Текст книги "Джордано Бруно и генезис классической науки"

Автор книги: Борис Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Далее следует вопрос относительно таинства обедни и пресуществления тела и крови Христовой в хлебе и вине. Бруно отвечает, что всегда верил в таинство обедни и пресуществления. Не посещал же он обедни только из страха нарушить запрещение, налагаемое отлучением. Что касается общения с кальвинистами и лютеранами в еретических странах, то чтения, диспуты и беседы ограничивались только философскими вопросами и не затрагивали религиозных.

Но Салюцци наступает, требует признания, не выдвигал ли Бруно суждений, противоположных только что высказанным, не говорил ли, что Христос был не богом, а обманщиком? Этот вопрос вызывает возмущение Бруно:

{81} "Меня удивляет, как могут задаваться подобные вопросы, ибо никогда не держался такого мнения, не говорил ничего подобного и не думал ничего, отличающегося от того, что сказал сейчас о личности Христа. Я считаю о нем истиной то, чему учит святая матерь – церковь". И когда он это говорил, то сильно опечалился и многократно повторял: "Не понимаю, как можно предъявлять мне подобные обвинения" 14.

Салюцци добился своего. Он вывел Бруно из равновесия. Спокойное течение допросов первых дней, когда Бруно рассказывал, а судьи бесстрастно слушали, сменила атмосфера нервозности подсудимого и агрессивности допрашивающего. И нужно нагнетать напряжение, не давать передышки. Допрос длился весь день, и надо его продолжать, надо измотать Бруно и психологически, и физически, нужно игнорировать его объяснения и вновь возвращаться к, казалось бы, исчерпанной теме.

В доносе Мочениго указывалось, что Бруно отрицал необходимость "добрых дел". Это один из основных догматов католической церкви, против которого выступал протестантизм. В католической церкви догмат добрых дел сводился главным образом к обилию постов, покаяний, эпитимий, к паломничеству, многочисленным праздникам святых и, что особенно важно, к пожертвованиям в пользу церкви и активному участию в ее начинаниях.

Салюцци задает Бруно вопрос: необходимо ли для спасения совершать добрые дела или, по его мнению, достаточно вести добродетельный образ жизни и не делать другому того, чего не желаешь себе. Бруно твердо ответил, что всегда признавал необходимость добрых дел. В подтверждение он обращается к своим книгам "О причине, начале и едином" и "О бесконечности, Вселенной и мирах". Из последней он наизусть указывает страницу и цитирует отрывок, который, как он говорит, находится на странице 19-й его книги. Речь идет, по-видимому, о книге, изданной в Лондоне в 1584 г. Если обратиться к национальному изданию, то в первом томе итальянских сочинений, содержащем диалог "О бесконечности, Вселенной и мирах", можно найти соответствующий отрывок. Совпадая по смыслу, он звучит несколько иначе, чем в протокольной записи допроса. По-видимому, зная, что трибунал не располагал в тот момент этим сочинением, Бруно усилил звучание нужного ему утверждения, {82} Мочениго обвинил Бруно в том, что он требовал отнять доходы у монахов, и Салюцци задает вопрос – порицал ли Бруно монашеские доходы. Бруно отрицает и утверждает, что, наоборот, он осуждал нищенство монахов.

Салюцци не отступает – говорил ли, что образ жизни монахов не согласуется с образом жизни апостолов? Бруно решительно отрицает. Возмущенный и расстроенный, он "поднимал руки и очень удивлялся, как могут задавать ему такие и подобные вопросы" 15.

Но допрос продолжается, и его не прервут, пока не будут исчерпаны все обвинения, представленные трибуналу Мочениго, и Бруно не будет доведен до еще большего отчаяния. Его обвиняют в проповеди преобразования всех религий, в особенности католической. Он категорически отрицает. Салюцци спешит нанести новый удар, черпая обвинение из того же доноса Мочениго, утверждал ли Бруно, что Христос и апостолы совершали мнимые чудеса и были магами и что сам он способен на большее, если пожелает, чтобы мир пошел за ним. Вновь Бруно поднимает в отчаянии руки и восклицает:

"Что это значит? Кто это выдумал подобную дьявольщину? Я не говорил ничего подобного. У меня и в воображении не было ничего подобного. О боже, что это такое? Лучше умереть, чем подвергаться подобным обвинениям".

