Текст книги "Мужской день"

Автор книги: Борис Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

И вот что я увидел.

Вид у дома был под стать всему двору – мрачный. Крыша провалена. В окнах видны рухнувшие балки перекрытия. Черные, как и положено, бревна криво смотрели из углов. Не дом, а просто какая-то камера пыток...

И вдруг... И вдруг на втором этаже, в дырке, которая когда-то была окном, я заметил странное шевеление. Холодная дрожь пробежала по моему вмиг ослабевшему телу. Уговаривая сам себя не бояться, поскольку еще светло и нас с другой стороны не видно, ведь мы с Колупаевым засели в каких-то кустах, окруженные вдобавок зарослями крапивы, я тихо и почти не дыша поднял глаза...

Каково же было мое удивление, когда в этой самой дырке, которая когда-то была окном второго этажа, я обнаружил две головы. Одна из них была головой Вовика, а другая Демочки.

«Может, им головы отрезали?» – подумал я и тут же отогнал от себя эту дикую мысль, поскольку головы довольно живо шевелились и поворачивались.

Я внимательно посмотрел на Колупаева. Он, оказывается, тоже смотрел в ту сторону. Глаза у него блестели. Рот был открыт. Колупаева била дрожь восторга.

Когда я это заметил, меня тоже стала бить дрожь восторга.

– Эй вы! – заорал я Вовиковой и Демочкиной головам. – Вы что там, кровь пьете? В кишках ковыряетесь?

Головы исчезли и больше не появлялись.

– Ну? – спросил меня Колупаев незнакомым хриплым голосом. – Ну что?

– Бить будешь? – уточнил я, и Колупаев кивнул.

Бить Вовика и Демочку я совершенно не хотел. Но и бросить Колупаева, который был весь объят вдохновением, я тоже не мог. Медленно и неохотно я побрел за своим другом, который львиными прыжками помчался к развалившемуся крыльцу древнего строения.

– А! А! А! – кричал он, забежав в черное и гулкое пространство бывшего частного владения, которое еще долгое время, после революции и смерти старого маньяка Безумнова, как я узнал потом, служило людям плохоньким, но жильем – в нем было целых восемь квартир...

– Что? Что? Что? – кричал Колупаев, найдя вход по обваленной лестнице на второй этаж, который теперь был непроходим из-за досок, бревен и каких-то черт знает откуда взявшихся деревяшек. – Что, гады? Что, Вовик? Что, Демочка? Не ожидали? Где же ваши сгустки крови? Где же ваши упыри? Где же ваши пытки?

Вот примерно какие слова кричал Колупаев, давая страшных щелбанов совершенно опешившему от неожиданности

Вовику и сбивая с ног могучим ударом плеча побледневшего Демочку.

Все грозило обернуться очень плохо, ибо в таком состоянии Колупай мог просто растерзать обоих друзей и вместо упыриных показать им наши обычные дворовые пытки, которыми мы пытали немцев, попавших в плен к партизанам, но тут Демочка захлопал глазами, странно улыбнулся и сказал:

– А хочешь кино посмотреть?

И вдруг я услышал впервые тишину этого дома. Такую большую и непонятную тишину.

– Что кино? Какое кино? – свирепо надвинулся на Демочку Колупаев, но тот церемонным жестом пригласил его к окну и мы все, разом, придвинулись к этому проему с его оторванными рамами, ржавыми гвоздями и прилипшими навсегда к стенам обрывками старых желтых газет. Придвинулись и застыли, как громом пораженные...

* * *

Не часто так вот происходит все сразу – объясняются неразгаданные прежде тайны, открываются вещи, о которых ты и не подозревал, а главное – жизнь поворачивается к тебе другим боком, и ты смотришь на нее, как на нового знакомого, от которого неизвестно еще чего ждать.

– Ой! – сказал я первым. – А что это?

– Не видишь, что ли? – осклабился Вовик.

