Текст книги "Роман, который так и не окончен"

Автор книги: Борис Гребенщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Гребенщиков Борис , 'Аквариум'
Роман, который так и не окончен

Гребенщиков Борис

Р О М А Н, К О Т О Р Ы Й Т А К И Н Е О К О Н Ч Е Н

ибо я люблю странное.

Может быть, вы поймете, о чем я говорю.

И я посвящяю страницы, лежащие перед вами

людям, идущим впереди на шаг.

Глава первая

Вечерело. Солнце описывало последние круги над горой

Крукенберг, и в зарослях кричащего камыша уже пробовали

голоса молодые копношаги. Время от времени один из них,

должно быть, самый молодой, путал строчки распевки, и

тогда фоома начинал что-то сердито бормотать. А с реки

доносилось хлопанье и сопение пожилого краппенштрофеля,

который пытался перебраться на тот берег, и вот уже

полчаса неуклюже топтался перед водой, мутными зелеными

глазами бессмысленно смотря на мелькающих в глубине

рыбок.

– Что-то кум Фостеклосс сегодня не торопится,

сказал старик Дер Иглуштоссер своему соседу и глубоко

затянулся. Старик Ван Оксенбаш послушал эту тираду,

глубокомысленно почесал себе за ухом, поудобнее устроился

на мешке с дурью и, распечатав новую пачку колес, сказал,

ни к кому особенно не обращаясь:

– Говорят, кум Фостеклосс сегодня что-то не

торопится.

Старик фон Фостеклосс почесал затекающую со сна ногу

и поднялся с места. Старик Дер Иглуштоссер проводил

взглядом его удаляющиеся валенки, кокетливо обшитые по

верху брабантскими кружевами.

– что-то наш кум Фостеклосс стал больно тяжел на

под'ем, – раздумчиво проговорил он, окутываясь после

каждого слова клубами ароматного зеленого дыма.

– Под'ем, под'ем, под'ем, под'ем, – встрял в

разговор мохнатый ревербер, высунувшись из-за кипы пустых

мешков. Старик Ван Оксенбаш кинул в него колесом, и

ревербер весело ускакал, зажав его в передних лапах.

– Так ить ему несладко, почитай, уже лет сорок он

его через мост проводит, коли не больше, а погоды-то

нынче развне стоят, хорошо, если как сивоння, все тихо, а

вон позапрошлым летом как тухлый туман стоял неделю, так

он аж скафандр надевал, чтобы до моста дойти, или вон

давеча – Краппенштрофель заснул на бережку, а кум вокруг

ходит, шшупом его шпыняет да будит, будит, чтобы к тому

времени на погост дойти. Тоже волнениев-то ему на долю

хватает, хошь если здраво рассудить, так ить порядок

такой вышел, что хошь ни хошь, а надо ему Краппенштрофеля

через мост перевести, а то иначе как же он через речку

перейдет, воды-то он боится... – так сказал старик ван

Оксенбаш и с'ел еще одно колесо.

Между тем тьма сгущалась. Над гнилой деревней

поднялся огромный корявый палец и уставился в небо.

С погоста тарталак донесся чей-то сдавленный крик, и

два матерых прустня соскочили с гребня крыши и, тяжело

перебирая крыльями, полетели в ту сторону. Заскрипел

песок под ногами возвращающегося старика фон Фостеклосса.

За ним тянулись унылые трипплеры. Увидев сидящих

стариков, они присмирели и побрели обратно к реке.

– А что, кум Фостеклосс, – сказал старик ван

Оксенбаш, – не осталось ли у тебя крутой азии?

Старик фон Фостеклосс раскашлялся, затем ворчливо

сказал:

– У самого-то будто нет!

Однако он потянулся к мешку, но тут старик дер Иглуштоссер подергал его за рукав:

– Что-то у тебя, кум Фостеклосс, трипплеры пошаливают!

А и вправду, один из трипплеров не только не ушел обратно в реку, а, напротив, приблизился к старикам и, вежливо стянув с головы огромную шляпу с перьями, представился:

– Приветствую вас, мудрые старики! Имя мое Рип Ван Винкль!

