Текст книги "На рубежах южных"

Автор книги: Борис Тумасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– А о том…

Головатый грузно поднялся из‑за стола и зло откинул ногой табуретку.

– А о том, что говорят. Вы соль да вино продали?

– Навет!

– По злобе кто‑то наговаривает! – в один голос принялись оправдываться полковники.

– Брешете, сучьи дети! – взорвался Головатый и грохнул дюжим кулаком по столу, – Лучше признавайтесь, а то я это дело все одно раскопаю!

– Грешны, Антон Андреевич! – струсил Чернышев.

– Да и греха то, Антон Андреевич, самая малость, – начал Великий прямо глядя в глаза Головатому. – Продали на копейку, а брешут на алтын. Собачий народ пошёл. Вон даже и про твою милость…

– Что? – хмуро оборвал Головатый.

– Да вон, говорят, что ты подарки принял от купцов за то, что казаки баржи грузили…

Седые усы войскового судьи обвисли. Другим, ворчливо–добродушным тоном заговорил:

– Дурни вы! В любом деле надо край знать. Нынче ж отправьте казакам крупы, сала, рыбы. А то доведём их до бунта. С этим делом нельзя шутить.

– Исполним, Антон Андреевич! – покорным голосом проговорил Великий.

– Сделаем! – подтвердил Чернышев.

– Добре! – уже милостиво кивнул головой Антон Андреевич. – И чтобы больше такое не повторялось. Было не было, а чтоб до меня такие слухи не доходили. Не посмотрю, что вы полковники и перед войском заслуги имеете. Разжалую. – И уже спокойно: – В полках чаще надо бывать да за людьми следить, с вас спросится…

Полковники вышли. Уже за дверью они снова переглянулись.

– Отделались, – вытер пот Чернышев.

– А хитёр пан войсковой судья! Ой, хитёр! – восхищённо сказал Великий. – Вот у кого учиться, как дела вершить.

•

Только–только начинает голубеть густая синева ночи, ещё горит над самой землёй утренняя звезда, уж просыпается астраханский люд.

Первыми, как всегда, поднялись артельные стряпухи. Подоткнув подолы длинных, со множеством оборок юбок, они развели огонь под таганами, наносили воды и принялись варить суп.

За ними пробудились и мужики. Стараясь не промочить лаптей, они степенно умылись в Волге, помолились, поартельно уселись вокруг общих котлов и вслед за старостами поочерёдно заработали деревянными ложками. Ели без слов, посапывая, звучно втягивая горячее варево.

А город уже выбрасывал на пристань толпы голытьбы. Берег ожил. Прошли строем казаки на разгрузку баржи. Под ногами похрустывал песок. Чей‑то озорной голос вслед им выкрикнул обидное:

– Эй вы, хохлы! Купецкая служба!

– А что, чай купчам от них прибыльно, – поддержал его артельный мужичок. – Дармовые работнички, не то, что мы…

Казаки зло огрызались. Самые горячие, сжимая кулаки, выскакивали из рядов, грозили.

Один за другим поднялись мужики, сложили в кучу, под надзор стряпух, свои котомки и двинулись на работу.

К одной запоздавшей к завтраку артели прибежал запыхавшийся подрядчик. Брызгая слюной, стал ругать мужиков. Не доев, те вскочили и заторопились к лубяному лабазу.

По всему берегу застучали топоры, закипела смола в чанах – конопатили лодки, баркасы. От купеческой баржи к берегу, по сходням взад–вперёд, сгибаясь под тяжестью мешков с солью, сновали казаки. На берегу, у штабеля, вёл учёт мешкам бородатый купец. Иногда он предупреждающе покрикивал:

– Сторожко, сторожко, борони бог расыпца!

И так до обеда…

Каждый раз бывая на пристани, Малов приглядывался к мужикам: «Авось увижу кого из своих…»

В этот день, дождавшись обеденного часа, они с Дикуном отправились побродить по берегу.

Вокруг стоял неумолкаемый шум. Бойкие астраханские ^орговки кричат на все лады:

– Кому щей! Жирных щей! Отведай, кто потощей!

От грязного чугуна поднимается густой пар, пахнущий пареной капустой. Голытьба хлебает щи тут же, усевшись на песке.

– А вот сбитень! Горячий сбитень! – звенел над пристанью высокий бабий голос. – Сбитень сладкий, кто на него падкий!

