Текст книги "Мужской день"

Автор книги: Борис Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ЗИМА

Мама сказала:

– Никуда я тебя не пущу! Понятно?

– Нет, не понятно, – сказал я. – А если я с человеком договорился?

– С каким человеком? – возмутилась мама. – С Колупаевым твоим, что ли? Тоже мне человек! Да не выйдет он! Вот посмотришь! На улице двадцать градусов, между прочим!

– Если мы договорились, он выйдет! – упрямо сказал я.

Мама помолчала.

– Ладно, – неожиданно согласилась она. – Договорились так договорились. Только валенки надень, а не ботинки.

...Дней пять назад мы с Колупаевым стояли в нашем подъезде и отогревались.

– Что ж это такое? – сказал Колупаев. – Опять никто не вышел. Заболели все, что ли?

– Ничего не заболели, – сказал я. – Я видел, как Бурый из школы возвращается. А Женька вообще никогда не болеет. Его в детстве закаливали, водой обливали.

– Тогда в чем же дело? – спросил Колупаев с пафосом.

– Не выпускают! – ответил я тоже с пафосом.

И оба мы со значением помолчали.

Да, действительно, на улице стояли самые что ни на есть противные январские дни: когда придешь из школы, довольно быстро темнеет, и плюс мороз. Выходить на улицу даже неохота.

Но ведь мы живем не в глухой деревне! Есть же электрическое освещение! Замерзнешь – заходи в подъезд погреться. Там специально есть батарея центрального отопления. Как же можно бросить все дела, все занятия – вот просто так, безо всякого предупреждения!

Этого мы с Колупаевым никак не могли понять.

– Я таких людей вообще не уважаю, – говорил он, – сидя на ступеньках, ведущих к лифту. Вот у меня как? Мороз так мороз, дождь так дождь! Я все равно гулять выхожу! Плевал я на эту погоду.

– И я плевал, – сказал я, снимая варежки с батареи. До батареи они были ледяные, задубевшие, все в мелких катышках льда. А после батареи стали теплые и до отвращения сырые. Но надевать все равно надо. Что я и сделал. – Пошли, что ли? – сказал я.

– Ну пошли! – скучно сказал Колупаев. – Все равно же никого нет.

Иногда я даже на него обижался. Как это никого нет? Ну а я?

– Ну давай крепость, что ли, сделаем, – говорил Колупаев.

Мы начинали катать снежный ком. В темноте его было совсем не видно. Катать приходилось буквально на ощупь, встав на колени. Наконец, он становился большим, и мы устанавливали его в обычном месте – рядом со старым тополем.

– Ну чего ж они не выходят-то, а? – с тоской спрашивал Колупаев, глядя на освещенные окна.

Мы бросали крепость на половине и опять шли в подъезд греться.

– Не, ну я так не играю! – говорил Колупаев, бросая варежки на пол. – Ну чего мы одни, что ли, нанимались эту крепость делать! Где все? Где люди, я тебя спрашиваю?

– Может, правда, болеют? – успокаивал я его.

В теплой тишине подъезда мне было почему-то страшновато. Лампа дневного света противно мигала, из-за дверей иногда доносились какие-то крики.

– Пойдем опять на улицу? – предлагал я. – Вдруг они нас заметят?

– Ладно, пойдем... – говорил Колупаев.

Мы кидались снежками, валялись в сугробе (дворник

наваливал его обычно в глубине двора, возле желтого дома).

– Ну давай так! – говорил Колупаев. – Смотри! Салки снежками. У каждого по три выстрела. Попал в меня – я вода. Я попал – ты вода.

По асфальту мела зловещая поземка. Мы бегали вокруг сугроба и пытались попасть друг в друга. От холода у меня слезились глаза, и я ничего не видел.

– Ладно, Лева! – вдруг ни с того ни с сего говорил Колупаев. – Пока! Встречаемся завтра, на том же месте, в тот же час.

Мы расходились по домам, мама отпаивала меня горячим чаем с малиной и страшно ругалась.

– Я не понимаю! – ругалась она страшно. – Я не понимаю, что можно делать на улице в такую погоду! Объясни мне! Зарабатывать воспаление легких? Коклюш? Грипп? Ведь замороженный организм легче поддается инфекции. Пойми! Это же не просто так!

