Текст книги "Джордано Бруно и генезис классической науки"

Автор книги: Борис Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

"Позвольте внести предложение мне, о боги. Попали, как говорится в Неаполе, макароны в сыр! Так как Орион умеет творить чудеса и, как известно Нептуну, умеет ходить по морю, не погружаясь в волны и не замачивая ног, и вместе с тем, конечно, способен и на всякие другие диковинки, то отправим-ка его к людям и устроим так, дабы он внушал им все, что нам вздумается и угодно. Пусть заставит их поверить, будто белое – черно; будто человеческий разум всякий раз, как ему кажется, что он {49} наилучше видит, именно тогда и находится в ослеплении; будто все то, что, согласно разуму, кажется превосходным, добрым и лучшим, – позорно, преступно и чрезвычайно скверно; что природа – грязная потаскушка, законы естества – мошенничество; что природа и божество не могут стремиться к одной и той же цели и что правда одной не подчинена правде другой, но взаимно исключают друг друга, как свет и тьма; что божество – мать грекам, а для всех прочих народов вроде злой мачехи, так что иначе нельзя и угодить богам, как эллинизируясь, т. е. становясь греком: ибо самый большой злодей и мерзавец, какой был среди греков, только потому одному, что он принадлежит к божескому роду, несравненно лучше, чем самый справедливый и великодушный человек, который вышел из Рима во времена республики или из какого-либо другого народа, как бы он ни выдавался своими обычаями, знаниями, силой, суждением, красотой и авторитетом. Ведь все это природные дары. Божество презирает их и {50} предоставляет тем, кто не способен к более великим привилегиям, т. е. к сверхъестественным делам, коими одаривает божество, как, например: прыгать по водам, заставлять кувыркаться хромых и танцевать раков, кротов видеть без очков и делать прочие прекрасные и нескончаемые диковинки. Пусть заодно убедит людей, что философия и всякое исследование, всякая магия, которые могут людей уподобить нам, не что иное, как безумие; что всякий героический поступок не что иное, как пошлость, и что невежество – самая лучшая наука мира, ибо дается без труда и не печалит душу" 18.

Антирелигиозный пафос переходит в антиклерикальный и в слегка завуалированные нападки на светскую политику Ватикана, в аллегорическую оценку его борьбы с испанской короной. Бруно вспоминает античные предания, он дает Неаполю имя фессалийской царевны Партенопы, брошенной Одиссеем и погибшей в Тирренском море.

"Меркурий. – Дело в том, что Юпитер поспешно поручил мне предусмотрительно помешать пожару, который возбуждает сумасшедший и зверское Несогласие в этом Партенопейском царстве.

София. – Как же так, Меркурий, эта чумоносная Эриния очутилась по сю сторону Альп и замутила море в этой прекрасной стране?

Меркурий. – Она вызвана глупым Честолюбием и безумным доверием кое-кого, приглашена очень щедрыми и неопределенными обещаниями, двинута обманчивой надеждой. Ее ждет двоякая зависть: в народе – стремление оставаться при былой свободе и боязнь подвергнуться более жестокому угнетению; в князе – подозрительная боязнь, как бы, желая захватить больше, не потерять все.

София. – Где первое начало и основание для всего этого?

Меркурий. – Великая Жадность, что идет, пожирая все, под предлогом поддержки религии" 19.

Несогласие, Жадность, Честолюбие, призвавшие из-за Альп чумоносную богиню мести Эринию; государь, жиреющий на крови праведников; ягнята и их матери, обрекаемые на гибель вместе с отцами, – образы достаточно прозрачные для поколения, ввергнутого в междоусобицу религиозных и династических войн. В этих символах {51} угадывались конкретные повороты живой истории "Счастливой Кампаньи". Дальше – Бруно вкладывает в уста Меркурия прямой намек на неаполитанские события 50-х годов, на союз католического Рима с лютеранской Германией, магометанской Турцией и католической Францией против католического же испанского вице-короля, суверена Неаполитанской области. Меркурий говорит Софии:

"Я же теперь прежде всего, чтобы смешать Силу, хочу возбудить Коварство, для чего в союзе с Обманом надо будет продиктовать предательское письмо против подготовляемого честолюбивого восстания. По этому подложному письму отвлекается в сторону морское нападение турок и ставятся препятствия галльскому неистовству, которое далеко отсюда, из-за Альп, приближается сухопутьем.

