Текст книги "Масонство и русская интеллигенция"

Автор книги: Борис Башилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

VIII

"Русские масоны, – утверждает В. Зеньковский в "Истории русской философии", – были, конечно, западниками, они ждали ОТКРОВЕНИЙ И НАСТАВЛЕНИЙ ОТ ЗАПАДНЫХ "БРАТЬЕВ", вот отчего очень много трудов положили русские масоны на то, чтобы приобщить русских людей к огромной религиозно-философской литературе Запада" (т. I, 106). Родимые пятна масонских идей весьма явственно проступают в миросозерцании основателей Ордена Р. И. и их последователей. В законодательстве всех стран, самым верным признанием считается добровольное признание самого подозреваемого в каком-либо преступлении. Есть такие добровольные признания членов Ордена о наличии духовной зависимости русской интеллигенции от русского масонства? Да, такие добровольные признания, есть. Н. Бердяев, Кропоткин, В. Зеньковский и другие выдающиеся члены Ордена неоднократно утверждали, что русская интеллигенция духовно оформлена русским вольтерьянством и масонством. Вольтерьянство же своими истоками тоже уходит к масонству. По свидетельству венерабля ложи "Лаланд", Вольтер был членом ложи "Девять Сестер", в которую вступил в 1726 году. Секретарь ложи Великого Востока Франции Базе, в одной из своих речей заявил: "Не было и не могло быть борьбы между масонством и великими философами (Гельвеций, Вольтер, Руссо, Кондорсе), так как их цель – цель тех и других". И русское вольтерьянство было, по существу, тоже разновидностью масонства, цель которого было разлагать души тех, которых нельзя было уловить на приманку в виде "всеобщей и естественной религии". "В общем, – пишет В. Зеньковский, – можно отметить следующие основные течения в философском движении в России в XVIII веке: 1) То, что можно назвать "русским вольтерьянством" и в чем надо различать скептицизм и "вольнодумство" от более серьезного "вольтерьянства". Термин этот, утвердившийся в русской литературе (в жизни), очень недостаточно и односторонне выражает сущность этого течения, из которого впоследствии оформились, как идейный радикализм, так и существенно отличный от него "нигилизм". 2) Второе течение определялось потребностью создать новую идеологию национализма, в виду крушения церковной идеологии. Одни искали нового обоснования национализма в "естественном праве", другие в линиях "просветительства" (русский гуманизм XVIII века). 3) Третье течение, тоже идущее по линии секуляризации , ищет удовлетворения религиозно-философских запросов вне Церкви – сюда относится русское масонства". "Обратимся прежде всего к тому, что принято называть "русским вольтерьянством". Уже одно то, что именем Вольтера сами русские люди обозначали целое течение мысли и настроений, является очень характерным. Действительно, имя Вольтера было знаменем, под которым объединялись все те, кто с беспощадной критикой и часто даже с презрением отвергали "старину" – бытовую, идейную, религиозную, кто высмеивал все, что покрывалось традицией, кто стоял за самые смелые нововведения и преобразования. На почве этого огульного отвержения прошлого, развивается постепенно вкус к утопиям" (Т. I, стр. 85). Русское вольтерьянство, со одной стороны стремилось к крайнему политическому радикализму, а с другой, по свидетельству Фонвизина "идейные" занятия в кружках вольтерьянцев заключались главным образом в "богохульстве и кощунстве". Верную характеристику русскому вольтерьянству дает Ключевский: "Потеряв своего Бога, – замечает он, заурядный русский вольтерьянец не просто уходил из ЕГО храма, как человек, ставший в нем лишним, но подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать, перепачкать". В этой характеристике вольтерьянства не трудно увидеть первые ростки того нигилизма, который, прочно, со времен вольтерьянства вошел в русский духовный быт. "...