– Пирожки с требухой! Пирожка, на грош два!

Пирожки были большие, как лапти, и тощие, как та баба, которая их продавала. Требуха отчаянно воняла, несмотря на попытки торговки сдобрить её чесноком.

Леонтий с Федором, морщась, съели по одному пирожку.

За лабазом они остановились около старика гусляра. Был он худой и согнутый, в белой холщовой рубахе и таких же портках. Сквозь рубаху выпирали ключицы. Ветерок шевелил мягкий, тонкий пушок на его лысой голове. Воспаленные глаза слезились. Узловатыми пальцами перебирал он струны гуслей и пел с мягкой задумчивостью;

 
Как у нас, братцы, было на Дону,
Во Черкасском городу,
Народился молодец —
Стенька Разин удалец.
Ой, ходил, гулял Степанушка
Во царёв кабак.
Думы думал атаманушка
С голытьбою:
«Ой вы, ребятушки, вы, братцы,
Голь несчастная!
Вы поедемте, ребята,
Во сине море гулять,
Корабли–бусы с товарами
На море разбивать.
А купцов да богатеев
В синем море потоплять».
 

Вокруг старика толпились люди. В его облезлую деревянную миску со звоном летели медные деньги.

Леонтии покосился на Федора:

– Хорошо поёт дед.

От пристани к толпе торопливо шагали городские стражники. Старый гусляр приметил их и вдруг, с размаху ударив по струнам, запел:

 
Ой, боярыня ты, Марковна!
У тебя‑то плеть не бархатна.
У меня ль да сердце шёлковое,
Инда зуб о зуб пощелкивает…
 

Молодой мужик в стоптанных лаптях и грязной, рваной рубахе вдруг швырнул шапку на землю, выпятил широкую грудь и, закинув голову, прошёлся по кругу. И была в нём такая буйная, молодецкая стать, что все залюбовались им…

Глава X

На закате море отливало свинцом. От берега шли крупные волны, ударялись о борт, перекатывались через палубу фрегата, разлетались брызгами, поднимались к небу.

При каждом ударе фрегат вздрагивал и кренился. Морской переход вконец вымотал казаков. Многие из них покатом лежали на палубе, другие еле держались на ногах.

Казак на корме кричал:

– Высаживай на берег, сушей пойдём!

Федор Дикун стоял на носу фрегата, вглядываясь в недалёкий берег. Он выглядел диким, угрюмым. Черные, скалистые обрывы, до блеска вылизанные морским прибоем. Дальше, за обрывами, вздымались рыжие, голые горы.

Всё казалось чужим, неприветливым, не похожим на щедрые кубанские края.

Федору вспомнилась родная Васюринская, которая отсюда казалась самым лучшим, самым радостным уголком на всей земле.

…Вот кубанская круча, а по ней змейкой вьётся тропинка. Сверху, по тропинке, спускается стройная дивчина.

Нет! Никогда больше не пойти Анне по Васюринской круче к нему, к Федору. Никогда. Было это, да быльём поросло!

Малов присел рядом с Дикуном на скрученном канате.

– Эх, парень! – проговорил он, вглядываясь в хмурое лицо Федора. – Раньше я думал, что у вашего брата–казака не жизнь, а масленица…

– Кому масляна да сплошная, а нам вербная да страстная, – невесело отшутился Федор.

– Чего скучный такой?

– Ас чего мне весёлым быть, друг Леонтий? Не с чего нам с тобой веселиться. Это атаманам веселье. А нам горе–горькое до могилы на шее носить, как гайтан.

Косые лучи заходящего за дальними горами солнца скользнули по сырой палубе, сорвались в воду и потонули в белесом гребне волны.

– А жить все едино хочется! Хоть и горькая она, наша жизнь, – вздохнул Леонтий.

Неслышно подошёл Собакарь.

– Вон башня, приметили? – указал он на еле заметные в горах очертания каких‑то развалин. – Вот такие же и наши черкесы строят. Говорят, если пойти берегом на запад – прямо к Кубани выйдешь…

Все трое принялись разглядывать уходящий назад берег. В этих местах над обрывом темнели на солнце густые заросли зелёных кустов. Ветер доносил оттуда сладкий запах цветущих деревьев.

– Весна, – задумчиво проговорил Собакарь.

– Весна.

