Текст книги "Наледь"
Автор книги: Борис Можаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
И он сказал как бы между прочим:
– Так-то оно так... Но вот эти дома... Когда их должны построить?
– Еще в первом квартале сдать должны, – торопливо ответил Михаил.
– Что вы говорите? – удивленно воскликнул Воронов. – Вот ведь они какие, эти временные трудности...
– Людей у нас не хватает, – вяло ответил Синельников. – Вы же понимаете, что жилье требует большего количества людей, чем, допустим, бетон...
– Еще бы!
– То-то и оно... А впрочем, вы теперь командуете здесь, вам и карты в руки. Покажите, как надо избавляться от этих временных трудностей.
Синельников коротко попрощался и прошел к своему "газику". Шофера у него не было, он водил машину сам. Через минуту его "газик", оставляя рыжие клубы пыли, катил по разбитой грузовиками дороге.
Не понравился ему этот новый инженер. "Тоже мне ревизор... – думал он про Воронова. – Все с подвохом норовит. И, кажется, склонный к демагогии..."
Синельников в общем был доволен тем, что ему быстро удалось отделаться от Воронова. Вчера всю ночь главный инженер кутил с друзьями, а теперь у него трещала голова. Ему хотелось бы свернуть домой и поспать немного, но он опасался, что начальник ждет его специально и хочет проверить: когда уходит главный инженер на обед. А потом при случае напомнит ему: "Мы должны уходить с работы последними. Мы – руководители. За нами смотрят, равняются по нас..."
Синельников быстро гнал машину по красновато-желтой пыльной дороге с шершавым щебеночным покрытием к центру города, как условно назывался в Тихой Гавани район Управления. Здесь, среди двухэтажных домов на увалистой, точно спиленной сопке красовалось трехэтажное белое здание с тяжелым фронтоном. Оно строилось под трест, и теперь его просторные кабинеты, кроме Управления, занимал Дом техники, а на первом этаже расселились еще и монтажники.
Синельников быстро поднялся к себе на второй этаж. Его кабинет находился рядом с кабинетом начальника, а промежуточную комнату, как и обычно, занимала секретарша. Она встретила его приветливой улыбкой, кокетливо откинув голову и подставляя щеку для поцелуя.
– Что за глупости, Неля! – строго сказал Синельников.
– Да никого нет.
– Черт знает что! – недовольно проворчал он и торопливо поцеловал ее в щеку.
Это была совсем еще юная девушка с копной коротко остриженных черных волос, тонкошеяя и оттого похожая на черную хохлатую птицу. Она приехала сюда два года назад по комсомольской путевке, перебрала несколько профессий, пока Синельников не приютил ее у себя.
– Где Лукашин?
– Только что ушел на обед.
– Пешком?
– Разумеется.
– Моционит... Успею догнать?
– Конечно.
– Ну пока! Ступай обедать, Неля, – бросил на ходу Синельников.
Начальника догнал он на просеке, проложенной под высоковольтную линию. Лукашин стоял на тропинке возле стальной опоры и, прикрываясь рукой, смотрел наверх – там сидел, нахохлившись, ястреб возле свитого на самой макушке гнезда.
– Неплохо приспособился, а, деятель?! – заметил он, радостно щурясь. Умнейшая тварь.
Лукашин любил прогулки – его сухое, серого цвета, словно пропыленное цементной пылью лицо выражало постное благодушие.
– А может быть, он подстерегает владельца этого гнезда? Кто знает, поддержал разговор Синельников.
– Отвез новичка?
– Ознакомил.
– Ну, какое впечатление?
– Да не поймешь его: на вид – битюг здоровый, а ломается, как разборчивая барышня, – то ему не по душе, это не по сердцу!
Лукашин безмятежно улыбнулся.
– Да, на вид он ничего парень. Что ж, поживем – увидим.
4
Надежды Воронова на семейную жизнь не оправдались. Его невеста, или полужена, как он говорил, ответила, что приехать не сможет – очень занята...
И теперь он помимо воли своей в часы тягостного вечернего одиночества думал о ней, об их встречах, о прошлой ленинградской жизни.
