Текст книги "Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир"

Автор книги: Борис Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Но мы знаем кое-что важное: он прошел через многочисленные трудности, чтобы получить родовой герб, он дважды возвращался в упрямствующую геральдическую палату и проявил большую изобретательность, притязая на родство с семьей Арден, которая считалась покруче, чем семья Шекспир.

Другими словами, он был не только величайшим сочинителем, пишущим на английском языке, он был еще и немножко снобом. Он был богемный актер-писака, который общался со всякими пьяницами, головорезами и проститутками, однако закончил свои дни во втором по величине доме в Стратфорде с пятью фронтонами, десятью каминами и фасадом длиннее двадцати метров. В мае 1602 года он заплатил колоссальную сумму в 320 фунтов за 107 акров (43,3 га) земли в старой части Стратфорда с коттеджем на Чепел-лейн, а в 1605 году заплатил 440 фунтов за откуп на церковную десятину в Стратфорде, что обходилось ему по 60 фунтов в год и составляло лишь пятую часть вероятного дохода.

По стандартам того времени, он умер богатым человеком, его жизнь была триумфом предпринимательства, и герб ему нужен был для того, чтобы доказать это. Его произведения распространялись по миру на кораблях купцов-авантюристов Елизаветинской эпохи и способствовали укреплению на века идеологии «английскости»: с заниженной самооценкой, со скептическим отношением к конституционным изменениям, с почитанием монархии и деревенского уклада и способностью перепить любой другой народ.

Расцвет творчества Шекспира совпал с периодом зарождения империи, и для народа, который стал считать себя богоизбранным, он приобрел статус – которого и сегодня еще не утратил – лучшего писателя в мире. Он ввел в язык более 2500 слов, и, чтобы доказать его вездесущность в нашей речи и мыслях, я познакомлю вас с тем, что написал, признавая эти его заслуги, Бернард Левин. Попробуйте прочесть это вслух.

Если вы не можете понять мои доводы и говорите «это для меня латынь», то вы цитируете Шекспира; если вы утверждаете, что кто-то «святее святого», то вы цитируете Шекспира; если вы вспоминаете, как вы были молоды-зелены, вы тоже цитируете Шекспира; если вы действуете скорей с жалостью, чем с гневом, если вы принимаете желаемое за действительное, если и след простыл у вашей собственности – вы цитируете Шекспира; если вы не уступаете ни на йоту или страдаете от черной зависти, если вы нарушаете данное слово, если вы лишаетесь дара речи, если вы надежная опора, ослеплены обманом, попали как кур во щи, нахмурили брови, из нужды делаете добродетель, настаиваете на игре по правилам… говорите, что вам все одно – вы цитируете Шекспира.

Да, вы цитируете Шекспира, а конечно же не Фрэнсиса Бэкона. Никогда не мог понять, как можно утверждать, что Бэкон писал за Шекспира?!

Конечно, он был выдающимся человеком и великим ученым, который умер от простуды, после того как нафаршировал курицу снегом. Но нет никаких доказательств того, что он писал пьесы Шекспира, да и вообще Шекспир относился к науке, или, как тогда говорили, «философии», на редкость легковесно.

Как пренебрежительно говорит Гамлет своему соученику, студенту Виттенберга, когда они ищут призрак: «Есть многое в природе, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам».

Известна знаменитая путаница в хронологии: Шекспир упоминает часы в Риме времен Юлия Цезаря, когда их быть не могло. Но у его публики не было наручных часов, они не знали о функции сердца и легких, они не знали, почему яблоко падает с дерева вниз, к центру Земли, и им было трудно находить путь в океане без понятия о долготе.

Когда в начале XVII века они шли домой через Лондонский мост после трехчасового шекспировского спектакля, они видели мир, который технологически мало отличался от мира короля Иоанна за четыре века до этого. Конечно же изменилась мода, и люди носили круглые гофрированные воротники, и хвастались брекетами, и курили трубки, набитые табаком из Нового Света, но их дома по обеим сторонам реки все еще отапливались углем и дровами, а нечистоты уборных сбрасывали прямо в реку, баржи внизу приводили в движение не чем иным, как мышечной силой, и ужасные мертвые головы все еще торчали на шестах.