новые идеи, – констатирует Ключевский, нравились, как скандал, подобно рисункам соблазнительного романа. Философский смех освобождал нашего вольтерьянца от законов божеских и человеческих, эмансипировал его дух и плоть, делал его недоступным ни для каких страхов, кроме полицейского" (Ключевский, Очерки и речи. т. II, стр. 256). "Этот отрыв от всего родного кажется сразу мало понятным и как-то дурно характеризует русских людей XVIII века (явление такого отрыва встречается еще задолго до середины XIX века.) Это, конечно, верно, но факт этот по себе более сложен чем кажется. Весь этот нигилистический склад ума слагался в связи с утерей былой духовной почвы, отсутствием, в новых культурных условиях, дорогой для души родной среды, от которой душа могла бы питаться. С Церковью, которая еще недавно целиком заполняла душу, уже не было никакой связи, – жизнь резко "секуляризировалась", отделяясь от Церкви, – и тут образовалась целая пропасть. И если одни русские люди, по-прежнему пламенно жаждавшие "исповедовать" какуюлибо новую веру, уходили целиком в жизнь Запада, то другие уходили в дешевый скептицизм, в нигилистическое вольнодумство". "Русское вольтерьянство в своем нигилистическом аспекте оставило все же надолго следы в русском обществе, но оно принадлежит больше русскому быту, чем русской культуре. Гораздо существеннее то крыло вольтерьянства, которое было серьезно и которое положило начало русскому радикализму как политическому, так и идейному. Тут же, конечно, значение Вольтера не было исключительным, русские люди увлекались и Руссо, и Дидро, энциклопедистами, позднейшими материалистами". "Из рассказа одного из виднейших масонов XVIII века И. В. Лопухина, мы знаем, что он "охотно читывал Вольтеровы насмешки над религией, опровержения Руссо и подобные сочинения". "Русский радикализм, не знающий никаких авторитетов, склонный к крайностям и острой постановке проблем, начинается именно в эту эпоху. Но как раз в силу этого экстремизма, в русских умах начинает расцветать склонность к: мечтательности, то есть к утопиям". "Так, петровский дворянин, артиллерист и навигатор, превратился в елизаветинского петиметра, а этот петиметр при Екатерине переродился в homme de Lettres'a, из которого к концу века выработался дворянин-философ, масон и вольтерьянец. Этот дворянин-философ и был типическим представителем того общественного слоя, которому предстояло вести русское общество по пути прогресса. Поэтому необходимо обозначить его главные черты. Его общественное положение покоилось на политической несправедливости и венчалось житейским бездельем. С рук сельского дьячка учителя он переходил на руки француза-гувернера, довершал образование в итальянском театре или французском ресторане, применял приобретенные познания в петербургской гостиной и доканчивал дни свои в московском или деревенском кабинете с книжкой Вольтера в руках. С этой книжкой Вольтера где-нибудь на Поварской или в Тульской деревне он представлял странное явление. Все усвоенные им манеры, привычки, вкусы, симпатии, самый язык – все было чужое, привозное, а дома у него не было никаких живых органических связей с окружающим, никакого серьезного житейского дела. Чужой между своими, он старался стать своим между чужими, был в европейском обществе каким-то приемышем. В Европе на него смотрели, как на переодетого татарина, а дома видели в нем родившегося в России француза" (В. Ключевский).