Его поездку на Камчатку некоторые из друзей, и особенно она, назвали в свое время бегством сумасшедшего. В самом деле, доказывали они, уезжать из Ленинграда, из проектного института к черту на кулички рядовым производственником – дело совсем неразумное. К тому же Воронов занимался по вечерам в консерватории, и друзья видели в нем будущую музыкальную знаменитость. А она именовала его "мой композитор", и то, что это произносилось сперва в шутку, а потом вполне серьезно, было естественным. Воронов и не оспаривал их, он потихоньку от друзей завербовался на Камчатку и покончил с этой "музыкальной комедией", как он сам говаривал...
Воронов вспомнил тот летний день, когда он в расшитой рубашке с закатанными рукавами зашел в последний раз в проектный институт. За одним из столов с ним по соседству сидела она, Марина.
– Пошли, – поманил он ее.
– Куда ты меня ведешь? – спросила она в коридоре. – Что-нибудь случилось?
– Потом, потом скажу.
И только на улице, когда она отказалась идти дальше, он показал ей направление и билеты.
– Ты что, с ума сошел? – Она растерянно смотрела на него. – А как же я?
– Ты? – он в недоумении пожал плечами. – Если захочешь, то приедешь.
– Ты в самом деле уезжаешь? – спрашивала она с испугом. – Послушай. Сейчас же иди и сдай билеты.
– Марина, это невозможно...
– Как невозможно?! Что ты говоришь? А я для тебя ничего не значу?
Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала по-детски навзрыд. Он не ожидал такого исхода и растерялся. Женатыми они не были. И пожениться не собирались. По крайней мере в ближайшее время. "Не к чему нищету разводить", – думал Воронов. И в самом деле – получал он всего тысячу двести рублей, жил в каком-то чулане, Видов на прибавку и на квартиру никаких. Идти в зятья, в директорскую квартиру папы, не хотел, гордость не позволяла... Так они и жили недолгими встречами наедине да надеждами. И вдруг эти слезы при расставании!..
– Ну ничего, ничего, – он неуклюже утешал ее. – Пока поживешь здесь... А там видно будет, захочешь – приедешь.
– Поживешь, приедешь... – говорила она, вытирая слезы. – Как все просто! И он все уже решил за меня.
– Да ведь я один уезжаю.
– Боже мой! А я тебе просто знакомая? Да?
– Ну, виноват... Извини.
– Так почему же ты не посоветовался со мной?
– Я знал, что ты; будешь против, – простодушно ответил он.
– И это говорит человек, с которым столько пережито!.. А до него ничего не доходит! Спокоен, как деревянный истукан.
– Успокойся, успокойся, – он попытался обнять ее за плечи.
– Не трогай меня!
– Ну, хорошо, хорошо...
– Чего же хорошего?! – она обернулась к нему, тревожно смотрела в глаза. – Да что с тобой случилось? Какая тебя муха укусила? Зачем тебе нужна эта поездка?
Зачем? Что он мог ей сказать?
– Ты словно бежишь от чего-то? Может быть, от меня?
– Мариша! – он взял ее руку. – Я не могу тебе ответить так просто... Я еще сам многого не понимаю. Но ты здесь ни при чем. Тебя я люблю по-прежнему. Только не по себе мне как-то здесь. Будто я на чужом месте сижу и не своим делом занимаюсь.
– Почему не своим? Может быть, ты имеешь в виду консерваторию?
– Я – инженер, друг мой, и пора с этой художественной самодеятельностью кончать.
– Ну бог с ней, с музыкой! Но ведь ты проектировщик! Чего тебе здесь недостает?
– Какой я проектировщик! Я негр. И с меня хватит.
– А там тебе что, златые горы приготовлены?
– Мне уже тридцать лет... Я хочу жизни... Или по крайней мере настоящей работы.
– Пойми, Сережа, нам нельзя расставаться.
– Хочешь – я вызову тебя.
– И я стану домашней хозяйкой. Спасибо!
– Что-нибудь придумаем и для тебя.
– Сергей, не уезжай!..
Как давно это было! Казалось, не два года прошло с той поры, а целые десятилетия... Жизнь на пустынных морских отмелях, в глухих камчатских поселках, в заснеженных зимовьях. И все один, один... На Камчатку он не вызывал ее: боялся, что не приедет. Вот теперь позвал...