Тогда по недостатку Силы погаснет Смелость, успокоится народ, обезопасится князь и Страх погасит без воды жажду Честолюбия и Скупости. И вместе с тем снова призовется изгнанное Согласие и установится на своем престоле Мир посредством подтверждения старинной Привычки жить вместе уничтожением опасного и неблагодарного Новшества" 20.

"Опасное и неблагодарное Новшество" – введенная в Неаполитанском вице-королевстве в 1547 г. инквизиция 21.

Книга, нашедшая большое число сторонников, встретила наряду с этим оппозицию со стороны некоторых передовых людей английского общества. Из-за нее наступило отчуждение между Бруно и Фулком Гривеллом, видевшим книгу, как и многие другие, еще в рукописи. В предисловии к книге Бруно, обращаясь к Филиппу Сиднею, говорит об этом:

"Он соединен с вами узами тесной и долгой дружбы... Он походит на вас, да и по отношению ко мне он был тем вторым, кто после вас пригласил меня и предложил мне занять, вслед за вашими первыми, вторые должности у себя. И я бы их принял, а он, конечно, поручил мне, если бы завистливая Эриния не рассеяла меж нами свою отраву подлой, злокозненной и бесчестной корысти" 22.

В 1585 г. вышла книга Бруно "О героическом энтузиазме". На ее титульном листе указан Париж лишь в конспиративных целях, книга же напечатана в Англии.

{52} На допросе в Венеции Бруно говорил, что почти все книги с указанием парижского издательства в действительности были изданы в Лондоне 23. Во всяком случае подготовлена она была в Лондоне и также посвящена Филиппу Сиднею.

Один из персонажей, ведущих диалог, – поэт Луиджи Тансилло, друг отца, чье влияние на поэтические склонности Бруно сказалось еще в детские годы. Чикада, другой персонаж книги, обращается к Тансилло: "Нет сомнения, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф".

Тансилло отвечает стихами:

Когда, свободно крылья я расправил,

Тем выше понесло меня волной,

Тем шире веял ветер надо мной;

Так, дол презрев, я ввысь полет направил.

Дедалов сын небес не обесславил

Паденьем; мчусь я той же вышиной!

Пускай паду, как он: конец иной

Не нужен мне – не я ль отвагу славил?

Но голос сердца слышу в вышине:

"Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье

Нам принесет в расплату лишь страданье..."

А я: "С небес не страшно падать мне!

Лечу сквозь тучи и умру спокойно,

Paз смертью рок венчает путь достойный.,."24

Это действительно стихи Тансилло. Но Бруно вкладывает в уста поэта собственные гносеологические и космологические концепции. В частности, здесь снова говорится о борьбе противоположностей.

В 1585 г. Бруно покинул Англию.

Страну потрясали события англо-испанского соперничества. История уже отдавала Англии принадлежавший Испании скипетр колониального могущества. Близился разгром Непобедимой армады, разворачивалась эпопея англо-испанских войн. Сейчас мечи скрестились на нидерландской земле. Под ударами испанцев только что пал упорно защищавшийся Антверпен. Королева Елизавета снаряжала войска на помощь, посылала с ними своих дворян. В Нидерланды ушел воевать и Филипп Сидней; вскоре он был убит.