Старик ван Оксенбаш недоуменно воззрился на пришельца и, внимательно осмотрев его с головы до ног, пришел к выводу, что вышеупомянутый вовсе не является трипплером, и даже выглядит, как подобает воспитанному молодому человеку. Действительно, незнакомец был одет в весьма солидный, хоть и малость заплатанный хитон, на ногах у него были добротные дорожные сапоги, кудри его были аккуратно уложены в косу, и имел он весьма приятное усатое и бородатое молодое лицо.

Молчание прервал старик Дер Иглуштоссер, который, видимо, не полностью доверившись своим глазам, на всякий случай осведомился:

– Да уж не трипплер ли вы, о вьюнош?

– Нисколько, о почтенный старец. Настолько нисколько, что я даже отдаленно не подозреваю, о каких именно трипплерах идет речь: о тех ли, что имеют обыкновение читать стихи загробными голосами в болотах севернее ущелья зеленой машины, или о тех, что сооружают в песках воздушного берега странное сооружение, которое мудрые люди именуют чузингрой. Если об этих, то я совсем не принадлежу к их числу.

Закончив тираду, молодой человек сел на песок и веселым глазом поочередно оглядел стариков. Они тем временем набили еще по трубочке и, не спуская любопытных глаз с незнакомца, выпускали один за другим клубы дыма, да настолько ароматного, что даже гипербык в зарослях стебовины неподалеку шумно запыхтел и завертел головами. Старики явно не торопились нарушать молчание, и рип ван винкль сделал это за них:

– Позвольте узнать, о почтеннейшие, уж не дурь ли вы курите? – спросил он, хитро поблескивая глазом, на что старик ван оксенбаш степенно отвечал:

– Ее, вьюнош, ее.

А старик Дер Иглуштоссер немедленно добавил:

– Крутую азию! – и подкрутил ус, давая понять, видимо, что курить крутую азию, сидя на собственном мешке с дурью в вечерний час на околице села Труппендорф является привилегией таких почтенных людей, как он и два его давнишних приятеля. Но незнакомца не обескуражил тон, которым была произнесена эта сентенция.

– В некоторых местах, в которых я бывал на протяжении моего странствия, сказали бы, что вы, о почтенные старики, торчите по-гнилому, – сказал он и, не давая старикам обидеться на эти слова, быстро продолжал: – Я могу предложить вам кое-что, чего, может быть, вы еще не пробовали. Когда я проходил провинцию Бхандай в Восточном Бхуропатре, там ихний далай-лама подарил мне на память мешочек, на котором вышиты священные слова четвертого гимна раджи ксенпутра. Вот он, этот мешочек, с этими словами он ловко достал из потрепанного мешка маленький кисет, – и в нем – индийская конопля.

Эта неслыханная речь так поразила стариков, что у них даже погасли трубки, а к тому времени, когда старик Дер Иглуштоссер открыл было рот, чтобы сказать что-то, его трубка уже была туго набита той самой коноплей, о которой говорил незнакомец, более того, конопля была из того самого мешочка, о котором шла речь. Что окончательно доканало почтенного старца, так это то, что трубка уже дымилась. Ничего не стал он говорить, а только закрыл рот и хорошенечко затянулся.

Вновь воцарилось молчание, которое Рип Ван Винкль сразу не торопился прервать, а прервал его старик фон Фостеклосс, который в крайнем изумлении возвел глаза к небу, поводил в воздухе руками и блаженно заявил:

– Кум Иглуштоссер, Кум Оксенбаш, а я ведь торчу!

