Текст книги "Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир"

Автор книги: Борис Джонсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Он даже попытался придумать снаряжение для подводного плавания и лично опробовал идею дышать под водой через пропитанную салатным маслом губку. Из этого ничего не вышло. Тогда он решил попробовать связку перевернутых ведер с воздухом внутри, но это было немногим лучше. Как голодная белка, он набросился на самый крепкий орешек – проблему долготы.

Дело не в том, что ему так уж сильно хотелось точно мерить время и потому он так усердно работал над созданием пружинных часов – новой системы, которая пришла на смену примитивным средневековым устройствам. А дело в том, что он верил: моряк сможет точно определить долготу только тогда, когда будет точно знать время восхода солнца и время заката.

Что касается его сухопутных проектов, то он сформулировал закон Гука о провисании сводов, из которого следовало, что кривая арки должна быть идентичной кривой провисшей цепи, – и он сделал это вовсе не в качестве интеллектуального развлечения. Он разработал эту теорию потому, что он возводил чертову пропасть арок и хотел, чтобы они стояли долго. Свою работу о дорожном строительстве он написал потому, что люди никак не могли определиться, что более эффективно – плавно ехать по мягкой дороге или тряско двигаться по твердой? Лучше всего – по твердой и бугристой, говорил Гук, и чем тоньше колеса экипажа, тем лучше. Роберт Гук продвигал человеческие познания на широчайшем фронте – то мелкими шажками, то гигантскими скачками, – а наградой ему было уважение коллег.

Чтобы понять научную революцию XVII века, нужно внимательно присмотреться к кофейням, которые при жизни Гука выросли как грибы и стали достопримечательностью города. Они появились в 1652 году, первой было заведение Pasqua Rosee’s Head, открытое на Аллее Святого Михаила у Корнхилла турецким иммигрантом по имени Паска Розе. Кофейни продавали экзотический харч, который английские торговцы, используя все более точные навигационные приборы, находили в водах индий и америк.

Там продавали арабский кофе, сахар Вест-Индии, виргинский табак, китайский чай и южноамериканское какао. Ко времени смерти Гука в 1703 году таких заведений насчитывалось уже пять сотен. Любимыми местами Гука были Garraway’s и Jonathan’s и Man’s, но у него был широкий круг предпочтений. Он любил кофейни, потому что это было место, где можно себя показать. Это был рынок идей. В его дневнике отмечено, что он ходил в кофейню Man’s поболтать с Кристофером Реном или Джоном Обри и за вечер, прихлебывая кофе, они успевали обсудить оптический преобразователь для ночного видения, рефракцию света, анатомическое строение спиральных мышечных волокон кишечника, а также то, каким образом предпочитают клевать соль скальные голуби. Затем они с Реном более детально обсуждали гуковский проект летающей колесницы с лошадьми.

Кофейня была местом, где можно рассказать друзьям о новых способах изготовления стекла или методах получения фосфора. Если повезет, приятель в кофейне мог обронить бесценные сведения, вроде того, что «негашеная известь, белок яиц, кровь или слизь улиток делают цемент для водопроводных труб твердым как камень», а иногда Гук делился и собственными рецептами: например, своим открытием того, что, если случайно отрезать кончик большого пальца, поправить это можно за четыре дня с помощью «перуанского бальзама».

Зачастую собрание философов и виртуозов так увлекалось, что начинало проводить эксперименты прямо на месте. Гук дважды забирался к потолку заведения Garraway’s, чтобы доказать вращение Земли в определенном направлении. Брошенный сверху шар падал чуть юго-восточнее ожидаемой точки приземления при полете по прямой, заявлял он, не из-за отклонения шара, а потому, что Земля сместилась за время его падения.

По крайней мере в одном случае эксперимент сработал. Шар приземлился юго-восточнее геометрически истинной точки. Радость его была безграничной. Атмосфера собраний была пьянящей, чему способствовали новые наркотики: никотин, кофеин и какао, а борьба за признание была жесткой. Со временем кофейни Лондона станут местом, где люди будут торговать акциями и облигациями или покупать страховку. Лондонская контора Lloyd’s родилась в кофейне. Кофейни сразу стали тем местом, где, как на бирже, росли или падали чьи-нибудь акции.