Испания готовила армаду и питала заговоры. {53} Католическая королева Мария Стюарт ждала казни и надеялась на спасение. Его должны были принести заговорщики Филиппа II и Генриха III. Французский посол оказался в их числе. Он вынужден был покинуть Англию. Бруно уехал с ним.

"Когда посол возвратился к королевскому двору во Францию, я сопровождал его в Париж, где пробыл еще год при тех вельможах, с которыми имел знакомство, но большую часть времени жил на собственные средства" 25.

Неизвестно, как они добирались до континента и где пересекли пролив. Но какими бы путями они ни двигались, это были дороги войны и бесчинств, и они не избежали ограбления. В одном из своих писем Мишель де Кастельно писал:

"Я потерял все, что имел в Англии, до последней рубашки, включая ценные подарки королевы и ее серебряное блюдо. Ни у меня, ни у моих детей и жены ничего не оказалось, так что мы были похожи на ирландских беженцев, вымаливающих в Англии милостыню, держа за руки своих детей" 26.

Во Франции Бруно застал ту же, если не худшую картину. Гизы, Бурбоны и Валуа развязали новую гражданскую войну. Рим подогревал ее буллами и интригами. Солдаты католических и гугенотских армий разоряли страну. Мирные горожане и поселяне волновались и брались за оружие.

Бруно сделал попытку вернуться в Италию. Через посредство епископа Мендозы, недавнего испанского посла в Англии, где Бруно с ним встречался, он обратился к папскому нунцию епископу Бергамо.

"Я уже сообщал в своих показаниях, – рассказывал Бруно на допросе, что советовался по своему делу с монсиньором епископом Бергамо, нунцием во Франции. Я был представлен ему доном Бернардино Мендозой, католическим послом, с которым познакомился при английском дворе, и не только советовался по своему делу с монсиньором нунцием, но добавил, что прошу и настойчиво умоляю написать в Рим его святейшеству и добиться для меня прощения, чтобы я был принят обратно в лоно католической церкви, но без принуждения к возобновлению монашеского обета.

Однако это было еще при жизни Сикста V, а потому нунций не рассчитывал {54} на возможность добиться такой милости... Он направил меня затем к одному отцу иезуиту. Насколько я припоминаю, его имя – Алонсо, из Испании" 27.

Сикст V, занимавший тогда папский престол, был известен редкой даже среди прелатов контрреформации жестокостью и нетерпимостью. В дневнике Гильома Котэна есть запись, сделанная 15 декабря 1585 г.:

"Приходили двое итальянцев от Бендиция, аббата, референдария папы, спрашивали пророчества о папах аббата Иоахима; рассказывали, что папа назначил одного-единственного кардинала, своего племянника, которому всего 14 лет... Он подверг жестоким наказаниям, изгнанию и казни многих дворян... Об этой жестокости папы вчера говорил мне Джордано, осуждая его" 28.

В этот период имя Джордано часто упоминается в дневнике Котэна. Бруно бывал довольно часто в библиотеке аббатства Сен-Виктор, вблизи которого он жил. Эта библиотека была своеобразным клубом ученых. Здесь они встречались, беседовали, делились мыслями с Гильомом Котэном.

В декабре 1585 г. Котэн записал:

"Я виделся с Джордано Бруно, который недавно был в Англии с королевским послом и читал в Оксфорде. Готовит к изданию "Древо философов", напечатал на итальянском и латинском языках много книг, например "Изложение искусства Луллия", "О тридцати печатях" и т. д."29.

В другой записи говорится:

"27 декабря (1585), пятница. Джордано сообщил мне, что его обокрал бывший слуга. Он не может даже достать собственных напечатанных книг. Задумал опубликовать: 1. Древо философов;

2. Полную философию Аристотеля, изображенную в нескольких фигурах, которую полгода преподавал; 3. Более полное, чем раньше, изложение искусства Луллия и его применение, которое оставалось неизвестным самому автору" 30.