Салюцци не знает пощады. Он повторяет слова, якобы высказанные Бруно (в разговоре с Мочениго) : "Посмотрим, далеко ли вы уйдете с этой вашей верой; ждите страшного суда и тогда увидите награду за свои добродетели". Следует новое восклицание потрясенного Бруно:

"Я никогда не говорил ничего подобного! Господи! Посмотрите мои книги! И хотя я нечестив, вы можете увидеть, что я не высказывал и не думал ничего подобного. Из моих книг можно видеть, что у меня не было подобного мнения" 16.

В заключение допроса Салюцци разражается длинной тирадой, в которой повторяет и подтверждает все высказанные в течение четырех допросов обвинения.

Измученному Бруно заявлено, что его оправдания не приняты, что его собственное частичное признание только подтверждает остальные обвинения. Ему угрожают карой, применяемой к нераскаянным еретикам, т. е. пытками и костром.

{83} Салюцци не рассчитывает на немедленное покаяние, он предупреждает и грозит, он знает, что ночь в мрачном каземате не принесет облегчения, не восстановит сломленного духа узника.

Но дух Бруно вовсе не сломлен. Он подавлен происшедшим, его ужасает обстановка, но он не может отречься. Он будет всеми силами стараться доказать, что его убеждения не противоречат церковным установлениям, не содержат ереси, но не откажется от них. Он готов на тактический ход, на признание очевидных, но второстепенных проступков. Он будет стараться сгладить острые углы, скрыть истинный смысл суждений, уйти от противоречий с католическими догмами. Но каяться он не будет.

Поздно ночью закончился этот продолжавшийся весь день допрос и Бруно увели в каземат для "увещевания души".

Салюцци не делал передышки. На следующий день, утром 3 июня, трибунал собрался вновь; Бруно был зачитан протокол вчерашнего допроса и был задан вопрос, обдуманы ли им предыдущие допросы и намерен ли он отвечать правдиво на эти вопросы, если признает себя виновным в том, что выяснилось на этих допросах.

Не добившись признания в ереси, Салюцци начинает атаку в новом направлении – не восхвалял ли Бруно еретических государей? Бруно помнит, что в книге "О причине, начале и едином", которая, возможно, известна Салюцци, сказано о королеве Елизавете, отлученной и проклятой папой еще в 1588 г., что "божественная Елизавета одарена, возвеличена и благословлена небесами и пользуется их защитой и поддержкой". Поэтому он отвечает, что восхвалял многих еретиков, и в том числе еретических государей, не за то, что они еретики, а за их добродетели. Эпитет "божественная" был применен им к английской королеве не в качестве религиозного атрибута, а по существующему в Англии обычаю обращения к государю. Бруно сознается, что впал в заблуждение, восхваляя эту женщину-еретичку.

Тогда Салюцци называет имя Генриха Наваррского, так как в своем третьем доносе Мочениго писал, что Бруно ожидает великих деяний от короля Наваррского и намерен поторопить его явить свету свои замыслы.

{84} Бруно отвечает, что не считает Генриха еретиком, "он живет еретически лишь из желания царствовать" 17.

Исчерпав материалы доноса, Салюцци вдруг задает неожиданный вопрос собирался ли Бруно стать военачальником и захватить чужие богатства. Бруно отвечает, что никогда не имел намерения заняться чем-либо иным, кроме научной деятельности и занятий философией.

Допрос как будто подходит к концу; Салюцци задает вопрос, имеет ли Бруно что-либо сообщить, добавить или убавить в дополнение к предшествующим показаниям. Бруно не видит в этом необходимости.

Но это, оказывается, еще не заключительная фаза. Следуют дальнейший вопрос Салюцци и ответ Бруно:

"Ему сказано:-Продолжаете ли держаться заблуждений и ересей, в которые впали и сознались в этом, или отрекаетесь от них?

Ответил: – Проклинаю и осуждаю все заблуждения, в которые впал до настоящего дня, относящиеся к католическому образу жизни и священническому сану, какие только мне известны, и все ереси, которых придерживался, и все сомнения, какие только имелись у меня относительно католической веры и всех предметов, установленных святой церковью. Раскаиваюсь, что думал, делал и говорил, сомневался или веровал в то, что не является католическим. Умоляю святой трибунал, да будет ему угодно, снисходя к моей слабости, принять меня в лоно святой церкви, даровать необходимое излечение для моего здравия, а также проявить свое милосердие" 18.

И вопрос, и ответ вызывают некоторое сомнение 19.