Голландец по имени Петер Моррис установил на мосту водяной насос, который при помощи лопастей поднимал воду из реки, – чем вряд ли можно было удивить Аль-Джазари, установившего подобное приспособление в Дамаске в XII веке. Дома, улицы, санитарное состояние, транспортная система – почти все было еще устроено, как в Средневековье.

Но лондонские купцы становились все более предприимчивыми и конкурентоспособными и требовали все лучших технологий. Время – деньги, и им понадобились хронометры, более эффективные, чем примитивные устройства на веревочках. Им понадобились мушкеты получше, чтобы стрелять в упорствующих аборигенов; им нужны были компасы получше, чтобы их корабли не тонули.

«Знание – сила», – говорил Бэкон и настаивал на создании Министерства науки. Хоть он и не писал пьес Шекспира, как мне кажется, но ко времени своей смерти в 1621 году своей энергией и энтузиазмом он проложил путь научной революции XVII столетия.

Именно научная революция, которая, в свою очередь, привела к промышленной революции, стремительно вознесла Англию выше всех конкурентов и превратила Лондон в столицу мировой империи.

А научную революцию толкала вперед та же самая сила, что и шекспировский театр, – сумасшедшая жажда славы, признания и денег, которую испытывала кучка очень амбициозных лондонцев.

Честолюбие рождает гигантов – таких как Марло и Шекспир. Так же возник и еще один выдающийся талант, которого потомки чуть не позабыли насовсем.

Роберт Гук

Величайший изобретатель, о котором вы никогда не слышали

К среде 5 сентября 1666 года все было кончено. Огонь угас, как будто боги пресытились своим пиром разрушения. Не было больше средневекового Лондона. Впервые за 1600 лет Лондон встретил наконец врага более мощного, чем нормандцы, датчане, саксонцы, – человека, который в одиночку сжег дотла больше зданий и уничтожил больше источников средств к существованию, чем сама Боудикка.

Это был мистер Томас Фарринер, пекарь из переулка Паддинг-лейн, который поставил в печь противень булочек и забыл про них. Но, боюсь, по тупоумию и некомпетентности он и в подметки не годится сэру Томасу Блудворту, лорд-мэру Лондона.

В воскресенье утром пожар в Паддинг-лейн, по меркам того времени, еще не представлял собой ничего особенного – и тут на место событий прибыла эта большая муниципальная шишка, сэр Томас Блудворт. Там он застал спор. Констебли хотели остановить распространение огня обычным способом – растащить смежные здания пожарными баграми. Арендаторы были против. Поскольку владельцев домов никак не могли найти, сэр Томас Блудворт решил, что все это как-то уж слишком сложно. Он распорядился, чтобы констебли продолжали тушить ведрами воды.

«Тьфу, – сказал он, отворачиваясь, чтобы уйти, – здесь тушить нечего – баба пописает и затушит». В течение следующих двух дней пожар все расползался, а горожане как будто оцепенели от отчаяния. Огонь, как зверь, прыгал с крыши на крышу, прятался под соломенной кровлей, а потом вырывался наружу и неожиданно нападал на пожарников из засады.

Вторник 4 сентября стал, наверное, худшим днем: пламя наконец достигло тысяч книг и рукописей, которые хранились в подвалах собора Св. Павла. Камни обветшалой средневековой постройки выстреливали, как ядра, а свинец с крыши тек по улицам, как вода.