Так же, как и раньше в Тулузе и Оксфорде, Бруно не ограничился обменом идей с близким ему и лояльным кругом ученых, а искал широкой арены. Он разработал и издал конспект своих основных концепций в виде 120 кратко сформулированных предложений и назвал этот труд "Сто двадцать тезисов о природе и мире против перипатетиков". В дальнейшем, уже покинув Францию, он переиздал этот труд и дал ему название "Камераценский акротизм".

{55} Свои "Сто двадцать тезисов" Бруно представил ректору университета Жану Филесаку и просил организовать диспут. Тезисы были встречены неодобрительно, однако в конце концов в мае 1586 г. диспут состоялся. По рассказам присутствовавших на диспуте, Котэн записал в дневнике следующее:

"28 и 29, в среду и четверг недели-пятидесятницы, Джордано пригласил в Камбре королевских лекторов и всех желающих выслушать его выступление против многочисленных заблуждений Аристотеля. В конце своей речи, или лекции, он обратился с вызовом ко всем, кому угодно защищать Аристотеля или возражать Бруно. Так как никто не выступил, то он еще громче заявил, что одержал победу. Тогда встал молодой адвокат Родольфус Калериус (Рауль Калье), который произнес длинную речь в защиту Аристотеля от клеветы, причем начал {56} с того, что лекторы молчали, ибо считали Бруно недостойным ответа. В заключении речи он предложил Бруно отвечать и защищаться. Последний же молчал и хотел уйти. Студенты задержали Бруно, схватив его за руки, говоря, что не отпустят его, пока он не ответит или не отречется от клеветы, возведенной на Аристотеля. Все же в конце концов он вырвался из их рук на том условии, что вернется на следующий день и будет возражать адвокату. Адвокат же этот вывесил объявления, приглашая слушателей на следующий день. Взойдя на кафедру, он в весьма изысканном стиле продолжал защиту Аристотеля, разоблачая ложные и суетные высказывания Бруно, и опять требовал, чтобы он ответил. Но Бруно так и не явился.

С той поры его не видели больше в этом городе"31.

Неизвестно, насколько верна картина, описанная Котэном, но трудно подумать, что Бруно мог отказаться от дискуссии, и вряд ли молодой адвокат, не оставивший следа в науке, мог поспорить с Бруно, не отличавшимся к тому же ни кротостью, ни робостью. Неясность картины подчеркивается противоречием источников. По Котэну получается, что на диспуте выступал сам Бруно. В книге же "Камераценский акротизм" говорится о том, что с изложением тезисов Бруно на диспуте выступал парижской дворянин Жан Эннекен. В пользу этой версии говорит установившаяся традиция предоставлять трибуну для защиты тезисов не их автору, а кому-либо из его единомышленников или учеников.

Тезисы, опубликованные в "Камераценском акротизме", как бы подводят итог философским, космологическим и физическим концепциям Бруно, сформировавшимся в трудах лондонского периода.

Эта радикальная платформа была развернута перед аудиторией в коллеже Камбре. Вновь неукротимый Бруно выпустил из бутылки джина. Оп стремился к публичным выступлениям, диспутам. Книга находит читателя, благосклонного или враждебного, ищущего встречи с ней. Но путь к читателю был узок и длителен, особенно при тогдашнем уровне книгопечатания и образованности. Публичное выступление, диспут – это зрелище, собирающее помимо ученых широкий круг студентов, монахов, знати. Здесь истина не сама прокладывает себе дорогу, ее выносит на плечах сам автор и низвергает на толпу {57} оружием свободного диалога. Именно это отвечало темпераменту Бруно. Однако турнир становился неравным, в руках противников засверкало иное оружие монополия власти и аппарат репрессий. Бруно отступил.