– А у нас рожь сейчас уже во какая! – Малов показал ладонью с пол–аршина от палубы. – Только, бывало, снег с земли, а управляющий уже гонит всех в поле. Походишь за сохой день, намаешься. К ночи упадёшь на землю, а она, родимая, парует, теплом отдаёт, да так пахнет, аж голова кругом идет… И забываешь, что и земля эта не твоя и что работал ты на барина.

– По–людски не доводится пожить, – грустно сказал Собакарь.

– Что правда, то правда! Не ведаем – для чего живём. Ты вот, Никита, сам сказывал – всю жизнь в войске прослужил, с турками бился, Березень брал, с самим Суворовым Измаил–крепость штурмовал, до полкового хорунжего дослужился. А что у тебя есть? Хозяйство вшивое, да и то без хозяина. Хуже, чем у кобеля бездомного. Того хоть на привязи не держат. И мне такая судьбина заказана, коли не срубает меня какой кызылбашец, – сказал Дикун.

Собакарь, словно от зубной боли, замотал головой. Ему припомнилась завалюха–хата, голопузые ребята, укутанные в бог весть какую дрянь…

– Ты мне, Федор, душу не мути, мне и без того тошно, – выкрикнул хорунжий. – Была б у меня сила…

Ветер крепчал, свистел в снастях, хлопал парусами. Фрегат качало все сильнее.

Леонтий сказал вполголоса:

– Сила есть, да храбрости мало. Мнится мне, что казаки только на язык вострые, а на деле…

– То ещё бабушка надвое сказала, – возразил Дикун.

– Может, и твоя правда. У нас в деревне вот тоже, пока не пришёл Петр Федорович, только по‑за углами шептались, да и то страшились, чтоб барин либо управляющий не прослышали. А опосля кой‑кто и за топор взялся…

– А ты?

Леонтий не ответил.

Он потянулся, глянул на сумерки, окутывающие берег, и проговорил:

– Спать пора, пошли в трюм!

Густой храп висел в кромешной темени трюма, едко пахло потом, кто‑то разговаривал во сне. Разбросав свитку, Леонтий улёгся у трапа на грязный пол. Ему не спалось, он долго ворочался с боку на бок, старался забыться. Как всегда, в ночной тишине ему вспоминалась дочь, её лицо, перекошенное смертной мукой…

Кто знает, сколько пролежал он – час ли, два.

Ему стало душно. Накинув на плечи свитку, Малое поднялся на палубу и жадно глотнул свежий, солоноватый воздух. Ветер перестал дуть, и море, словно отдыхая от бешеной пляски, было неподвижным. Огромный, чистый, расписанный звёздами полог раскинулся над головой. Вдали на судах горели сигнальные огни.

Леонтий склонился на борт и долго слушал мягкие всплески воды. Море рассказывало о чём‑то, и Малову припомнилась песнь старика гусляра о Степане Тимофеевиче Разине:

 
Вы поедемте, ребята,
Во сине море гулять.
 

«Вот бы быть с ним, со Степаном Тимофеевичем! – подумал Леонтий. – Повернуть бы все корабли, всю буйную казачью силу, да и ударить – на Астрахань, на Царицын… И дальше пойти… Чтоб не плакали больше от горькой обиды мужицкие дочери. Чтоб и семени проклятого барского на берегах Волги не осталось! – Леонтию стало жарко от этих мыслей. – Только б начать…»

Тут, на палубе, и застал Малова рассвет. Один за другим на свежий воздух из трюмов выходили заспанные казаки. Дождавшись Федора, Леонтий отвёл его в сторону.

– Слушай, Федор! А что, ежели захватить сейчас фрегат и податься на Астрахань да Царицын, люд поднять городской – и вверх по Волге? То веселее было бы, чем на кызылбашцев идти…

Дикун бросил хмурый взгляд на Леонтия и вздохнул.

– Ничего с этого не получится!

– Почему?

– Не выйдет! Не пойдут казаки на такое дело.

Если и возьмёмся мы за пищали и сабли, так на Кубани. Мы на старшин злые, вот на старшин и поднимемся. А на Волгу нам не с руки. Не одолеть нам всех панов…

– Одним казакам не одолеть, – согласился Леонтий. – А с нашим братом… Петр Федорович царь был и то нас, крестьян, в своё войско звал. А Разин? Вот и нам мужиков поднять.