– Я знаю, мама, – отвечал я, с удовольствием прихлебывая горячий чай. – Я знаю, что это не просто так. Но мне ведь нужно закаляться. Мне нужно готовить себя к серьезным испытаниям. Без закалки мой организм будет практически беззащитен...

– Да? – возмущалась она. – Почему же когда я в нормальную погоду предлагаю тебе вылить на тело полведра прохладной, я подчеркиваю – прохладной воды! – и она поднимала указательный палец, – ты тут же принимаешь позу трупа? Ну почему?

Наступила пятница.

– Знаешь чего? – сказал Колупаев. – Я придумал. Встречаемся с тобой в субботу, в полдесятого. И начинаем ходить! Вот не играем, снежками не бросаемся, крепость не строим, просто ходим – туда-сюда, туда-сюда, чтобы у них у всех в глазах зарябило! Они же наверняка на нас смотрят! Просто в темноте нас плохо видно. А утром – полная ясность будет...

– Может, попозже? Не в полдесятого? – спросил я. – Вдруг они еще спят в это время?

– Да ни фига! – возмутился Колупаев. – Какой нормальный человек спит в полдесятого утра! Да еще в субботу! Смеешься, что ли?

Однако в субботу что-то не получилось.

Колупаев выскочил, как было назначено, но сказал, что они с матерью идут в магазин, и ему сейчас некогда. После магазина он демонстрировать отказался, а назначил на завтра, то есть на воскресенье, в это же время.

В воскресенье я проснулся в девять, прокрался в прихожую и стал одеваться, но тут меня поймала мама.

Дальнейший наш с нею разговор я уже пересказал.

* * *

Итак, надев ненавистные валенки, которые были мне велики на размер или на два, я вышел во двор и стал ждать.

На этот раз, слава богу, не дул ветер.

Снег тихо лежал и вовсю золотился. Вокруг стояла сплошная красота.

«Ну как не выйти в такую погоду?» – недоумевал я.

По двору прошел незнакомый мне человек в тулупе. От него шел густой пар. Он оглянулся меня, и я поймал его прямой взгляд из-под заиндевевших бровей.

Во взгляде было что-то смутившее меня. В этом взгляде был какой-то вопрос. «Ну да, я стою здесь один. Я жду товарища, – думал я в ответ тому в тулупе. – А что тут такого? Вы

же вот идете куда-то по своим делам. А у нас свои дела, между прочим, есть».

Через несколько секунд человек в тулупе прошел в другую сторону, обратно.

Он опять посмотрел на меня, и взгляд его из-под бровей, на которых уже наросло по целому сугробу снега, теперь уж точно был направлен на меня лично.

Мне сразу стало жарко, и я забыл о морозе. Лозунг всех мам «никогда не разговаривайте на улице с неизвестными» был знаком мне так же хорошо, как и остальным детям нашей планеты.

Между тем неизвестный сделал несколько скрипучих шагов в мою сторону.

Он, как и я был, в валенках. Но мои валенки были маленькие и черные, а его – огромные и белые.

«Ну и что? – уговаривал я себя не бояться. – Пусть смотрит. Меня хорошо видно из окон. Пусть смотрит, я не уйду. Я жду Колупаева».

– Мальчик! – сказал неизвестный в тулупе и от его рта стали подниматься просто какие-то огромные клубы морозного пара. – Ты зачем здесь стоишь? Где твои родители?

– Мои родители дома, – сказал я. – А что?

– Но с ними все в порядке? – продолжал допытываться человек.

Я помолчал, просто не зная, что сказать в ответ на такую глупость.

– Да. С ними все в порядке. Я гуляю, – сказал я, наконец, примерно то, чего ожидал от меня незнакомец.

– А ты знаешь, сколько сейчас градусов? – спросил незнакомец и немножко потоптался. Он побил себя рукавицами по бокам тулупа и сделал несколько движений типа «топ-топ». Теперь нас окончательно окутали клубы густого морозного пара. Впрочем, эти клубы довольно быстро исчезали в до невозможности ясном и твердом воздухе этого утра.

– А сколько? – спросил я.

Незнакомец подумал и сказал:

– Ну, я точно не знаю. Но мне кажется, градусов тридцать. Хороший хозяин в такую погоду собаку гулять не выгонит.