IX

Радищев, которого интеллигенты признают родоначальником Ордена был масоном. "Таинственность их бесед, – пишет Пушкин в статье о Радищеве, – воспламенила его воображение". Результатом этого "воспламенения" было "Путешествие из Петербурга в Москву" по определению Пушкина "сатирическое воззвание к возмущению". Ближайшие предшественники интеллигенции, наиболее выдающиеся идеологи и вожди декабристов, также были масонами. Когда русские войска, после изгнания Наполеона пошли в Европу, многие из декабристов вступили во французские и немецкие ложи. Масонка Соколовская в книге "Русское масонство" сообщает, что "в 1813 году берлинской ложей "Трех Глобусов" была основана военная ложа "Железного Креста" для прусских и русских офицеров при главной армии союзников". Также известно, что 4 мая 1814 года в честь возвращения короля "Людовика Желанного" в ложе La Pafaite Union в Париже присутствовали масоны английские, русские и всех наций. В 1817 году в Мобеусе била основана ложа "Георгия Победоносца", в которой участвовало 35 русских офицеров и три француза, которые очевидно являлись руководителями, ибо занимали первенствующие должности. "Когда пробил последний час пребывания во Франции, – читаем в "Записке декабриста" изданной в Лейпциге в 1870 году, – цвет офицеров гвардейского корпуса вернулся домой с намерением пересадить Францию в Россию. Так образовались в большей части лучших полков масонские ложи с чисто политическим оттенком". После запрещения масонства, декабристы, используя конспиративный опыт масонства и связи по масонской линии, создают тайные революционные общества. Цель этих обществ та же самая, которая была и у масонских военных лож, существовавший в полках "пересадить Францию в Россию", то есть совершить в России революционный переворот. В книге "Идеалы и действительность в русской литературе" анархист кн. Кропоткин утверждает, что "несмотря на правительственные преследования и мистические христиане и масоны (некоторые ложи следовали учению Розенкрейцеров) оказали глубокое влияние на умственную жизнь России". В. Зеньковский в первом томе "Истории Русской Философии", что "русское масонство XVIII и начала XIX веков сыграло громадную роль в духовной мобилизации творческих сил России. С одной стороны, оно привлекало к себе людей, искавших противовеса атеистическим течениям XVIII века, и было в этом смысле выражением религиозных запросов русских людей этого времени. (Вернее: сказать оно ловило своей мнимой религиозностью в свои сети отошедших от Православия русских европейцев. – Б. Б.). С другой стороны, масонство, увлекая своим идеализмом и благородными мечтами о служении человечеству, само было явлением внецерковной религиозности, свободной от всякого церковного авторитета. С одной стороны, масонство уводило от "вольтерьянства" (мнимо. – Б. Б.), а с другой стороны – от Церкви: (это основная цель. – Б. Б.) именно поэтому масонство на Руси служило основному процессу секуляризации, происходившему в XVIII веке в России".( Т. I, стр. 105). В "Русской идее" Н. Бердяев утверждает, что духовное значение масонства на европеизировавшиеся слои общества "было огромно. Первые масонские ложи возникли еще в 1731-32 гг. Лучшие русские люди были масонами. Первоначальная русская литература имела связь с масонством. Масонство было первой свободной самоорганизацией общества в России, только оно и не было навязано сверху властью". "В масонстве произошла формация русской культурной души, оно вырабатывало нравственный идеал личности. Православие было, конечно, более глубоким влиянием на души русских людей, но в масонстве образовались культурные души петровской эпохи и противопоставлялись деспотизму власти и обскурантизму... В масонской атмосфере происходило духовное пробуждение... Наиболее философским масоном был Шварц, он был, может быть, первым в России философствующим человеком. Шварц имел философское образование. Он в отличие от Новикова интересовался оккультными науками и считал себя розенкрейцером". "Масон Новиков был главным деятелем русского просвещения XVIII века". "Первым культурным свободолюбивым человеком был масон и декабрист, но он не был еще самостоятельно мыслящим... Декабристы прошли через масонские ложи. Пестель был масон. Н. Тургенев был. масоном и даже сочувствовал иллюминатству Вейсгаупта, то есть самой левой форме масонства... Кроме масонских лож, Россия была покрыта тайными обществами, подготовлявшими политический переворот... Пестеля можно считать первым русским социалистом; социализм его был, конечно, аграрным. Он – предшественник революционных движений и русской интеллигенции... Масоны и декабристы подготовляют появление русской интеллигенции XIX века, которую на Западе плохо понимают, смешивая ее с тем, что там называют intellectuels. Но сами масоны и декабристы, родовитые русские дворяне, не были еще типичными интеллигентами и имели лишь некоторые черты, предваряющие явление интеллигенции".