В саду, заросшем низкими старыми яблонями, бегали девушки. Девушки, наверное, были малярами-штукатурами, которых в те годы, как, впрочем, и сейчас, было невероятное

в Москве количество, но тогда я об этом не думал, а просто смотрел, как они хохочут, убегая от игравшей с ними большой черной собаки. Хохочут, поправляя рассыпавшиеся волосы, подбирая юбки, хотя нет... некоторые были и без юбок. Стояла страшная, как я уже сказал, жара – и девушки в своем саду, конечно, загорали.

На них светило солнце. Ветер дул на их волшебные прозрачные тела. Зеленые и кислые яблоки-дички валялись у них под ногами. Трава стелилась под их босыми ступнями. Юбки, кофточки и другие предметы туалета в красивом художественном беспорядке лежали вокруг них.

Дом был приземистый, большой, с покатой крышей и трубой. Вокруг стоял сад – удивительно-нетронутый, заросший, дикий, словно лес с протоптанными тропинками от калитки к крыльцу и от крыльца к беседке. Девушки не просто бегали в саду, они его населяли, как какие-нибудь двуногие звери.

Спиной я почувствовал, как холоден старый безумновский дом с проваленными стенами – и слегка очнулся.

* * *

– Вот дуры, – застенчиво сказал Колупаев. – Чего они, а?

Содержание дальнейшего разговора я здесь пересказывать не могу. Вот и сейчас, спустя почти тридцать лет, пересказывать его мне стыдно.

Практически каждое произнесенное Вовиком и Демочкой тогда слово я не мог понять – и мне, пожалуй, требовался перевод с длинными объяснениями. Но я перевода не потребовал, а просто залез на окно и спрыгнул.

Трудно сказать, почему я не сломал ногу. Наверное, в этот день мне все-таки везло. Долго я лежал на чужой земле чужого двора и приходил в себя. А Вовик с Демочкой хохотали из окна.

Так я познакомился с райским садом. И увидел чужой двор.

* * *

Колупаев послушно шел за мной и оглядывался. Видимо, ему сильно хотелось вернуться.

А я был страшно рад увидеть опять свой родной двор. Вы даже не представляете, как я был этому рад.

...Жизнь Вовика и Демочки представилась мне с этих пор по-другому. Из одного старого дома они глазели на другой старый дом. Странные люди! Пытки, девушки, упыри и маляры-штукатуры, Вовик с Демочкой, голуби и голубятники – все слилось для меня тогда в один глупый и невнятный сон, который с тех пор иногда снился мне с удивительным постоянством. Я просыпался страшно рассерженный, гнусно ругая проклятый чужой двор, но вот беда – с тех пор он меня так и не оставляет. И часто-часто вижу я деревянный дом, куда меня ведут, ведут и никак не могут привести... И девушек, живущих в этом доме. На втором этаже.

А вот упыри с носовыми платками и перочинными ножичками во снах моих теперь уже не присутствуют.

Наверное, все это покажется вам смешным и глупым. Возможно, что вы будете правы, если просто пожмете плечами на этот мой рассказик и фыркнете равнодушно. Ну что ж...

ЗЕМЛЯ

Но далеко не всегда страстная любовь к родной земле и к родному народу, который проживает на этой земле, была у меня на высоте. Прямо скажем, иногда она была совсем не на высоте.

Особенно когда приходилось есть эту самую землю ртом.

А что поделаешь? Такой была традиционная пытка нашего двора! Можно было, конечно, и не есть. Но тогда приходилось еще тяжелее...

– Что? – возмущался Колупай. – Не будешь? Тогда я тоже не играю! Мне что, больше всех нужно?

И едва он произносил эти загадочные слова, наступала полная тишина. Все в полной тишине смотрели на меня. Потому что есть землю отказывался, как правило, я. Все остальные, морщась и кривясь, как-то проглатывали или делали вид, что проглатывали маленький какой-нибудь кусочек почвы или там песочка, засовывали в рот, потом долго и с облегчением плевались, хватались за живот, падали ничком – в общем, входили в роль.