– Нет! – Дикун покачал головой. – Пугач и Разин ничего сделать с панами не могли, а ты о таком помышляешь…

•

А на кораблях, как искра в сухой мякине, тлело начавшееся ещё с Астрахани тайное недовольство. И причин к нему было хоть отбавляй. Когда в начале мая к астраханской пристани подошёл флагманский фрегат «Царицын» с транспортными судами и черноморцы начали погрузку, один из казаков сорвался с трапа в Волгу. Плавать он, видать, не мог и камнем пошёл на дно.

– Не миновать беды! – шептались бывалые астраханцы. – Мало кто домой из этого похода вернётся, многих мертвяк за собой потянет…

И правда, дня не проходило, чтобы кто‑либо из казаков не погружался навеки в морскую пучину. От лихорадки умерло четверо. Еще один в море упал. От живота человек десять померло.

«Все помрём, коли назад не воротимся! Офицерам да старшинам – горя мало, они винище лакают. А нам гнилую воду дают, от неё и лихорадка, и другие напасти!»

«Назад надо поворачивать!» – шептались казаки.

Дошли слухи об этих разговорах до контр–адмирала Федорова. Встревожился он, позвал к себе Головатого. Тот явился немедленно. Вошел в адмиральскую каюту чуть сутулясь, большой, грузный, с отвисшими усами, уселся в обтянутое красным плюшем кресло.

– Антон Андреевич, ведомо ли вам настроение казаков? Большое беспокойство оно у меня вызывает.

Головатый спрятал улыбку в пушистых усах.

– Моим казакам, господин адмирал, ваш морской климат не по здоровью пришёлся. От этого они и в разговор пускаются. Погодите, сойдём на берег, куда все денется.

Федоров поджал тонкие губы, покачал головой.

– В хорошем войске первое дело – послушание.

– Казаки не монахи–послушники, – насмешливо возразил войсковой судья. – Матушка–царица знает, что за войско – черноморские казаки. Так что не вам, господин адмирал, их позорить.

На бледном лице контр–адмирала проступили багровые пятна. Сдержав гнев, он пожал плечами.

– Смотрите сами! Мое дело упредить. Вы хоть и числитесь под моим началом, но сами немалый опыт имеете и указывать вам я не берусь.

– Добре, добре! – миролюбиво согласился Головатый. – Не извольте беспокоиться. На берегу я смутьянов велю киями поколотить. А за упреждение покорно благодарствую.

– Я бы, Антон Андреевич, может, и не обратил бы вашего внимания, да смутьяны стали сеять семя недовольства в матросских кубриках, – тихо, почти шёпотом заговорил адмирал. – Боцман донёс, вчера он слышал, один хорунжий, как его… – Федоров взглянул в тетрадь. – Ага! Со–ба–карь! Так вот этот Собакарь говорил, что ваши старшины и наши флотские офицеры над людьми измываются…

– Ах он, бисов сын, – вскипел Головатый. – Да я собственноручно на нём кий обломаю! Но рубака он добрый, я его знаю…

На бледном лице Федорова мелькнула презрительная улыбка.

«И этот человек в близком знакомстве с государыней. Бог мой! – подумал он. – А говорят о его высокой культуре. Да он мужик, истинный сиволапый мужик!»

– Это ваше дело, Антон Андреевич, – заговорил адмирал. – Ваши казаки, вам их лучше знать. И Собакарь ваш офицер. Это у вас же говорят: «Что ни зван, то и пан».

Головатый нахмурился. Он понял, что адмирал намекает и на его происхождение.

«Ах ты, немочь бледная! – подумал Антон Андреевич. – Ну, ладно, кишка свинячья!»

И, словно не сознавая колкости своих слов, проговорил вслух:

– И то, господин адмирал, – всех мамки голыми родят. Только одни матушке–царице служат честью, а другие спесью…

Адмирал все с той же презрительной усмешкой пожал плечами.

Через час в каюте Головатого собрались старшины. В открытый иллюминатор тянуло свежим ветерком. С палубы доносились отрывистые слова команды: матросы меняли паруса. Вечерело.

Вошел вестовой казак, зажёг свечи. Желто–розовые язычки закачались, и один из них погас. Казак прикрыл иллюминатор и вышел на цыпочках.

– Вы, Панове, верно, ведаете, для каких целей я вас собрал! – Головатый исподлобья окинул взглядом сидящих.