X

Лучшие, наиболее патриотически настроенные декабристы, как С. Волконский, как М. И. Муравьев-Апостол, после разгрома заговора декабристов, поняли какой опасностью он грозил России в случае осуществления и осуждали его. Муравьев-Апостол признавался, что "всегда благодарит Бога за неудачу 14 декабря" и говорил, что по идеям это было не русское движение. Когда однажды в годовщину восстания декабристов, члены Ордена Р. И. преподнесли ему, как одному из последних декабристов, лавровый венок, он страшно рассердился и заявил: "В этот день надо плакать и молиться, а не праздновать". Но организаторы Ордена Р. И. и их последователи сделали из масоновдекабристов политических Кумиров. "Мы мечтали о том, – пишет А. Герцен, – как начать новый союз по образцу декабристов". Декабристы создали свои тайные политические союзы по масонским идейным и организационным образцам. Поэтому и все, кто создавал новые политические союзы по образцам декабристов, фактически создавали их по образцам масонства. Русские университеты, как и многие другие высшие учебные заведения России, давно уже были превращены русскими масонами в центры масонской революционной пропаганды. Бывший масон Жозеф де Местр еще при жизни Александра I предсказал, что Россию погубит "Пугачев, который выйдет из Университета". Вспоминая ученье в университете Герцен пишет: "Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней". А друг Герцена Огарев пишет в "Исповеди лишнего человека": Я помню комнату аршинов пять, Кровать да стул, да стол с свечею сальной... И тут втроем мы, дети декабристов И мира нового ученики, ученики Фурье и Сен-Симона.. Мы поклялись, что посвятим всю жизнь Народу и его освобожденью, Основою положим социализм. И, чтоб достичь священной нашей цели, Мы общество должны составить втайне... Предсказание Жозефа де Местр к несчастью для России исполнилось. Герцен, Бакунин, Белинский создатели масонствующего Ордена Р. И. и были "Пугачевыми из университета". Основатели Ордена в идейном отношении шли за масонами. Это проглядывает во всем и в симпатии масонским идеям, масонским символам, в следовании масонской тактике и стратегии. Масондекабрист Рылеев называет свой журнал именем ложи масонов-иллюминатов – "Полярной Звездой". Когда Герцен начинает издавать в Лондоне журнал он, тоже называет его... "Полярная Звезда". Еще более откровенно выражает свою симпатию к масонству Герцен, вместе с Огаревым, в приветственном письме к декабристу Н. Тургеневу, члену самого революционного масонского ордена Иллюминатов (см. стр. 199). Может быть, Герцен, Огарев, Бакунин и Белинский и не состояли членами тайной русской или какой-нибудь иностранной ложи, но исповедуя масонские идеалы, они были духовными учениками русского и иностранного Братства Мистической Петли, как именуют свою организацию масоны. Они добровольно захлестнули вокруг своей шеи идейную петлю масонства и, с яростным фанатизмом, стремились набросить подобную же идейную петлю на весь русский народ, что, в конце концов, и удалось сделать их последователям.