И все-таки он твердо знал, что поступил тогда правильно. Попав сразу по окончании института в проектный отдел, он смутно чувствовал какую-то скованность, неловкость, будто на него силком натянули тесный костюм и посадили в приличную незнакомую компанию. Его, деревенского парня, ширококостного, буйного, не могли приковать к месту расчетные нормативы, чертежная доска и справочники. Он потянулся к музыке – вспомнил увлечения детства: виртуозную игру на балалайке, гитаре... И даже духовой оркестр! На чем он только не играл. А потом и сочинять пробовал – песни, вальсы... Но суть оставалась все той же: полуголодная жизнь в чулане и все те же расчеты опорных узлов, подкосов, стоек...
Друзья коллекционируют марки, книги, значки и наклейки со спичечных коробок, мечтают о диссертациях и туристических походах, пьют по вечерам кофе с ликером. Воронов знал и чувствовал, что где-то рядом, как за стенкой, ворочается, шумно дышит, точно бык, другая – сложная и трудная жизнь с месивом и грязью, с нуждой и заботами. Живешь как в затоне, думалось иногда, и грызла душу растущая тревога. Так прошло четыре с лишним года. И наконец он решился.
Почему же в Сибирь, на Камчатку? Почему? Да разве так просто ответишь! Может быть, потому, что трудно начинать вторично с азов там, где неудачно сложилась твоя первая работа? А может быть, оттого, что его деревенскую натуру тянула из города та любовь к вольготной жизни на диких просторах, которая вековым корневищем проросла в душе русского мужика?
Он только знал, что его не тронула зависть к успехам товарищей. Не был он захвачен и этой газетной романтикой. Не подвига в борьбе со стихией искал он. Ему просто нужно было такое дело, чтобы совесть заглушить. Но разве там, в институте, не было дела? Было. Но не его, не его... Это он точно теперь знает. Каждый человек рождается для своего дела. Дело – это как жена. Много женщин на свете, но ты ищешь свою, единственную. Бывает, увлекаешься. Но все не то. Настоящая жена всегда только одна. Найдет ли он ее?..
Воронову неловко было стеснять Забродиных, да и скучно по вечерам торчать в Нахаловке. Он встретил как-то своего камчатского приятеля инженер-капитана Юрия Полякова, по прозвищу Юпо. Тот вечно участвовал во всяких комиссиях и постоянно принимал от Воронова построенные морские объекты.
– Душа моя! Какими судьбами? Где остановился? – засыпал Юпо вопросами Воронова. – Ну как, женился? Не приехала? Тогда переселяйся к нам, на "Монблан". У нас – общество...
"Монбланом" в Тихой Гавани назывался гарнизонный поселок – несколько двухэтажных домов, ютившихся по склону Вороньей сопки. Дома деревянные, грязные, с длинными коридорами, с косыми дверями и дырявыми дощатыми перегородками. Это были обыкновенные бараки, построенные каким-то рыболовецким трестом для вербованных рыбаков. Но один чудак завербовал в Молдавии три цыганских табора. Кочевать цыганам запретили. И не все ли равно куда было им ехать. Идти в море, ловить рыбу они наотрез отказались. "Мы ее туда не пускали, начальник..." А недели через две переселились в Приморск. Опустевшие бараки самовольно захватили офицеры и сверхсрочники...
Воронов с радостью переехал к Юпо и по вечерам пропадал теперь в бильярдной Дома офицеров.
Однажды он встретил там Синельникова.
– Хочешь с ним сыграть? – шепнул Юпо Воронову, кивая в сторону Синельникова. – Вот соперничек... Пантера, тигра!..
– Не хочу.
– Почему?
– Не нравится он мне.
– Глупости! Он отличный мужик, – сказал Юпо. – Я вас сведу сейчас.
У Синельникова как раз окончилась партия.
Юпо быстро подошел к молоденькому Лейтенанту в артиллерийских погонах и что-то шепнул ему на ухо.
– Чья очередь? – спросил Синельников.
– Я свою уступаю, – сказал, краснея, Лейтенант.
– Очередь моя... Но я передаю кий лучшему игроку. – Юпо демонстративно отдал кий Воронову и крикнул маркеру: – Папаша, открывай новый сеанс! Шарики запасные сюда! Новенькие!
