,– сказал он внятно.– Это кто?"
"Перголези. Stabat mater".
"Правильно. Вот за это хвалю".
Минут пять послушали, этого было достаточно, чтобы что-то переменилось в гнуснейшем из миров. Шеф приподнялся, остановил музыку.
"Гармония происходит оттуда,– он поднял кверху палец,– это я тебе как знатоку астрономии говорю. Ты о Пифагоре слыхал? Пифагор учил... музыка сфер..."
"Это каждый ребенок знает",– сказал я.
"Не каждый. Никто из этих говноедов не имеет представления о том, что такое настоящая музыка... Я упомяну о тебе в своих мемуарах. Давно побираешься? Один живешь? Когда приехал?.."
Аудиенция закончилась.
III
Пришлось искать такси – как ни мало это согласовалось с моим одеянием. Шофер оглядел меня из-за стекла, собираясь отъехать, я замахал руками. Шофер опустил стекло и осведомился насчет платежеспособности. Я сунул ему купюру и плюхнулся на заднее сиденье. Машина остановилась возле моего дома; чтобы не привлекать внимания, я попросил въехать во двор, выскочил, не теряя времени, взбежал по черной лестнице. Я опаздывал.
Полчаса спустя (метро с пересадкой) я свернул на улицу Шеллинга и зашагал в толпе; я был свежевыбрит, сделался выше ростом и помолодел, женщины угадывали во мне удовлетворительную потенцию, моя шляпа, плащ, галстук, ботинки ничем не выделяли меня среди снующих взад и вперед пешеходов, меня можно было отнести к нижней половине среднего класса. Мои глаза приняли неопределенную окраску – это был цвет погоды, физиономия лишилась какого-либо выражения, если не считать летучей заботы, своего рода рассеянной сосредоточенности горожанина; короче, я стал никем.
Клим, услыхав шаги, вышел в коридор, где у нас помещаются шкаф с бумажным хламом и фотокопировальная машина. Куда я пропал? Потрясающие новости.
Неизвестные люди в Бухаресте подожгли автомобильные покрышки перед статуей вождя. Это может означать начало очень важных перемен. Продолжаются демонстрации в Польше. Обыски и аресты в Москве. Я придвигаю стул вплотную к письменному столу, чтобы освободить место посреди комнаты, и становлюсь на голову. С улицы доносится гул города. У меня слегка поламывает скула после Дёминого приветствия. Два женских голоса поют в моей душе, лебединая песня Джованни Баттисты Перголези.
Я держу равновесие; люди, которые умеют стоять на голове, всегда вызывали у меня почтительное изумление, и я наконец научился этому искусству; оно возвращает мне чувство самоуважения и утверждает мое место в мире; люди, стоящие кверх ногами, легче справляются с существованием в мире, который в некотором смысле тоже стоит на голове. Я уселся за стол, меня ждет кипа рукописей. Почти наугад вытягиваю одну, заглядываю в конец, чтобы сразу прикинуть, сколько нужно сократить. Начнем с начала; заголовок никуда не годится. Заголовок не должен обозначать содержание, для этого существует подзаголовок. Заголовок – это метафора, он должен быть неожиданным, загадочным, интригующим, заголовок статьи – это встреча, полная романтических ожиданий, а подзаголовок – то, чем незнакомка оказывается на самом деле. Первая фраза всегда лишняя. Весь первый абзац, в сущности, лишний. Нужно брать быка за рога, нужно швырнуть читателя в водоворот событий вместо того, чтобы топтаться на берегу. Я работаю, вычеркиваю, вписываю, исправляю неправильные обороты, я прекрасно понимаю, с кем я имею дело. Автор – заслуженный борец с тоталитарным режимом, что, по-видимому, дает ему право не заботиться о таких пустяках, как синтаксис и грамматика. О слоге не приходится говорить. В комнате устоявшийся запах рутины. Мой стол, телефон, стопка исчерканных, испещренных корректорскими значками страниц – всё пропиталось этим запахом, похожим на запах скверного табака. Время от времени я смотрю в окошко. Мое тело сидит за столом, голова ушла в плечи, легкие всасывают воздух, почки процеживают кровь, органы наслаждения безмолвствуют в углублении между бедрами и животом. Некоторое время погодя я отправляюсь в кабинет Клима, где всё дышит энтузиазмом. Мы составляем план номера, и я по-прежнему поглядываю в окно.