Точно! Именно эту фразу мне говорила мама. И вчера. И сегодня утром. Она говорила точно так же:

– В такую погоду хороший хозяин собаку гулять не выгонит. А твой Колупаев...

– Мама! – строго останавливал я ее. – Не надо! Я тебя очень прошу! Причем тут Колупаев, собака и я? Ну при чем?

Мама тяжело молчала и думала.

– Потому что ты ведешь себя... – сказала она. – Мягко говоря, странно... А впрочем, это твое личное дело.

– Да! – закричал я. – Это мое личное дело! Понятно?

Все это я вспомнил сейчас, пока незнакомец стоял и пускал тут огромные клубы пара.

– Понимаешь, – торопливо сказал человек в тулупе. – Я не хочу тебе мешать, и вообще, у меня дела. Но мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в том, что может быть обморожение. Ты же не хочешь всю жизнь ходить с синим носом или синей щекой?

Я оглянулся. Колупаева не было и в помине. А прошло, наверное, уже минут десять. Часы в порыве гнева (на маму), я взять забыл.

– А у вас часов нет? – спросил я.

– Есть, – ответил человек в тулупе и полез в карман. Из тулупа он достал часы с крышечкой и долго открывал их негнущимися пальцами. – Девять сорок три, – сказал он. – Если уж ты такой поборник здорового образа жизни, выйди гулять попозже, ну я не знаю, часов хотя бы в одиннадцать. Будет уже другая температура.

– Ладно, – сказал я. – Просто мы договорились.

– Ах, договорились! – задумался он. – Тогда другое дело. Знаешь что, ты иди в подъезд и оттуда выглядывай. Вот мой совет. Ты можешь его выполнить или не выполнить, но я тебе советую сделать именно так и помнить о том, что иметь синий нос – это ужасно.

Незнакомец в тулупе, наконец, повернулся и зашагал медленными шагами в нужную сторону, иногда оглядываясь на меня.

«Ну иди, иди, – сказал я ему мысленно. – Ты очень хороший и добрый. Только иди, пожалуйста, отсюда».

Теперь у меня появилась возможность трезво оценить обстановку безо всяких посторонних вмешательств.

Уходить в подъезд я не хотел по двум причинам.

Во-первых, мама, которая следит за мной из окна, обязательно заволнуется и тоже спустится в подъезд – посмотреть, куда же я девался, а домой при этом не иду.

Во-вторых, меня не увидит Колупаев!

Именно с этой точки, где я сейчас стою, меня особенно хорошо видно из его окон.

Конечно, я не знал, имеет ли это какое-нибудь значение сейчас. Может, Колупаев просто дрыхнет. Или он в чем-нибудь провинился, и мама строго запретила ему гулять. Или он простудился. Или попал, как и все остальные, под домашний арест в связи с морозом.

Ни щеки, ни нос у меня не щипало. «Значит, пока все в порядке», – подумал я.

Возвращаться домой очень не хотелось. Ну и что же, что я жду Колупаева уже двадцать минут? Зато он потом не сможет сказать, что я испугался мороза и убежал.

Не хотелось возвращаться еще и из-за мамы. Не любил я, когда мама торжествовала моральную победу в наших спорах. После этого у меня очень долго бывало плохое настроение.

В связи со всеми этими соображениями я выбрал третий вариант и начал просто ходить.

Во-первых, так было теплее, и я мог считать, что это в какой-то мере моя уступка человеку в тулупе. Он же тоже ходил! Во-вторых, так я постоянно пересекал ту точку, с которой Колупаев мог меня увидеть. И в-третьих, так было совсем не скучно!

Ведь, честно говоря, стоять на одном месте вообще противно, да еще в мороз – это вообще туши свет! Просто ослепнуть можно, если все время глазеть на снег с одной точки.

Я сделал несколько шагов по двору, и передо мной открылись разные чудесные картины.

С крыши котельной свешивалась сосулька невероятной величины. Она блистала на солнце розовым светом и переливалась, как какой-нибудь царский алмаз. Ее немедленно хотелось сбить какой-нибудь палкой (ведь сосульки очень хрупкие создания), но я решил пока этого не делать. Вдруг Колупаев все-таки выйдет? И мы сможем сделать это вместе?

Из земли рядом с котельной, из какого-то ее таинственного места шел пар! Пар шел такими густыми клубами, что я даже удивился. Пар шел, как из паровоза!