Подошел маркер, молчаливый, горбатый старик, прозванный Квазимодой, и вывалил на стол из мешка все шары разом, словно картошку. Шары и в самом деле оказались новыми, без единой выбоинки. Юпо поставил их треугольником и подозрительно повел горбатым носом.
– Братцы, жареным пахнет. Кажется, кто-то горит. Это не ты, случаем, Петя?
– Цыплят по осени считают, – ответил Синельников и разбил шары.
Игра началась. Воронов ходил вокруг стола молчаливый и сосредоточенный. Он подолгу приглядывался к шарам, потом как-то внезапно сгибался и мгновенно бил, выбирая только крупные очки, на мелочь совершенно не обращая внимания. Удары его были резкие, сильные, красивые. Во всей игре чувствовался особый шик уверенного в себе и щедрого игрока. Он совершенно не интересовался битой, или, как говорят бильярдисты – "своим" шаром. И в этом был тоже шик. Играть с ним было легко. Синельников подбирал его небрежности и держался по счету вровень. Этот Воронов сегодня нравился ему, и, против обыкновения, за игрой он изредка перекидывался с ним фразами.
– Все в Нахаловке обитаете?
– На днях переехал.
– Где поселились?
– Пока на "Монблане".
– Значит, в гору пошли.
– Повезло.
– А какие у нас охотничьи угодья! – сказал Юпо.
– Это не по моей части, – ответил Воронов.
– А рыбалка?
– Не интересуюсь.
– Петр Ермолаевич, в таком случае покажите ему сикамбриоз.
Все засмеялись.
Это слово на языке Юпо означало – крышка.
Счет у Воронова перевалил за шестьдесят. На столе осталось всего два шара. И тут Синельников применил жесткую тактику – он стал придерживать свой шар у торцовых бортов. Это он умел делать отменно. Дело в том, что с торцов бильярдный стол подходил близко к стенам, и поэтому с торца приходилось играть коротким кием. Для Воронова это было неожиданностью; коротким кием он бил плохо, начал нервничать и проиграл.
– Еще одну партию? – спросил Синельников.
– Нет, – отозвался Воронов. – Удар потерял. Утомился, должно быть.
Они втроем вышли из бильярдной.
– Что бы нам этакое сотворить, друзья мои? – сказал Юпо.
– Может, выпьем ради знакомства? – предложил Синельников. – У меня здесь машина. Заедем ко мне, посидим.
– Идея! – сказал Юпо. – А там видно будет.
– Я не против, – согласился Воронов.
– Пошли.
Возле Дома офицеров стоял "газик" Синельникова. Они сели в машину.
– В магазин завернем, – бросил через плечо Синельников.
– Как будем пить? – спросил Юпо. – Может, малую шведскую эстафету осилим?
– Ну тебя к аллаху с твоими эстафетами, – сказал Синельников.
– Мельчает народ, – мрачно изрек Юпо. – Раньше мы уж если сходились, так минимум брали большую шведскую. А малую шведскую всякий начинающий сопляк пил.
– А что это такое? – спросил Воронов.
– Слышал, Петя? Он спрашивает! Вот что значит гражданка непросвещенный народ. – И, обернувшись к Воронову, Юпо пояснил: – Очень просто, малая шведская эстафета значит – три по двести. По стакану.
– А большая?
– А большая – три по триста.
В магазине взяли три бутылки коньяку, или, как выразился Юпо, – три банки. В дороге он предавался счастливым воспоминаниям.
– Н-да, было время... Понимали, что мальчикам повеселиться надо. Рестораны до четырех часов утра открыты... Бывало, придешь после культпохода: "Лялечка, три по три!" И несет она, моя милая, на подносике три пол-литра водочки и три огурца. Шик!
– Чему ты радуешься! – перебил его Воронов. – Тут плакать надо, а не радоваться. Все эти забавы от скуки нашей, а главное – от бедности. Кутеж с огурцом и водкой для нас уже событие. Высшую математику изучили и технику знаем, а вот по-человечески даже пить не умеем.