На следующее утро Сэмюэл Пипс поднялся на шпиль собора Олл-Хеллоус-Баркинг, у Тауэра, и сквозь слезы оглядел опустошения. Лондон потерял 87 церквей и 13 200 домов, где проживало 70 000 человек. Королевская биржа, торговые лавки района Чипсайд – все превратилось в пепел, и ущерб в сегодняшних деньгах оценивается в миллиарды фунтов. Современные историки отказываются верить официальным данным о жертвах – восемь – и подозревают, что в этом море огня обуглились сотни, если не тысячи безымянных бедняков. Пипс видел, как посреди клубов дыма люди тщетно роются в поисках своего сгоревшего имущества. В районах Мурфилдс и Излингтон появились огромные лагеря беженцев, а разъяренные толпы прочесывали уцелевшие улицы в поисках французов, фламандцев и прочих иноземцев, которых конечно же как всегда обвинили во всем.

Для Сити это было не только коммерческой катастрофой, но также и политической. В ходе недавней гражданской войны крупные торговцы поддержали республиканцев. Теперь во многом из-за бесхребетности Блудворта их претензии на автономию пришлось умерить. Потому что именно король Карл II отдал в конце концов решительный приказ растаскивать здания и строить, где необходимо, противопожарные стены. Потому что именно его младший брат, герцог Йоркский – будущий король Джеймс, – додумался гасить пожар встречным огнем.

Теперь привилегии и само существование Сити были под угрозой. Торговцам следовало действовать быстро, иначе был риск, что инвестиции никогда не вернутся на это древнее место, окруженное римскими стенами. Бизнес уйдет на запад и на север, а богатство и власть будут сконцентрированы у тех, кто ближе королевскому двору в Вестминстере. Нужен был человек, у которого есть план, и нужен был срочно.

Чтобы увидеть, к чему они в конце концов пришли, я советую вам посетить небольшую мощеную площадь прямо возле Лондонского моста, называемую Фиш-стрит-хилл. Тысячи лондонцев шагают мимо нее каждое утро, совершая великий переход через реку, и даже не удостаивают взглядом то, что когда-то было задумано как самая заметная достопримечательность Сити. Это Монумент – и по сей день самая высокая колонна, высеченная из сплошной каменной глыбы, абсурдный перископ из портлендского камня.

Ее высота – 202 фута (61,5 м), потому что от нее ровно 202 фута до Паддинг-лейн и до очага возгорания. На обратной стороне пьедестала – гигантский квадратный барельеф, на котором символизирующая Лондон женщина с голой грудью (и, как говорят, полными губами Нелл Гвин) смотрит преданным взглядом на своего спасителя, Карла, чей одурманенный взгляд и тонкие усики придают ему сходство с незадачливым модным дизайнером Джоном Гальяно. Она вообще великолепна и по конструкции, и по замыслу, увенчанная сияющим бронзовым бутоном пламени, и несомненно стоит того, чтобы подняться на самый ее верх.

Взобравшись по черным мраморным ступеням, числом триста одиннадцать, я отдуваюсь, подхожу к ограждению и, как Пипс, оглядываю панораму Лондона. Вон причал Кэнэри-Уорф, собор Св. Павла, башни Сити. Если посмотреть вниз, видны странные трамвайные рельсы машин для мойки окон на крышах офисных зданий.

Метрах в тридцати ниже я вижу рабочий стол в помещении банка, за которым какой-то человек не торопясь перебирает бумаги. По Кинг-Уильям-стрит ползут автобусы. На площадке лишь несколько человек туристов, включая одного, который уже очень давно не был в Лондоне.

«Что это вон там?» – спрашивает он, указывая на башню Херон. «А вон там, что это?» – на сей раз о косо разлинованном эллипсоиде Нормана Фостера, здании настолько теперь знаменитом, что оно стало символом Сити.

«Это “огурец”», – говорю я.

«А, так это и есть “огурец”!» – восклицает он, как будто бы на горизонте есть еще какое-нибудь здание, хоть отдаленно похожее на огурец-корнишон этой башни.

Если бы Пипс стоял здесь с нами, думаю, он был бы не столько удивлен, сколько разочарован, увидев, что шпили красивых церквей XVII века потонули под цунами стекла и бетона. Но все-таки в этой панораме еще осталось кое-что, что он узнал бы.