Вскоре он покинул Францию и попытался найти пристанище в Германии. Это было нелегко – пришлось пересечь почти всю страну с запада на северо-восток, от кальвинистского Пфальца до лютеранской Саксонии. Бруно увидел лоскутную, раздираемую феодальной и религиозной междоусобицами Германию, где католические епископы противостояли протестантским курфюрстам, а в протестантском лагере царила вражда, разделявшая лютеран и кальвинистов.

Первыми городами, в которых попытался остановиться Бруно, были Майнц и соседний с ним Висбаден. Не задержавшись в них, он переехал в Марбург. Здесь он, было, обосновался в Марбургском университете, но сразу же покинул его. Объяснение этому можно найти в архиве университета, где хранится матрикул с записью о включении в состав университета Джордано Ноланца из Неаполя, доктора римского богословия.

Под этой записью впоследствии рукою ректора университета Петра Нигидия отмечено: "Впрочем, когда мною было отказано ему в праве публичного чтения философии, с согласия философского факультета, по очень серьезным причинам, то он до того вспылил, что грубо оскорбил меня в моем собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву, вопреки обычаю всех университетов Германии. Ввиду этого он не пожелал более числиться членом академии. Я охотно пошел навстречу его желанию, и он был вновь вычеркнут из списка университета" 32.

Бруно была предоставлена возможность преподавать богословие и было отказано в праве публичных лекций по философии. Но именно это и не устраивало Бруно, жаждавшего, несмотря на уроки Женевы, Оксфорда и Парижа, новых философских турниров.

Мириться с обстоятельствами было не в его характере, и он, покинув Марбург, направился в другой университетский центр – Виттенберг. Известная академическая свобода и космополитический состав преподавателей и слушателей были свойственны Виттенбергскому университету в большей степени, чем другим университетам Германии.

{58} "Здесь мудрость воздвигла себе храм. Здесь поставила она семь колонн. Здесь она смешивает вино самого прекрасного жертвоприношения... Сюда созвали незваных, и они сошлись. Сошлись от всех народов и племен, от всего образованного народа Европы: итальянцы, французы, испанцы, швейцарцы, англичане, шотландцы, жители полярных островов, сарматы, гунны, иллирийцы, скифы, сошлись с востока и юга, запада и севера" 33, – так через два года писал Бруно в своей прощальной речи, обращенной к профессорам университета.

Существенным обстоятельством, побудившим Бруно избрать Виттенберг, была возможность опереться на помощь человека, которого он знал в Англии и на чье покровительство мог рассчитывать. В Оксфорде Бруно встречался со своим соотечественником Альбериго Джентили, доктором римского права, покинувшим Италию примерно в то же время, что и Бруно, из-за преследований со стороны инквизиции. Сам он избежал ее рук, но его книга "Право войны" и все другие труды были запрещены и внесены в Индекс. Став профессором Оксфордского университета, он вскоре приобрел значительный вес в университетских и придворных кругах. В Виттенберге он находился в составе королевского – посольства Англии при дворе герцога Брауншвейгского и состоял профессором римского права в Виттенбергском университете. Он помог Бруно стать профессором этого университета и в течение двух лет излагать "Органон" Аристотеля.

Однако и в Виттенберге для Бруно оказалась недоступной широкая аудитория. В течение двух лет, проведенных здесь, Бруно написал ряд трудов, в том числе "Искусство убеждать", так и не увидевшее свет при жизни Бруно, "Комбинаторная Луллиева лампада" и "О прогрессе и охотничьем светильнике логиков", опубликованные в 1587 г.

В "Луллиевой лампаде" Бруно поместил предисловие, посвященное и обращенное к ректору и сенату Виттенбергского университета. Патетический тон обращения не столько скрывает, сколько подчеркивает его полемический характер.

Бруно говорит о лояльности и терпимости в Виттенбергском университете, но по существу благодарный панегирик служит предлогом для обвинений, {59} адресованных другим университетам, обвинений в нелояльности и нетерпимости.