Говоря иносказательно, вы могли купить Гуков или продать Бойлей или Ньютонов, в зависимости от успеха опытов этих ученых. Кофейни стали такими рассадниками сплетен и слухов, что как-то раз в 1675 году король попытался их закрыть. Было объявлено, что «в таких заведениях различные ложные, злостные и клеветнические сообщения измышляются и распространяются повсюду, к позору правительства его величества и нарушению мира и спокойствия в королевстве», но позже короля отговорили от такой непопулярной меры.

Гук часто отмечал в дневнике, как его принимали товарищи по кофепитию, а однажды с грустью записал, что компания пила за здоровье всех, кроме него. В такой обстановке его эго то раздувалось, то сдувалось, и, сталкиваясь с другими учеными и их достижениями, он ввязывался во вражду, которая дорого ему обошлась.

Его беда была в том, что он экспериментировал во множестве областей, что всегда завидовал любому открытию, которое не сделал сам. Он ужасно рассорился с великим голландцем Христианом Гюйгенсом по поводу авторства в изобретении часов с пружинным ходом. Что еще хуже, он обвинил несчастного секретаря Королевского общества, прекрасного человека по имени Генри Олденбург, в передаче его революционных изобретений иностранцу.

Он был так тщеславен, что, услышав о каком-нибудь изобретении, сразу заявлял, что уже выдвигал эту идею много лет назад, и обещал доказать это при следующей встрече. И он шел домой и рылся в своих бумагах и иногда действительно находил какие-то доказательства своей правоты. Когда он сформулировал свой знаменитый «закон пружин», он так обрадовался, что записал его шифром, чтобы никто не мог, проглядывая его дневники, понять, о чем речь. Он записал: «ceiinosssttuu», – что являлось анаграммой латинской записи «ut tensio sic vis» – формулировки его закона.

Как-то он был в кофейне и хотел было посвятить своего друга Эдмунда Вайлда в тайну физической природы полета, как вдруг вошли трое незнакомцев. Гук сразу замолк и закрылся, как устрица, – и Вайлд, как и остальное человечество, так и остался в неведении.

Он страшно поссорился с Джоном Флемстидом, будущим королевским астрономом, который как-то в молодости написал ему письмо и просил совета по какой-то оптической проблеме. Гук усмотрел в этом попытку украсть его идеи и отказал, а Флемстид жалобно записал: «Он утверждает, что знает некоторые секреты создания и совершенствования оптики, хотя трактата об этом мы так и не имеем… Зачем так тайно горит эта лампа?» Гук назвал его «тщеславным хлыщом».

Вражда с Флемстидом разгорелась в кофейне Garraway’s в 1681 году, когда они обсуждали линзы. «Послушай-ка, Флемстид, – сказал Гук в своей мерзкой манере, готовя ловушку своему оппоненту, – если у вас есть линза с одной плоской и одной выпуклой стороной, какую из сторон вы направите к небесам?» Бедняга Флемстид был застигнут врасплох. Он запаниковал. «Э… не важно, – сказал он, – но вообще-то плоская сторона должна быть обращена к небу».

Ха! Гук просто взорвался и стал осыпать собеседника оскорблениями, доказывая, что вверх должна смотреть выпуклая сторона. «Он долго язвил меня словами и убеждал присутствующих, что я просто невежда и ничего не смыслю в этих делах, а смыслит только он», – жаловался астроном.

Гук нанес серьезное оскорбление на международном уровне, когда в своем эссе напал на польского астронома Яна Гевелия и заявил, что тот использует примитивные и устаревшие устройства. Я, Гук, заявлял он, нахожусь в процессе создания сенсационного нового квадранта для изучения небес – машины, превосходящей все, что сделал Гевелий.

Этот квадрант действительно был просто чудом с множеством прибамбасов, таких как водяной уровень для высокоточной фиксации перпендикулярного положения и часовой механизм для суточного вращения. Но практически-то он не работал, и потребовалось еще пару веков, чтобы довести его до ума, и сделали это другие. Гевелий с горечью писал о тех, «кто стремится разрушить его доброе имя и репутацию и кто презирает все, что сделано другими. Где доказательства, – вопрошал он, – что Гук сделал свои приборы сам?» И многие соглашались, что Гевелий в чем-то прав.