Я же войти в роль ну просто никак не мог.

Может, поэтому Колупаев заставлял меня не просто есть землю, а есть землю под своим руководством.

– Ты, Лева, не спеши, – говорил он ласково. – Тут спешка ни к чему. Ты ее берешь, слегка растираешь, вот так вот, камешки выбрасываешь, доводишь до кондиции...

– Почему ты никогда не ешь землю? А, Колупай? – тихо спрашивал я.

Колупай очень любил этот вопрос.

– Ха! – говорил он. – Ха! Я почему? Да я ее знаешь как люблю, нашу землю? Я ее сколько хочешь могу съесть! И на первое, и на второе...

И все вокруг начинали тихо гнусно хихикать.

– Но только зачем я ее буду есть... – сурово заканчивал он. – Не я же проиграл.

И это была горькая правда. Выиграть у проклятого Колупая было просто ну никак вообще невозможно. Ни в ножички, ни в пряталки, ни в сыщика и вора. На своих могучих ногах он легко преодолевал любые препятствия, скрывался, как привидение, на крышах трансформаторной будки, гаража и черт знает еще где, но самое главное – никакие обстоятельства не могли сломить могучую колупаевскую волю к победе. Даже если я стартовал с большим для меня преимуществом, колупаевская воля к победе стучала в мой затылок и путала ноги.

Переорать и переспорить Колупаева в войнушке по вопросу, кто выстрелил первый, было тоже совершенно невозможно. Ничего кроме слов «Я первый, понял?!» – он в этот момент не признавал и мог повторять это сто, двести, триста раз подряд, делая одновременно угрожающие телодвижения, которые, конечно же, приводили в трепет весь наш двор и любого человека в отдельности.

Но ладно если ты не добегал до базы или тебя, положим, убивали – еще куда ни шло. А вот если ты становился пленным...

Первым делом ты сразу попадал в тюрьму – в тот самый задний проход за трансформаторной будкой, где по традиции писали и какали бродячие собаки и кошки, да и не только

они. Там под охраной часового ты сидел все томительное время до расстрела.

Но ладно расстрел!

Расстрел – это ладно! Это еще опять куда ни шло. Некоторые даже любили этот трагический момент. «Хайль Гитлер!» – истошно кричал Демочка и медленно, не сгибаясь, падал лицом вниз. Вовик же напротив распалялся до неимоверности, и расстреливать его было действительно интересно.

– Расстрелять! – скупо цедил Колупай своим подчиненным и с интересом следил за Вовиком.

– Пух! – жалостливо пулькали подчиненные, со страхом глядя в ненавидящие Вовиковы глаза.

– Не попал! – скандально орал Вовик и плевал в сторону расстрельной команды.

– Так не бывает! – в свою очередь разноголосо орала расстрельная команда.

– Бывает! – веско говорил Вовик.

И тогда к нему зловещим шагом подходил Колупай.

– Яволь, русиш партизанен! – несвоим противным голосом цедил Колупай (обычно Вовик и я играли за наших, а Демочка с Колупаем – за немцев). – Яволь, русише швайне! – говорил Колупай, поигрывая хлыстиком. – Не хочешь умирать, скотина? Мы тебе поможем!

Для начала он бил Вовика хлыстиком по щекам, но не больно. Вовик багровел и начинал сопеть.

Дальше было два варианта. Либо Колупай сладострастно втыкал в большой Вовиков живот деревянный кортик, который был у него припасен непременно, либо...

Не берусь в точности описать словами то, что происходило дальше во втором варианте.