Вопрос поставлен так – отрекается ли подследственный от ересей, в которых сознался? Но Бруно сознался в очень немногом, поэтому, имея в виду только это малое, он мог подвергнуть его проклятию или осуждению, рассчитывая, что все остальные обвинения при этом остаются неподтвержденными. Но такая недоговоренность оказалась бы достаточно прозрачной для обеих сторон и вряд ли могла быть оставлена незамеченной. С другой стороны, ответ Бруно – это обычная формула отречения и признания вины, не исключавшая ни одного обвинения; странно, что Бруно мог произнести ее, не подчеркнув ограниченности толкования, которое он ей придает.

Так или иначе, протокол на этом не заканчивается, {85} допрос продолжается. Теперь он направлен на выяснение возможности представить Бруно человеком, уже подвергавшимся суду инквизиции. Это чрезвычайно важно, так как укрепляет возможность передачи дела Бруно папскому суду. Салюцци задает вопрос, привлекался ли Бруно когда-либо к суду инквизиции, в какой стране, по каким обвинениям, чем заканчивались судебные процессы, отрекался ли ранее от каких-либо ересей? Бруно повторил то, что уже известно из первого допроса.

В течение трех дней Бруно измучили непрерывными допросами. Затем его оставили в темнице в забвенье, в неизвестности в течение почти двух месяцев. 30 июля 1592 г. трибунал вновь собрался, чтобы в последний раз допросить Бруно. Присутствовали все главные лица – нунций, патриарх, инквизитор. Это была последняя попытка принудить Бруно к признанию основных обвинений. Ему задали вопрос – находит ли он своевременным сообщить истину, если глубоко продумал, то, в чем сознался в предыдущих допросах. Бруно заявил, что продумал все и ничего добавить не может.

Суд настаивает – длительное отступничество ставит под подозрение его утверждения о преданности святой вере, слишком долго он выказывал пренебрежение к наложенному на него отлучению, отсюда вытекает несомненность и других преступных взглядов, помимо тех, в каких признался. Поэтому сейчас он должен без всяких оговорок очистить свою совесть. Бруно отвечает:

"Мне кажется, что вопросы, по которым я дал показания и в связи с которыми высказывался в своих сочинениях, достаточно показывают, какое значение я придаю своему преступлению, и я исповедуюсь в нем настолько, насколько оно имело место. Сознаюсь, что подал немаловажные поводы подозревать себя в ереси. Я утверждаю, сверх того – и это истина, – что всегда испытывал угрызения совести и намеревался исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, вернувшись к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в порядок свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить, таким образом, возможность жить более свободно, чем это обычно возможно в католическом монашеском ордене. Я надеялся, что изложенные доводы и дальнейшие оправдания {86} засвидетельствуют мое обращение, и тогда выяснится, как я уверен, что не обнаружится пренебрежения к католической религии, а лишь страх перед строгостью святой службы и любовь к свободе" 20.

Ему не верят. Находясь достаточно долго в еретических странах, он ни разу не подумал поделиться с кем-либо из прелатов католической церкви намерением вернуться в ее лоно. Более того, приехав в Венецию, он вовсе не обнаружил подобного намерения и преподавал ложные и еретические догмы и доктрины.

Бруно возражает, он апеллирует к своему показанию на допросе 2 июня и вновь повторяет историю своей попытки получить прощение через папского нунция в Париже. Он утверждает, что не преподавал в Венеции никаких еретических доктрин и догматов, а только вел беседы в кругу дворян на философские темы. В них он издевался над религиозными верованиями еретических стран и осуждал эти верования как нечестивые, невежественные и пагубные. Он не оставлял намерения примириться с церковью, но отложил его, чтобы, напечатав во Франкфурте свои труды "О семи свободных искусствах" и "О семи изобретательных искусствах", представить их папе и, таким образом, оправдаться и быть принятым в лоно церкви.

Салюцци пускается на провокацию. Бруно утверждает, что не преподавал еретических учений и любой из дворян, с которыми он вел беседы, сможет это подтвердить. У него же, у Салюцци, есть противоположные показания. Но расчет не удается, Бруно нельзя смутить. Он возражает, что, кроме Мочениго, нет никого, кто бы мог утверждать подобное.