Уже через несколько недель после пожара состоялся конкурс на перепланировку Сити. Джон Ивлин, писатель, предложил великолепное классическое пересечение бульваров и пьяцц. Сэр Кристофер Рен сделал то же самое. Некто Валентин Найт придумал план настолько революционный, что был арестован. Скоро стало ясно, что ни один из этих планов не сработает. Хоть магазины и дома лондонцев сгорели дотла, но правом на тлеющие участки они все еще обладали. И не собирались от них отказываться.

В итоге гармоничные неоклассические схемы были отвергнуты в пользу древних образцов. И был человек, который, как никто другой, отвечал за привязку этого плана к земле и за разметку участков строящегося заново Лондона. И вплоть до конца столетия фигура этого человека, шагающего по руинам со своим waywiser – прибором собственного изобретения для измерения расстояний, – оставалась привычным зрелищем для лондонцев.

Он спроектировал либо еще как-то участвовал в строительстве или восстановлении пятидесяти одной церкви. Даже первый эскиз и идея самого памятника, на котором я стою, принадлежит ему. Это был не Кристофер Рен.

Это был Роберт Гук, и, как выразился ведущий современный историк Лондона Стивен Инвуд, это забытый гений XVII столетия – и я надеюсь, что все фанаты Гука обратятся к замечательной его биографии, написанной Инвудом. Когда Гук умер в 1703 году, это был одинокий, завшивевший и несчастный старик с репутацией старого скряги с сексуальными странностями. Среди его современников возобладал взгляд на него как на злостного плагиатора чужих идей, вздорного и хвастливого. Это очень несправедливое суждение.

На самом деле он был одним из самых изобретательных умов своего, да и любого другого века. Он не уступает Да Винчи по диапазону интересов, от живописи и архитектуры до точных наук, где сделал гигантское количество научных изобретений и сформулировал массу теорий. Гук смотрел вверх через большие телескопы, установленные на крыше его дома, – с их помощью он стал первым человеком, который увидел пятно на Юпитере, и первым человеком, который рассчитал движение Марса по орбите.

Он смотрел вниз через всевозможные линзы микроскопов. Гук был первым, кто рассмотрел в микроскоп сперму и разглядел в ней занятных головастиков. Он был первым, кто отрезал тонкий кусочек пробки, поместил его под микроскоп и различил маленькие ячейки, составлявшие ее структуру. Он назвал их клетками, и так они с тех пор и называются.

Он спроектировал не только Монумент и многочисленные церкви, но также и ряд красивых загородных домов. Ему приписывают изобретение подъемного окна. Воздушный насос и воздушное ружье – тоже продукт его изобретательного ума, как и закон пружины Гука (растяжение пропорционально силе) – один из основных законов физики, который хоть и звучит скучно, но от этого не становится менее важным.

Да, действительно, он придумал большое количество устройств, которые не довел до совершенства. Можно назвать арбалет из китового уса для охоты на китов, самозаправляющуюся лампу для работы в темноте, универсальный алгебраический язык, семафор, в котором использовались большие четырехфутовые буквы. Он изобрел чудовищный костюм летучей мыши, чтобы дать людям возможность летать, и еще тридцать других устройств для полетов, ни одно из которых так и не взлетело. Но его прозрения зачастую намного опережали время.

Задолго до изобретения стетоскопа он утверждал, что разумнее выслушивать грудь пациента, а не следовать обычной тогдашней практике – определять болезни по вкусу мочи. Он пригляделся к ископаемым раковинам и пришел к заключению, что библейский рассказ о Создании далеко не полон. Он был первым, кто прочел научную лекцию о действии гашиша и предложил измерять степень яркости в «свечах» как единицах.