– Ого, да ты из современных! – воскликнул Юпо. – Эх, вы, бдительные. Что вы понимаете? Раньше мы в столовой коньяк распивали, и служба шла. А теперь в проходной обнюхивают тебя, как бобика: не пахнет ли спиртным? И чуть что, трах – и за борт. Каких людей посписывали с флота!
Синельников занимал половину небольшого коттеджа, обнесенного высокой оградой. В трех маленьких комнатах было тепло и уютно; на стенах висели рога сохатого, изюбря, косули, совиные чучела. Возле дивана и кровати валялись медвежьи шкуры; над кроватью висели ружья, охотничьи ножи и кортик.
Разглядывая все эти богатства, Юпо каждый раз говорил одно и то же:
– Живут же люди! Прямо черный барон этот Синельников.
На Воронова охотничье оружие и трофеи не произвели никакого впечатления, и он молча сидел на диване. Синельников возился над банками крабов и скумбрии.
– Петя, а чего бы тебе не жениться? Имея твои хоромы, можно такую птичку певчую отхватить! Прямо московскую канареечку.
– Птички хороши те, что на воле порхают. А канарейки, мой милый, нравятся тогда, когда они в чужих клетках. Своя быстро надоедает. Знаю по личному опыту. Я еще не настолько стар, чтобы довольствоваться одной и той же клеточной канарейкой. Кстати, а почему ты без своей канарейки?
– Пока обхожусь ширпотребовской... И потом, у меня есть невеста... Ребенок! Да. С первого курса... И представь – письма мне пишет. Эпистолярная любовь – это, братцы, деликатес.
– Бедный ребенок, – сказал Воронов.
– Ба! – воскликнул Юпо. – Я совсем забыл предупредить тебя, Петр. Осторожно, здесь присутствует возвышенная любовь.
– Перестань паясничать! – Воронов зло посмотрел на Юпо.
– Ну, баста! – Юпо растопырил пальцы. – Кроме шуток, тут дело серьезное. Мы люди свои, и нам нечего таить друг от друга. А ты, Серега, извини. Не при тебе бы так пошло чесать языки. – Он обернулся к Синельникову. – Ну, где же коньяк?
– Есть такое дело! – Синельников разлил коньяк по высоким рюмкам.
– Ну, братцы, за радости и горе! – Юпо поднял рюмку. – За нас самих. За то, что мы живем.
Выпили.
– Налей еще по одной, – сказал Юпо. – У меня после первой во рту образуется какая-то пустота, словно я язык проглатываю. Поэтому совершенно не могу разговаривать, пока вторую не выпью.
Выпили еще.
– Теперь другое дело. – Юпо пожевал крабы. – Так вот, Петя, у нашего друга горе не горе... Но причина для того, чтобы выпить и сказать: "Авдотью мне, Авдотью!" И только ты один можешь помочь ему...
Синельников удивленно пожал плечами, Воронов поморщился.
– Да не в том смысле, черти окаянные! – сказал Юпо. – Слушай сюда, как говорят в Одессе. Петя, надо провести боевой смотр нашей кавалерии. И выбрать направление главного удара...
– Дело знакомое, – отозвался Синельников, разливая коньяк.
Выпили.
– Может, к Нельке закатим? – спросил Юпо.
Синельников покосился на Воронова.
– Туда нельзя... Давай к вороным.
– В стойло геологов? Идея! – подхватил Юпо. – А что? Машина на ходу... Петя, голубчик! Да ты настоящий джинн из этой волшебной бутылочки. – Юпо поцеловал бутылку коньяка. – Выпьем за набег!
– Ну, положим, пить-то за это еще рано, – сказал Синельников.
– Славная эта штука, целебная, – сказал Юпо, ставя пустую рюмку. – В нашем положении только буйволы могут не пить. Живешь как на лесной порубке, было время – стояло дерево к дереву, а теперь кругом щербины. Того убрали по чистой, тот в запас ушел, того списали за водку... И все за каких-нибудь пять лет... К черту философию! К вороны-ым!
Воронов захмелел, и ему было все равно, куда ехать. К вороным так к вороным. Поехали!..
Они снова заехали в магазин, купили коньяку, вина, каких-то консервов в стеклянных и жестяных банках, а потом долго тряслись по ухабистой лесной дороге. Остановились где-то на краю поселка; возле самой речушки притулилась деревянная халупа. Посигналили. Женский голос из открытого освещенного окна крикнул:
– Наши все дома!