Когда Гук не был занят доказательством своего авторства почти во всех изобретениях, он упорно пытался позаимствовать идеи других. Готфрид Вильгельм Лейбниц привез в Лондон свой новый механический арифмометр. Гук прокрался за машину, снял заднюю крышку и… к ужасу Лейбница, вскоре представил публике механический калькулятор «собственного изобретения».

Эта машина работала хорошо и получила благожелательные отзывы, а потом кто-то заявил, что она не быстрее ручки и бумаги. «Ничего! – сказал Гук в своей типичной манере. – Я сейчас работаю над изготовлением прибора, который будет выполнять такие же функции, но в нем будет в десять раз меньше деталей…», и так далее. Эта машина так и не материализовалась, но Лейбниц был шокирован его поведением и написал жесткое письмо в Королевское общество.

Гук был задирой, спорщиком и – при всех своих неоспоримых достижениях – приобрел репутацию хвастуна. И все же его ссоры и вендетты можно было бы забыть, но… он схватился с интеллектуальным Голиафом того времени.

Проклятием для Гука стала катастрофическая ссора с человеком, чьи прозрения и гениальные догадки будут доминировать в научном понимании физического мира следующие двести пятьдесят лет. К зиме 1683/84 года мысль Гука блуждала по множеству разных областей знания. Поляк Ян Собеский только что спас христианство, отбросив турок от ворот Вены, поэтому он напоминал Королевскому обществу о возможности оповещать о вторжении при помощи семафоров на вершинах холмов и телескопов.

Кроме того, та зима была самой холодной на памяти, и в Лондоне проходила первая Ярмарка на льду за сто двадцать лет. Темза покрылась льдом на семь недель, и на льду стояли магазины и лавки, образуя настоящие улицы. Лондонцы развлекались конными скачками и гонками на повозках. Была травля собаками быков и медведей, были зрелища и бордели – то есть, говоря словами Джона Ивлина, это было настоящее вакхическое празднество.

Тем временем Гук оказался при деле, изучая прочность льда, на котором все забавлялись. Он взял брус в три с половиной дюйма (8,9 см) толщиной, четыре дюйма (10,1 см) шириной и пятнадцать дюймов (38,1 см) длиной и определил, что он не сломается, пока на него не нагрузить вес в 350 фунтов (158,7 кг). Он также установил, путем особо сложных экспериментов, что вес ледяного блока составляет семь восьмых веса воды того же объема, а значит, над поверхностью моря будет видна одна восьмая тела айсберга – еще одна полезная для моряков вещь.

Так вот, в этот хлопотный январь 1684 года Гук беседовал с сэром Кристофером Реном и Эдмондом Галлеем и похвастался, что смог решить закон обратных квадратов. Окей, сказал Рен, который к этому времени стал президентом Королевского общества. Даю тебе два месяца на то, чтобы представить мне доказательства, и ты получишь приз в сорок шиллингов. Раз плюнуть, ответил Гук со своей обычной самоуверенностью. У меня все давно записано, я просто хочу, чтобы другие подольше поломали голову – они все равно ничего не добьются, а потом я обнародую свою работу, и тогда они по-настоящему оценят мой труд.

Рен поднял бровь. A-а, так? – сказал он или что-то вроде этого. Забьем, сказал Гук, и ушел, увы, заниматься чем-то совсем другим.

Закон обратных квадратов является одним из основополагающих законов Вселенной. Он говорит, что гравитационное притяжение двух тел равно обратному квадрату расстояния между ними. То есть если расстояние между телом «х» и телом «у» равно десяти, то их гравитационное притяжение равно 1/100. Гук на самом деле размышлял о гравитации в некоторых своих лекциях и писал Исааку Ньютону в 1679 году, высказывая догадку, что можно применить закон обратных квадратов. Это была не его идея – первым, кажется, был француз по имени Буй о (Буллиальд), который высказал эту мысль в 1645-м, – и, конечно, Гук не представил математических доказательств. Но это письмо и сам факт, что его приоритет не признали, стали источником ядовитой мстительности.

После того как Рен бросил этот вызов Гуку, Эдмонд Галлей пошел и передал беседу Ньютону, которого в возрасте двадцати девяти лет назначили профессором математики в Кембридже, – и вот он, бледный, длинноволосый мистик Ньютон, решил заняться этой проблемой всерьез.