Но пройти туда и посмотреть на влажную оголившуюся землю, из которой шел пар, ощупать своими руками это таинственное место не было никакой возможности – потому что снега-то навалило просто по грудь!

Никогда я еще не видел настолько глубокого снега в нашем дворе! Хотелось просто разбежаться и прыгнуть. Но делать этого было нельзя, и я стал ходить кругами.

Очень интересно было смотреть и на небо. Небо в разных частях было совершенно разного цвета!

Голубое, розовое, зеленое и перламутровое.

Облака стояли на нем совершенно неподвижно, а солнца не было видно.

Посмотрев на небо, я вдруг с ужасом и печалью понял, что все-таки совершенно замерз. Из носа вытекла здоровая капля, а ноги в валенках стало противно покалывать.

И тут произошло что-то очень неожиданное.

Из дома вышел Женька!

Я прямо обалдел.

Вот уж чего не ожидал. Женька медленным своим шагом подошел ко мне, внимательно посмотрел и спросил:

– Ты чего делаешь, Лева?

– Колупаева жду! – сказал я.

– А! – задумался Женька. – Понятно. А то меня мать послала. Сказала, что у тебя родители, наверное, куда-то уехали, и ты во дворе околачиваешься. И сказала, чтобы я тебя в гости пригласил, на чай с вареньем.

– Нет, – сказал я. – Спасибо. Спасибо большое. Лучше ты со мной постой. Хоть немножко. А то надоело одному гулять.

Все, кто со мной говорили в это утро, все время почему-то задумывались.

Теперь задумался Женька.

– Вообще-то нельзя, – сказал он. – Но немножко можно. Минут семь с половиной.

– Ладно, – сказал я. – Может, крепость построим?

– Не успеем, – сказал Женька с сомнением.

– Ну хоть чуть-чуть.

Мы скатали ком. И прислонили его к старому, который мы с Колупаевым сделали еще во вторник. Тот ком был уже совершенно обледеневший и какой-то маленький.

– Все, – сказал Женька. – Пять минут прошло. Осталось две с половиной. Ты остаешься или идешь?

– Остаюсь, – сказал я. – Дома скучно.

– Да, – с уважением посмотрел на меня Женька. – Дома скучно. А ты отогрейся и опять выходи.

– Во второй раз не выпустят, – сказал я. – Сейчас тридцать градусов. Вороны падают на лету. Только человек такое может выдержать.

– Да, – сказал Женька задумчиво. – Человек и не такое может выдержать. Вон один мужик плыл по океану восемь дней. И ничего.

– Я бы так не смог, – сказал я. – Я акул очень боюсь.

– Я бы тоже не смог, – сказал Женька. – Но только из-за ноги. Акул можно ножом напугать. И еще им какую-то палку вставляют в рот. Они челюсти сжимают, а закрыть не могут.

– Нештяк! – сказал я. История про акул мне понравилась. Правда, я уже плохо чего соображал. «Может, домой пойти вместе с Женькой?» – как-то лениво, как будто сквозь туман подумал я.

Но Женька почему-то никак не уходил. Хотя уже прошло гораздо больше двух с половиной минут.

– А ты чего, волю испытываешь? – спросил он.

– Ничего я не испытываю, – сказал я, немножко подумав. – Гуляю.

– Колупаева ждешь? – разочарованно спросил Женька. – Ну ладно, тогда жди. Только он, по-моему, уже не выйдет. Ладно, пока!

И Женька побрел обратно к дому.

Я смотрел ему в спину и чуть не плакал. Все, буквально все меня бросили! И Колупаев, и Женька. И даже мама, которая уже давно могла бы выйти или показать в окно, что эксперимент на выживание пора заканчивать. Нет, она где-то там прячется, подсматривает и ждет, пока я сам сломаюсь.

Ну что это за странная позиция? Нет чтобы сказать: Лева, быстро домой!

Трудно же ведь решить это самому! Очень трудно!

Колупаев явно дрых непробудным сном. Или валялся при смерти с температурой сорок. Потому что спокойно смотреть, как я тут замерзаю во цвете лет, конечно, он не мог. Такого душераздирающего зрелища не могла бы вынести ни одна живая душа. Хотя нет, почему ни одна? Всего-то два человека решили спасти меня в это утро от полного и окончательного замерзания, остальные смотрели с интересом из окошка, слушали радио и жевали бутерброды.