Весь двор, затаив дыхание, следил за этим выдающимся расстрелом. За этим шедевром актерского мастерства. Люди приникали к окнам (если они, конечно, выходили у них во двор), младенцы переставали ныть у зеленой стены, где их выгуливали мамаши, собаки останавливали свой вечный бег трусцой из одного двора в другой и тихонько скулили.

Колупай выставлял длинный указательный палец (всего лишь!), затем отодвигал другой ладонью большой палец, то есть взводил курок и с таким вот взведенным пальцем наперевес медленно подходил к Вовику, которого держали по двое подчиненных за обе руки.

Мышцы Вовика страшно напрягались, и он с усилием наклонял голову вниз.

– Коммунисты не сдаются! – хрипел Вовик.

– Верю! – хладнокровно парировал Колупай и приставлял свой огромный указательный палец к большой Вовиковой голове. При этом Вовик начинал конвульсивно дергаться и хрипеть, не в силах вынести унижений и не желая покинуть эту землю безо всякой борьбы.

Затем Колупай делал губами характерное чпок, от которого я всегда крупно вздрагивал – и Вовик в последний раз дергался. Но как!..

Он дергался всем телом, всеми плечами и ногами-руками, голова его откидывалась в ужасающем движении назад, а затем бессильно повисала на шее. Вовик грузно падал на колени и, страшно хрипя, валился набок.

– Унести! – брезгливо цедил Колупай.

Охрана, тяжело охая и вздыхая, тащила здоровенное тело к песочнице и посыпала Вовиков живот песком с детских лопаток.

Вовик молчал как мертвый, и охрана начинала пугаться.

– Эй, ты живой? – спрашивал его какой-нибудь самый маленький охранник, но Вовик продолжал играть свою роль мертвого тела до такой последней крайности, что даже мне иногда становилось не по себе.

Я лично не любил весь этот драмтеатр, и когда мне выпадало быть расстрелянным, просто валился без слов на землю, облегченно вздыхая.

Но вот беда! Именно я почему-то особенно часто попадался в плен. Может, меня предавал Вовик? Может, я был такой неуклюжий и тихий? Но факт есть факт – в плену я сидел настолько часто, что уже как к себе домой входил в ненавистный задний проход, и даже притащил себе туда заранее деревянный сломанный ящик из-под бутылок, чтобы было на чем сидеть.

Вообще, эту игру я, конечно, ненавидел.

В особенности за то, что приходилось есть землю. Выкручивание кистей, стояние на коленях, хлопанье по ушам ладонями, а также изощренную пытку с поворачиванием кожи вокруг запястий я выносил молча. Но как дело доходило до земли – начинал иногда даже маленько подхныкивать.

– Спокойно! – обращался ко мне Колупай. – Только без слез!

Видимо, для него этот момент был важен. Мои внезапные слезы могли все испортить.

– Ладно, – кивал я и начинал смотреть в другую сторону. Какой же грустной и противной представлялась в этот

момент вся моя жизнь! Даже любимый двор, казалось, отодвигался от меня в какую-то призрачную даль, и где-то там вдалеке, где был нормальный тихий вечер, где жила моя мама и медленно шел с работы папа – где-то там жил совсем другой мальчик, типа меня, с обычной внешностью, вполне сносной судьбой и достаточно определенным будущим.

Здесь же ждал своей участи совсем другой – издерганный, замученный, грязный от щек до ботинок и потерявший веру в жизнь человек. Ему уже было все равно. Только очень не хотелось есть землю.

– Послушай, – говорил Колупай тихим голосом. – Ты же можешь ее не есть. Если ты совсем не можешь ее есть, мы же тебя не заставляем. В таком случае мы просто выводим тебя из игры. Мы отводим тебя до подъезда, и ты спокойно уходишь домой. Ужинаешь. Пьешь чай. Читаешь книжку.

– Нет! – истошно орал я.

– Хорошо! – торжественно говорил Колупай. – Начинаем.