Он сообразил, что в воздухе содержится элемент, который поддерживает горение, и даже сделал заявление – как оказалось, роковое, – что открыл принципы тяготения раньше Исаака Ньютона. В авторитетную энциклопедию научных приборов он вписал больше статей, чем кто-либо еще из ученых, и тем не менее до последнего времени его научный путь и достижения были почти полностью скрыты в тени успехов других. Он является иллюстрацией необходимости хорошего пиара, и я надеюсь устроить ему немного пиара прямо сейчас.

Роберт Гук родился в Фрешвотере на острове Уайт 16 июля 1635 года, в семье бедного священника. Его отец надеялся, что он тоже выучится на священника, но молодой Гук сослался на головную боль. Он предпочел подражать местным ремесленникам, делая деревянные часы и запуская плавающие модели лодок на реке Яр. Отец умер, когда Гуку было тринадцать, и, по сегодняшним меркам, парнишка совершил что-то невероятное: пешком пошел в Лондон, имея в кармане 100 фунтов – все свое наследство.

Он пришел в город-монстр, место проживания 400 000 людей – такой большой, как пятьдесят городов Англии, вместе взятых. Проходя через разросшийся Саутворк и по Лондонскому мосту, мальчик мог увидеть по крайней мере несколько новинок, неизвестных Шекспиру Начинали появляться плоды торговли – я имею в виду буквально плоды: бананы и ананасы из тропиков. Зубные щетки (изобретенные в Китае в 1498 году) наконец начали оказывать воздействие на состояние зубов в Англии. Вилка становилась все более распространенной.

Водяной насос Лондонского моста улучшили – добавили сеть деревянных труб из вяза, хотя на римлян это не произвело бы особого впечатления. Люди передвигались по городу на стульях-носилках или в наемных экипажах, модницы носили забавные черные наклейки на лицах, в форме звезд или полумесяца, притом что большинство из них не носили трусов. Все больше мужчин ходили в париках. В Лондоне наметилось социальное и культурное разделение, которое продолжилось до наших дней: между богатым и политически мощным Вест-Эндом и Ист-Эндом, где царила относительная бедность. В Ковент-Гардене и на Линкольнс-Инн-Филдз были заложены первые площади. Но в одном отношении Лондон, в который прибыл Роберт Гук, очень походил на Лондон Уильяма Шекспира и даже Дика Уиттингтона: это все еще был город ужасных эпидемий чумы, и в сердце его лежала бесформенная сеть корявых улиц и скученных деревянных домов. Это была одна большая пожарная угроза.

Тут Гук проявил изрядную сообразительность и направился к дому живописца-портретиста Питера Лели – человека, который писал портреты Кромвеля, «с бородавками и всем прочим». Наверное, он провел какое-то время в учении у этого художника, так как он имел талант к рисунку, но краски, как и религия, вызывали у него головную боль. Затем он направился в Вестминстерскую школу, где передал свою наличность великому доктору Басби и попросил дать ему образование.

Басби был особенно силен в том, что сегодня называют телесными наказаниями, то есть в порке. И он добивался потрясающих результатов. Современниками Гука были Джон Лок и Джон Драйден, сам же он, еще подросток, в кратчайшие сроки освоил орган, первые шесть книг Евклида, хорошо овладел латынью и греческим и поверхностно – древнееврейским и другими восточными языками. Он также приобрел немного странный вид. В Вестминстере говорили, что он «какой-то механический», а сам он потом объяснял, что так долго простоял у токарного станка, что ему спину повело.

Его состояние впоследствии диагностировали как kyphosis Scheuermann – болезнь Шейермана, при которой происходит клиновидная деформация позвонков. Какой бы ни была причина его уродства, все соглашались, что он являл собой жалкое зрелище: острые черты лица, выпуклые глаза и при этом огромная голова. Затем он отправился в колледж Церкви Христа, в Оксфорд, этот странный сутулый сперматозоид, и там он присоединился к группе ученых, или philosophers – «философов», как они назвали себя, – хотя даже наша современная наука слишком узка, чтобы охватить диапазон их интересов и увлечений.