Воздух стал какой-то совершенно синий.

Было нестерпимо красиво и очень грустно. Я решил, что, пока я еще живой, надо попытаться добраться до дома. И сделал несколько шагов к подъезду.

И тут во двор вышел Колупаев. Он бежал ко мне, поскальзываясь на снегу, здоровый и розовощекий, и махал руками.

– Попозже выйти не мог? – спросил я его.

– Ты чего, ненормальный, что ли? – заржал Колупаев радостно. – Хороший хозяин собаку...

И тут он осекся, заметив, как я изменился в лице.

– Мать не выпускала! – зловещим шепотом заговорил он. Этот его шепот действовал на меня совершенно особым образом – я начинал верить каждому слову Колупаева. – Я тебе из окна махал-махал, а ты не видел! Ну вот. Чего, правда, не видел, как я из окна машу?

– Не видел, – честно признался я.

– Понятно, – сказал Колупаев и взглянул на свои окна. – Окно отсвечивает. Видишь? На солнце.

Я посмотрел на его окна. От них действительно отражались огромные солнечные зайцы и слепили меня.

– Потом вижу, вы с Женьком какую-то крепость делаете, ну я и уговорил мать. Знаешь что... Ты сейчас домой иди, а мы с тобой часа в три встретимся. Ладно?

* * *

Но встретиться снова с Колупаевым в этот день мне было не суждено.

Мама напарила мне ноги, уложила в постель, обмотала горло шарфом и плачущим голосом сказала, что если я завтра заболею и не пойду в школу, она меня никогда больше не выпустит гулять.

Почему-то я не испытывал никакой обиды.

Двор, с его одиночеством, паром из-под земли, невероятным солнечным блеском, густым синим воздухом и снегом по грудь, стоял перед глазами.

Никогда еще мне не доводилось так хорошо и красиво погулять одному.

Да и поболеть я был не против. Очень уж не хотелось завтра идти в школу.

Я закрыл глаза и заснул. Мне снилась дохлая ворона, которая лежит на снегу, а потом встает и идет.

Да она не умерла, она просто спит, думал я во сне.

Потом мне приснились ледяные горки. Их у нас рядом не было, приходилось идти довольно далеко, в чужие дворы, к Рочдельской улице.

Там Колупаев спускался вниз на прямых ногах и держал меня перед собой в охапке.

Я выскальзывал из его рук, плюхался на ледяную дорожку, и он летел через меня, переворачивая следом за собой груду малышни.

Здесь мне не нравилось только то, что карабкаться вверх и спускаться вниз приходилось в густой толпе незнакомых людей.

Здесь, на горке, мир казался совсем другим, незнакомым.

Здесь люди играли в царя горы и съезжали вниз на железных санках, здесь запросто можно было получить снежком в глаз и нарваться на больших ребят, которые начинали тебя подробно допрашивать – кто ты и откуда.

Здесь зима была веселой и опасной. Она была жаркой. Жаркой до того, что хотелось приложить снег ко лбу. И к шее.

Но такая зима мне не нравилась.

Мне нравилась наша зима. С крепостью, которую мы строили много дней. С хоккеем без коньков, когда я стоял в воротах. С сосульками, которые мы сбивали и смотрели, как они тают в ладонях, а иногда ели.

Но что об этом рассказывать. Это и так все знают.

* * *

Я проснулся и подошел к окну.

Во дворе чернел силуэт Женьки. Он стоял у тополя и сбивал сосульки огромной палкой.

Иногда Женька оглядывался на мои окна.

Я прижался к стеклу.

Во дворе было слишком темно. Но в освещенном окне Женька должен заметить мою фигуру! Я начал делать какие-то знаки, но он все стоял и сбивал палкой сосульки.

– Даже и не думай! – сказала мама. – Даже и не мечтай!

После некоторой паузы мама шепотом сказала:

– Сумасшедшие какие-то.

А я еще долго не отходил от окна.

ВЕСНА

Весной мама доставала с антресолей мои резиновые сапоги и долго щупала их и мяла, прежде чем отдать мне.

– Не малы? – с надеждой спрашивала она. – Неужели нога за зиму не выросла?

– Ну как тебе сказать, – говорил я, расхаживая в сапогах по комнате. – Может быть, и выросла. Но не сильно.