Мое лицо медленно-медленно пригибали к земле. Все знали, что просто брать ее руками и пихать в рот я не мог, потому что меня тошнило. Наконец Колупаев окончательно догибал меня до земли (выбирался рыхлый кусочек с более или менее чистой такой черной землицей) – и я хватал ее губами, зубами, носом и кричал утробно и страшно:

– Все!.. Ну все, гады!

И гады меня отпускали. Они смотрели молча, как я глотаю слезы вместе с землею, и, по-моему, даже не дышали от ужаса и восторга.

Я поднимался, отряхивался. Сплевывал.

И начинал жить сначала.

ЗЕЛЕНАЯ СТЕНА

В Москве, как вы знаете, страшно любят писать на стенах. Причем не просто пишут мелом или углем. Типа «Лена» или, скажем, «Оззи Осборн». Это уже не так модно, как раньше. Хотя и сейчас, конечно, случается.

В любом уважающем себя дворе на любой уважающей себя стене по сегодняшним стандартам должно быть написано что-то очень крупное. Масляной краской. Запоминающееся. Дикое и свирепое. Скажем:

СЭМ ЭНД ВОВИК. НАС ЗНАЮТ ВСЕ.

Вообще, содержание не так уж важно. Важна форма.

А вот в нашем дворе была огромная и даже, я бы сказал, великая стена, на которой, представьте себе, никто никогда не писал. Она возвышалась безмолвно, тихо и скромно. Как развалины Древнего Рима. Правда, тихой она была только днем.

По ночам жителей двора будил непривычный звук – лязг, грохот, тупое гудение электромоторов.

– АБЖЗЦ... АБЖЗЦ... БЛИМ... БЛИМ...

Раздавались также человеческие голоса, даже вроде крики, даже можно было разобрать – Петров, Петров, майнай, тебе говорю, спокойно майнай, спокойно...

И опять:

– АБЖЗЦ... БЛИМ... АБЖЗЦ...

Это работал завод.

Я иногда спрашивал о нем папу, но он отвечал скупо:

– Да какой завод... Так вроде... Цех...

А мама говорила:

– На нем, наверное, заключенные работают.

– Это которые в тюрьме сидят? – спокойно уточнял я.

Но мама не желала вступать в дальнейшие объяснения. Видимо, смысл завода ей тоже был не до конца ясен.

Колупай загадочно говорил:

– Там колючую проволоку, наверное, делают.

Мне лично было все равно. Я относился к самому заводу крайне спокойно, потому что ночью просто спал без задних ног.

Зато я очень любил заводскую стену, которая важно выступала в наш двор этаким странным углом. Только к нам этот угол был обращен не острием, а наоборот – пустотой, то есть образовывал нишу.

Стена была кирпичная и покрашенная при этом в густой темно-зеленый цвет.

– Да ладно, стена! – сердился Колупай. – Хочешь, перелезу?

– Ну перелезь, перелезь! – начинался тут галдеж.

Тогда Колупай брал с земли камень и бросал на завод. Это была его любимая шутка.

– Ну вот, перелез, – угрюмо говорил он.

К стене, чтобы как-то скрасить ее темно-зеленое суровое молчание, были прилеплены три веселеньких здания – трансформаторная, котельная и гараж. Причем если котельная была к стене впритык, то за трансформаторной обнаруживался проход, заваленный кирпичами, битым стеклом, досками, старыми какашками, поломанными игрушками, рваными кедами, ржавыми консервными банками и такой ерундой, о которой здесь и говорить неудобно.

Кроме того! В этом самом проходе, который шутники иногда называли задним проходом, кто-то умудрился поставить неизвестно для чего железные столбы, причем с поперечинами, так что по ним можно было быстро вскарабкаться на крышу трансформаторной и там лежать на брюхе и на спине в теплую или даже нехолодную сырую погоду.

Мне лично лежать на крыше не разрешалось. Меня уж слишком хорошо было видно из окна. И мама, хватаясь за сердце, кричала на весь двор:

– Лева! Лева! Лева!