XI

"Западная жизнь, – завидует член Ордена Андреевич в "Опыте философии русской литературы", – переходила от одного "безумия" к другому: от крестовых походов к грандиозной борьбе с чертом, с колдунами и ведьмами, к религиозно-социальным революциям XIV-XVI веков. Безумие религиозного фанатизма, упрямая и настойчивая борьба городов и сословий за свои права, рыцарство, империя и папство в их сложных взаимных отношениях, наполняют своим шумом историю Запада, обращая ее в процесс постоянного брожения". Все эти безумия, фанатизм, религиозные перевороты и социальные революции, процесс постоянного умственного брожения (подогреваемый все время масонством. – Б. Б.), страшно нравится Андреевичу, и он с негодованием пишет: "Наша история знает мало безумий, мало массовых увлечений. Она не пережила ни одной умственной эпидемии, ни одного периода окрашенного фанатизмом, ни одной идеи, которая заставила бы двигаться массы. Даже в расколе и беспорядках Смутного времени русскому человеку не удалось проснуться" (Андреевич. Опыт философии русской литературы. С. П. 1905 г. Стр. 127). Умственные безумия и фанатизм появились на Руси только после того, как Петр I постарался превратить Россию в нечто среднее между Голландией и Германией, а русских превратить с помощью указов в европейцев. Эти идеи приняли у Петра навязчивую форму и носили явный характер умственного поветрия. А увлечение масонством и вольтерьянством носили уже совсем отчетливый характер умственной эпидемии. Когда умственно нормальный человек знакомится с "идейными исканиями" членов Ордена Р. И., он сразу по горло погружается в трясину философской и политической патологии. От философских и политических теорий и политической практики членов Ордена несет патологической атмосферой сумасшедшего дома, в который навек заключены неизлечимые безумцы. "Вспоминая прошлое, – пишет в "Бывшее и несбывшееся" Ф. Степун (т. I, стр. 62), – иной раз трудно удержаться от мысли, что все наше революционное движение было каким-то поветрием, сплошным бредом, не объяснимыми ни социально-политической отсталостью русской жизни, ни особой чуткостью русской души к несчастьям ближнего, а скорее всего поветрием, некоторой эпидемической болезнью сознания, которая заражала и подкашивала всех, кто попадался ей на пути". Порвав с Православием, члены Ордена Р. И., только недавно ушедшие из-под власти религиозного просвещения, продолжали воспринимать всякую идеологию религиозно, то есть догматически. Расставшись с церковной верой, они создали себе суррогат ее в виде верований философских и политических. В статье "Наша университетская наука" Писарев утверждал, что "Сильно развитая любовь ведет к фанатизму, а сильный фанатизм есть безумие, мономания, идея фикс". Такого рода фанатизмом, доходившего часто до настоящего умопомешательства и обладали многие из Ордена. Бакунин признавался в своей "Исповеди", что в его "природе была всегда любовь к фантастическому, к необыкновенному, неслыханным приключениям, к предприятиям, открывающим горизонт безграничный". История русского западничества и история "идейных исканий" Ордена Р. И. – беспрерывная цепь, сменяющих друг друга идейных эпидемий. После запрещения масонства, увлечение масонством сменяется увлечением германской идеалистической философией, которая усвоила многие идеи европейского масонства. В тридцатых годах представители нарождающейся русской интеллигенции увлекаются пантеистической философией Шеллинга. Затем пантеистической же философией Гегеля, который смотрел на христианство, как на временную форму раскрытия в человеческом сознании Абсолютной Идеи. В сороковых годах начинается преклонение перед позитивной философией Спенсера, Канта и Маркса, рассматривавших религиозное мировоззрение как уже устаревшую форму умственного развития, которая сменится почитанием высшего положительного познания. Чтобы понять почему Гоголь так тревожился за судьбы России, необходимо вспомнить духовную атмосферу первой половины девятнадцатого века.