Мой коллега, товарищ по общей судьбе и благородному делу, тот, кому это дело обязано своим существованием, а я – работой и зарплатой, заслуживает того, чтобы по крайней мере сказать о нем несколько слов. Беда в том, что говорить о нем мне скучно. Это не значит, что я отношусь к нему плохо. Мы друзья и научились терпеть друг друга. Две черты его характера, по-видимому, необходимы для выполнения миссии, которую он возложил на себя: самоотверженность и нетерпимость. Он всегда готов очертя голову броситься на помощь преследуемым, арестованным, сосланным, заточенным в психиатрическую тюрьму. Если бы он мог поехать "туда", чтобы разделить с ними их участь, он бы сделал это. Что касается другой черты, то она приняла у него своеобразную форму всесторонней осведомленности. Он всё знает, и притом лучше всех. Он знает историю, философию, медицину, искусство, кулинарию и многое другое. Нужно остерегаться обсуждать с ним что бы то ни было, паче всего – вторгаться в политику. Здесь возможна лишь одна форма диалога: согласие и поддакивание. Здесь он непререкаем и неумолим. Клим моложе меня на добрый десяток лет. На нашей бывшей родине он знаменит. Он подписал две дюжины писем протеста и отсидел несколько лет в тюрьме. Его арест, в свою очередь, вызвал волну протестов, о его освобождении ходатайствовали руководители нескольких стран. Я чувствую себя обязанным воздать моему товарищу нелицемерную хвалу за то, что он пострадал за свои убеждения в отличие от меня, который их не имел. Я не задаюсь вопросом, что подумал бы честный Клим, увидев меня сидящим на ступенях Непомука. При том что всё это, заметьте, происходит не так уж далеко от редакции. Но, представив на минуту, что кто-то мог бы меня разоблачить, я тотчас отвергаю это предположение, я уверен, что осколки моего существования разлетелись так далеко, что никто не сумел бы их соединить.
Жизнь не равна самой себе – вот в чем дело. У действительности есть второе дно. Если бы я был художником, я примкнул бы к школе, которая доверяет фантазиям и декларирует сверхистину снов, я не удивился бы, увидев вместо Клима в кресле главного редактора какое-нибудь монструозное существо. Я даже думаю, что так оно и есть, просто это не бросается в глаза. Признаться, мир выглядит для меня более упорядоченным, пожалуй, даже более пристойным, когда я сижу у колонны со своей шляпой и початой бутылкой; двусмысленность мира не кажется такой очевидной, как в то время, когда, переодетый в цивильное платье, я сижу, как сейчас, в кабинете Клима. Возможно, я несу околесицу, но позвольте уж договорить.
Со своего поста на ступенях я вижу ноги женщин, я выбираю какую-нибудь фигурку и провожаю ее взглядом до угла. Монеты падают в шляпу, автоматически я повторяю формулу благодарности. Сказать, что я испытываю вожделение ко всем этим девушкам, я не могу. Но и там, за углом улицы, я не покидаю незнакомку, почти уже не помня, как она выглядит. Невидимый, я иду следом за ней, постепенно она теряет остатки индивидуальности, от нее осталась одна походка, но походка – это и есть то, что делает ее женщиной, просто женщиной или, лучше сказать, воплощением женской божественности. Она отпирает ключом парадный подъезд, входит в холл, она у себя в квартире. И когда она снимает уличную одежду, чтобы облечься во что-нибудь домашнее, приникнуть к зеркалу, разглядеть что-то у себя на шее или просто полюбоваться собой, обшарить всю себя глазами одновременно женскими и мужскими, что она делает, вероятно, каждый день,– я с ней, я знаю, что отразится в стекле. А сейчас? Поглядывая из окна редакции на прохожих, я вижу, может быть, тех же людей, что бросали мне мимоходом монеты, чего доброго, замечаю ту же самую девицу; небо густеет, вот-вот вспыхнут фонари, сейчас она одета совсем по-другому, она элегантна и ослепительна, но кто она, кто они все под их одеяниями? Невиданные, странные, может быть, мохнатые или чешуйчатые существа.
IV
Вернемся к тому, что принято называть действительностью: на этот раз дело происходит в полуподвале неподалеку от наших мест. За каким дьяволом меня туда занесло? Профессор оккультных наук сидел за столиком. Профессор помахал мне рукой.
"Рад вас видеть",– сказал я кисло.
"Брось. Давай по-простому, на "ты"".
"Рад тебя видеть, пахан".
Я озираюсь. Я был в цивильной одежде.
"Э-э-э! Не вздумай спасаться бегством. Садись... С чего это ты меня так называешь? Согласно современным словарям, пахан – это главный бандит. Это годится для главы правительства. Но мы-то ведь не бандиты. Есть хочешь? Я угощаю".
"Так не говорят",– заметил я.
"А как говорят?"
"Я приглашаю".
"Ну, мы по-русски, чего там!"
Он подозвал официанта.
"Принеси-ка нам, дорогуша, этого... того".
Кельнер солидно прочистил горло.
"Ну, сам понимаешь",– сказал профессор.