Но старики ничего не ответили ему, а лишь продолжали дымить своими длинными трубками, только старик Ван Оксенбаш повращал стариком фон Фостеклоссом на все сто процентов, а Рип Ван Винкль достал из своего мешка обширную записную книжку и, повернувшись к реке, задумчиво созерцал пейзаж. Солнце наконец зашло, и из болота на том берегу стал подниматься фиолетовый туман, в котором время от времени что-то сверкало. Из-за поворота шоссе выползла какая-то машина, через метров пятьдесят она остановилась, и в лесу за дорогой немедленно появились светящиеся силуэты, то ли замедленно бегущие, то ли танцующие. Машина вздрогнула, испустила клуб ярко-зеленого дыма и тронулась с места; проехав немного, она остановилась, и все началось сначала. В машине явно никого не было. Это зрелище, судя по всему, немало позабавило юношу: он улыбнулся и что-то записал в свою книжку, потом захлопнул ее и перевел взгляд обратно на дорогу. Но долго наблюдать за этим странным методом передвижения ему не пришлось – около самого моста из придорожного кустарника выскочил сьюч и, глубоко стеная, перебежал дорогу перед самым носом машины. Она задрожала, окуталась клубами дыма и, сорвавшись с места, переехала мост и на полной скорости исчезла за поворотом.

Все еще улыбаясь, рип ван винкль перевел взгляд на долину, но в это время со стороны кайфоломни донесся звон колокола, протяжно закричали конвесторы, и на горе вспыхнули синие огни, возвещавшие начало вечернего симпозиума. Шум вывел торчащих стариков из состояния оцепенения, и старик Дер Иглуштоссер, тщательно откашлявшись, заметил:

– Да, кумовья, такого я не пробовал со времени большого медицинского каравана.

Старик фон Фостеклосс, не открывая глаз, пробормотал:

– Обои, обои, смотрите, какие большие рулоны... Катятся, катятяся... – и опять погрузился в мутную воду прихода, где на его старую голову падали лиловые булыжники, превращаясь в пачки невероятно больших колес, и бритый корзинин говорил в телефонную трубку: "приход номер два, приход номер два", и никак не мог спихнуть с себя маленьких игрушечных поросят, но старик Дер Иглустоссер не стал выводить его из этого блаженного состояния, ибо много видел он всяких приходов на своем веку и хорошо знал, что приход – это не дверь на дереве, в которую как войдешь, так и выйдешь. Вместо этого он зажмурился, тщательно протер глаза, затем открыл их, сначала левый, потом правый, вынул из кармана монокль слоновой кости и половинку фирменного поляроида и вставил их на должные места своего морщинистого лица. Проделав вышеописанные махинации, он воззрился на молодого ван винкля, и в глазах его, при этом хорошо видные через упомянутые зрительные приборы, горел огонек интереса:

– Откуда же ты пришел, о неслабый вьюнош? – спросил он, удовлетворив, наконец, свое зрительное любопытство и придя к выводу, что, несмотря на свой чрезмерно молодой возраст, незнакомец ему положительно нравится.

– Мой путь долог, о почтенный старец, – ответил ему Рип Ван Винкль, и облачко задумчивости промелькнуло на его челе, но оно исчезло так же мгновенно, как и появилось, и он продолжал: – сейчас моя дорога лежит из каменных столбов ярпацара, где я провел три месяца, изучая древние рукописи секты за.

– Зачем же они были нужны тебе? – снова спросил старик Дер Иглуштоссер, немало пораженный ученостью молодого собеседника.

– Мудрецы секты за искали дорогу в дхарму, ответствовал Рип Ван Винкль и улыбнулся, ожидая новых вопросов, но тут доселе молчавший старик Ван Оксенбаш встрепенулся и проговорил:

– Дорога в дхарму...

Старик Дер Иглуштоссер удивленно взглянул в его сторону, ибо не ожидал от своего чудаковатого товарища каких бы то ни было реплик, но тот не заметил этого, он ничего не мог заметить сейчас, ибо всколыхнулось что-то в его глубинах, и весь он замер, прислушиваясь к голосам, которые что-то шептали, повторяли в колодцах его воспоминаний. Словно в какой-то полудремоте он увидал себя, молодого и полного сил в залитый солнцем год говорящей звезды, веселые дни и ночи, походы в черный лес, смех ивянок среди изумрудных ветвей дерева синх и запыленного седого мудреца в фиолетовом плаще с пурпурным пентаэдром на четырех серебряных цепях. Он говорил:

– Дорога в дхарму тяжела и далека, лишь вам она под силу, вам, у которых глаза не закованы в пелену рассудка, а сердце не заковано в цепи здравого смысла.