Вновь, в последний раз, Салюцци обращается к Бруно с грозным внушением – слишком долго он был отступником, подлежащим осуждению, и поэтому легко мог совершить преступления помимо тех, которые признал в своих показаниях. Поэтому ему предлагается надлежащим образом очистить свою совесть. Бруно отвечает:

"Возможно, что на протяжении столь долгого времени я впадал и в другие заблуждения и отступления от святой церкви, кроме тех, в которых сознался. Возможно, что и сейчас еще я подлежу какому-либо другому осуждению. Во всяком случае я обдумал все и не вижу более никаких заблуждений. Я откровенно каялся {87} и каюсь в своих прегрешениях и нахожусь в руках светлейших синьоров, чтобы получить излечение от грехов, для спасения через покаяние, но я не могу сказать более того, что имеется, и выразить все лучшим образом, как жаждет моя душа" 21.

Судебный процесс закончен. Бруно отправлен в каземат. Здесь он просидит еще полгода. Его признания недостаточны. Он смирился и каялся. Но каялся в том, что здесь, в Венеции, не повлечет свирепой репрессии. Какой бы приговор ни вынес ему церковный суд, его судьбу определит светский суд венецианского сената, сената республики, где немало сторонников веротерпимости и свободомыслия. Наказание будет ничтожным в сравнении с тем, чего хотят нунций и инквизитор. Последние хотят, чтобы Бруно осудил не сенат Венеции, а святое судилище Рима. Это нужно Риму, и не только потому, что Бруно отступник, еретик и, более того, основатель и глава еретической системы взглядов, ниспровергавших католические догмы.

Дело Бруно было важно папской курии для установления прецедента. Выдача Бруно закрепила бы юрисдикцию римского святого судилища в Венеции. Более того, она была бы ступенью в борьбе за авторитет папского престола в любом католическом государстве, в том числе и в не раз фрондировавшей Венецианской республике.

Папской агентурой в Венеции были в данном случае патриарх, нунций и инквизитор. Закончив следствие, они сообщили об этом конгрегации инквизиции в Риме. Во главе конгрегации стоял тогда генеральный инквизитор Джулио Антонио Санторио кардинал Сансеверина. Он направил в адрес инквизитора Салюцци письмо с требованием выдачи Бруно. Венецианский трибунал принял решение об отправке Бруно в Рим, но это решение само по себе не обладало силой, оно лишь служило основой для возбуждения вопроса в сенате.

Члены трибунала предстали перед дожем Венеции Паскуале Чиконья. Речь держал викарий патриарха Венеции. Он сообщил, что Бруно находится в руках святой службы, что обвиняется он не только как еретик, но как ересиарх, "писавший разные вещи, относящиеся, в частности, к религии и неподобающие, хотя он говорил философски", что в своих книгах он усиленно восхвалял английскую королеву Елизавету и других еретических {88} государей, что он доминиканский монах-отступник, многие годы живший в еретических странах, что он уже в свое время привлекался к суду инквизиции в Неаполе и других городах по таким же обвинениям. Далее викарий огласил часть письма кардинала Сансеверина с повелением венецианскому инквизитору отправить Бруно в Анкону для доставки в Рим.

Дож ответил, что ему ясна суть дела и он обсудит его с синьорами и о решении уведомит. С этим члены трибунала покинули коллегию.

Итак, Бруно был представлен ересиархом, излагавшим неподобающие в отношении религии взгляды, но при этом не в прямом богословском смысле, а в философском. Как могло выглядеть это крайне неопределенное обвинение в глазах Паскуале Чиконьи и сенаторов, покровительствовавших развитию естественных наук и философии, привлекавших в республику философов-гуманистов, приютивших Чезаре Кремонини, преследовавшегося церковниками, считавших украшением республики Паоло Сарпи – одиозного в глазах Ватикана инициатора венецианской фронды против Рима.

Бруно обвинялся в восхвалении протестантских государей. Но именно правительство Чиконьи признало Ренриха Наваррского.

Обвинение Бруно в том, что он беглый монах, ранее подвергавшийся суду инквизиции, – единственно существенное. Оно выходит за рамки личности Бруно. Дело идет о прерогативах власти, и республике следует отстоять свою юрисдикцию. Именно в этом пункте республика вскоре потерпит поражение, а через 16 лет вопрос о юрисдикции приведет к грандиозному конфликту и иезуиты покинут Венецию. Но решающие силы себя еще не проявили, папа еще не вмешался, признаков решительного конфликта нет, ничто не настораживает Чиконью и коллегию Совета мудрых, и они решают отказать генеральному инквизитору. Но сделают они это не грубо, не сжигая кораблей и пока что просто затянут решение.