Гук продолжал вращать калейдоскоп своих увлечений. Одно время он разрабатывал странную прыг-прыг-обувь, которая, как он уверял, подбрасывала его на четыре метра вверх и семь метров вперед, – хотя мы не располагаем свидетельствами очевидцев того, как какой-то яйцеголовый человек скачет по улице, и можем предположить, что это одно из тех его изобретений, которые нужно еще доводить до ума.

Он продолжал читать свои лекции в Грешэм-колледже – лекции, которые посещали не густо: какой-нибудь толстяк или группа школьников, ковыряющих в носу. Иногда он приходил на лекции, которые читал его враг Флемстид, и так злобно смотрел, что, как жаловался Флемстид, остатки аудитории разбегались.

Он выучил голландский, чтобы читать работы великого специалиста по микроскопам Левенгука, а теперь пытался выучить китайский. А вот доказать закон обратных квадратов так и не попытался.

Зато Ньютон похоронил себя в своей комнате на два года и напряженно размышлял о том, как устроены Земля и Небо. В апреле 1686 года он опубликовал свои открытия. В Королевском обществе, где продолжали счастливо возиться с любимыми темами – изготовление шоколада под давлением, младенцы-монстры и гигантские кишечные черви, – работа Ньютона «Математические начала натуральной философии» («Philosophiae Naturalis Principia Mathematica») произвела эффект разорвавшейся бомбы.

Сэр Джон Хоскинс, председательствуя на заседании 28 апреля 1686 года, заявил, что работа Ньютона была «особо похвальной потому, что была и открытием, и его разработкой». Гук был в ярости. Он был убежден, что Ньютон спер его идею, и заявил об этом вслух в кофейне после заседания.

«Гук заварил серьезную кашу – он заявил, что Ньютон взял все у него, и высказал пожелание, чтобы ему воздали должное», – говорил очевидец. Новости о поведении Гука дошли до Ньютона, и Ньютон рассердился не на шутку – даже больше чем Гук. Одно дело – постулировать закон обратных квадратов в гравитации, ведь это просто интуитивное умозаключение из очевидного факта, что сила гравитации является очень слабой. И совсем другое дело – сесть и произвести собственные расчеты.

Чем больше заявлений Гука доходило до Ньютона, тем больше он злился. Гук делает вид, что ему скучно заниматься сухими расчетами и выводить результаты наблюдений, а на самом деле он просто не способен на это, гневался Ньютон. «Из его слов ясно, что он знать не знает, как это сделать». Это было жестокое замечание, но, вероятно, справедливое, и Гук был уязвлен до глубины души.

Он продолжал бушевать до конца своих дней. Можно видеть, что в 1690 году он упоминает закон обратных квадратов как «теорию, которую я имел счастье разработать» или «свойства гравитации, которые именно я открыл и представил обществу много лет назад… Недавно мистер Ньютон сделал мне одолжение, напечатав и опубликовав их как свое изобретение».

Вместо того чтобы отдать коллеге должное по справедливости, Гук заявил, что Ньютон сделал вид, что рассорился с ним и обиделся. Но все зря. Спор был проигран. Возможно даже, что этот спор был проигран в тот самый первый вечер в кофейне, когда Гук оспорил приоритет Ньютона. Слишком уж часто он хвастался, слишком легко заявлял права.

Какие бы открытия в гравитации он ни сделал, ему не сочувствовали из-за его сварливости. Ньютон вычеркнул его имя из третьей книги «Principia Mathematica», а в последующих работах низвел его от Clarissimus Hookius (выдающийся Гук) до Hookius (просто Гук).

Вражда окончилась только со смертью Гука в 1703 году. Путь на пост президента Королевского общества был для Ньютона открыт, и он занимал эту должность двадцать четыре года. Есть мнение, что, став всемогущим, Ньютон занялся устранением памяти о человеке, который так его раздражал. Кое-кто обвиняет Ньютона в том, что у нас нет ни одного доподлинного изображения Роберта Гука. Действительно ли Исаак Ньютон активно интриговал против своего критика, сжигая его портреты, – бог его знает, но это маловероятно. Однако Гук действительно дошел до нас как типичнейший горький неудачник, как просто один из многих, сгорбленный, озлобленный Сальери, неспособный примириться с блистательным моцартовским гением Ньютона.