И, забывшись, старик Ван Оксенбаш повторял снова слова, отозвавшиеся эхом в его душе в тот далекий солнечный год:

– Легко найти тропинку, ведущую к этой дороге...

И чей-то незнакомый голос продолжал за него:

– Стоит лишь обратить глаза к солнцу в небе души твоей.

Старик Ван Оксенбаш открыл глаза. На землю неслышно надвигалась ночь, и, сидя на песке перед ним, улыбался юноша, чей взгляд был подобен дуновению ветра.

Обрывок бумаги

нить горизонта сожжена зарей,

и снова нам рассвет отдал дороги.

Мы разорвали кандалы времен,

чтоб говорить с незнающим имен,

переступая новые пороги,

и только песней путь не озарен...

Глава вторая

Перейдя мост, он остановился и, прислонившись к замшелому дереву, огромному столбу, закурил, потом медленно поднял глаза и впервые увидел лес так близко. Что ж, это зрелище заслуживало всех прочувствованных эпитетов, которыми оно награждалось во всех концах света, причем обычно теми людьми, которые в глаза не видели местности вокруг гнилой деревни, а про черный лес слышали только в придорожном кабаке из уст человека, который бывал там не больше, чем они сами. И, млея от ужасов и непонимания, они говорили об этом страшном лесе, лесе-беззаконнике, лесе-убийце, описывая ужасы и безобразия, которые он являет заблудившемуся путнику, которыми он сводит его с ума. Вереща от возбуждения, брызгая слюной, махая руками, они заклинали не искать туда путей, держаться в стороне от всего, что может быть лесом, и говорили, что, побывав там, они навсегда зареклись бродить по подобным местам и навсегда стерли из памяти дорогу в лес.

Он стоял, огромный и могучий, чистый от всей грязи слов, которая налипла на него, как будто он впервые позволил смотреть на себя человеку. Черные тени гигантских деревьев сплетались с маленьким кустарником, в лунном свете равномерно покачивалось кружево папоротников, и во мрачной глубине холодно мерцали синие огоньки. Уинки, сидел не шевелясь, чтобы не нарушить эту беззвучную песню, которая захватила его, захлестнула и понесла в странном и неподвижном танце. Кольца дыма свивались и развивались, словно образовывая на мгновения надписи на неведомых языках, рисуя что-то, о чем-то говоря. Покурив, он встал, легко сбежал с откоса дороги и вошел в лес.

Фрагмент 2

Уинки поудобнее устроился на мягком мху, привалился спиной к шершавой коре дерева и облегченно вздохнул. Тянуться за сумкой ему было лень, и он начал прикидывать, через какое время он сможет без всякого ущерба для своего блаженства достать оттуда сигарету. Не успев еще окончить эти приятные размышления и повиновавшись, наконец, своему туманному чутью, он поднял-таки голову и посмотрел вверх. Не то, чтобы он особо удивился, нет, он скорее воспринял все как должное. Во всяком случае, зрелище, представшее его глазам, его явно не запугало. Откровенно говоря, он даже словил на нем определенный кайф, ибо рано или поздно ожидал чего-либо подобного, а к таким вариациям на тему реальности он привык с детства, однако это помогло ему отвлечься от блаженного созерцания своих ботинок. Рискуя вывихнуть себе какую-нибудь из конечностей, он потянулся к сумке, закурил, и только тогда перевел взгляд на висящего слева от него человека.

Прикид его находился именно в той стадии поношенности, которая позволяла заподозрить в нем коренного жителя леса. А был тот повешенный человек лет этак сорока, с окладистой черной бородой, и глаза его, спокойные и доброжелательные, были скошены на винкля, по его виду никак нельзя было сказать, что он испытывает какое-либо неудобство от своего положения, и только узел грубой веревки, торчавшей за его затылком, и малость неестественная посадка головы наводили на мысль, что этот человек, мягко говоря, мертв.

Уинки неторопливо курил, не сводя глаз с повешенного, тот висел себе и смотрел на винкля. Где-то вдалеке послышался одинокий звук скрипки: неведомый скрипач методично играл гаммы, сначала плавные, потом все более и более отрывистые, затем замолчал и начал играть какую-то неопределенную мелодию, судя по которой он был человеком, не лишенным некоторых странностей. Звук скрипки резко оборвался, и Уинки задумчиво выпустил струю сизого дыма.