Потом зашипела радиола, и гнусавый не то мужской, не то женский голос запел на японском языке.
– Все в порядке, – сказал Синельников. – Пошли!
Их встретили у порога дружными криками: "Хозяин пришел! Хозяин!"
За столом сидели четыре девушки и два бородатых парня в ковбойках и джинсах. Среди застолицы Воронов с удивлением увидел Катю. Он в момент протрезвел и замешкался у порога...
– Чего же вы, товарищ инженер, остановились? Иль не узнаете? – Она пьяно улыбалась и с вызовом глядела на него. На ней был теперь модный светло-серый свитер с оленями на груди, на плечи падали крупные волны распущенных кос. – Идите ко мне!.. Не бойтесь... Место свободное, – она хлопнула по стоящему рядом стулу и во все горло захохотала.
Воронов отступил в сени и впотьмах стал нащупывать наружную дверь. За ним вышел в сени Юпо.
– Ты куда?
– Я уйду!.. Не могу. Противно...
– Дурак! Х-хе. А мне нравится эта эпистолярная любовь.
5
Весна в этом году на Тихом океане была ранняя; еще в апреле на речных разводьях и по болотистым распадкам зазеленели красноталы, потом тронулся, закурчавился подлесок – черемуха, жимолость, амурская сирень; но монгольский дуб долго еще держал прошлогоднюю жухлую листву, отчего прибрежные сопки до самого мая сохраняли красноватый ржавый оттенок, точно они были железными. Но майское солнце здесь горячее, и, несмотря на холодные ветреные зори, мало-помалу доверчиво раскрылся и монгольский дуб и сразу все заполнил своей широкой густой листвой, и скрылись в его округлых кущах все еще нагие голенастые ветки маньчжурского ореха и колючие сучья аралии, цепкие, точно пальцы. А к июню не выдержали и эти нежные недотроги и выбросили, как стрелы, редкие перистые листья.
– Ну, теперь жди погодки, – говорили старожилы.
И она пришла. По утрам высокое белое солнце так пригревало палатки, что в них становилось душно, как в парной на верхней полке; люди просыпались рано и выходили наружу с красными опухшими лицами, с тяжелой пьянящей одурью в голове. Ругали и палатки, и не в меру холодные ночи, и жаркое, как раскаленная сковорода, утреннее солнце.
Зато под вечер, когда яркие малиновые зори блестели на полированной от безветрия поверхности моря, дышалось легко и радостно. Люди становились добрее, общительнее. Они карабкались на лобастые прибрежные кручи, бродили по таежным сырым распадкам или собирались на заманчивые озорные причитания гармони, превращая бетонированные отмостки возле новых домов в танцплощадки. Особенно веселы и общительны были вечера получек или собраний в Управлении. В такое время стекались со всех участков минчане и туляки, краснодарские и приморские и гуляли, колобродили до самого утра. Маленький дощатый клуб, а точнее – плохонький барак, не вмещал всех танцоров и гуляк; тогда осаждались и брались с бою еще не заселенные новые дома, школы, и в вестибюлях, коридорах, комнатах, пахнущих известью, краской, гулких, как барабаны, гремели сапоги, выбивали дробную чечетку туфельки, пели, смеялись, целовались, плакали и дрались. Здесь были свои законы и порядки, свои герои и усмирители. Тревожные трели милицейского свистка здесь значили столько же, сколько воробьиное чириканье на базарной толкучке. Что мог сделать участковый с громогласной танцующей оравой людей, порой уносившей на своих подошвах свежую окраску полов? Да и никакой оплошавший прораб не обращался за помощью к милиционеру. Для такого дела была более надежная сила – целая команда отоспавшихся за день пожарников или бригадмильцев – ударная сила Синельникова, как звали ее на стройке. Главный инженер подбирал в нее рослых отчаянных парней из владивостокских портовых грузчиков. Платил он им хорошо и требовал, когда нужно, навести порядок. Они отлично понимали его.