И больше ничего ей кричать не надо было, потому что и так все всем становилось ясно.

Но в этот день – жаркий летний день одна тысяча девятьсот семидесятого года – мы с Колупаем залезли на крышу и лежали там совершенно спокойно, так как родные и близкие у нас ушли на работу, и мы остались одни в целом мире. У Колупая, правда, дома еще оставалась баба Люда, но она была слепая, глухая и из квартиры выходить боялась.

– Вот смотри, Колупаев, – говорил я лениво. – Между будкой и гаражом еще стол теннисный у нас поместился. Прекрасное место. Шарик не улетает.

– Ну, – отвечал Колупай, рассматривая осколки бутылочного стекла, которых всегда почему-то полно на любой такой крыше.

– А смотри, рядом с котельной какое место шикарное. Это вообще мечта. Там природа, можно сказать. Там земля от нас отдыхает. Там загорать можно. Там малышей выгуливают.

– Ну, – говорил Колупаев, перекидывая осколочные свои снаряды через колючую проволоку на завод.

И действительно, в самом дальнем конце двора, где стена делала поворот и образовывала уютный угол, стояла котельная – собственно, не та ручная котельная, в которой сидит кочегар и поддает жару, бросая каменноугольный носитель энергии в железную печку прямо лопатой, всегда в майке, с черным от сажи лицом и страшными белками глаз. Нет, в нашем дворе стояла абсолютно другая котельная – со сложно выгнутыми трубами, на концах которых болтались обрывки теплоизоляции, с кучей будильников, которые на самом деле измеряли давление, а не время, и со скучным дядей Володей, который был страшно рад, что перешел из кочегаров в операторы водоразборного блока, ходил с тряпкой и веником, наводил в котельной какую-то безумную чистоту и нас туда не пускал. Дядя Володя боялся крыс, поскольку считал, что они вмиг сгрызут изоляцию, а новой ему, конечно, не дадут, труба зимой лопнет, его уволят и оставят без куска хлеба. Эту единственную свою мысль он довольно часто повторял, когда мы к нему подходили на безопасное расстояние, но как только мы пробовали подойти еще поближе, он брал лопату, которую, видимо, принес из своей старой котельной, поскольку в новой она была ему совершенно не нужна, и начинал махать ею в воздухе.

– Вон, – меланхолично повторял он при этом. – Пошли вон, хулиганы.

Поскольку дядя Володя боялся начальства и крыс, он в своей котельной никогда не выпивал и не закусывал. (Иногда, правда, приносил из дома стеклянные баночки с кашей или макаронами по-флотски, из которых ел ложкой, но потом все уносил аккуратно с собой.) Большую часть дня котельная стояла просто закрытой на ключ.

Зато вокруг котельной, непосредственно у стены, был кусок настоящей волшебной земли. Эту землю грели мощные трубы с горячей водой, которые были недалеко от земной поверхности, поэтому еще в марте там стаивал снег и начинала расти трава. Земля у стены была мягкая и рыхлая. И почему-то всегда здесь грело солнце.

Иногда я специально выбегал во двор пораньше, чтобы побыть у этой зеленой стены. Поковыряться в свежей земле.

Не знаю, поймете ли вы меня правильно, но эта свежая земля, когда с нее сходит снег, и она лежит вся в лужах, заваленная всяким дурацким мусором, отлежавшимся в сугробах за зиму: окурками, пачками сигарет, молочными пакетами, пробками – есть в этой освободившейся земле что-то притягивающее человека.

Вот меня, например, такая земля всегда притягивала. Я просто не мог ходить весной только по асфальту, я всегда брал из дома старый малышовый совок, или ножик, или даже просто палку и шел ковыряться в почве. Мама знала эту мою особенность и не выпускала во двор без резиновых калош и двух пар теплых носков на ногах. Тогда еще люди покупали калоши. Черные снаружи и красные внутри. И это правильно, потому что резиновая обувь не греет, а нерезиновая промокает. Советую вам найти на антресолях чьи-нибудь старые калоши и немедленно, как придет весна, начать их использовать.