– А что это он перестал играть? – спросил он.

Висельник укоризненно повращал глазами.

– Так ведь это эмуукский скрипач, – сказал он приятным хрипловатым тенорком, словно бы заржавевшим от долгого неупотребления.

Уинки не стал интересоваться дальнейшими особенностями стиля лесных музыкантов, а, помолчав немного, спросил:

– Ну, как висится?

– Да в общем-то хорошо, – охотно ответил висящий, вишу, все видно, все слышно, спокойно, думать никто не мешает. Только вот пить иногда охота, так ведь и дождь временами идет, глядишь, и напьешься вволю.

Уинки вытащил из сумки еще одну сигарету, потом спохватился и спросил:

– Курить хочешь?

– Спасибо, только курить мне как-то без кайфа, подумав, сказал висящий с оттенком легкой грусти в голосе и добавил:

– Да меня, откровенно говоря, и нет вовсе...

Дым синими струйками вился в неподвижном пушистом

воздухе. Вдали за деревьями мерцало зеленое пламя.

Фрагмент 5

Подходя к поляне, он заметил, что черные, странных очертаний деревья почти совсем скрыли от него происходящее, и даже о том, что перед ним поляна, он догадался только по всплескам голубого сияния и звучанию инструментов. Звучали они превосходно: торжественные, полные скрытой мощи, органные аккорды наплывали на мелодию скрипок, нежно пели флейты, и только время от времени странным диссонансом ухал паровой молот. Уинки так и не смог до конца уяснить себе, чем же хорош этот Бискайю Фрумпельх – непревзойденный мастер игры на хаммондском паровом молоте, хотя именно о нем шептали афиши, развешанные на боках неповоротливых сырвуйстверей и тщательно вписанные на каждом информационном дереве:

Электрических симфоний эмуукский регальный оркестр

Абиуцеала

исполняет третью симфонию ля мажор

Теофилиуса Сюртескьера

при участии неповторимого Бискайю Фрумпельха

в х о д о б я з а т е л е н

Уинки не решился не выполнить это странное предупреждение по поводу входа, ибо теперь, подойдя поближе к поляне, увидел, что, кроме оркестра там никого не было. Но сам оркестр представлял из себя настолько необычное зрелище, что Уинки сразу забыл о видимом отсутствии слушателей, предоставив глазам своим всласть вкусить прелесть созерцания. Оркестр, освещенный приятным голубым светом, был погружен в пучину исполнения. Смычки скрипачей слаженно пилили воздух, время от времени касаясь струн, что производило потрясающий звуковой эффект, контрабасист – краснощекий толстяк в декольтированном сзади розовом фраке – с такой энергией щипал струны своего огромного контрабаса, что, казалось, готов был выщипать их до основания.

То, что его инструмент пытался время от времени превратиться в молодое деревце, о чем неоспоримо свидетельствовали зеленые листочки, прорезавшиеся на грифе, когда контрабас замолкал, видимо, его ничуть не смущало.

Перед каждым музыкантом возвышалось странное сооружение, похожее на бред умирающего паука-сюрреалиста. Вглядевшись, Уинки понял, что эти конструкции выполняют в основном роль подставки для нот, страницы которых переворачивали порхавшие в воздухе огромные яркие бабочки. Наверху у каждой такой подставки красовалась подзорная труба; проследив, куда были направлены эти не совсем обычные для симфонического оркестра приспособления, винкль увидел главную фигуру вечера: на замшевом пеньке, чуть возвышаясь, перед оркестром находился маленький человечек, в котором по буйству движений можно было безошибочно угадать дирижера. Он метался по своему пню, размахивая руками, подпрыгивая и хватаясь за голову, он дирижировал всем, чем мог: руками, ногами, головой и даже, казалось, фалдами сюртука. Уинки попытался отыскать глазами паровой молот, столь разрекламированный в афишах, но огромный ствол дерева заслонил от него как раз этот угол поляны. Подвинувшись вправо, он наступил на чью-то ногу.