Под вечер второго июня рабочие вороновского участка собирались на стройку за получкой. Возле конторы их ждали грузовые машины. Те, кто постарше, наскоро сполоснув лицо и руки, лезли в машины в чем были на работе, поторапливали друг друга, покрикивали на шоферов:
– Поехали! Нечего ворон ловить...
– Журавля в руку захотелось.
– Ну, кому журавля подадут, а кому и синицу сунут.
– Кто на что горазд.
Торопились, предвкушая скорую выпивку, побаивались, что закроются магазины либо не достанется того, что следует.
А те, что помоложе, тщательно умывались, причесывались, надевали галстуки, яркие платья, пудрились... Погода стояла ясная, теплая. Значит, будут танцы, встречи, гуляния.
Лиза уже успела забежать в барак, надеть свое любимое васильковое платье и теперь вся трепетала от какого-то радостного возбужденного нетерпения.
– Ой, мальчики, ну где же Катя? Позовите ее.
– Придет, – равнодушно отзывался Семен. – Сварку последнего узла запорола... Вот и задержалась. Да и куда торопиться? Лишнего все равно не дадут.
Он не любил эти суматошные вечера, и вид у него был самый будничный: белесые кирзовые сапоги, видавшая виды репсовая курточка и выглядывавшая из-под нее какая-то рыжая застиранная ковбойка. К тому же первое жаркое солнце всегда отражалось, как говорили в шутку, на Семеновом лице: и его острые скулы и короткий толстый нос каждую неделю меняли новую кожу – то краснели, то синели, напоминая порой перезревшую сливу.
– Сеня, ты бы хоть сапоги кремом почистил, – сказала Лиза. – Они у тебя точно брезентовые.
– Брезентовые и есть. Не нравится?
– Бирюк ты.
– А ты пуговица. Сияешь, как будто тебя суконкой начистили.
Лиза не умела сердиться и прощала Семену всякие дерзости. Она считала его ужасно умным человеком и предана была ему, как отделенный ротному командиру. С ним она приехала из десятого класса на стройку и, когда распределяли их по участкам, не задумываясь пошла вместе с Семеном. Благодаря ему она и крановщицей стала. Втайне Лиза влюблена была в него. За что? А кто его знает! Наверно, за то, что он постоянно чем-то был занят: он и моторист, и механик, и студент-заочник, и даже изобретать может. Она все ждала, когда Семен объяснится ей в любви, но он звал ее по-смешному то пуговицей, то кнопкой, часто грубил ей. И Лиза потихоньку ото всех плакала. Но она совсем не умела сердиться, душа ее быстро обретала радость и спокойствие, как хорошо укрытое камышом светлое озерцо; кинешь в него камень – всколыхнется оно, подернется мелкими колечками, зарябит, потемнеет. Но быстро уляжется мелкая дрожь, и глядишь, снова голубеет эта глубинная чистота, и снова разливается спокойная гладь от берега к берегу. И опять звенит ее детский заливчатый смех, и снова раздаются ее наивные упрашивания: "Ох, мальчики, не надо так!", "Ой, девочки, миленькие, не сердитесь!".
– Миша, Миша, скорее сюда! – вдруг закричала она. – Вон видишь – Катя идет!
Забродин отправлял машины с людьми, но, увидав Катю, подошел к конторе.
– Ты еще не переоделась? – удивился Михаил.
На Кате был комбинезон; она широко распахнула ворот, запрокидывала голову, выгибая свою тонкую шею, озорно поводила глазами и говорила, кокетливо обмахиваясь платком:
– А вы меня ждете?
– Не валяй дурака. Осталась последняя машина, – Михаил говорил строго, но, встретившись с ее взглядом, невольно улыбнулся: – Ждем, да не тебя.
– Что ж это за важная персона появилась?
– Тебе хорошо знакомая. – Михаил помолчал. – Начальника участка ждем.
– Так я сейчас! Подождите минутку...
Но Воронов приоткрыл дверь конторы и сказал:
– Поезжайте, ребята. Я сегодня занят.
– Как же, Сергей Петрович? – невольно спросила Катя и, словно опомнившись, сказала другим тоном, улыбаясь, нарочито растягивая слова: Ведь у вас первая получка... Кажется, с вас положено...