Все молчали. Сотники Лихотний и Павленко переглянулись. Есаул Смола кашлянул в кулак.

Головатый обвёл всех строгим взглядом.

– А собрал я вас всех, панове, чтоб напомнить вам, что волею бога и по милости государыни нашей, матушки Екатерины Алексеевны, мы поставлены командовать славным войском Черноморским.

В каюте стояла гробовая тишина. Слышно было, как на палубе отбили склянки и что‑то прокричал сигнальный. Чернышев сопел, подперев большими руками подбородок, Великий не сводил с Головатого глаз. Старый есаул Белый, родственник покойного кошевого, мирно дремал, изредка дёргая головой, как конь от назойливой мухи.

Фрегат покачивало.

«Не на нас ли с Чернышевым намекает?» – подумал Великий и беспокойно заёрзал на своём месте.

А Головатый тем же суховато–повышенным тоном продолжал:

– Дошли до наших ушей слухи, что смутьяны подбивают казаков к неповиновению. И хоть верю я, что не пойдут наши казаки на сие, вам строго-настрого надобно следить за людьми. Особо пока мы в плавании. Сами видите, что дорога нелёгкая, хоть кого вымотает. Да и безделье, бывает, с ума кое–кого сводит. Так мой наказ таков: поймаете злоумышленника, ведите ко мне, кто бы ни был. Будет вам ведомо, что хорунжий Собакарь за не–дозволенные речи от должности своей мною отстраняется и звания лишён.

Данила Смола толкнул всхрапнувшего Белого. Тот вздрогнул, открыл глаза и спросонья на всю каюту удивлённо спросил:

– А? Это меня?

Старшины фыркнули. Головатый посмотрел серьёзно на Белого.

– На слабую дисциплину меж казаками обратил внимание и господин контр–адмирал, – продолжал Головатый. – Я мыслю, Панове, что нам с вами не по душе придётся, как станет это известно его сиятельству главнокомандующему, а избави боже, матушке–государыне…

«Перетрусил старый секач! – злорадно подумал Великий. – Не забыть бы отписать Тимофею Терентьевичу, что Антон уже не справляется с дисциплиной в войсках. При случае сгодится».

Головатый поднялся со своего места и прошёлся по каюте. Старшины поспешно подобрали ноги.

– И глупец тот, кто полагает дисциплину палкой обеспечить, – снова заговорил он. – Забота и теплота сердечная иной раз лучше кия действуют. Сейчас у меня такая думка: морской переход к концу подходит и, чтоб люди не ослабли, требуется улучшить довольствие и выдавать казакам винную порцию. А вам, Панове старшины, советую в каждой сотне уши свои иметь.

•

Есаул Смола бесцельно слонялся по палубе. Фрегат, подгоняемый попутным ветром, мягко разрезал темно–голубые волны. В подёрнутом матовой дымкой небе неподвижно застыло солнце, и так же неподвижно вдали у горизонта громоздились кудрявые облачка.

Смола долго разглядывал море и белые паруса транспортных судов, дивился сноровке матросов, снующих по реям, и уже собрался было пойти ещё куда‑нибудь, как вдруг на носу фрегата заметил кучку казаков. Среди них разглядел он тощую фигуру Собакаря.

«Чего ему, вражине, понадобилось собирать вокруг себя казаков? – подумал есаул. – Надо послушать, может, сгодится!»

Крадучись приблизился он к толпе и, укрывшись за штабелем мешков, прислушался.

Смола и Собакарь оба родом из Брюховецкого куреня. И в станице хаты их стояли почти рядом. Вместе и в войско определялись. А в Турецкую войну, как брали Измаил, нагрел Данило Смола руки на чужом добре. И хоть есть русская пословица «Чужое добро впрок не идёт», но ему оно пошло на пользу. Разбогател, до есаула дошёл.

С Собакарем Смола жил в ладах до той поры, пока на Кубань не попали да станицу не начали разбивать. Вот тут и пробежала между ними чёрная кошка. Как‑то на сходе выкрикнул Никита против Данилы слово, что, дескать, хапает он войсковой лес. Рассвирепел Смола и теперь при каждом удобном случае готов пакостить Никите… Приложив ладонь к уху, Смола старался не пропустить ничего из того, что говорили казаки.

– Да я ему, вражине! – распалился Собакарь. – Не погляжу, что он войсковой судья!