XII

Увлечение Гегелем в девятнадцатом веке было равно по силе увлечению Вольтером в восемнадцатом. Духовная и душевная атмосфера русских философских кружков сороковых годов – странная смесь: философских идей, энтузиазма, романтизма и фантастики. Эпоху увлечения немецкой идеалистической философией, по словам Д. И. Чижевского, автора исследования "Гегель в России", изданного на немецком и русском языках, характеризует: беспокойство, философская тоска, "анархия духа" и философская страсть, но прежде всего – стремление к осмыслению мира, истории и человека, к осмыслению всего конкретного. Но еще больше эпоху сороковых годов характеризует духовная неуравновешенность – духовная истеричность, увлечение философией, философский энтузиазм незаметно вырождавшийся в философскую истерию". "...Философские понятия распространялись у нас весьма сильно, писал Киреевский, – нет почти человека, который не говорил бы философскими терминами, нет юноши, который не рассуждал бы о Гегеле, нет почти книги, нет журнальной статьи, где незаметно было бы влияние немецкого мышления; десятилетние мальчики говорят о конкретной объективности..." "...Имя Гегеля, – вспоминает Фет, – до того стало популярным на нашем верху, что сопровождавший временами нас в театр слуга Иван, выпивший в этот вечер не в меру, крикнул при разъезде вместо: "коляску Григорьева" – "коляску Гегеля!" С той поры в доме говорилось о том, как о Иване Гегеле..." Этот комический эпизод очень верно передает атмосферу увлечения Гегелем в России в сороковых годах. Можно было себе представить, сколько было крику о Гегеле, если даже пьяный слуга кричит, чтобы подавали коляску Гегелю. "...Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, сообщает Герцен, – не согласившись в определении "перехватывающего духа", принимали за обиду мнения об "Абсолютной личности и ее по себе бывшие". Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней... как... заплакали бы все эти забытые Вердеры, Маргейнеке, Михелете, Отто, Башке, Шиллеры, Розенкранцы и сам Арнольд Руге, если бы они знали, какие побоища и ратования возбудили они в Москве, между Маросейкой и Моховой, как их читали и как их покупали"... Увлечение Гегелем приняло форму общественной истерии, форму, напоминавшую своей силой общественные истерии в Европе, в Средние века. "Я гегелист, как он, как все", – высмеивал это увлечение немецким идеализмом, Григорьев в своей пьесе "Два эгоизма". Прав Чижевский, когда говорит, что душевную атмосферу русских философских кружков можно назвать: энтузиастической, "эксхатологической", "романтической" и "фантастической". Это была, действительно, фантастическая эпоха. Новоявленные философы желали немедленно воплощать свои философские идеалы в жизнь. И. С. Тургенев однажды несколько часов яростно спорил с Белинским о бытии Божьем. Улучив минуту, он предложил прекратить временно спор и идти поесть. – Как, – закричал в возмущении Белинский, – мы еще не решили вопроса о бытии Божьем, а вы хотите есть. В. И. Оболенский после издания "Платоновых разговоров", целую неделю играл на флейте без .. сапог. Друг Герцена Огарев, решивший жить "под знаком Гегеля", решил подавлять все чувства любви: "я не должен поддаваться любви, – пишет он, – моя любовь посвящена высшей универсальной любви... я принесу свою настоящую любовь в жертву на алтарь всемирного чувства". Неистовый Бакунин проповедовал философию Гегеля всем знакомым дамам. На одном благотворительном балу провозглашались тосты за категории гегелевской логики. Московские салоны стали "философскими салонами". Гегельянские кружки существовали не только в обоих столицах, но даже и в провинциальных городах.. Был гегельянский кружок даже в Нежине. Увлечение немецким идеализмом шло широко, чисто по-русски:. "от соленых нежинских огурчиков прямо... к Гегелю". В "Былом и Думах", характеризуя книжное отношение к жизни, царившее в московском гегельянском кружке 1840-х годов, Герцен писал: "Все в самом деле живое, непосредственное, всякое простое чувство было возведено в отвлеченные категории и возвращалось оттуда без капли живой крови, бледной алгебраической тенью". Философия Гегеля подобного восторженного поклонения совершенно не заслуживала. Выдающийся русский мыслитель К. Ф. Федоров дает следующую, верную оценку Гегелю: "Гегель, можно сказать, родился в мундире. Его предки были чиновниками в мундирах, чиновники в рясах, чиновники без мундиров – учителя, а отчасти, хотя и ремесленники, но, тоже, цеховые. Все это отразилось на его философии, особенно же на бездушнейшей "Философии Духа", раньше же всего на его учении о праве. Называть конституционное государство "Богом" мог только тот, кто был чиновником от утробы матери".