То была посткоперниковская эпоха, когда все верили в торжество разума и способность человека опровергнуть суждения древних. Галилей направил свою оптическую трубу в небеса – и геоцентрическое представление о Вселенной перестало существовать. Аристотель был низвергнут, родилась школа английской науки – эмпирическая школа, в которой все проверяли на практике, а потом уже пытались вывести теорию.

Для них не существовало подхода Рене Декарта, общего для всей французской школы во все времена, который заключается в том, чтобы сперва решить – может оно работать в теории или нет? – а потом уже установить, работает оно на практике или нет. Гука взял на работу его однокашник Роберт Бойль, выходец из Итона и сын графа Коркского, а также автор закона Бойля. Бойль заметил его одаренность в механике и определил к работе с вакуумным насосом. В колледже Церкви Христа Гук познакомился с Кристофером Реном, с которым установил рабочие отношения, продлившиеся долгие десятилетия и приведшие к тысячам встреч, совместных прогулок и бесед и так баснословно обогатившие Лондон. Бойль и Рен входили в постоянно растущий круг ученых и просто заинтересованных людей, с которыми Гук поддерживал отношения по возвращении в столицу.

Они обсуждали все, от магнетизма и полетов человека до системы кровообращения. Они придумывали, собирали и испытывали прекрасные устройства из дерева и полированной меди. К началу Реставрации им уже требовалось больше денег для этих занятий, и они надеялись, что король Карл II не ударит в грязь лицом, оправдает свою репутацию и поддержит их исследования. Было создано Королевское общество. Поскольку помощь короля оказалась до обидного мала и Общество пришлось финансировать за счет взносов его членов, оно в основном включало в себя франтов в париках, которые могли платить. Вот потому-то и было так важно освежить состав Общества настоящим научным талантом.

Гук идеально подходил на роль профессионального ученого, и в 1662 году его назначили куратором научных работ. Ему положили жалованье, чтобы он читал лекции и курировал научные исследования. Он выдувал стеклянные шары, чем приводил публику в восторг. Он лез из кожи вон, чтобы удовлетворить ее идиотские желания, и выращивал мох на черепе мертвеца или изготовлял повозку, которая бежала на ногах вместо колес. Он демонстрировал первую в мире скороварку под давлением и превращал целую корову – рога, копыта и все остальное – в однородную массу типа студня, которую его коллеги по Обществу попробовали и пришли в восторг.

Нужно признать, что зачастую Гук и компания сами не понимали, что делают, ведь до них никто не пробовал проводить такие опыты. В мире было еще так много неизведанного.

Их ставил в тупик процесс дыхания, они хотели установить, для чего оно вообще. Много лет назад Гарвей заявил, что оно должно оживлять кровь, но было непонятно, что это значит. Гук провел ужасающий опыт, в котором он вскрыл грудную полость живой собаки, и все вытянули шеи, пытаясь определить взаимосвязь между легкими и сердцем. Но тогда никто ничего не понял. Он поклялся не повторять этот эксперимент из-за мучений бедной суки. Но уже через несколько лет Королевское общество взялось за прежнее. Их любопытство было ненасытным.

Может, воздух оживляет тело, а работа легких так или иначе физически приводит все в движение? Или, может быть, в воздухе имеется нечто, что попадает в кровоток? Нашли другую собаку (первая сдохла), и Гук проколол в плевре отверстие, к которому приделал трубку и какие-то меха. Непрерывно заполняя легкие животного воздухом, он смог установить, что работа легких – само их движение – необязательна для жизни.

Глаза собаки остались ясными. Она даже виляла хвостом. Ага, сказали Гук и Королевское общество, когда верный пес испустил последний вздох. Должно быть, что-то есть в воздухе. Но что?