«Ага, вот ты каков, голубь, – злорадно подумал Смола. – Это ты за то, что с хорунжих уволили».

– Да брось ты, Никита, – уговаривал Половой. – Это ж пан судья доброе дело тебе сделал. Он увидел, что тебе в твои годы такой чин тяжело носить, ну и надумал полегчить тебе.

– Плюнь, Никита, – раздался угрюмый голос Малова.

Смола видел, как на худом, скуластом лице Собакаря от гнева играли желваки.

– Довольно, натерпелся!.. Хоть душу отведу!

– Охолонь, Никита, ты не один такой…

Собакарь плюхнулся на зарядный ящик. Дрожащей рукой достал люльку и кисет с табаком, закурил.

– Ладно, коли так, – вздохнул он. – Нехай будет по–вашему.

– Вот и добре, – похлопал его по плечу Дикун. – Ты ещё своё возьмёшь.

«Ишь ты, чего хотите, – подумал Смола. – Ну, постойте ж, вы у меня возьмете…»

Незаметно отойдя в сторону, он поспешил с доносом к Головатому. Войсковой судья выслушал его внимательно, но как‑то безразлично. На удивление Смоле, он даже не приказал арестовать виновных, а только приказал:

– А ты, есаул, продолжай и дальше следить…

Глава XI

В погожие солнечные дни море Хвалынское в густой синеве. Кажется – черпай эту яркую синь, бери кисть и крась, что захочешь, в цвет бирюзы. Удивлялись казаки этой неведомой им синеве морской воды, белым росчеркам волн.

Наконец подошли корабли к незнакомому, невиданному берегу. Коршунячим клювом врезается тот берег в морской простор. Издали кажется он отлитым из золота, даже глазам больно от жаркого блеска жёлтых песков.

Но казаки, ходившие на баркасе к берегу за свежей водой, здешние места не хвалили.

– Степь голая, как вытоптанная, – рассказывали они. – А в ней одни колючки растут. И пески, пески кругом…

Вода казакам тоже не понравилась – солоноватая, невкусная. Только и хорошо, что свежая.

Потом корабли обогнули ещё один мыс и вошли в просторную бухту. В глубине бухты, стиснутый серым поясом крепостных стен, громоздился по склону горы незнакомый город – тоже невиданный, удивительный. Дома в нём сложены из жёлтого камня, и крыши у них плоские, глиняные. Узкие улицы щелями извиваются между домов, сбегают к самому морю, где высится громоздкая каменная башня. Лазурные волны бьются о её подножие.

Казаки стали готовиться к бою – проверять пищали, острить сабли. Но от берега подошла богато разукрашенная коврами большая лодка.

Два десятка гребцов, прикованных к скамьям, голых и тощих, враз ударяли вёслами. С лодки на фрегат «Царицын» поднялся рыхлый чернобородый человек в ярких, расшитых золотом одеждах.

Это был сам хан Сонгул. Хан щурил чёрные, как перезревшие сливы, глаза и всё время кланялся. Кланялась и его пёстрая свита. Гостя встречали Федоров и Головатый.

Переводчик, старик с улыбающимся лицом и злыми глазами, заговорил гортанным голосом.

– Аллах дал хану силу и разум. Аллах велит хану жить с русскими в дружбе и согласии. Светлейший хан говорит, что русские ему братья.

Сонгул улыбается и отбивает поклоны. Его высокая чёрная шапка, похожая на папаху, то и дело показывает свой красный шёлковый верх.

Федоров приблизился к хану, поблагодарил за визит. В ответ Сонгул заговорил так быстро, что переводчик замялся, не успевал переводить.

Казаки, с нетерпением ждавшие высадки, сгрудились на палубе. С любопытством рассматривали гостя.

– Глянь, какой чёрный!

– Как турок!

– Все едино некрещёная душа…

– У них бог аллах, как у черкесов…

– Что лопочет он?

– А бис его знает, верно, горилку зовёт пить, – объяснил Ефим Половой. – Ты, Осип, не прозевай. Как Антон будет ехать на берег, так и кажи: «Пане судья, как вы горилку едете пить, то дозвольте и мне поехать, бо до горилки я дюже охочий!» И нам не забудь по шкалику привезти…

В тот же день начали разгрузку судов, продолжавшуюся три дня. На самом берегу выросли штабеля мешков с провиантом и пороховых ящиков. Над ними соорудили казаки навесы.