Вскоре обстановка в Виттенберге существенно изменилась к худшему. В университете взяла верх партия кальвинистов, противостоящая и покровителю Бруно, и тем более ему самому. После смерти герцога, покровительствовавшего лютеранам, власть перешла к его сыну, стороннику кальвинистов. В Виттенберге философы были лютеранами, а богословы – кальвинистами. Последние отличались большей религиозной нетерпимостью и были врагами Бруно. Ему пришлось переехать в Прагу.

Накануне отъезда Бруно обратился с прощальной речью к профессорам Виттенбергского университета. Неизвестно, имело ли место выступление Бруно перед университетским собранием, но речь была напечатана в Виттенберге в 1588 г. под названием "Прощальная речь".

Эта речь была апологией немецкой антиперипатетической мысли. Бруно утверждал, что в истории философии {60} сохранилось "семь колонн дворца мудрости": 1) древневосточная философия в Египте и Месопотамии, 2) философия Зороастра, 3) индийская, 4) фракийская,

5) греческая начиная с Фалеса, 6) "италийская" (Бруно объединяет здесь и Эмпедокла, и Архимеда, и Лукреция) и, наконец, 7) германская в XVI в.

"Не думайте, ученейшие слушатели, – говорил Бруно, – будто я собираюсь льстить вам, если намерен ближе взглянуть на ваши сокровища, которые вы сами лицезреете лучше других... С того времени как у вас создалась империя, у вас возникло много наук и появилось много гениальных людей, подобных которым не найдется нигде среди других народов. Кто в эпоху шваба Альберта Великого был ему подобен? И неужели не был он в течение долгого времени выше Аристотеля, к приверженцам которого недостойным образом отнесен, так как принадлежал к числу церковников по условиям того времени? Боже милостивый, а кто может сравниться с Кузанцем, который тем меньшему числу людей доступен, чем более сам велик? Если бы облачение священника не запятнало его гения, то неужели я не признал бы его равным Пифагору и даже значительно превосходящим его? Как вы расцениваете Коперника, который был не только математиком, но – что еще выше – и физиком? В этих двух головах заключалось больше понимания, чем в Аристотеле и всех перипатетиках, вместе взятых, со всеми их размышлениями о природе" 34.

В Прагу Бруно приехал в середине 1588 г. За полгода он успел переиздать "Луллиеву лампаду" и опубликовать новый труд "Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени".

Книга вышла с посвящением, адресованным императору Рудольфу II. Последний в награду за книгу велел выдать Бруно 300 талеров.

Император покровительствовал наукам, но в пределах магии, астрологии и алхимии, не посягавших на философские каноны. Однако в этой католической стране Бруно не мог найти применения своему все более разгоравшемуся творческому темпераменту. На деньги, полученные от Рудольфа II, он переехал в герцогство Брауншвейг. Уже в январе 1589 г. он был включен в состав открытого здесь в 1576 г. Хельмштедтского университета, однако, как и в других германских университетах, он {61} как иностранец был допущен только к необязательным студенческим семинарам. Все же здесь нетерпимость лютеранских богословов сдерживалась и даже подавлялась рукой герцога Юлия Брауншвейгского. Отношение герцога к богословам характеризуется речью, произнесенной им 6 мая 1582 г.

"Мы не позволим, чтобы наши богословы управляли нами, ибо они так же подвластны слову бога, как и миряне. Бог вовсе не собирается населить небо одними только богословами, так как он пострадал не за одних лишь богословов, а за все сословия мира, как за младших, так и за старших, как и за самых бедных, невзирая на лица. Мы находим, кроме того, что сами богословы отличаются друг от друга, как небо от земли, ибо, к сожалению, ни один из них не в состоянии жить с другими в мире, любви и согласии и в очень многом они зависят от своих человеческих помыслов и мнений. Мы вовсе не хотим, чтобы богословы наступили на нас сапогом, так как одной ногой они стоят на церковной кафедре, а {62} другой норовят попасть в зал заседаний государственного совета. И другие государи также не намерены настолько уступать богословам, чтобы в результате вновь разразилась над христианским миром религиозная война и началась кровавая бойня. С этими завистниками и стремящимися к власти головами нельзя строить и сохранять церковь. Богословы предписывают друг другу формулы примирения, а по существу втихомолку затевают враждебные козни" 35.