Вечером того же дня в Совет мудрых явился один Салюцци. Он просил сообщить ему решение, напоминал, что у пристани уже ждет готовый к отплытию корабль. Салюцци торопился, и не только потому, что этого требовала тактика предпринятого шага. Дело в том, что доставить Бруно из Венеции в Анкону, крупнейшую адриатическую крепость Папской области, было нелегко. Морской путь был опасен, итальянские торговые суда подвергались нападению турецких пиратов, и потому они пускались в плавание только в сопровождении военного корабля. Такая возможность представлялась нечасто, и нужно было ею воспользоваться.

Тем не менее Салюцци было сказано, что мудрые сочли это дело важным и требующим глубокого обсуждения и поэтому оно отложено, поскольку на очереди много срочных вопросов государственной важности. Поэтому пусть его преосвященство венецианский патриарх разрешит отплытие корабля без Бруно. Салюцци, как и подобало, ответил, что поступит согласно воле синьоров, и ушел.

Через пять дней, 3 октября 1592 г., этот вопрос был доложен сенату. Сенат принял решение оставить Бруно в руках венецианского трибунала. В тот же день решение было официально сообщено Салюцци, и тогда же Чиконья сообщил о нем письмом экстраординарному послу Венеции в Риме Леонардо Донато. Официальное уведомление об отказе выдать Бруно было направлено генеральному инквизитору Сансеверина через венецианского инквизитора Салюцци. Посла же обязывали дать ответ только в том случае, если этого потребует папский престол.

По-видимому, это и случилось, и ответ был дан достаточно категоричный и энергичный. Леонардо Донато был близок к Паоло Сарпи и, как и он, принадлежал к группе венецианских вельмож, находившихся в резкой оппозиции к папской власти. Это он, став в 1606 г. дожем Венеции, вступил в резкий конфликт с Римом, не побоялся папского интердикта и изгнал иезуитов из Венеции. Сейчас, вскоре после переговоров с папой, он прибыл в Венецию и принял участие в деле Бруно.

Рим реагировал на отказ вмешательством самого папы. Теперь все переговоры велись от его имени. Представительство по делу Бруно перешло в руки папского нунция. Почти три месяца шла подготовка новых переговоров. Наконец, 22 декабря 1592 г. состоялось заседание Совета мудрых, на котором выступил папский нунций Лодовико Таберна. Его аргументация свелась к следующему.

Джордано Бруно Ноланец из Неаполя – отступник, опубликовавший ряд еретических книг. Он, кроме всего, {90} совершил подлог, указав на некоторых книгах местом издания Венецию, тогда как они были изданы в еретических странах. Еще в Неаполе он преследовался инквизицией и бежал от ее суда в еретические страны, где проживал в постоянном общении с еретиками, открыто защищая свои взгляды. В целом он заведомый ересиарх, учение которого опровергает помимо прочего самый основной христианский догмат воплощения спасителя и святой троицы. Его святейшеству папе Клименту VIII угодно, чтобы судебное преследование Бруно, начатое римской инквизицией, было ею же доведено до конца. Он просит его светлость дожа Венеции отправить заключенного в Рим, "ибо там обитает правосудие", как сказал его святейшество синьорам венецианским послам.

Таберна не стал разворачивать панораму всех преступлений, в которых обвинялся Бруно по доносу Мочениго. Он напирал на наиболее существенное Бруно действительно еретик, выступивший против первого догмата христианства; он беглец, давно преследуемый папским судом; его выдачи требует сам папа. Все остальное – еретические книги, общение с еретиками, подложность места издания – было спорным, но создавало психологический фон, подчеркивавший главные мотивы.

С ответом выступил уже вернувшийся из Рима прокуратор Леонардо Донато. Он заявил, что по поручению венецианского сената он лично представил папе следующие соображения. По воле самого папы святой венецианский трибунал уполномочен судить преступников и осуществлять правосудие здесь же на месте. Папский нунций заседает в трибунале наравне с другими судьями. Поэтому было бы неправильным отсылать преступников в Рим. Это может быть подтверждено множеством ссылок на установления святой службы. Имеющаяся небольшая практика в данной области не знает нарушений порядка. По мнению Донато, папа удовлетворился этим объяснением. Тем не менее венецианским послам дано указание выяснить обстановку. Пока же никаких новых решений не вынесено.