Гук не боялся ставить опыты на себе самом, и на каком-то этапе он запечатал себя в ящик и сделал этот ящик воздухонепроницаемым, установив его в контейнер, заполненный водой. Потом он приказал откачать из ящика воздух и терпел, пока у него не стало трещать в ушах. Он занимался самолечением, применяя поразительно широкий диапазон веществ, и записывал в дневник все данные о приеме того или иного зелья. Он принял аммиак (хлорид аммония) и пробудился «странно освеженный». «Это большое открытие в физике. Я надеюсь, что это растворит вязкую слизь, которая так сильно мучила меня в желудке и кишках».

Выпив чашку крепкого турецкого кофе, он будет пробовать противодействовать кофеину при помощи настойки опия. А иногда, чтобы проснуться и взбодриться, он будет пихать себе в ноздри мускатный орех, или имбирь, или табак. Одну неделю он будет принимать ежедневную дозу железа и ртути – которая в наши дни считается более или менее смертельной, – на следующей неделе он будет жить исключительно на кипяченом молоке. Как-то раз он решил выпить около литра «Далвичской воды» из источника в Южном Лондоне и пришел к выводу, что она хорошо пошла. А потом узнал, что «многие умерли от поносов, а некоторые от сыпного тифа, употребив воду из Далвича», но надо думать, что к этому времени Гук уже был железным, то есть имел железное здоровье.

Я имею в виду железное буквально: он пил вино, смешанное со стальными опилками – для какой медицинской цели, нам не сообщается, – и проснулся с «пустой» головой. Его организм мог справиться с чем угодно. Он принимал внутривенно «шафранный металл» – вероятно, сероокись сурьмы, – и на следующий день его беспрестанно рвало. Затем он перешел на несвежее честерское пиво, а иной раз ложился спать после возлияний перегнанной мочи и настойки опия, смешанной с молоком.

Затем он переключился на нечто, называемое «консервы» и «цветы серы», что в первый день сработало, как ему показалось, нормально, но на следующий день вызвало страшный кровавый понос, «у него возникла резь в животе и страшно кружилась голова». Он постоянно вкладывал себе в уши мед и масло дикого миндаля, или ставил клизмы, или пускал себе кровь – ровно семь унций (около 200 мл). Он был ходячим испытанием человеческих возможностей. Другим везло меньше.

Когда его друг Джон Уилкинс, епископ Честера, страдал почечными камнями, ему прописали четыре раскаленные устричные раковины в полулитре сидра и прижигания шпанскими мушками. Уилкинс умер. В личной жизни, как теперь говорят, Гук был не менее специфическим человеком. Похоже, женщины не считали его слишком привлекательным. Любовницы у него были (когда он умер, среди его пожитков было найдено несколько пар лифчиков), но обычно это была прислуга или родственницы, которые как-то зависели от него в плане денег и крыши над головой.

Он оказывал им знаки внимания, «укладывая их на лопатки», а свои оргазмы он фиксировал в дневнике вот так:) – (. К примеру, вот типичная запись в его дневнике о пылких занятиях со служанкой Нелл Янг от 28 октября 1672 года: «Играл с Нелл.) – (. Повредил чресла».

Он словно некий профессор Брейнстом – человек, помешанный на всевозможных устройствах и открытиях в стиле Хита Робинсона, – но напрочь лишенный рассеянной безмятежности Брейнстома. Гук был глубоко озабочен своей репутацией и болезненно воспринимал насмешки окружающих. Как-то 25 мая 1676 года он пил кофе со своими приятелями и услышал о новой пьесе под названием «Виртуоз» Томаса Шедвелла. Комедии времен Реставрации были на пике моды. Варварство пуритан было забыто. Гук отправился посмотреть, о чем эта комедия.

К несчастью, она была о нем. Это была беспощадная пародия на Королевское общество, на прелестные дискуссии и безумные эксперименты его членов. В первой сцене главный герой, сэр Николас Гимкрэк («Недоделка»), является публике лежащим на столе в своей лаборатории, в зубах у него нитка, другой конец которой привязан к животу лягушки. Он сообщает публике, что одновременно учится плавать и летать.