Под покровительством герцога Бруно готовил новые труды. Некоторые были вскоре опубликованы во Франкфурте, другие увидели свет только через 300 лет. В этот период Бруно интересовали вопросы медицины и он им посвятил трактат "Луллиева медицина" и в значительной мере трактат "О началах вещей, элементах и причинах". Работал Бруно и над сочинением "О сочетании образов, символов и представлений", завершенным во Франкфурте.

Брауншвейгский период был сравнительно спокойным периодом жизни Бруно, и здесь его творчество развернулось широко. Но вскоре обстановка изменилась. 6 мая 1589 г. герцог Юлий Брауншвейгский умер. На церемонии погребения Бруно произнес речь, которая затем была опубликована в Хельмштедте под названием "Слово утешения".

Речь была произнесена в присутствии двора, светских и духовных сановников и членов университета. Ее острие было направлено против папской тирании, но оно затронуло и слушавших речь протестантских пасторов, пресвитеров, магистратов, интендантов и суперинтендантов.

"Это чудовище извращеннейшей папской тирании, это отрубленная голова Горгоны, у которой вместо волос множество змей и все они действуют против бога, природы, и люди с нечестивыми языками отравляют мир ядом гнуснейшего невежества и подлости. И вот мы узнаем, что благодаря твоей доблести эта Горгона разрублена и выброшена из твоих владений. Этот стальной меч, красный от крови убитого чудовища, мужество непреклонного разума, которым ты прикончил этого ужаснейшего зверя" 36.

Сын умершего герцога также был покровителем Бруно, однако это не помешало лютеранской церкви преследовать его.

{63} Во главе лютеранско-евангелической церкви Брауншвейгского герцогства стоял суперинтендант Гильберт Боэций, наиболее реакционный лютеранский "грамматик". Он предал Бруно церковному суду – пресвитериуму церковного конвента. Конвент вынес приговор об отлучении от церкви. Бруно не принадлежал к лютеранской церкви, но компетенция церковного суда распространялась на всех граждан, проживающих в герцогстве и пользующихся в нем гражданскими правами. Отлучение приводило к лишению прав, запрещению любой публичной деятельности и позорящим обрядам наказания.

Неизвестно, был ли осуществлен приговор, но, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы оставаться и печататься в Хельмштедте. Бруно собирался направиться в Магдебург, где рассчитывал издать подготовленные им труды. Но вскоре он решил переехать во Франкфурт. Там существовало издательство Иоганна Вехеля. Его владельцем был эмигрировавший в свое время из Франции гугенот, с которым Бруно был знаком еще в лондонский и парижский периоды. Сейчас он возобновил связи и получил согласие на издание у Вехеля накопившихся трудов. Было условленно, что Бруно переедет во Франкфурт и будет работать над выпуском книг. Издательство же принимало его на это время на содержание и предоставляло жилище. Вероятно, средства на переезд ему также предоставил Вехель.

Летом 1590 г. Бруно прибыл во Франкфурт. Иоганн Вехель хотел поселить его у себя, однако это не удалось.

С просьбой о разрешении поселиться у Вехеля Бруно обратился к бургомистру, но получил отказ. Среди рукописных бумаг Бруно, хранящихся в Библиотеке имени Ленина в Москве, есть черновик прошения Бруно. Текст подвергался исправлениям и перечеркиваниям и не поддается полному восстановлению. Приведем его в том виде, в каком удалось разобрать.