– Простите, – рассеянно пробормотал он, пытаясь все-таки разглядеть виртуоза – молотобойца через густую листву.

– Что вы, что вы, – возбужденно прошептал этот кто-то из тьмы и безо всякой паузы продолжал: – а что, вам нравится?

Винкль поморщился, ибо всегда не любил слушать и разговаривать одновременно, однако понимал, что молчанием не отделаться и ответил:

– Да, это весьма круто!

И продолжал наблюдать за знаменитым паровым молотистом, который в это время пришел в совершенный испонительский экстаз и, судя по всему, пытался засунуть голову между молотом и наковальней. Эта короткая реплика вызвала у невидимого собеседника целый шквал восторженного сопения и нечленораздельных комментариев, которые под конец сложились в более или менее понятное заявление о том, что Винкль – очень крутой и неслабый мэн, и что у него, у Винкля, то бишь, очень крутой и неслабый музыкальный вкус и он торчит от одной из самых крутых и неслабых команд мира. Винкль поднял голову, чтобы посмотреть на разговорчивого почитателя эмуукского регального оркестра, но в темноте разглядев только контуры собеседника, пробормотал: "ну да" и снова углубился в созерцание музыкантов. Тем временем концерт, судя по всему, подходил к концу, звуковая буря достигла своего апогея, рабочие конечности дирижера двигались с такой быстротой, что их не было видно, несравненный Бискайо Фрумпельх корчился в судорогах у своего молота, из которого исходили звуки, похожие на предсмертный рев сумасшедшего слона, наконец, дирижер подпрыгнул последний раз, молот испустил струю красного пара, и оркестр замолк. Свет стал относительно ярче и, несмотря на отсутствие слушателей, раздались громкие аплодисменты. Дирижер раскланялся с невидимой публикой, соскочил с пенька. Контрабасист вытер полой своего фрака пот со лба и погладил контрабас, который аж изогнулся от удовольствия и, немедленно выбросив массу зеленых побегов, без всякой помехи стал превращаться в дерево. Меж музыкантов забегали крохотные белые человечки, разнося прохладительные напитки; концерт был окончен. Чья-то рука дернула Уинки за рукав, обернувшись, он увидел своего разговорчивого соседа. Им оказался молодой человек лет двадцати со всклоченной шевелюрой, в майке, блестящей всеми цветами радуги, в немыслимо модных штанах, которые в силу своей ширины делали его похожим на пальму в кадке. Но лице его была написана восторженность, граничащая с идиотизмом.

– Потрясающе! Немыслимо! – сказал он. – правда?

Слово "сказал" мало подходит для описания его манеры говорить. Скорей сюда бы подошло слово "пробубнил". Уинки хотел как-то ответить, но незнакомец продолжал захлебываться словами. Довольно скоро Уинки уяснил, что этот веселый бормотун словил кайф от этого самого крутого джема в его жизни, что он лежит в ломах и крючках и если Уинки доверится незнакомцу в модных штанах, тот немедленно отведет его на неслабую торчальню, где можно

знатно обломиться и пришизеть.

Что ж, долго думать тут было не о чем – лес сам

прислал к нему провожатого.

– Это прекрасно, – ответил Уинки. – я иду с тобой.

Потом они уселись под огромным деревом, и Снупи попытался-таки что-то об'яснить. Уинки тщательно внимал невнятным речам своего спутника, но больше половины произносимого было настолько странным и запутанным, что впору сойти с ума. Почему, например, они должны были сидеть под деревом в течение, как минимум часа, он так и не понял, хотя до него дошло, что это связано с цветом мха, стаей мисстрей, гнездившихся на этом дереве, и чем-то вообще непонятным по имени вистроноциум. Поэтому он перестал слушать и начал озираться по сторонам. В верхушках деревьев, мерцающих зеленоватым светом, похожих поэтому на водоросли со дна гигантского аквариума, клубился туман. Может быть, это был не туман, ибо из него то там, то сям складывались очертания странных лиц, взирающих сверху на происходящее. Одно лицо уставилось даже на Уинки и весело ему подмигнуло, после чего сразу исчезло. Внизу, между деревьями, появлялись и исчезали силуэты более человекоподобных обитателей леса, и даже проехала какая-то машина, покрытая, впрочем, мхом и трухлявыми грибами. Сидящие в ней люди оживленно переговаривались. Насколько Винкль понял, это оживление было вызвано концертом, на котором, как это явствовало из речей Снупи, присутствовали не только все крутые торчальники и неслабые шизовики, но также и остальные менее ломовые мэны и мочалки, то есть практически все жители леса, имеющие глаза и уши.