Кельнер явился с подносом, расставил тарелки, бокалы, сунул поднос под мышку и показал профессору бутылку. Профессор наклонил голову. Кельнер вынул штопор. Профессор отведал вино, величественно кивнул. Несмотря на убогий вид заведения, здесь соблюдалась некоторая торжественность, по крайней мере до тех пор, пока не набралось достаточно народу. Время было уже не обеденное, вечер еще не настал. Вечер двигался на нас из России. В углу сидела пара: плохо одетый, изжеванный жизнью мужчина и девушка. Она смотрела на него, он, по-видимому, избегал ее взгляда. Обычный сценарий, она призвала его, чтобы сообщить, что у нее задержка. Он удручен и задает обычный вопрос: "Ты уверена?" Но они могли быть отцом и дочерью. Папаша снова лишился работы, она собирается прочесть ему нотацию. Или познакомились на улице, в сквере перед памятником монарха. Он не смеет признаться, что у него нет денег заплатить за обед.
Профессор был облачен в приличный костюм, платочек уголком в нагрудном кармане, на шее "киса", борода подстрижена, на носу пенсне. Профессор потребовал предварительно по рюмке шнапса. Человек в углу поглядывал на нас.
"Prost, дядя",– сказал я.
"Prost, малыш".
Он запихнул салфетку между воротничком и жилистой шеей, вооружился инструментами.
"Что слышно нового из Гринвичской обсерватории?"
"Она закрылась",– сказал я.
"В чем дело?"
"Треснул телескоп".
На несколько мгновений профессор погрузился в задумчивость, ковырнул вилкой еду и вновь, постучав ножом о тарелку, поманил кельнера.
"Это что такое?"
Официант объяснил, что это такое.
"Нет, я спрашиваю, что это такое!"
Кельнер молчал.
"У меня на родине это называется..."
"Вот и поезжайте к себе на родину",– возразил кельнер.
"Что? Повтори, что ты сказал".
"То, что вы слышали".
Я встал и отправился с кельнером на кухню.
"Нет, как тебе это нравится?" – кипятился профессор.
Человек, сидевший с девицей, подошел к нам.
"Я вас прекрасно понимаю. Они все ведут себя возмутительно. Я спрашиваю себя, зачем я сюда пришел..."
"Ты бы лучше себя спросил, зачем ты сюда приехал",– буркнул профессор.
Я сказал: "Он сейчас принесет замену".
Дядя снял стекла с утиного носа и стал протирать их краем салфетки, мрачно сопя ноздрями. Человек топтался возле стола, очевидно, намереваясь продолжить разговор.
"Благодарю вас",– пробормотал профессор.
Человек вежливо кашлянул.
"А-а, – сказал профессор.– Вот в чем дело. Да ведь я тебя, кажется, знаю..."
Человек получил монету, дядя сверкнул стеклышками вослед ему. Девушка пудрилась, глядя в зеркальце.
"В прошлом году,– сказал дядя,– я с этим хмырем мылся в мюллеровских банях. Но это ровно ничего не означает".
"Вообще,– продолжал он,– это начинает меня беспокоить. Процветающее общество – необходимое условие для нищенства, ибо какой смысл собирать подаяние, если все кругом нищие, но когда наша профессия приобретает чрезмерную популярность, это скверный признак. Во-первых, рост конкуренции. В нашем деле конкуренция полезна лишь в определенных пределах... Во-вторых, затрудняется контроль. Этот прощелыга посмел подойти ко мне. Потребовать милостыню – у меня! И, наконец, где мы живем? В цивилизованной стране или в Бурунди?"
Кельнер молча, с обиженной миной разлил божоле по бокалам, мы с дядей чокнулись и принялись за еду.
"В следующий раз я тебя приглашу",– сказал я.
"В следующий раз? А ты уверен, что мы с тобой еще увидимся? Меня приглашают, когда я сочту нужным. После предварительного согласования... Ладно,– сказал он, утирая рот салфеткой,– рассказывай..."
"Что рассказывать?"
"Я собираюсь вплотную заняться моими мемуарами. Возможно, мне придется на некоторое время удалиться от дел... Рассказывай о себе. Кто ты, что ты".
Я заметил, что человек, принявший от профессора дань милосердия, исчез. Девушка по-прежнему сидела в углу.
Профессор, с бокалом в руке, воззрился на меня; я пожал плечами.
"Хорошо, я скажу тебе сам. Ты оборотень. Ты ведешь двойную жизнь. Утром ты одно, а после обеда другое. Может, ночью еще что-нибудь, кто тебя знает. Может, у тебя хвост и три яйца".
"Вы просто как в воду смотрите".
"Для того, кто знаком с тайновидением, это не проблема. Может быть, на твоей работе ты недостаточно зарабатываешь".
"Prost",– сказал я, подняв бокал, и взглянул на незнакомку.