"... просит... нельзя ли... на несколько недель поселиться в доме Вехеля... предприятием которого пользуется для печатания... необходимо внимательно наблюдать за... другие удобства... целесообразнее для собственной работы... милость вашего превосходительства... буду в высшей степени признателен" 37.

Вместе с тем протоколы сената Франкфурта содержат следующую резолюцию бургомистра:

{64} "Его прошение надлежит отклонить, и пусть ему скажут, что он может тратить свои гроши в другом месте".

В конце концов Бруно устроился в Кармелитском монастыре.

Обзаведясь кровом, Бруно погрузился в работу. Всю вторую половину 1590 и начало 1591 г. он работал в типографии Вехеля над выпуском трех латинских поэм.

Первой вышла книга "О тройном наименьшем и об измерении" (сохранилось разрешение франкфуртской цензуры на ее издание). Книга эта продавалась на весенней книжной ярмарке в 1591 г. Бруно уехал из Франкфурта до ее выхода.

В этом же году две другие поэмы – "О монаде, числе и фигуре" и "О необъятном и неисчислимом" появились на осенней ярмарке. В трех книгах Бруно формулировал свои философские идеи, созревшие еще в лондонский период. Но теперь за плечами было десятилетие раздумий, дискуссий, пересмотра, уточнения и совершенствования концепций.

В книге "О тройном наименьшем" изложены атомистические представления Бруно.

Поэма "О монаде, числе и фигуре" открывается стихотворением, в котором Бруно повторяет мотив, уже прозвучавший в цитированном ранее стихотворении 1584 г. Вновь Бруно поднимается к небу на крыльях истины, оставляя внизу глупцов с их слепой верой.

В поэме "О необъятном и неисчислимом" формулируются космологические идеи Бруно. Поэма заканчивается панегириком Копернику:

"Взываю к тебе, прославленный своим достойным изумления умом, гениальности которого не коснулся позор невежественного века и чей голос не был заглушен шумным ропотом глупцов, о благородный Коперник, великие произведения которого волновали мой ум в нежном возрасте... И когда тысячи доводов освятили истинное суждение и легко была раскрыта природа, тогда только познание дало мне возможность воспринять твой гений и признать твою правоту. Я понял, что тебе доступен смысл Тимея, Гегесия, Пикета и Пифагора. И ты уже не только отрицал, что Земля находится в середине, – это и другие могли видеть еще значительно раньше, – но утверждал и то, что она несется в годовом кругообороте вокруг Солнца и уже не остается места для этих {65} семи концентрических сфер. Она стремительно вращается также вокруг своего собственного центра, и это движение внушает обманчивое представление о мировом движении, а отсюда возникает представление о множестве вращающихся сфер, открытых научным познанием.

Удивительно, о Коперник, что при такой слепоте нашего века, когда погашен весь свет философии.., ты смог появиться и гораздо смелее возвестить то, что приглушенным голосом в предшествующий век возвещал Николай Кузанский в книге "Об ученом незнании" 38.

Поэма включает энергичную антиклерикальную филиппику:

"Некогда у египтян были разные басни, служившие для того, чтобы ум лучше воспринимал некоторые тайны, чтобы недоступное непосредственным чувствам лучше воспринималось при помощи знака или образа. Но затем. .. для народов была выдумана нелепая сказка, появилось варварство и начался преступный век, для которого знание считалось опасным, предметом благочестия стало нечестивое и жестокое, а религии вменялось в обязанность держать мир в состоянии раскола и ставить насилие выше права. Так, место истины и справедливости заняла глупая басня, которая извратила разум и испортила жизнь... Мудрость и справедливость впервые начали покидать Землю, когда секты стали превращать мнения в источник доходов. Тогда за мнения партий начали бороться, словно за собственную жизнь или за жизнь своих детей, вплоть до окончательного истребления противников. При этих мрачных знамениях религия и философия попраны, а республики, государства и империи вместе с государями, знатными лицами и народом приходят в смятение и уничтожаются" 39.