Снупи вдруг встал, замахал руками и прокричал что-то совсем нечленораздельное. Адресовано это было, видимо, двум уже не очень молодым существам мужского пола, появившимся из-за вблизи стоящих деревьев. Седые волосы одного из них спускались до пояса, однако мирно соседствовали с солидным лысым лбом. Одежда его была обвешана, обшита и обита разнообразными финтифлюшками, колокольчиками и деталями музыкальных инструментов, что говорило о несомненной принадлежности его к классу поп-музыкантов. В руках он держал чашечку кофе, из которой постоянно прихлебывал.

Другой был одет более традиционно, но это компенсировалось огромной черной бородой и великолепными усами, а также прочими волосяными украшениями, из-под которых едва проглядывали нос и глаза. К поясу его был привязан небольшой гонг, на котором он безостановочно отстукивал какие-то ритмы.

Не прерывая своей горячей беседы, они помахали винклю и его компаньону и скрылись за деревьями.

– Это одни из самых ломовых мэнов в лесу, восторжено произнес Снупи, – они уже около пятидесяти лет собирают аппаратуру для своей неслабой команды и, говорят, скоро купят все до конца и начнут играть. Это будет невиданная крутота!

В этот момент седой снова вынырнул из чащи и быстрым шагом направился к ним. Подойдя ближе, он со странным выражением лица посмотрел на Снупи и, поколебавшись немного, проговорил просительным тоном:

– Послушай, Снупи! Ты извини, у тебя не найдется этак пятнадцати юксов на месяц, а? А то у нас на пищалке диффузор полетел. И потом, аппарат заводится – мы бы с первой игры отдали...

Снупи лихорадочно пошарил по карманам, но поиск этот не дал ничего. Тогда он протянул просителю золоченую пуговицу.

– Вот все. Мы тут на днях купили вкладку к приходам, так что сами сидим без капусты. Приходится слушать. Это крутота и умат! А вы-то скоро играть будете?

Седой музыкант обреченно махнул рукой:

– Эх, аппарат – лажа: фонит, да вот тут на днях фуза с крюком обещали дешево. С получки купим. Тогда и играть будем. Вот диффузор починим и будем.

Он посмотрел на пуговицу и, подумав, взял.

– Спасибо, Снупи. Я ее на колонку приколочу. Пусть висит для пущего облома. А ведь это круто будет пуговица на колонке. Такого еще ни у кого не было. Да, мы их всех этим забьем. Они у нас еще поторчат. Ну, спасибо, Спасибо.

Воодушевленный, он убежал. Снупи торжественно проводил его взглядом, полным преклонения перед музыкантом и гордости за свою пуговицу. А Винкль осторожно осведомился:

– А как тут у вас с музыкой?

Тут же ему пришлось пожалеть о своем неосмотрительном вопросе. Снупи вытаращил глаза, судорожно задергался и стал выпускать ошеломленное шипение, производя впечатление человека, которого укусил за ногу собственный книжный шкаф.

– Снупи, Снупи, я пошутил, – попытался было исправить положение Винкль, но все было бесполезно – его модный провожатый глубоко впал в ту малоисследованную область, которую часть называют ломами и крюками. В это темное место на глобусе человеческой психики не заходил ни один первооткрыватель, ни один естествоиспытатель не смог составить его карту или перейти вброд с тем, чтобы узнать его глубину. Лишь заблудившиеся путники время от времени возвещают отчаянными криками о том, что есть еще ломы на свете. Когда из темного леса доносится вопль попавшего в их плен, заботливые мамы, склонившиеся над колыбельками, успокаивают младенцев, говоря им:

– Торчи не так круто, детка, а то придут крюки и возьмут тебя!