Таким образом, Донато выдвинул исключительно правовую аргументацию, ни словом не коснувшись дела Бруно. Он даже не коснулся вопроса о подданстве обвиняемых, подлежащих суду венецианского трибунала. Зато это сделал вновь выступивший нунций.

{91} Таберна заявил, что Бруно не подданный Венецианского государства, а неаполитанец; что за тягчайшие преступления, по которым он привлечен венецианским трибуналом, он уже ранее был предан суду в Неаполе и Риме; что трибунал Рима является высшей инстанцией для всех других трибуналов и существуют две дюжины случаев, столь же исключительных, как и этот, когда преступники уже выдавались Риму. Здесь Таберна явно передергивал: в течение XVI в. только однажды Риму был выдан сторонник Реформации Помпонио Алджери, обвиненный по идейным мотивам, все остальные известные случаи касались беглых монахов, совершивших уголовные преступления. Но Таберна не хотел разбираться в существе этих казусов, ему важно было создать впечатление о прецедентах. Тем более что и Бруно – беглый монах и можно сгустить краски, намекнув на какие-то его другие, не относящиеся к религии темные преступления. И Таберна так и делает: он заявляет, что Бруно запятнан разными другими тягчайшими преступлениями, о которых он не говорит, так как они не относятся к вере.

Таберна согласен с тем, что преступник должен быть осужден там, где начался его процесс, но данное дело именно и было начато в Неаполе и продолжалось в Риме.

Конечно, вся эта аргументация была опровержима. Донато мог бы легко показать, что если Ноланец не подданный Венеции, то он и не поданный Папской области; что судебный процесс ни в Милане, ни в Риме по существу не имел места и Бруно не подвергался аресту; что состав преступления, за которое Бруно был привлечен венецианским трибуналом, еще отсутствовал во времена Милана и Рима. Но Донато больше не выступил. Нунцию сказали, что коллегия Совета мудрых обсудит дело, "воодушевленная желанием всегда оказывать его святейшеству всяческое возможное удовлетворение".

Дожу и мудрым было ясно, что в деле Бруно зреет решительный конфликт между папским престолом и республикой. Истоки его уходили в прошлое, в политическую борьбу государств, в претензии церкви на светские прерогативы власти, в меркнущее могущество блистательной и независимой республики.

Венеция лавировала, вспышки решительной оппозиции сменялись акциями компромисса. Три месяца {92} назад 117 членов сената проголосовали за отказ в выдаче Бруно, только шесть человек голосовали против и два воздержались. Но тогда отказали не папе, а генеральному инквизитору, теперь же нужно было отказать верховному владыке церкви. Донато и Сарпи были готовы на это. "Венецианцами мы родились, а католиками стали", – говорил Сарпи. Но решающей фигурой был дож, а он был человек осторожный и не склонный к решительным шагам. Да и не в нем одном было дело. Паскуале Чиконья опирался на тех сенаторов, которые склонялись к политике компромиссов, к лояльности в отношении Рима. Они не посчитались с папой, когда устанавливали отношения с еретическими монархами, отстаивали авторитет республики, противодействовали террору инквизиции, но рвать с Римом они не хотели. Примерно в это время они пригласили в Падуанский университет Галилея, но они, да и никто другой тогда еще не видели в нем ниспровергателя религии и ее канонов. Бруно же был еретиком, в этом их было нетрудно убедить. Такая оценка позволяла избежать конфликта, который грозил интердиктом.

Дож поручил главному прокуратору республики Фериго Контарини исследовать дело Бруно. Возможно, Контарини имел беседу с Бруно. 7 января 1593 г. коллегия Совета мудрых собралась на заседание, чтобы заслушать сообщение генерального прокуратора. Контарини был сторонником компромисса, и это определило его отношение к делу Бруно. Он начал с того, что Бруно был в Неаполе предан суду инквизиции и заключен в тюрьму за тяжелое еретическое преступление; что, бежав из тюрьмы, Бруно направился в Рим и там снова был заключен в тюрьму и предан суду по поводу прошлых и новых обвинений и снова бежал из тюрьмы. Такое искажение фактов требовалось, чтобы решить вопрос о юрисдикции в том смысле, к которому стремились сторонники компромисса. Контарини сообщил, что сам Бруно хочет написать труд, который откроет ему путь к доброй жизни, и тогда он охотно отдаст себя в руки римского правосудия. Контарини высказал предположение, что целью Бруно было затянуть процесс и добиться отсрочки каких-либо решительных мер.