Вблизи ни деревца, один песок, раскалённый, как сковородка. Негде укрыться от жаркого солнца.

Вначале казаки толпами бродили по городу, удивлялись тонкой каменной резьбе ханского дворца, звону воды в фонтанах, сутолоке шумливого базара. Местные жители встречали русских приветливо: угощали лепёшками – чуреком, горьковатым липким сыром – пэндырем, фиолетовыми ягодами инжира, сладким виноградом.

Федор Дикун, Никита Собакарь, Осип Шмалько и Леонтий Малов часами ходили по незнакомому городу, по глухим щелям его улиц, окаймлённых высокими каменными стенами. Окна и двери домов выходили во дворы. Туда можно было попасть только через маленькие двери в крепких карагачевых воротах. Из‑за стен доносились разговоры. Все проулки обычно заканчивались базаром, к которому со всех сторон сходились узкие улочки.

И в этот день четверо друзей, вдоволь набродившись по улицам, вышли к базарной площади. Еще издали услышали, что там происходит неладное: неслись неистовые гортанные крики, ругань казаков, чей‑то визг.

– Пошли быстрее! – заторопил Шмалько. – Что‑то там вроде дракой пахнет.

На базаре действительно назревала драка. Есаул Смола стоял, схватившись одной рукой за саблю, а другой прижимал к себе узкогорлый серебряный кувшин. Рядом с ним, прижавшись к каменному забору, словно загнанные волки, были ещё три казака с такими же кувшинами в руках.

К есаулу подступил персидский купец – в чалме, с крашенной хной бородой. Он указывал на кувшин, бешено сверкал глазами и что‑то кричал высоким, визгливым голосом. Позади него толпились купцы, ремесленники, просто базарные завсегдатаи. И все они жестикулировали, кричали.

– Смотрите, хлопцы! Видать, Смола с дружками кувшины у кызылбашца сдуванили, – проговорил Шмалько.

Раздвигая плечом толпу, к казакам протиснулся черноволосый, загорелый великан с увесистой дубиной в руках.

– Вур! Вур! Бей! – закричала толпа.

Есаул Смола уронил кувшин и с лязгом выхватил из ножен саблю.

Но великан азербайджанец быстрым ударом дубины выбил у Смолы саблю из рук. Потом схватил есаула одной рукой за пояс, легко поднял его и швырнул в стоявших за спиной Смолы казаков. Зазвенели упавшие кувшины.

– А ведь побьют наших, братцы! – возбуждённо крикнул Шмалько. – Айда на выручку!

– Вур! – визжала толпа.

Не обнажая оружия, расшвыривая людей огромными ручищами, Шмалько устремился вперёд. За ним, словно по коридору, шли остальные.

Великан азербайджанец обернулся и со спокойным любопытством посмотрел на Шмалько. Потом он басом выкрикнул несколько слов и шагнул навстречу Осипу. Казак размахнулся, но азербайджанец смотрел на него весело и приветливо. Осип разжал огромный кулачище и недоуменно огляделся по сторонам.

– Кузнец говорит – давай борьба, – перевёл кто‑то слова азербайджанца. – Кузнец говорит, кто кого будет земля бросать…

– Бороться! – Шмалько мгновение вглядывался в красивое, тонкое лицо азербайджанца. – А что ж, давай и поборемся!

Осип рывком сорвал с себя саблю, снял шапку и старую свитку. Все эти вещи он сунул в руки Дикуну. Потом скинул рубаху и предстал перед толпой словно вытесанный из белого камня – широкогрудый, с могучими буграми мускулов.

– Вай, вай! Пах, пах! – раздались в толпе восхищённые возгласы.

Люди теснились, образуя широкий круг. А кто-то уже притащил ковёр и быстро разостлал его прямо на пыльной земле.

Азербайджанец сбросил кожаную куртку. Он был тоньше Шмалько в талии, но выше.

Толпа загудела ещё восторженнее.

Вначале оба борца только пробовали силы. Они хватали друг друга за руки, рывками яытались сбить противника с ног. Но и русский, и азербайджанец были опытными, умелыми борцами, и ни один из них в этой пробе сил не добился успеха.

Вдруг Шмалько рванулся вперёд и по–медвежьи облапил кузнеца. Тому ничего не оставалось, как тоже обхватить противника и противопоставить его силе свою.