– Да понятное дело! – в сердцах говорила мама. – На два размера больше покупала! Ну-ка, давай сними.

Я послушно кряхтел, снимая сапоги, а она относила их в ванную и проверяла, наливая полванны и окуная туда мои старые резиновые сапожищи красного цвета на толстой подошве, с полушерстяной тканью внутри голенища.

Сапоги у меня были, конечно, то, что надо.

– Ну-ка, встань в них! – кричала мама из ванны, и я шел в ванну, со вздохом снова обувал сапоги и вставал.

– Не чувствуешь? – с надеждой спрашивала она. – Не текут?

– Да не текут, мама, не текут! – кричал я из ванны, уже потеряв всякое терпение. – Выпускай меня скорее, а то уже нет никаких сил!

– Каких же это сил, интересно мне знать, у тебя нет? – подозрительно спрашивала мама, уперев руки в боки, что означало обычно ее готовность отстаивать свою точку зрения и свои принципы во что бы то ни стало.

– Мама, не надо! – говорил я. – Выпускай меня скорее, а то ноги вспотеют!

– Ох, горе ты мое луковое! – сокрушенно вздыхала мама и одевала на меня:

– пальто старое, с короткими рукавами, зашитое в двух местах, под рукавом и на локте;

– штаны от спортивного костюма с начесом;

– и старую отцовскую кепку...

Выпуская меня на улицу ранней весной, мама обычно произносила заготовленную речь:

– И учти, если заболеешь, я себе больничный брать не буду! Будешь лежать дома один с температурой, кашлять, а если хочешь, я вообще тебя лучше в больницу положу! Так что давай смотри!

И в этом патетическом месте своей речи мама захлопывала перед моим носом дверь, и я, не веря своему счастью, выходил во двор, под первые лучи жаркого весеннего солнца, выходил и сразу же начинал искать...

* * *

Я искал приложения своим силам.

В кармане у меня была маленькая железная лопатка, а если я не мог ее найти после зимы, я поступал еще проще – орудием труда мне служила обычная плоская деревяшка, типа досточки или даже любая толстая палка.

В принципе, я даже больше любил подручные, найденные во дворе орудия труда, потому что выходить во двор с лопаткой в кармане было в моем возрасте как-то несолидно. Тем не менее, лопатка есть лопатка, вещь удобная и практичная, поэтому если она попадалась дома под руку, я ее все-таки брал.

* * *

Главной же моей задачей было найти место для запруды.

* * *

Где делается запруда?

Запруда делается в самом быстром и бурном месте ручья. Она также делается в том месте, где не очень ходят люди. Кроме того, она делается в том месте, где полно лишней земли, камней, кусков асфальта. Можно, конечно, все эти материалы перенести из другого места, но это, во-первых, тяжело, а во-вторых, можно потерять время и запруда размажется, рассыплется, разрушится под напором воды, строй тогда новую. Начинай сначала.

А начинать сначала и так приходилось не раз и не два в течение весеннего трудового дня!

– Работай, негр, солнце еще высоко! – обычно говорил мне Колупаев, подойдя в самый неподходящий момент.

В принципе, подходящего момента и не бывает во время строительства запруд.

– Может, и ты поработаешь? – спрашивал я Колупаева с легкой издевкой, но и с тайной надеждой.

Могучие силы Колупаева мне бы очень могли пригодиться! Да и вообще, вдвоем веселее. Но Колупаев молча стоял и смотрел, как я работаю.

А я работал, работал, работал...

Трудно сказать почему, но ручьев в нашем дворе было какое-то невероятное множество.

И все они текли в разные стороны!

– Куда же они текут? – спрашивал я своего друга, пытаясь хоть в этом получить от него какую-то пользу.

Но Колупаев по-прежнему стоял и молчал.

Он молча смотрел, как я леплю запруду из всех подручных средств: из мерзлой земли, в которой куча мелких камешков и осколков стекла, из сырых асфальтовых кусков, которые можно отламывать, как шоколад, из битого кирпича, из веток и прутьев, которые валяются весной почему-то в большом количестве, из настоящей глины, которая невесть откуда появляется вдруг из-под разрытой почвы и на глазах становится мягкой, из железных обрезков какой-то ржавой и ни на что не годной трубы, из ржавой же пружины, из бутылочных пробок, из старых молочных пакетов, из...