XIII

"Франкмасонство является организацией космополитической", указывается в уставах всех масонских ритуалов. Организацией космополитической был по своему духу и Орден Р. И. Члены его любили все общечеловеческое и отворачивались от всего русского. Так же как и масоны, члены Ордена Р. И. являются космополитами. Белинский в короткий период своей идейной трезвости (в эпоху "примирения с действительностью") утверждал, что "Космополит – есть какое-то ложное, бессмысленное, странное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, существо безнравственное, бездушное, недостойное называться священным именем человека". "...без национальностей человечество было бы логическим абстрактом... В отношении к этому вопросу я скорее готов перейти на сторону славянофилов нежели оставаться на стороне гуманистических космополитов". Но стоило Белинскому увлечься политическими и социальными идеями масонства, как он со свойственным ему спокойствием совести стал всюду пропагандировать мысль, что он "гражданин Вселенной". "Чтобы покорить умы, – говорится в "Наставлении для получения степени Руководителя Иллюминатов", – надо проповедовать с великим жаром интересы всего человечества и внушать равнодушие к интересам отдельных групп его". Вот этой масонской идеи и придерживались основатели Ордена и всегда ее с жаром проповедовали. По пути космополитизма шли и духовные потомки Герцена, Белинского и Бакунина: национальные интересы России их не интересовали. "Уменьшайте, уничтожайте в сердцах людей чувство патриотизма, наставляют иллюминаты членов своего ордена. – Посредством работы тайных философских школ монархи и национальности исчезнут с лица земли. Тогда разум будет единственным законодателем". И вот уже Печорин приветствует грядущий космополитизм жуткими стихами: Как сладостно отчизну ненавидеть И жадно ждать ее уничтоженья... Вот несколько примеров деятельности организаторов Ордена Р. И. во славу масонского космополитизма: участник многих революций в Европе Бакунин, на всех митингах призывает к борьбе с "главным оплотом тирании – Россией". Тем же самым занимается во все время своей жизни заграницей и Герцен. Во время Севастопольской войны он, например, печатает подложные письма от имени Пугачева и св. Кондратия и с помощью этих агентов распространяет среди стоящих в Польше русских войск. В этих прокламациях он призывает воспользоваться тем, что идет война и восстать против царской власти. Во время восстания в Польше в 1861 году призывает создать в польской повстанческой армии русский революционный батальон. Гнусная пропаганда организаторов Ордена, дала уже в царствование Николая I обильные гнусные плоды. А. И. Кошелев, бывший ранее масоном, пишет, что многие обрадовались, услышав о высадке иностранных войск в Крыму: "Казалось, что из томительной мрачной темницы мы как будто выходим, если не на свет Божий, то, по крайней мере, в преддверие к нему, где уже чувствуется освежающий воздух. Высадка союзников в Крыму в 1854 г., последовавшие затем сражения при Альме и Инкермане и обложение Севастополя нас не слишком огорчили; ибо мы были убеждены, что даже поражение России сноснее и полезнее того положения, в котором она находилась в последнее время". В воспоминаниях Н. В. Шелгунова находим следующее признание: "Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил Пекарского, тогда он еще не был академиком. Пекарский шел, опустив голову, выглядывая исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно в самое ухо: "Нас разбили". А Герцен писал 19 июня 1854 года итальянскому революционеру А. Саффи: "Для меня, как для русского, дела идут хорошо, и я уже (предвижу) падение этого зверя Николая. Если бы взять Крым, ему пришел бы конец, а я со своей типографией переехал бы в английский город Одессу... Превосходно". (Литературное Наследие т. 64, стр. 330). Русская действительность, конечно, не могла удовлетворить Герцена. Как только Герцен получше познакомился с Европой, его перестала удовлетворять и европейская действительность. Да и вообще Герцена, как и всех других основоположников Ордена Русской Интеллигенции, не удовлетворила бы никакая действительность. "Герцен, – пишет С. Н. Булгаков в книге "Душевная драма Герцена", – не удовлетворился бы никакой Европой и вообще никакой действительностью, ибо никакая действительность не способна вместить идеал, которого искал Герцен". Никакая действительность не удовлетворила бы и Бакунина и Белинского.