Все это выглядит как намек на Гука. Этот Гимкрэк потратил тысячи фунтов на микроскопы, чтобы исследовать угрей в уксусе, сырных клещей в кусочках сыра и кожицы слив. Он использует дурацкие научные термины: «Сначала это приводит к текучести, затем к округлению, затем к фиксации, и так к триангуляции, затем к кристаллизации, отсюда к прорастанию или пузырению, затем к вегетации, затем к плантаминации, совершенной анимации, сенсации, местному движению и так далее». И все знают, что все это позаимствовано более или менее непосредственно – как в лучших пародиях – из инновационной работы Гука «Микрография» («Micrographia»), его красочно иллюстрированного отчета о блохах и вшах и о двудомной крапиве, по результатам наблюдений под микроскопом.

Затем Шедвелл высмеивает идиотские эксперименты Гука, когда Гимкрэк и его дружок, сэр Формал Трайфл («Абсолютный Пустяк»), описывают, как они переливали кровь между собаками и даже влили кровь овцы в жилы сумасшедшего. Последний пример был взят прямо из жизни. Гук и его коллеги безуспешно пытались добиться в Бетлемской королевской больнице для душевнобольных, чтобы им разрешили ставить опыты на пациентах, и наконец они уговорили психически больного дипломированного богослова по имени Артур Кога пройти переливание крови ягненка и получить плату в один фунт за доставленные неудобства. Он выживает в этом безумном эксперименте, а «двойник» Гука – Гимкрэк – хвалится успехом операции. Пациент перестал быть сумасшедшим и стал робким, как ягненок, сообщает он публике. И весь оброс шерстью. «Скоро я заведу себе стадо таких. Я буду делать из них одежду».

Затем идиот Гимкрэк читает женевскую Библию при свете гниющего окорока, учит тарантулов танцевать под музыку и следит за ходом военных действий на Луне. Все это – намеки на идеи или опыты Гука, но смысл пьесы и ее посыл – вот что было больнее всего. В кульминационный момент комедии дом Гимкрэка осаждает толпа ткачей. Они жалуются, что он изобрел машину, которая оставит их без работы. Гук/Гимкрэк выходит их успокоить.

«Слушайте, джентльмены, – говорит он. – Я в жизни никаких машин не изобретал. Упаси меня бог, вы меня ложно обвиняете. Я за всю жизнь не изобрел даже машины для обрезания корки с сыра. Мы, виртуозы, никогда не открываем ничего полезного. Это не про нас».

Сидя в зале, Гук кипел от возмущения. Его жизнь и работа подверглись самому безжалостному осмеянию. Зрители держались за бока от смеха. «Проклятые собаки, – записал он в дневнике. – Vindica me Deus (Воздай им, Господи). В меня словно пальцем тыкали».

Намеки критиков Гука на бесполезность его изобретений были особенно несправедливы. Очень многое из того, что он делал, имело практическое применение, за многими экспериментами стояла голая экономическая логика. Большую часть его жизни Англия боролась с Голландией за превосходство на море, а Лондон был центром растущей торговой империи. Общий тоннаж кораблей в зарубежной торговле Англии между 1630 и 1660 годами вырос на 60 % и еще на 80 % за период с 1660 по 1688 год. Другими словами, количество кораблей английского торгового флота более чем удвоилось при жизни Гука.

Для всех капитанов было жизненно важно иметь представление, где они находятся, избегать кораблекрушений и поражений от голландцев. Потому-то Гук так много работал над всевозможными навигационными приборами. С ювелирной точностью он делал квадранты и секстанты, с кучей малюсеньких медных винтиков и настолько мелкой маркировкой, что невооруженным глазом ее и не увидишь, а нужны они были, чтобы определять свое положение по звездам. А корабельная ветряная мельница, которую, как он надеялся (тщетно), можно было бы использовать, чтобы вращать вал и снимать корабли с мелей? Гук также изобрел эхолот для измерения глубин и блочный барометр.