На самом-то деле можно возразить, что это Ньютон был нелюдимым затворником, чудаком, который баловался черной магией. А Гук, судя по исследованию Инвуда, предстает обаятельным и общительным, клубным человеком. Да, его домашние и сексуальные отношения не лишены странностей, а учитывая, что много лет его сожительницей была его племянница, Грейс, то ему крупно повезло жить при Реставрации, а не при пуританах. Но все же в его характере была какая-то особенная доброта.

У него была неразборчивая в связях домработница по имени Марта, и иногда он искал убежища от ее бесстыдства у своей прежней домработницы и сожительницы Нелл Янг. То, что он сохранил хорошие отношения с Нелл, наверное, говорит о его доброте и щедрости, ведь она сбежала от него и спала с парнем помоложе – после того, как у Гука хрустнуло в пояснице во время) – (. Изредка он встречался и наслаждался «долгими беседами» и чаем с пирогом, но без всяких) – (, с некой миссис Мур.

Он обедал с Пипсом, который очень его уважал и говорил, что «это самый выдающийся – хотя, глядя на него, этого не скажешь – из всех, кого я когда-либо встречал». То, что он продолжал читать лекции, которые никто особо не посещал, говорит о его огромной неуемной любви к науке.

Гук был компанейский парень и постоянно гулял с друзьями или просто просиживал в кофейнях с Фрэнсисом Лодвиком, для него Лодом, Джоном Хоскинсом (Хоском), Ричардом Уоллером (Уоллом), Эдмондом Галлеем (Холлом), Александром Питфилдом (Пифом) и с мистером Каррером (Каром). И не всегда он был так уж болезненно честолюбив: он запросто позволил Рену и другим присвоить честь строительства зданий, которые проектировал и возводил главным образом сам. Перечень его свершений огромен.

Вместе с известным часовщиком Томасом Томпионом он успешно наладил в Лондоне – в Клеркенвелле – производство больших и карманных часов. Похоже, он очень близко подобрался к тому, чтобы сформулировать теорию эволюции – это ведь он утверждал, что в «прошлом, совершенно очевидно, существовали виды, которые потом исчезли» и что «представляется очень абсурдным делать вывод, что с самого начала все было в том состоянии, в котором мы находим его сегодня».

Он задавался вопросом, может ли быть, что Ирландия и Америка были когда-то одним целым, может ли быть, что дно моря было когда-то сушей, а то, что теперь суша, было морем. Его посещали великие догадки, и он это знал.

Он был оптимистом от науки, который хотел, чтобы люди «отбросили лень, косность и пагубный подход – знать лишь столько, сколько знали отцы, деды и прадеды». В какой-то момент их долгой вражды Ньютон написал ему письмо, которое должно было их примирить и в котором присутствовала знаменитая фраза о том, что «если я и видел дальше других, то потому, что стоял на плечах гигантов». Принято считать, что он говорил не о Гуке. Жаль, если это действительно так. Роберт Гук добился многих побед, но совершил две большие ошибки.

Как и многие британские ученые после него, он не сумел в полной мере показать коммерческую и практическую пользу своих открытий. И он допустил, что первыми о нем написали те, кто хотел его принизить.

Если бы вы взобрались на вершину купола собора Св. Павла в 1700 году, незадолго до смерти Гука, вашему взору открылся бы город, который все еще был поразительно сельским. Гайд-парк и Сент-Джеймс-парк окружены пашней или пустошами. Вокруг площади Ковент-Гарден, спроектированной Иниго Джонсом, раскинулся островок застройки, но к северу от улицы Холборн и к западу от Чаринг-Кросс простиралось зеленое море. На Флит-стрит и улице Стрэнд видны сады с кустами роз и лаванды. Из-за городских трактиров выглядывали фруктовые сады, а Хэмпстед и Хайгейт были деревушками на дальних холмах. Со своего возвышения вы бы услышали, как мычат коровы, которых ведут на рынок, и гуси шипят, преследуя какую-то леди в паланкине. Вы бы увидели мальчишек, которые ловят рыбу или купаются возле – трудно поверить – единственного моста через Темзу. Лондонский мост совсем обветшал. Дворец Тюдоров Нонсач разрушается, множество домов и магазинов сгорело в огне пожаров, обшарпанные улицы зияют провалами, как беззубый рот. С вершины собора Св. Павла вы бы увидели, что Лондон был, по сути, скоплением полутора сотен средневековых деревень, каждая из которых лепится вокруг своей собственной церкви, трактира или рынка. В каждой деревне свое смешение классов: шикарные дома и ряды простеньких домишек, представители разных сословий встречаются в одних церквях и пабах и радуются таким же средневековым процессиям, на которую наткнулся по прибытии в Лондон Дик Уиттингтон.