Воронов после того вечера избегал ее и на вызывающие насмешливые улыбки, которые она бросала при встрече, хмуро отворачивался. Его мужское самолюбие было уязвлено – какая-то пьянчужка из притона "вороных" разыграла перед ним сценку увлечения недотроги-десятиклассницы. И он поверил... Болван!
– Спасибо, что вы надоумили меня, – сухо ответил ей Воронов и крикнул в сторону машины: – Поезжайте, ребята! Не держите машину.
Затем он ушел в контору и тщательно притворил за собой дверь.
– Ну что ж, поехали, – равнодушно сказала Катя, комкая платок в опущенной руке.
– Ты что, Катька, с ума сошла! Ведь мы же в клуб пойдем. Танцевать будем, – набросилась на нее Лиза.
– Ну и что?
– Беги переодевайся.
– Если тем, которые в галстуке, стыдно танцевать со мной, так пусть не танцуют.
Все посмотрели на синий галстук Михаила, словно впервые заметили его.
– Если он не подходит к твоему комбинезону, то я сниму. Ну? – Забродин наклонился к ней, взял галстук за узел, потом произнес повелительно: Поехали!
– Да что вы в самом деле! – взмолилась Лиза, округляя глаза. – Я хоть за твоими туфлями сбегаю.
И, боясь, что ее задержат, она опрометью бросилась к бараку.
Туфли Кате пригодились. На этот раз танцевали в спортзале новой школы. Полы еще не успели покрасить, поэтому никто особенно не возражал. Правда, здесь жили монтажники. Но их попросили перенести свои матрацы и рюкзаки в соседнюю классную, комнату. И они уступили.
– Только до десяти часов, – сказал бригадир монтажников, флегматичный рябой детина. – У меня ночная смена. Проводку ведем. Нам тут не до танцев будет.
– Милый, по ночам работают слоны да китайцы, ибо первые сильны, а вторых много, – возразил ему косматый горбоносый парень, известный на всю округу по кличке Дербень-Калуга. – А порядочные люди веселятся; Может быть, тебе меню не подали? Так я распоряжусь. Выбор у нас подходящий. – Он положил на плечо монтажнику сухую костистую ладонь. – Ну, как? Твое помещение, наш продукт... Гуляем?
Монтажник хладнокровно снял руку Дербень-Калуги со своего плеча:
– Я предупредил вас. Только до десяти.
– А-я-яй, какой несговорчивый!
Дербень-Калуга появлялся на стройке, или, как здесь говорили, "спускался вниз", дважды в году – весной и глубокой осенью. Все остальное время он пропадал в сопках, работая экспедитором геологических партий. Появлялся он всегда с деньгами; одни говорили – с крадеными, другие утверждали, что деньги он заработал, накопил. Приходил он каждый раз на стройку с желанием осесть, закрепиться... Но всегда пропивался и после скандалов, драк снова уходил в сопки. На стройку его влекла еще давняя властная страсть к Неле. Но он скрывал эту страсть и говорил о своей возлюбленной нарочито пренебрежительным тоном: "Старуху пришел навестить".
На танцы привела его Неля. Семен заметил, что был он выпивши. Неля шептала ему что-то на ухо, он усмехался, подозрительно поглядывал в сторону Кати и Михаила. Все это настораживало Семена, и он старался ближе держаться к Забродину.
Танцевали под баян. Пол был шершавый, сухой, весь заляпанный известью и краской. Взбитая сапогами и туфлями известковая пыль белесым туманом висела в воздухе, садилась на разгоряченные лица, першила в горле. Но люди не замечали ее; тесно прижимаясь друг к другу, обхватив руками талии и спины, покачиваясь и шаркая ногами, они награждали друг друга довольными бессмысленными улыбками. В эти минуты, танцуя с Лизой, Семен думал о том, как люди ухитряются терять свои лица и делают это с радостью, словно облегчая себя от ненужной ноши. Как все мы теперь похожи друг на друга! И даже эти пестрые девичьи платья так уныло однообразны. А вот Катя в комбинезоне. Молодец! Но понимает ли она это?
В один из перерывов Неля оказалась рядом с Катей. Скользнув пренебрежительно своими смоляными глазами по Катиной одежде, она сказала:
– Ударница и в комбинезоне! Что это? Пренебрежение к людям?
– Не ко всем.