XIV

Изумительна оценка Герцена и Белинского сделанная Достоевским в "Дневнике Писателя": "Герцен не эмигрировал, не полагал начала русской эмиграции; – нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их и не выезжало из России. В полтораста лет предыдущей жизни русского барства, за весьма малыми исключениями, истлели последние корни, расшатались последние связи его с русской почвой и русской правдой. Герцену, как будто сама история предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип исторический. Отделяясь от народа они естественно потеряли и Бога. Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные – индифферентными. К русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же время, что любят и желают ему всего лучшего. Но они любили его отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, каким бы должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую чернь девяносто третьего года. (Год начала Французской революции. – Б. Б.). Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен должен был стать социалистом и именно как русский барин, то есть безо всякой нужды и цели, а из одного только "логического течения идей" и от сердечной пустоты на родине. Он отрекся от основ прежнего общества;. отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и подстрекал к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек, остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и великий рефлектор. Рефлекция, способность сделать из самого глубокого своего чувства объект, поставить его перед собою, поклониться ему, и сейчас же, пожалуй, и надсмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени. Без сомнения это был человек необыкновенный, но чем бы он ни был – писал ли свои записки, издавал ли журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на баррикады (что так комически описал); страдал ли, радовался ли, сомневался ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят третьем году, в угоду полякам свое воззвание к русским революционерам, в то же время не веря полякам и зная, что они его обманули, зная, что своим воззванием он губит сотни этих несчастных молодых людей; с наивностью ли неслыханною признавался в этом сам в одной из позднейших статей своих, даже и не подозревая, в каком свете сам себя выставляет таким признанием – всегда, везде и во всю свою жизнь, он, прежде всего был gentil homme Russe et Citoyen du Monde (русский барин и гражданин мира), был попросту продукт прежнего крепостничества, которое он ненавидел и из которого произошел, не по отцу только, а именно через разрыв с родной землей и с ее идеалами". "Никакой трагедии в душе, – дополняет Достоевского В. Розанов, ...Утонули мать и сын. Можно было бы с ума сойти и забыть, где чернильница. Он только написал "трагическое письмо" к Прудону". "Самодовольный Герцен мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб..." "Скалозуб нам неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев), а тем, что "счастлив в себе". "Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это "политика" и "история"... Именно, он есть основатель политического пустозвонства в России. Оно состоит из двух вещей: I) "я страдаю", и 2) когда это доказано – мели, какой угодно, вздор, это будет "политика". В юношеский период, когда Герцен еще не отвернулся от христианства, в религиозные идеи его, как утверждает В. Зеньковский, уже "врезаются в чистую мелодию христианства двусмысленные тона оккультизма" (т. I, стр. 288). "Вслед за романтиками Франции и Германии Герцен прикасается не к одному чистому христианству, но и к мутным потокам оккультизма. Существенно здесь именно то, что христианство, религиозный путь, открывается Герцену не в чистоте церковного учения, а в обрамлении мистических течений идущих от XVIII века" (т. I, стр. 289). Оккультному "христианству" Герцена скоро приходит конец и он превращается в открытого атеиста. Философию Гегеля Герцен, по его признанию, любит за то, что она разрушает до конца христианское мировоззрение. "Философия Гегеля, – пишет он в "Былое и Думы", алгебра революции, она необыкновенно освобождает человека и не оставляет камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя". Когда читаешь высказывания Герцена о христианстве и Православии, сразу вспоминаются высказывания о христианстве масонов.