– Слушай, а из собачьего говна ты тоже запруду будешь строить? – с интересом спрашивал меня Колупаев, садясь на корточки.

– Буду, – отвечал я прямо и честно, продолжая насыпать грунт и утрамбовывать его носком сапога.

– А зачем? – недоумевал Колупаев. И продолжал свою речь так: – Вот смотрю я на тебя, Лева, вроде ты неглупый пацан. Вроде бы мама с папой у тебя уважаемые люди. Вроде бы поговорить с тобой можно на разные темы. А как весна придет, ты опять начинаешь этой ерундой заниматься! Кому нужна твоя запруда? Объясни мне, Лева!

На это я отвечал ему обычно таким образом:

– Лучше ты мне объясни, наконец, почему в нашем дворе ручьи текут в разные стороны? У нас тут что, дельта Нила? Или Амазонка в период дождей? Ты посмотри вокруг, что тут делается! Конечно, я понимаю – весна, таянье снегов, на реке ледоход, с крыш каплет первая капель и все такое прочее. Но как же могут ручьи течь в разные стороны, да еще в таком вот количестве? Ну ладно бы они текли только в сторону Москвы-реки, это было бы еще хоть как-то понятно. Все-таки мы живем на улице Трехгорный вал, из чего можно сделать вывод, что древние люди насыпали тут какой-то типа холм. Соответственно, от нашей улицы идет крутой спуск к реке. Но вот этот-то ручей, этот! Ты смотри, Колупаев! Он же ведь течет в обратном направлении! Он же течет в сторону центра! Он же явно бежит к улице Заморенова, а от нее – к площади Восстания!

И тогда Колупаев делал несколько огромных шагов, провожая путь моего ручья до определенного места.

Возвращаясь оттуда, он говорил так:

– Ха-ха-ха, Лева! Ты думаешь, твой ручей течет в сторону центра? Ты думаешь, он втекает в бурный поток таких же весенних вод? Ошибаешься, Лева! Этот ручей впадает в канализационный люк! Он гулко шумит под землей, смешиваясь с нечистотами, можно даже сказать, с писями и каками!

Ну как, как я мог объяснить Колупаеву значение и смысл запруд? Как я мог объяснить ему значение талой воды, ее удивительной обжигающей и в то же время мягкой прохлады? Как я мог доказать, что нигде так не отражается солнце, как в текущем ручье, – ни в окне, ни в зеркале, ни в гладком пруду?

– Смотри, Лева, галки прилетели! – орал Колупаев над моей головой, и я задирал доверчиво голову к небу, а мой друг в этом время одним страшным движением каблука разрушал к черту мою драгоценную запруду, все ее башенки и шлюзы, всю ее небесную архитектуру.

– Ты что делаешь! – орал я. – Совсем уже, Колупаев, умом рехнулся!

– Твоя запруда – неправильная, – вежливо отвечал он. – Она не учитывает силы потока. И ее все равно ждет скорая гибель. Мы построим запруду в другом месте. Это будет гигантское сооружение...Можно сказать, стройка века.

– Мы? – недоверчиво спрашивал я Колупаева.

– В смысле ты. Но под моим руководством. Я тебе буду помогать.

Колупаев засучивал штаны до колен и начинал действительно помогать мне, скромному строителю запруд.

План его и в самом деле был грандиозен.

В том месте, где благодаря яме в асфальте ручей образовывал небольшое естественное водохранилище, Колупаев начинал возводить что-то огромное, типа рва. Он приносил землю прямо руками, одетыми, правда, в мои перчатки, которые Колупаев предусмотрительно нашел в кармане моего пальто.

Он укладывал руками в моих перчатках в эту огромную кучу вязкой, хлюпающей земли самые настоящие большие кирпичи.

И скоро лужа-водохранилище разливалась до таких размеров, что рядом с ней просто нельзя было пройти.

– Мальчики, что же вы делаете? – ласково спросила нас как-то раз миловидная женщина, вся сияя на солнце от весны, счастья и любви. На ней было хорошенькое розовое пальтишко и темные чулки.

– Мы? – басом сказал Колупаев в подвернутых штанах. – Запруды делаем! – и вдруг начал прыгать на месте, обливая и меня, и розовую женщину, и себя в том числе, мутными потоками талой воды.