Что в действительности имел в виду Бруно? В течение всего процесса он настойчиво подчеркивал одно {93} желание – он должен написать труд (о семи свободных и семи изобретательных искусствах), который обелит его в глазах папы и докажет его лояльность в отношении католической религии. Возможно, он хотел придать своим основным идеям еще более вуалирующую их форму внешней, трудно опровергаемой благонамеренности. Может быть, он просто стремился затянуть процесс и выиграть при изменении ситуации. Может быть, хорошо сознавая, что ни раскаяние, ни упорство уже не вернут его в мир, он жаждал оставить современникам и новым поколениям то, что уже родилось, но еще не было высказано, что открывало новую истину.

Выступление Контарини решило судьбу Бруно. Республика отступила. Синьория приняла решение о выдаче Бруно; 142 сенатора голосовали за это решение, 10 были против и 20 воздержались.

Через два дня было принято еще одно решение, направленное венецианскому послу в Риме Паола Парута.

"Как видно из прилагаемой копии извещения монсеньора нунция, им было сделано настоятельное представление от имени его святейшества разрешить отсылку в Рим к святому трибуналу инквизиции брата Джордано Бруно, находящегося в тюрьме этой службы инквизиции. Мы со своей стороны охотно удовлетворим требование его святейшества, отсылая его правосудию Рима.

Он будет передан монсеньером нунцием с такими предосторожностями и таким способом, какие покажутся ему наилучшими.

Доводя об этом до сведения его преосвященства, сообщаем также и вам, чтобы вы сделали первосвященнику представление об этом как об акте почтения и сыновнего повиновения его святейшеству. При этом вам надлежит выразить от нашего имени сочувствие по поводу его нездоровья, если же с получением настоящего письма его здоровье улучшится, передать надлежащее приветствие. Уповая на милость божию, надеемся, что вы возрадуетесь с ним" 22.

Паоло Парута тотчас же явился к Клименту VIII. О своем посещении он доложил дожу Венеции в письме от 16 января 1593 г.

"Я известил его святейшество о полученном от вашего сиятельства поручении сообщить относительно брата Джордано Бруно и представил на его усмотрение.

{94} При этом я засвидетельствовал, что это решение еще раз подтверждает желание вашей светлости угодить ему. Он действительно принял это сообщение как в высшей степени радостное и ответил мне весьма любезно и обязательно. Он заявил, что очень желает всегда находиться в согласии с республикой. Кроме того, он не хочет, чтобы ей приходилось разгрызать сухие кости, подкладываемые теми, кто не в силах спокойно глядеть, как высоко он ценит засвидетельствованную ему преданность. На это я ответил столь же обязательными словами, выразив искреннее почтение республики к нему. Так как в моих словах ничего существенного не заключалось, то я не передаю их содержания"23.

Конфликт был улажен. Ради этого можно было пожертвовать жизнью гениального пришельца и выказать сыновнюю покорность. Избежал опасного конфликта и Климент VIII. Он вышел победителем, не скрывал своей радости и не отказал себе в удовольствии вульгарной нотации, намекнув на партию Донато, заставляющую республику "ломать зубы о подкладываемые ей сухие кости".

В это время в Венеции находился видный доминиканец из Рима Ипполито Мариа Беккария. Он взял на себя отправку Бруно. 19 февраля 1593 г. корабль, на котором находились Беккария и закованный в кандалы Бруно, направился из Венеции в Анкону. 27 февраля Бруно был доставлен в Рим и брошен в тюрьму инквизиции.

Фатальный для Бруно компромисс был результатом и выражением некоторых общих особенностей венецианской внешней политики на исходе XVI в. Эти особенности в свою очередь демонстрировали еще более общие экономические и политические тенденции указанного периода.

Конец XVI в. – это период ослабления экономической мощи Венеции и соответственно уменьшения ее политической и дипломатической самостоятельности. Сказанное не следует понимать в буквальном смысле. Венеция продолжала быть суверенным государством, и с ней должны были считаться и император, и Франция, и Испания, и итальянские государства, включая Папскую область. Но и сама Венеция должна была во все большей степени учитывать сложные политические {95} комбинации в Европе, лавировать, взвешивать каждый шаг, менять свою политику при перегруппировке сил в Европе, при победах и поражениях придворных групп в Мадриде, Париже, Праге и итальянских герцогствах.