Шло время, а борцы, не разжимая своих железных объятий, прижавшись друг к другу, топтались на ковре.

– Мамед, ай, Мамед! – подбадривали азербайджанцы кузнеца.

Казаки тоже волновались.

Мускулы борцов вздувались от страшного напряжения, их тела стали блестящими от пота. Но ни один не мог осилить другого.

И вдруг кузнец разжал руки и неуловимо лёгким, змеиным движением выскользнул из рук Шмалько.

Он отскочил на край ковра и, улыбаясь, что‑то проговорил.

– Кузнец Мамед говорит, что ему не побороть русского брата, – обратился ко всем добровольный переводчик. – Он говорит, что гордится встречей с таким богатырём, и предлагает на этом закончить борьбу.

Мамед, улыбаясь, положив руку на сердце, подошёл к Осипу.

– Чох якши! Яшасун! – закричала толпа. – Яшасун батыр урус! Яшасун демерчи Мамед!

•

Слухи о происшествии на городском базаре, как видно, дошли до Головатого. Караульные казаки, охранявшие шатёр войскового судьи, рассказывали, что у Антона Андреевича побывал какой‑то купец-кызылбашец. После его ухода Антон Андреевич вызвал к себе Смолу, выругал на чём свет стоит и так заехал ему кулаком в лицо, что есаул вылетел из шатра и шмякнулся на землю.

На следующий день у городских ворот был выставлен наряд казаков, который никого из русского войска в город не пропускал.

Мрачные и злые бродили казаки по голому песчаному берегу, напрасно пытаясь найти хотя бы клочок тени, прохладу.

– Как у черта в пекле, – роптали казаки.

Головатый велел снарядить Смолу для закупки провианта, а другой отряд с арбами послал в лес за брёвнами для навесов.

Медленно тянулись дни, похожие один на другой. как близнепы.

Из привезённых брёвен и жердей соорудили казаки для себя несколько навесов. А те, кому не хватило места под навесами, расположились тут же на песке, под солнцем. Для старшин из корабельных запасов выделили парусины на палатки.

На первой же неделе появились больные. Идет казак по лагерю, здоровый, казалось бы, нет ему износу, вдруг неожиданно пошатнётся, сделает шаг, другой и как подкошенный упадёт. Поднимут казака, отнесут под навес, приспособленный под лазарет, уложат. Вдруг другой уже свалился, третий.

Вскоре под навесом уже не хватало места для больных, пришлось строить другой. Многие из больных умирали.

С каждым днём все сумрачней и сумрачней становились черноморцы. Жаловались на бездействие, на жару. Беспокойство овладело и Головатым. Понимал он, надо менять место для лагеря. Поговорил с Федоровым, но тот сухо ответил:

– Ждите приезда главнокомандующего, он решит, как быть. Это его приказ стоять под Баку.

К одной заботе и другая прилепилась. Прибыл из Екатеринодара гонец с письмом от Котляревского. Пишет войсковой писарь о плохом здоровье кошевого…

«Не вовремя, – думает Головатый, – решил болеть старик. Не доведи, боже, умереть ему в мою отлучку! Еще Котляревского атаманом выкликнут».

Ночами Головатого томила бессонница. Воспоминания и думы, одна другой тревожнее, не давали ему уснуть. Как‑то сразу, словно инеем, подёрнулись виски, побелели усы. И не хотелось ему верить, что навалилась старость.

«Э, нет! Мы ещё с тобой, старость–костомаха, потягаемся, – успокаивал себя Головатый. – Еще не пришло нам время петь панихиду. Уйду на тот свет, но только прежде булаву атаманскую в руках подержу…»

•

Главные силы русской армии, покорив Дербент и выбив крупный персидский отряд из Шемахи, расположились лагерем, не доходя до Баку, у реки Сумгаита, в зелёной, цветущей долине. Здесь же разбили свои шатры конные азербайджанские воины, поднявшиеся на борьбу со своими угнетателями–персами.

В полотняном солдатском городке жизнь текла размеренно, словно в тыловом гарнизоне. Утром подъем, затем занятия на плацу, учения, караулы и прочие заботы. А вечером по сигналу отбой. Словно и войны никакой не было.

Горячих азербайджанцев такая бездеятельность томила, и их командир, совсем молодой горец, не раз высказывал вслух недовольство.