Так вот, земля была хороша везде, в любом кусочке нашего двора, но здесь, у стены – она была просто необыкновенная. Черная, блестящая, мягкая. Она легко резалась, лепилась, ковырялась, как морской песок, – да что песок, она была лучше песка, она была как глина, и даже скучный дядя Володя иногда подходил ко мне, предварительно вооружившись лопатой, и говорил, ковыряя лопатой эту теплую землю:

– Глину лепишь, парень? Ну давай, лепи...

В этой черной весенней земле, в которую я зарывался, как крот, можно было найти всякие чудеса, вроде груды аптечных пузырьков с неизвестной жидкостью или огромной рессорной пружины, которая одним своим ржавым величием могла отпугнуть любую маму с коляской, а надо сказать, что именно они, мамы с колясками, были главными противниками моих отношений со стеной, ибо им не нравился мой перепачканный, видите ли, вид, мои заляпанные грязью калоши, моя угрюмая сосредоточенность и мои жуткие находки.

Их дети, если они уже достигли того возраста, что могли ходить, были, разумеется, совершенно иного мнения. Они лезли ко мне и требовали, чтобы я немедленно дал им и пружины, и пузырьки, и обломки кирпичей, и черт знает что еще, а те, что были потрусливей, те просто стояли, смотрели, как я роюсь в земле. Стояли долго без движения, но если их начинали уводить от меня, они поднимали такой рев, что из котельной вдруг выскакивал дядя Володя с лопатой наперевес, и тогда мама, подхватив ребенка, просто быстро бежала к подъезду, отчаянно выкрикивая на ходу:

– Хоть бы тебя черт унес, червяк навозный. Откуда ты только взялся на нашу голову...

Почему они считали кусок теплой земли своей собственностью – я не мог понять. Ну да, здесь было спокойно, никто не ходил, грело солнце. Но я-то ведь тоже любил это место! Я приводил сюда друзей, показывал им зеленую стену, рассказывал о том, как я впервые обнаружил эту жемчужину нашего двора, этот целебный край, где водились муравьи, и даже, заметьте, был целый муравейник.

Однако и Хромой, и Колупай вяло ковырялись в моих пузырьках и монетках (иногда я находил, между прочим, монеты тридцатых и даже двадцатых годов) и отходили, жалостливо кивая друг другу:

– Мальчик у нас впал в детство. Куличики лепит.

А видя, как ко мне подходят малыши на кривых ножках, они совсем распоясывались и кричали мне издалека:

– Лева! Агу! Агушеньки, Лева! Ты не хочешь пи-пи?

Когда теплело и появлялась первая трава, я подстилал под попу какую-нибудь картонку, ложился на свежую траву и дремал. А если было еще не очень тепло лежать на земле, загорать можно было и на стене. Такая уж была у нее особенность – снизу она была толстая-толстая, а потом начинала постепенно утоньшаться, как настоящая крепостная стена в средневековье. Поэтому достаточно худой человек типа меня мог подходить к ней и ложиться навзничь... И она его держала. Она, можно сказать, дарила ему свое зеленое кирпичное тепло.

Но однажды случилась у меня из-за этой стены небольшая стычка.

Как-то раз разрыл я в земле кучку старых кирпичей, и тут Колупай подошел, взял обломок кирпича, попробовал и вдруг написал на стене неприличное слово, которое я здесь писать не буду, потому что вы его и сами, конечно, видели (если не видели, потом увидите).

– Ну ты что, Колупай, – сказал я. – Зачем?

– Ненавижу эту стену, – вдруг сказал он.

У меня прямо все оборвалось внутри.