Но, стоя там, на верхотуре, вы бы не заметили никаких следов технических изменений, произведенных умами таких людей, как Роберт Гук: сотен изобретений, которые накапливались и которым еще только предстояло изменить сельское хозяйство, промышленность и торговлю. Вслушиваясь в отдаленный невнятный шум Лондона, вы бы не догадались, что перед вами сообщество, которое изготовилось перед гигантским скачком – от общества аграрного в индустриальное. Тем не менее только что, в 1698 году, Томас Сэйвери построил в Лондоне первую в мире паровую помпу; и хотя устройство это не слишком эффективное, оно прямиком привело к машине Джеймса Уатта 1776 года. Скоро, в 1701-м, Джетро Талл создаст свою революционную рядовую сеялку. Печи Коулброкдейла будут запущены к 1709-му.

Поэтому, если бы вы еще раз поднялись на купол собора Св. Павла через сто лет и огляделись вокруг, вы бы обнаружили, что город изменился до неузнаваемости. Всматриваясь в горизонт, вы бы не смогли обнаружить, где заканчивается город. Люди перестали жечь дрова и перешли на уголь из Ньюкасла, отчего в воздухе висит густой бурый дым. Вы бы увидели благородные площади, заложенные после Утрехтского мира в 1713 году, – Гроувнер-сквер и Мейфэр. Вы бы увидели шедевры георгианской архитектуры, которые пытались воспроизвести и последующие поколения: Беркли-сквер, Кавендиш-сквер, Портленд-плейс, Фитцрой-сквер. Вы бы обнаружили, что мост перестроен, с него убрали все торговые лавки и дома, а средневековые арки перекрыли камнем. Добавился еще один мост – Вестминстерский, открытый в 1750 году, по которому спешат крохотные черные фигурки, и открытый в 1769 году мост Блэкфрайерс. Переводя взгляд с запада на восток, вы бы заметили заметный разрыв в достатке между двумя концами Лондона: изысканные дома на западе, с рядами платанов и каштанов на площадях, и жуткие съемные квартиры на востоке. Насколько видит глаз, тянутся ряды домов, а за ними мастерские по обжигу кирпича, гравийные карьеры и мусорные ямы, изрыгающие языки адского пламени. Вы бы увидели цеха, фабрики, заводы и верфи, на которых теперь трудятся лондонцы, мужчины и женщины, жалкие старики и чудовищно юные, зачастую в нечеловеческих условиях. Конюшни и коровники превратились в спальные бараки для работников, которые сбежали от огораживаний из деревни в город. Крыши бараков обваливаются им на голову, их заработки не поспевают за ценой хлеба, они постоянно страдают от технических улучшений – ткацкого станка, прядильной машины, – которые обесценивают их труд, и у них нет профессиональных союзов, которые могут их защитить. Они долго не живут, у них жуткие болезни. Их много, как саранчи, и они бедны, как мыши, – написал один современник.

Технические открытия Гука и других усилили значение машин, а машины были дороги – вот общество и разделилось еще больше: на тех, кто трудится у станка, и тех, кто владеет средствами производства или их финансирует. Капиталистическая и промышленная революции невероятно обогатили Лондон и Англию – в расчете на душу населения, но при этом некоторые стали гораздо богаче других, а многие жили в беспросветной нужде. Лондон рос, росло и неравенство между лондонцами. Как и всегда, возникло два разных взгляда на эту проблему.

Один – консервативный взгляд, по которому неравенство – это неизбежная черта человеческого сообщества, а может, даже божественно предопределенная, и второй взгляд – радикальный, его носители становились во главе движений за перемены и боролись за справедливость и права бедных. Двух великих лондонцев XVIII века можно условно назвать воплощением этих двух взглядов на мир. Это Сэмюэл Джонсон, которого по праву называли отцом сострадательного консерватизма, и его злейший враг Джон Уилкс – лондонский демагог и радикал, которого Джонсон презирал, с которым боролся и с которым в конце концов примирился.