Женщина, осыпая нас ругательствами и оскорблениями, убежала прямо по луже.

– Ты что же делаешь? – строго спросил я его.

– Я ее застеснялся! – доверчиво объяснил Колупаев причину своего поведения.

И тогда я начал смеяться.

Я смеялся так, как не смеялся целую зиму. Я ржал, как лошадь. Я хрипел, как раненный в грудь. Колупаев отвел меня к песочнице, и я стал валиться в нее, как подкошенный.

– Лева, ты здоров? – заботливо спросил меня Колупаев. – Может, ты переохладился? Кстати, у тебя из носа текут сопли.

Часто ли у вас так бывает в жизни: после наступления абсолютного восторга и счастья вдруг выясняется, что подкралась какая-то пакость?

У меня – часто. Вот и тогда, после момента счастья, я вдруг обнаружил, что Колупаев прав. Мои руки от холодной воды совершенно задубели, ноги замерзли, и я начал мелко дрожать. Заметив это, Колупаев стал водить меня по двору кругами, держа за плечи. Но это не помогало. Я продолжал глупо хихикать и вытирать сопли. Тогда он усадил меня на край песочницы и сказал:

– Лева, сейчас ты убедишься, что на самом деле вокруг не холодно, а очень жарко.

Он снял мои перчатки и брезгливо, двумя пальцами отдал их мне, мокрые и грязные. Я сунул их в карман, а Колупаев, напротив, достал из своего кармана маленький стеклянный предмет – линзу, выпавшую из очков.

Колупаев поймал солнечный луч и направил маленькое солнечное пятнышко на мою ногу. Из ноги начал подниматься пар. Потом стало жарко. Потом я заорал благим матом:

– Ты что делаешь, гад? Ты что делаешь, Колупайский! Мне же больно!

– Ты хочешь идти домой? – нежно и ласково спросил меня Колупаев. – Нет? Тогда учти: только солнечный ожог может избавить тебя от переохлаждения и заболевания. Давай руку.

– Нет! – заорал я страшным голосом.

– Как хочешь, – равнодушно сказал Колупаев и спрятал стеклышко.

Я немного посидел, а потом немного походил.

Зубы мои по-прежнему стучали. Очень хотелось домой, в тепло. Но я пересиливал себя. Во-первых, мама будет страшно злая. Во-вторых...

Во-вторых, очень не хотелось уходить от этой весенней воды! С ужасом и восторгом, в который раз в своей жизни, я вдруг понял, что Колупаев опять оказался прав!

– Колупаев, а у меня будет настоящий ожог? – спросил я.

Он важно кивнул.

– А меня в больницу не повезут?

Он отрицательно помотал головой.

– А я согреюсь?

Он взглянул презрительно.

– Ну, поехали! – сказал я.

Я положил Колупаеву на коленку свою руку.

Рука торчала из короткого рукава почти до середины.

Колупаев направил солнечное пятнышко на запястье, чуть выше кисти.

Я молча ждал.

– Терпи! – сказал Колупаев.

Я зажмурился и стал ждать.

Вокруг меня сразу вспыхнули радужные пятна, как всегда бывает, когда зажмуришься на солнце. В этот раз они были какой-то невероятной величины, они плавали вокруг и то поднимались высоко, то ныряли глубоко вниз.

Руке стало больно.

– Терпи! – сказал Колупаев.

Радужные пятна вокруг стали носиться туда-сюда с бешеной скоростью.

– Не могу! – заорал я.

– Терпи! – заорал Колупаев.

Радужные пятна вспыхнули и зажглись в моей голове огромным костром!

– А! А! А! – заорал я, вырвал руку и стал бегать вокруг Колупаева, осыпая его проклятьям и ругательствами.

– Безмозглая скотина! – орал я. – Фашист! Ставишь опыты на людях!

– Тебе холодно? – спросил Колупаев.

– Нет! Нет! Нет! – заорал я.

Хотя зубы мои по-прежнему стучали, мне действительно перестало быть холодно. Я вдруг резко почувствовал тихую теплоту, которая открывается в промежутке между обжигающим солнцем и ледяной водой. Теплота была повсюду. Она была в ветре, который дул мне прямо в лицо. Она была в кучах грязи, которые высовывались из-под снега. Она была в кошках, которые как мертвые лежали на нагретом асфальте возле подъезда и грелись.