– Ты что, – сказал я ему строго, – это же граница нашего двора. Он без нее был бы совсем проходной.

– Вот именно.

– Что вот именно?

– Да ничего! Хочу и пишу! – и Колупай показал мне свое лицо, которое выражало какую-то непонятную скуку и даже тоску.

– Здесь дети ходят.

– Хочу и пишу!

Колупай снова стал писать, уже другое слово, но тут я не выдержал и отнял у него кирпич, после чего он на меня сел и стал садиться на голову, что было самым страшным оскорблением, и я нащупал кирпич и двинул ему по руке, и тогда он просто сунул кулаком под дых, и я покатился по своей любимой черной теплой земле и прикатился к стене.

Я лежал у стены и думал – ну почему он такой дурак?

– Еще хочешь? – сказал Колупай то, что всегда говорят в таких случаях.

– Я все равно сотру. Ты уйдешь, и я сотру. Вечером сотру, утром сотру, днем сотру. Я не дам тебе писать на этой стене, – бормотал я.

И Колупай тогда сел на корточки, заглянул в мои глаза и спросил:

– Ты что, не понимаешь? Там тюрьма, туда мусора людей сажают.

– Откуда ты знаешь? – ответил я. – Там военный завод. Там детали делают для пистолетов Макарова.

– А кто делает? Кто? – спросил меня Колупай.

И тут я вспомнил, что когда-то давно у Колупая был отец, когда еще он был маленький. А потом он куда-то исчез. Я хотел спросить: а что, твоего отца посадили? Но не стал...

Просто поднялся с земли и стал стирать рукавом неприличное слово.

– Дурак, – сказал Колупай. – Зачем тебе эта граница? За каким фигом? Это просто тупая стена. Неровная. Даже мячом об нее не подолбишь.

И тут я понял, что Колупай меня действительно не понимает, а объяснить нельзя. Впервые, в общем-то, я понял, что есть на свете такие вещи, которые объяснить нельзя, не получается.

Колупай продолжал бросать на завод камни и прочую гадость. Я продолжал любить зеленую стену и считать ее почти своей.

Так шло до того самого дня, когда мы с Колупаем лежали на крыше и впервые меня оттуда никто не гнал. Как вдруг...

Если в я не лежал на крыше, а, скажем, стоял, я бы с крыши, наверно, упал.

Через колючку лез человек. Человек был в пиджаке, старых ботинках, небритый и тихий. В кармане у него оттопыривалась четвертинка. Ну короче, это был дядя-алкаш. Сейчас говорят – бомж. А тогда бомжей не было. Были просто такие дяди, которых все обходили за три метра.

Он аккуратно перелез через колючку и спрыгнул на нашу крышу. Потом полез вниз.

И тут у Колупая прорезался голос.

– Дядь! – подал он этот свой охрипший от удивления голос. – А там что, завод?

– А кто его знает, – сказал дядька.

– Там тюрьма? – спросил я.

– Да какая тюрьма... – засмеялся дядька. И тут же задумался. – Пацаны, у вас нет десять копеек? На метро не хватает.

Я дал ему десять копеек и спросил:

– А что там?

– А кто его знает, – пожал он плечами и спрыгнул вниз.

Мы долго молчали, а потом Колупаев решительно сказал:

– Пойдем.

– Куда? – испугался я.

– Надо туда пролезть. Ведь он пролез!

Мы спустились в задний проход и стали там разговаривать.

– Он же пролез, – почему-то шепотом уговаривал меня Колупай. – Там есть двери, есть проходы. Обязательно есть!

– Я не могу... Я не хочу! Мне не хочется! Мне неинтересно! – отбивался я.

Но Колупаев не отпускал меня. Он вцепился в мой рукав и потащил прочь из нашего двора.

Так, в один прекрасный день, рухнула стена. Не в прямом, конечно, смысле. Оказалось, что эту стену можно даже перелезть.

Оказалось, что где-то она образует проход.