БИБЛИЯ КОРОЛЯ ДЖЕЙМСА (ИАКОВА)

«В начале сотворил Бог небо и землю», – говорит Бытие (1:1), и многие американцы – возможно, миллионы – верят, что буквально так оно и было. Они твердо убеждены, что мир был создан в 4004 году до н. э., и что Бог лично слепил каждую тварь, которая ходит или ползает по земле, и что он низверг их на землю в их теперешнем виде. Тем самым они оспаривают самую важную за последние два века теорию (теорию эволюции, сформулированную Чарльзом Дарвином в Лондоне) и с несгибаемой верой придерживаются своих убеждений благодаря силе и убедительности всего лишь одной книги.

Когда первопроходцы тряслись по прериям в своих шатких фургонах, стреляя по индейцам и бизонам, они делали это, вооруженные все той же книгой, которую британские миссионеры принесли в Индию, Китай и Африку. Это была книга из Лондона, по крайней мере лондонская версия древней книги. История Библии короля Джеймса, или Утвержденной версии начинается в 1604 году, вскоре после восшествия на престол заикающегося и сексуально неоднозначного шотландского монарха.

Англиканская церковь была еще молода, и в ней было много разных течений. Поэтому по гениальному наитию он собрал священнослужителей на собрание в Хэмптон-Корт, и, хоть они и пререкались то и дело по разным вопросам христианской доктрины, они сошлись в одном: пора выпустить единую и утвержденную версию слова Божьего. В Лондоне, Оксфорде и Кембридже были созданы шесть компаний, то есть ученых комитетов общим числом в сорок семь переводчиков, и почти все они были священниками.

Руководителем лондонского подразделения, ответственным за перевод Библии с Бытия по Вторую книгу Царств, был Ланселот Эндрюз, и если кого-то и можно назвать руководителем всего проекта, то это был Эндрюз. Это был епископ, ученый, автор знаменитых проповедей, человеком такого природного поэтического дара, что Т.С. Элиот бессознательно сплагиатил у него строки для своего «Путешествия волхвов» («Холодная мгла ждала нас. В это худшее время года…»).

Работа над переводом затянулась на годы, и, несмотря на Пороховой заговор 1605 года, который помешал ученым и напугал их, Джеймс все время подгонял их во имя религиозной гармонии. В 1609 году Ревизионный комитет собрался в Стейшнерз-Холл на улице Аве Мария в Лондоне, и, как заметил Дэвид Кристал, Библия была написана на лондонском диалекте, который шел к стандартизации со времен первопечатника Кэкстона.

Как только не критиковали версию короля Джеймса! Многие из известнейших цитат на самом деле взяты из издания Уильяма Тиндейла 1534 года: «да будет свет», «и истина сделает вас свободными», «отпусти народ мой», «разве я сторож брату моему?», «сильные мира сего», «знак времени», «благословенны кроткие»… Даже для 1609 года она была написана на языке, звучавшем архаично. К тому времени люди уже не говорили «воистину», «и вот пришли», говорили «иметь» вместо «имать» или «имал», «видит» вместо «зрит».

Специалисты по ивриту утверждали, что она не смогла передать содержание оригинала, к примеру, словом «князь» были переведены четырнадцать разных древнееврейских слов. Один ученый-гебраист сказал, что «лучше быть разорванным на куски дикими лошадьми, чем навязывать английскому народу этот отвратительный перевод». Правительство объявило эту редакцию единственной допущенной к чтению в церквях, но по-настоящему принятым этот текст оказался только спустя какое-то время. В одном из неудачных тиражей 1631 года в заповеди «Не прелюбодействуй» было опущено слово «не».

Но именно Библия короля Джеймса захватила сердца людей, возможно, из-за гениальной особенности процесса ее редактирования. Было условлено, что часть каждой группы будет редактировать работу другой группы. Весь текст зачитывали вслух перед редакционной коллегией для проверки.

Таким образом, книга была написана для чтения вслух и слова приобрели свою непревзойденную благозвучность. «Она звучит в ушах, – сказал Ф.В. Фабер, – как музыка, которую невозможно забыть».

Библия короля Джеймса дала английскому языку 257 идиом – больше, чем любая другая книга. Поговаривают, что Тони Блэр и Джордж У. Буш, собравшись вместе, внимательно читали ее. Так что они-то в курсе, что значит «стоять на глиняных ногах» или «пожать бурю».