Тогда ребенок перестает плакать, пытаясь представить себе эти загадочные крюки, и мирно засыпает за этим бессмысленным занятием. Маловеры и еретики говорят, что ломы – вовсе не река, не чащоба, а всего-навсего лужа, в которую успешно падают обдолбанные путешественники по жизни. Пусть их! У каждого века были свои убедительные доводы, предназначенные для маловеров. Думаю, этих доводов хватает и теперь, а достойные люди, не слушая болтовни маловеров, лежат себе в лужах, простите, бродят по возвышенно таинственной чащобе, испуская веселые крики; последуем же за ними, проследим их перепутанные пути.

Итак, вернемся к нашим героям. Прошло не так много времени, и Снупи вновь стал способен воспринимать происходящее. И только было он пустился в членораздельные раз'яснения, только было он начал заваливать винкля плохо понятной информацией о музыкальной стороне леса, как что-то засвиристело в листве над ними, и на мох упал медный начищенный самовар. Еще не успев удивиться этому, Уинки почувствовал довольно ощутимый удар по голове. С плеча его скатилось велосипедное колесо, в самом центре которого находился внимательно смотрящий на Винкля глаз. Снупи неожиданно быстро среагировал и, вскричав что-то, потащил Винкля из опасного места. Следом продолжали катиться разнообразные и странные предметы: швейная машинка на семи колесах с надписью "ищу зонтик", светящаяся буква "с", которую с натугой тащили два привязанных к ней карлика, пронзительно свистящие черепашки, прыгающие кубики и прочая многоногая, шумящая, расползающаяся во все стороны нечисть.

– Господи, ломы-то какие, – сказал Снупи, утащив Уинки достаточно далеко от извергающегося дерева. сигареты у меня вот чуть было не рымпельцировались.

Слегка ошалевший Уинки ничего не стал возражать на это и продолжал следовать за Снупи, боязливо поглядывая на близлежащие деревья.

– Да, – вдруг спохватился тот, – так ты знаешь, куда мы идем?

Когда Уинки выразил свою неосведомленность об истинном пункте их назначения, Снупи с жалостью посмотрел на него и, остановившись, торжественно заявил:

– В фан-клуб мистера крюка и психоделической водонапорной башни!

Из кустов высунулась чья-то рука, помахала в воздухе двумя поднятыми пальцами и сонно упала обратно.

– Да, – снова сказал Снупи, явно наслаждаясь возможностью привлечь в ряды поклонников крюка нового человека, – именно туда – к поклонникам наикрутейшей команды вселенной!

Тогда Уинки допустил еще одну неосторожность, которая чуть было не стала для него роковой.

– А что это за команда? – спросил он.

Снупи остановился. Снупи раскрыл рот. Снупи позеленел, завращал выпучившимися глазами и перестал дышать. Потом медленно и осторожно скосил один глаз на винкля, и лицо его стало постепенно принимать радостно-осмысленное выражение. Потом он сказал:

– Что?

Лес замер. Кругом замерли за одной ноге все жители и мирные обитатели, не успев опустить вторую на твердую землю. Снупи со все более и более расплывающейся на лице улыбкой закричал:

– Что-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о?!

Уинки упал на мох, зажав уши руками. С деревьев посыпалась разноцветная листва. Один ствол метрах в десяти от них покачнулся и замер в положении, опровергающем все законы физики. Такого крика, с тех пор, как рассеянный третьим словом повелителя акстер провозгласил начало великой битвы цефиаков, никто не слышал. Но тогда это кричала целая армия страшных воителей и непреклонных бойцов, закованная с ног до головы в горделиво блестевшие самовары и вооруженная мечами самопилами в комплекте с испорченными точилками для карандашей. А здесь... Уинки, все еще лежа, опасливо отнял руку от уха и прислушался. Вроде все было тихо. Птицы и лягушки снова начали квакать и петь. Гуляющие возобновили свою прогулку, и упавшее древо вернулось на свое место. Только из большой стеклянной кротообразной банки высунулась усатая голова и спросила: