Текст книги "Падение лесного короля"

Автор книги: Борис Можаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Это тебе за Дарью. А теперь за меня получи!

Он снова ударил Боборыкина в лицо, тот пролетел в прихожую, спиной раскрыл дверь и упал на порог.

Чубатов взял его под мышки, вытащил на крыльцо и столкнул вниз. Потом снял его куртку с вешалки и выбросил из дверей. Боборыкин неожиданно резво вскочил на ноги, схватил куртку и отбежал на почтительное расстояние.

– Это все тебе приплюсуется, приплюсуется! – крикнул, грозя кулаком.

– Пошел вон! Мразь...

Чубатов закрыл дверь и вернулся в дом; из левой руки его текла кровь. Размазывая ее правой ладонью, сказал, кривя губы:

– Собака! Надо же – руку укусил.

– Дай я тебя платком перевяжу! – ринулась к нему Даша.

– Да пустяки!..

Она ловко и быстро перетянула платком его руку и завязала двумя узелками концы платка. Потом, тревожно заглядывая в глаза ему, спросила:

– Иван, это правда, что тебя посадят?

– Врет.

– Ваня, милый! Я так боюсь за тебя, так боюсь... – Она прижалась к его груди и заплакала.

– Успокойся, успокойся. – Он гладил ее по голове, как ребенка. – Видишь – я у тебя. Мы очень мирно беседовали с капитаном и расстались друзьями. Он даже хлопотал за меня в райисполкоме.

– Я знаешь о чем подумала? – Она запрокинула голову и опять поглядела в лицо ему. – Если тебя посадят, я стану твоей женой.

– А если нет? – Он с ласковой насмешливостью глядел на нее. – Ну, чего молчишь? Будешь раздумывать? Тогда я попрошу капитана, чтобы меня посадили сегодня же.

– Типун тебе на язык! Что ты говоришь такое? – испуганно запричитала она. – Вот беду накличешь! Разве можно смеяться над судьбой?

– А я не смеюсь. Моя судьба – ты. Она в моих руках. – Он обнял ее и поцеловал.

Им помешал стук в дверь.

– Неужели ему мало? – сказал Чубатов, оставляя ее. – Погоди, я сейчас.

Даша оправила на себе одежду, причесала волосы, обернувшись к зеркалу, и с ужасом заметила в зеркале, как в комнату входил вместе с Чубатовым капитан Коньков. Она выронила гребешок; падая, он простучал каким-то странным сухим костяным стуком. Обернулась; все с минуту стояли как немые, глядя друг на друга.

– Иван Гаврилович, – сказал Коньков Чубатову, – я должен взять вас под стражу.

– Ваня! Ва-а-аня! – с душераздирающим криком Даша бросилась к Чубатову и зарыдала, затряслась у него на груди.

– Ну, будет, будет, – утешал ее тот и виновато Конькову: – Извините, капитан... женщина.

– Да я понимаю. Может, мне выйти на минуту?

– Нет, – твердо сказал Чубатов. – Когда болит зуб, его сразу надо дергать.

Даша умолкла внезапно и теперь смотрела во все глаза на Чубатова. Иван поцеловал ее как-то церемонно и обернулся к Конькову.

– Я готов, капитан, – хлопнул себя по животу: – У меня зипун – весь пожиток. – Потом Даше: – Чего понадобится, попрошу у тебя.

– Я все принесу, – пролепетала она.

– Да, вот еще! – Чубатов вскинул голову и как-то весело посмотрел на Конькова: – Капитан, а можно мне идти с гитарой?

– Можно... до самой камеры.

– Вот спасибо! – Чубатов снял со стены гитару, подошел к Даше, еще раз поцеловал ее: – Не горюй! – И потом капитану: – Пошли!

Чубатов шел рядом с Коньковым, как с приятелем, и пел под гитару:

Я поднялся к тебе на Большой перевал,

Я все ноги разбил, я все путы порвал...

Прохожие и подумать не могли, что один из этих двоих был арестованным, второй же – конвоиром.

А Даша стояла на крыльце, прислонившись к дверному косяку, и смотрела невидящими глазами прямо перед собой в темноту, откуда долетала к ней, все отдаляясь, негромкая песня Чубатова.

19

Коньков пришел домой поздно, в скверном настроении. Моросил дождь, и на сапоги налипла ковлагами придорожная глина. Обчищая об железную скобу сапоги, еще подумал: теперь бы выпить не грех с каким-нибудь приятелем. А Ленка разве компаньон в таком деле. Да еще и обругает, если предложишь.

Он постучал в оконный наличник. В сенях тотчас вспыхнул свет. Значит, ждала, с невольным одобрением подумал Коньков.

– Ты чего такой хмурый? – спросила она с порога. – Иль проголодался?

– С прокурором поцапался, – отвечал Коньков, снимая плащ. – Дело у меня забирает.

– Подумаешь, беда какая. Отдай, пусть потешится.

– А тебя, говорит, накажем.

– За что?

– Чубатова посадили... А я не согласен.

– Ах ты! Какая жалость! – всплеснула руками Лена. – Не везет этой Дашке, опять ей горе мыкать в одиночестве.

Коньков присел на лавку, снял мокрые сапоги, надел шлепанцы.

– Начфин его гробит. Но мы еще посмотрим.

– Лень, а у нас гость!

– Иди ты! – обрадовался Коньков.

– Пошли! Чего расселся?

– Идем, идем, – весело отозвался Коньков, потирая озябшие руки.

Посреди зала в красном креслице важно восседал Арсе и курил свою бронзовую трубочку. На нем были легкие бурые олочи, расшитый по бортам и вороту синий халат, а на голове покоилась старомодная, плетенная из черной соломы шляпа с вуалеткой. Сбоку над щекой свисал белый ярлык с указанием цены этой шляпы. Своя же заношенная кепка лежала на коленях.

– Арсе! Какими судьбами? – радостно приветствовал его Коньков.

– В город приезжал... шляпу купил. – Арсе мундштуком трубочки указал на голову.

– Шляпа-то дамская!

– Ну и что? Мне очень нравится. Красивая шляпа. Внуку подарю или внучке.

– Где ты ее раскопал? Таких уж не носят лет десять.

– Почему?

– На ней вуалетка.

– Какой вуалетка? – Арсе снял шляпу и с любопытством разглядывал ее.

– А вот вуалетка, – указал Коньков на вуалетку частого плетения с черными мушками.

– Это накомарник, понимаешь, – сказал Арсе, снова примеривая на себя шляпу.

Коньков засмеялся.

– Ты бы хоть ярлык с ценой срезал.

– Это? Зачем? Красиво... И все узнают, сколько деньги платил.

– У тебя, брат, все продумано.

– Конечно, – согласился Арсе.

– Мать! А ну-ка накрывай на стол, чего погорячее! – крикнул Коньков жене, хлопотавшей в прихожей, и снова Арсе: – Как ты меня нашел?

– Наши люди говорили.

– Откуда они знают, где я живу?

– Наши люди все знают.

– Пра-авильно, – усмехнулся Коньков, принимая от Елены тарелки и расставляя их на столе.

– Я приезжал тебе говорить: Гээнта не виноватый. Гээнта не поджигал лесной склад, – сказал, понизив голос, Арсе и подаваясь корпусом к Конькову.

– А кто же поджег его? – Коньков хоть и оживился, и блеснул огонек в глазах его, но губы кривились в чуть заметной усмешке.

– Боборыкин поджигал, – уверенно ответил Арсе.

– Кто тебе сказал?

– Никто не говорил... Сам знай.

Огонек любопытства, блеснувший было в глазах Конькова, снова угас, и он спросил скорее для приличия:

– Каким же образом ты узнал?

– Бабушка Одинка видел... Моя жена.

– Почему же она мне не сказала? – удивился Коньков.

– Она тебя боисси.

– Что же она видела?

– Она, понимаешь, дрова собирал... Там тайга, где лесной склад был. Вдруг лошадка едет, человек на ней, верхом, понимаешь. Бабушка смотри, смотри... Кто такой? Боборыкин, оказывается. Его слезал с лошадка, ходи юрта, где Гээнта спал. Бабушка за дерево прятался.

– А чего она спряталась?

– Она боисси. Боборыкин смотри кругом, никого не видал. Тогда он вынимай трубка из кармана, белый. Немножко поджигай. Дым ходил из трубка. Бабушка думал – его курить будет. Нет, понимаешь. Трубка отнес в юрту. Сам на лошадка садился, уехал тайга. Бабушка домой уходил. Может, полчаса, час проходил... Пожар! Юрта гори! Лесной склад гори! Вот какое дело, понимаешь.

– А кто докажет, что это был Боборыкин?

– Я могу доказать, такое дело.

– Каким образом?

– Я следы видел. Лошадка искал. Всю тайгу прошел. Лошадь нашел. В ОРСе, оказывается, лошадка. Ну, где запань. Конюх мой друг. Мы выпивали немножко. Я давал ему свой нож. Хор-роший нож. Конюх давал мне писаку. Вот, такое дело. – Арсе вынул сложенную вчетверо бумажку, протянул ее Конькову.

Через плечо ему заглядывала Елена и зло цедила:

– Какая сволота! Какая сволота!

Коньков развернул бумажку и прочел вслух: "Конюху Коновалову. Выдать лошадь под седло подателю сего, Боборыкину. Завхоз Сметанкин. 20 сентября сего года..."

– Вот это бумага! – прихлопнул ладонью по записке Коньков и радостно подмигнул жене: – Ай да Арсе! Да ты прямо Шерлок Холмс...

– Конечно, – охотно согласился Арсе.

– За это и выпить не грех. – Коньков налил всем в рюмки водки.

– Можно, такое дело, выпить. – Арсе бережно приподнял рюмку и, кривясь, медленно цедил водку.

Коньков помолчал для приличия, ожидая, пока Арсе закусывал свиным салом, потом спросил:

– А что за трубку положил он в юрту?

– Вот его трубка. – Арсе вынул из кармана дюралевую трубку, из которой торчал остаток истлевшего фитиля. – Там нашел, где юрта Гээнта стояла.

Коньков взял трубку, стал разглядывать ее и вдруг вспомнил: это был тот самый обрезок, которым он расшвыривал пепел на месте сгоревшей юрты. Запоздалая досада на свою оплошность вызвала в душе его горькое сожаление – он только головой покачал.

– Как же я не обратил на нее внимания? Эх, лопух я, лопух! – выругал он себя вслух.

– А при чем тут трубка? – спросила Елена. – Какая связь этой железки с пожаром?

– Типичный самопал. – Коньков передал ей трубку. – Поджигают фитиль, заталкивают его в трубку, а на конце насаживают или коробку спичек, или бутылку с бензином. Пока фитиль тлеет в трубке, поджигатель успевает далеко уйти... Это вроде примитивного бикфордова шнура... Н-да. Откуда взял он эту трубку? – спросил Коньков скорее себя, а не Арсе.

– Я знай! – отозвался Арсе.

– Ну, ну!

– Его отрезал свое весло. Там валяется, на складе. Алюминиевый весло. Я, такое дело, спрятал.

Коньков опять головой покачал.

– Арсе, тебе надо в следователи идти.

– А почему нет? – засмеялся тот.

– Одну минутку. – Коньков встал из-за стола и прошел в соседнюю комнату к телефону. Притворив дверь, он набрал номер дежурного по милиции и спросил: – Капитан Ребров? Послушай, Володь! Завтра утром вызови ко мне в кабинет Боборыкина. Тепленьким доставь его. Да! Пораньше, к девяти часам.

20

На другой день Боборыкин встретил Конькова в дежурном помещении и сердито спросил:

– С какой целью вы меня вызвали?

– Сейчас поясню. Пройдемте со мной, – приглашал его Коньков, пропуская впереди себя.

В своем кабинете он вынул из кармана закопченную алюминиевую трубку и положил на стол перед Боборыкиным:

– Узнаете?

– Что это? – спросил в свою очередь Боборыкин.

– Обрезок от вашего весла. Вспомните!

– Допустим... Ну и что?

– Он оказался на месте сгоревшей юрты Гээнты. Как он там оказался?

– Понятия не имею. – Боборыкин даже отвернулся и сделал обиженное лицо.

– Я вам напомню. Вы его зарядили фитилем, подожгли и положили в юрту спящего Гээнты.

Лицо Боборыкина покрылось пятнами, но он все еще пытался изобразить обиду и растерянно улыбался.

– Как бы я смог сделать это?.. Если во время пожара я был на запани.

– На лошади, например. От ОРСа до вашего склада по тайге не более двенадцати километров. Пока тлел фитиль, вы ехали галопом.

– Что вы на меня валите напраслину? Интересно, кто бы это дал мне лошадь? – Боборыкин побледнел, и на лбу его появилась испарина.

– Конюх ОРСа, по записке завхоза. Вот она. – Коньков вынул записку и показал ее из своих рук.

Боборыкин глядел на нее затравленно и молчал.

– Она? – насмешливо спросил Коньков.

– Не знаю, – выдавил из себя Боборыкин и отвернулся.

– Запираться дальше бессмысленно, Боборыкин. Лошадь, на которой вы ездили, видели удэгейцы. Они могут ее опознать. Построят всех лошадей ОРСа и спросят: которая? А весло, то самое, от которого вы отрезали эту трубку, хранится в надежном месте. Так что баста.

Коньков встал.

– Что вы от меня хотите? – со злобой спросил Боборыкин, вставая.

– Подумайте, все взвесьте и признайтесь... Мне ли, прокурору – не имеет значения. Это облегчит вашу участь. А пока я вас провожу в дежурку.

Оставив Боборыкина под надзором дежурного, Коньков вернулся в кабинет и позвонил Савельеву.

– Владимир Федорыч, здравствуйте! Коньков.

– Слышу, – помедлив, ответил Савельев. – В чем дело?

– Появились серьезные улики в виновности Боборыкина. Необходимо задержать его. Прошу вашей санкции.

– Кажется, я отстранил вас от дела. Так вот... Боборыкиным займется тот, кому следует.

На том конце положили трубку и послышались частые гудки.

– Ах, вот как! – воскликнул Коньков, придавливая рычаг трубкой. – Ну, ладно...

Злой и решительный вошел он в кабинет начальника милиции и спросил от порога:

– Почему прокурор не дает санкцию на арест Боборыкина? Я ему звоню по телефону, а он трубку бросает. Даже разговаривать не хочет. В чем дело?

– Ну, что ты кипятишься, капитан? Садись, и поговорим спокойно, подполковник, грузный, с залысинами, кивнул на стул. – Боборыкин никуда не денется, возьмут его, успокойся. А указание прокурора следует исполнять.

– Я исполняю... задержал Чубатова. Но прокурор необъективен. И я с ним не согласен по ходу дела.

– Если прокурор берет следствие в свои руки, ты обязан отдать.

– Пожалуйста! Бумаги я отдам.

– И продолжаешь вести это самое расследование. Какое ты имеешь право?

– А если я не согласен с выводами прокурора?

– Ты обязан прекратить расследование. Если не согласен, пиши рапорт.

– Я напишу рапорт. Но к рапорту я добавлю кое-что другое. Я подробно изложу, что за порядки сложились у нас по заготовке леса. Что за отчетность! Что за снабжение! И все хотят из воды сухими выйти. На стрелочника свалить! Я попытаюсь разобраться в этом до конца.

Подполковник Колесов с долгим укором смотрел усталыми, отечными глазами на Конькова, выражение лица его было печальным и скучным, ему жаль было, что взрослый и вполне разумный человек порет горячку и не хочет считаться с элементарными правилами.

– Прокурор требует отстранить вас от дела, – произнес он наконец. – Я надеюсь на ваше благоразумие.

– Я буду проводить расследование, – сказал упрямо Коньков.

– В таком случае вы будете наказаны.

– Благодарю за предупреждение. – Коньков учтиво склонил голову и пошел к двери.

Подполковник встал и сердито сказал:

– Остановитесь, товарищ капитан!

Коньков остановился, развернулся по-военному, щелкнул каблуками.

– Слушаюсь, товарищ подполковник!

Тот подошел к Конькову.

– Леонид Семенович, мы с тобой больше года проработали... Зачем же так открыто рвать? Зачем не уважать старших?

– Я вас уважаю, товарищ подполковник.

– Формально. А по существу не слушаешь. Ну, поверь моему опыту – нельзя лезть на рожон. Прокурор для тебя, для следователя, одно и то же, что ротный командир для отделенного. Хоть субординацию соблюдай.

– Чем же я нарушил субординацию?

– Ну, как же? Прокурор отдал приказ – арестовать подследственного. А ты что сделал? Мало того что целый день проманежил... только вечером взял его. Так еще и с гитарой вел через весь город!

– Мне совестно вести под конвоем невинного человека.

– Суд покажет, виновен он или нет.

– Вот именно. Будем готовиться к суду.

– Что это значит?

– А то, что я вам сказал. Буду жаловаться. Действовать, как сочту нужным.

– Ну что ж, вольному воля. – Подполковник насупился и сухо сказал: Можете считать себя свободным. Я отстраняю вас от расследования. Ступайте.

Коньков вышел из милиции, свернул на тихую пустынную улочку и рассеянно побрел по узенькой бетонной ленточке тротуара. Стоял хороший денек ранней осени – ни жары, ни ветра; сочно зеленела на обочинах трава-мурава, светились чистые голубенькие заборчики из штакетника, палисадники с высоким малинником, яблоки на ветвях и тревожные пятна красной рябины. Но Конькову было невесело от этой благодати.

"Вот и повернулось все на круги своя, – думал он. – Пойду я опять околачивать пороги. Правду искать! Отчего это так получается? Или не везет мне? Или самолюбие заедает и я лезу в самом деле на рожон? Может, прав Савельев? Нарушения есть? Есть. А там пусть суд решает. Чего ж я бью тревогу? Или я вправду обязанности свои перепутал, вместо обвинителя хочу защитником выступать? Ведь будет же на суде и защитник, будет. А как же я? Я ведь знаю, что причины этих нарушений не вскрыты, что виноваты не только заготовители, но и те, которые сами обвиняют, и промолчу? Дак ведь совесть замучает! Кто же я? Страж закона или исполнитель чужой воли? Если закон превыше всего, тогда что за беда, коли перепадет мне по шее. Надо терпеть, Леня..."

Его вывел из раздумья скрип тормозов на мостовой. Оглянулся – "газик". Из растворенной дверцы высунулся председатель райисполкома Стародубов и машет рукой.

– Капитан! Шагай сюда, подвезу!

Коньков свернул на мостовую.

– Здоров, Никита Александрович!

– Давай, давай! – Тот сидел за рулем, жестом указывая на место рядом с собой.

Коньков влез в машину.

– Тебе куда? – спросил Стародубов.

– Да ведь я к тебе...

– Иди ты! На ловца и зверь бежит.

Стародубов закрыл дверцу, "газик" тронулся.

– По какому делу?

– У меня есть идея. Давай позвоним в райком первому. Предложим бюро созвать. Разберемся, как у нас отчетность ведется. Снабжение и все такое прочее. – Он хлопнул по своей планшетке: – У меня тут собрался материалец: и по лесным делам, и кое-что от председателей колхозов, от финансистов...

– И когда же появилась у тебя эта идея? – спросил иронически Стародубов. – После того, как прокурор отобрал у тебя дело?

– А при чем тут мое дело?

– При том. Типичная логика обиженного человека: ах, меня сняли! Ну, так я вам докажу – один я прав, а вы все виноваты. Знакомо, Леонид Семеныч.

– Ну, ну... И мне знакома одна старая побасенка: что может толковое сказать человек, изгнанный из Назарета? Что ж, не хотите слушать здесь, так в области разберутся.

– А если и там охотников не найдешь? – ехидно спросил Стародубов.

– Пойду выше. Останови-ка!

Они остановились напротив красного двухэтажного особняка с вывеской на дверях – "Райком КПСС". Коньков вылез из машины.

– Ну, ступай! – сказал ему вслед Стародубов. – Только смотри не ушибись о дверной косяк.

– Благодарю за внимание!

Коньков легким поскоком через две ступеньки поднялся на второй этаж и прошел в приемную к первому секретарю.

Его встретила полная седая дама в черном костюме.

– Я вас слушаю.

– Як Всеволоду Николаевичу, – сказал Коньков.

– Он будет в конце дня. Что передать? – Она сидела за столиком перед пишущей машинкой.

– Передайте вот это. – Коньков вынул из планшетки голубенькую папку, положил на стол, и сверх этого – еще листок бумаги, исписанный от руки. Скажите Всеволоду Николаевичу, я буду ждать приема весь день сегодня и еще завтра, до вечера. В ночь на послезавтра уеду в область. Дело не терпит отлагательства. Впрочем, тут все написано.

– Хорошо. Я доложу, – сказала секретарша.

21

Елена поджидала Конькова в палисаднике, и по тому, как смотрела на него тревожным и взыскующим взглядом, он понял: все уже знает.

– Ну что, отстранили? Чего молчишь? – И губы поджаты, вытянуты в ниточку.

Он присел на лавочку под окном и сказал примирительно:

– Садись! В ногах правды нет.

Она присела на краешек лавки и затараторила:

– Я как чуяла... С четвертого урока сбежала. Мне завуч шепнул: Савельев, говорит, чернее тучи. Ваш законник в печенке у него сидит. Стоит ли ссориться, говорит, хорошим людям из-за какого-то заезжего гастролера? Я и помотала к тебе. Думаю, упрошу: надо помириться. Ты же упрямый, как осел. Торкнулась к тебе в кабинет – дверь заперта. Я к дежурному, к Реброву: Володь, говорю, где мой? А его, говорит, того... отстранили. Дак что, в самом деле?

– В самом деле, – ответил, не глядя на Елену.

– У начальника-то был?

– Был.

– И что он?

– Да что... Не лезь, говорит, на рожон.

– А я тебе что говорила? – подхватила Елена, всплеснув руками. – Да ведь ты уперся как бык. Все тебе надо правду доказать. Кому доказывать, начальнику, прокурору? А то они глупее тебя? Они что, не знают эту правду? Не знают, как лес добывали, как порядок нарушали? Да они сами этот порядок устанавливали. Пускай сами в этом и разбираются. Твое-то какое собачье дело? Ты же следователь. Вот и гоняйся за преступниками. А этих людей не трогай. Они тебе неподвластны.

– Не трогай, неподвластны... – Коньков покрутил головой и грустно усмехнулся. – Ну, чего ты-расшумелась, голова – два уха! Мое дело установить – отчего так получается, что человек по натуре честный против своей воли становится нарушителем. В чем причина, когда добросовестные люди оказываются виноватыми? Понимаешь? Истинную причину вины вскрыть надо. Вот моя задача! Вскрыть причины, дабы изменить условия, от которых и дело страдает, и люди оказываются без вины виноватыми. А причина эта в бесхозяйственности, в безответственности, да еще в лицемерии. Запутали всякую отчетность. Знают, но делают вид, будто они ни при чем.

– Зато тебе больше всех надо, – с какой-то злой обидой сказала Елена.

– Да пойми ты, если я этого не сделаю, не скажу, мне будет стыдно людям в глаза смотреть.

– Смотри-ка, застыдился, бедный. За людей переживает... Вон, у людей и дома свои, и автомашины. А ты все на казенной квартире живешь. За сорок лет один мотоцикл нажил.

– Мотоцикл-то с коляской! Все ж таки у тебя есть свой выезд. Правее меня сидишь, как начальник. – Он ткнул ее шутливо в бок и захохотал.

– Да ну тебя! – Она приняла эту шутку, озорно блеснули ее темные быстрые глаза. И радость вспыхнула в них за мужицкую стойкость крутой и неуступчивой натуры своего благоверного, и помимо воли растянулись губы ее в игривой улыбке, но только на одно мгновение... Затем ее небольшое, по-детски округлое личико затуманилось и озабоченно опали книзу уголки губ. – Доездились! Что ж, опять в ассенизаторы пойдешь? В мусорщики?

– А что мусор? По двести восемьдесят рублей в месяц заколачивал! Мотоцикл купил.

– Эх, Леня!.. Ни самолюбия у тебя, ни гордости.

– По-твоему, самолюбие в том, чтобы идти на сделку с совестью?

– Да иди ты со своей совестью!.. Носишься с ней как с писаной торбой. Чего теперь делать будем?

– Живы будем – не помрем. Найду работенку. У нас безработицы не бывает.

– Поесть собрать?

– Нет. Молочка, пожалуй, выпью. Пойду в сарай, постругаю да дров поколю... А ты сиди дома, от телефона ни шагу.

– А что тебе телефон?

– Звонить будут, от "самого". Я ему все бумаги отнес и написал кое-что.

– Думаешь, примет? – усмехнулась недоверчиво.

– Примет, – уверенно сказал Коньков. – Он человек неглупый, поймет: не в его интересах выносить сор из избы. А я ведь на районном пороге не остановлюсь. Он меня знает.

До самой темноты провозился Коньков в своем сарайчике: то дрова колол, то протирал мотоцикл, то гнал стружку – новые доски шлифовал для кухонной перегородки, и все думал, как он войдет к секретарю, как поведет свою речь, издалека, по-умному, обложит Савельева, как медведя в берлоге; и такие доводы приходили на ум, и все так складно получалось, что он совсем успокоился и не заметил, как вечер подошел.

Елена пришла к нему в глубоких сумерках; он сидел на чурбаке, понуро свесив голову.

– Ты хоть бы свет включил. Темно.

– А? – отозвался тревожно. – Звонка не было?

– Нет. Ужинать пора.

– Хорошо. Я сейчас приду. – А сам ни с места.

Елена прижалась к нему грудью, запустила пальцы в мягкие волнистые волосы.

– Переживаешь! – потеребила губами кончики его ушей. – Наверное, не примет тебя.

– Ничего... завтра в ночь поеду в область.

– Эх ты, Аника-воин! Пойдем, хоть накормлю тебя. Не то отощаешь. Гляди – штаны спадут. – Она озорно оттянула резинку его лыжных брюк. – Еще опозоришься перед начальством.

– Хорошо, Ленок. Ступай! Я сейчас приду.

Она поднялась на заднее крыльцо, растворила дверь и вдруг крикнула с порога:

– Ле-оня! Телефон звонит!

Он бросился, как тигр из засады, одним махом заскочил на верхнюю ступеньку крыльца, опередил ее на пороге и первым схватил трубку.

– Ты чем занимаешься? – панибратски звучал в трубке знакомый басок первого секретаря.

– То есть как? В каком смысле? – насторожился Коньков.

– А в самом прямом. Ты свободен?

– Так точно!

– Тогда давай ко мне. Мы тебя ждем тут.

– Я – в один момент. Через десять минут буду.

– Смотри за порог не зацепись, – насмешливо заметил секретарь. – Ждем! – И положил трубку.

– Ну, что я тебе говорил? Крой тебя горой! – ликовал Коньков, потрясая поднятой рукой. – Нам нет преград на суше и на море...

– Рано веселишься... Смотри не прослезись. Как возьмут тебя в оборот...

– Меня?! Да я их за можай загоню.

– Ну да... Заяц трепаться не любил. Поешь сперва, не то натощак-то голос сядет, – сказала, глядя, как он, не успев толком подпоясаться, уже китель натягивал.

– Ты что, не слыхала? Я же сказал: через десять минут буду у них.

– Господи! Не смеши хоть людей. Ты что ж, и побежишь, как пионер, через весь город?

– А мотоцикл на что?

– В райком, на мотоцикле?

– Только так.

– Дуракам закон не писан. Смешно.

– Смеяться будем потом.

22

В кабинете первого секретаря за столом уже сидели Стародубов и Савельев. Сам Всеволод Николаевич, поскрипывая протезом левой ноги, тяжелой развалистой походкой вышел из-за стола навстречу Конькову.

Это был сумрачный брюнет могучего сложения с густой седеющей щеткой коротко стриженных волос, в черном дорогом костюме и в белоснежной рубашке с откладным воротом.

– А вот и виновник торжества! Прошу к столу! – приглашал он Конькова, бережно ведя под локоток. – Ну, капитан, здорово разрисовал ты наши порядки по части лесозаготовок. Всем досталось, а мне больше всех. Всеволод Николаевич сел на свое место и хитро подмигнул Конькову. – Только вот какая оказия: твой оппонент, прокурор Савельев, говорит, что спорить не о чем. Дело, которое он отобрал у тебя, освещается не с той стороны. Юридическое начало перепутал с хозяйственным.

– Давайте разберемся, – кто что перепутал? – Коньков вынул из кармана коробку спичек, погремел ею, поочередно глядя на каждого собеседника. Вот вам коробка спичек. Чтобы спичка зажглась, ее нужно провести с нажимом по коробке. Тогда вспыхнет огонь. – Он вынул спичку, зажег ее и приподнял кверху. – От этого огня может сгореть и дом, и целый поселок. Причина зла – вот она – спичка. Ведь можно и так на вопрос ответить. А как же руки, которые пустили ее в дело? Они что же, значит, ни при чем?

– Да что ты нам здесь побасенки рассказываешь? – не выдержал Савельев, перебивая его.

– А то и рассказываю, что этими руками были мы с вами, – живо обернулся к нему Коньков и с выдержкой поглядел на него, потом на Стародубова. – Что скажешь, как он его заготавливает? Какими методами? С луны вам приходил этот лес? Вы его только по колхозам распределяли. А вы, товарищ прокурор, тоже не знали, каким образом добывают лес?

– Ты не путай божий дар с яичницей, – зло сказал Савельев. – Одно дело – промысел, а другое метод, которым он осуществляется.

– Ну, конечно, методы были скрыты за семью замками. Волшебник Чубатов проводил сеанс черной магии. Алле-хоп! – и бумажные ведомости превращались в кубометры чистого леса.

– Я прокурор. И какое мне дело, в конце концов, до заготовки леса?

– Как? Ты же присутствуешь на заседаниях исполкома? – вскинул удивленно голову Всеволод Николаевич и, обернувшись к председателю, спросил: Никита Александрович, разве вы на исполкоме не решали вопрос о заготовках леса?

– Решали, – слегка конфузясь, ответил Стародубов.

– И что же, Савельева не приглашали на исполком?

– Был Савельев на исполкоме, – помедлив, ответил Стародубов.

– Ну, как же так, Владимир Федотыч? – с недоумением спросил Всеволод Николаевич, разводя руками и выпячивая нижнюю губу.

Чуть пригнув голову, Савельев с расстановкой сказал:

– Повторяю: я прокурор и моя обязанность следить за выполнением закона.

– Да, это ваша обязанность, – прихлопнул ладонью об стол Всеволод Николаевич. – Но никто нас с вами не отстранял и от другой обязанности: наведения порядка в районном хозяйстве... Я так думаю, товарищи, что вопрос о лесозаготовках надо поставить на бюро. И там хорошенько разобраться, кому давать пышки, а кому шишки. Твое мнение, Никита Александрович?

– Будем собирать бюро, – Стародубов шумно вздохнул и добавил: – Дело Чубатова – не частный вопрос.

– Вот именно, не частный вопрос! – Всеволод Николаевич поднял палец кверху. – Следователь прав, Савельев!

– Так что ж, прикажете дело прекращать? – спросил тот как бы с обидой и вызовом.

– Я не областной прокурор... – Всеволод Николаевич подался грудью на стол и пристально поглядел на Савельева.

Тот слегка смутился и сказал извинительно:

– Да не в том дело...

– Вот именно, – как бы согласился с ним, не требуя иных пояснений, первый секретарь. – Я не хочу исполнять чужие функции, но вижу: дело Чубатова в надежных руках, и отстранять Конькова не советую. – Последние слова произнес с нажимом.

– В самом деле, Владимир Федотович, тут что-то от недоразумения или от амбиций. Такие стычки бывают. Надо снисходить как-то, сообразуясь... Стародубов запутался в словах, но смотрел на Савельева с затаенной надеждой.

– Да я не против, в общем-то... – Савельев поглядел себе на руки, похрустел пальцами. – Пусть работает... Но чтобы принципы не нарушались.

– Это само собой! – подхватил Коньков, вставая. – Разрешите идти?

– Идите и работайте. – Всеволод Николаевич встал и пожал ему руку.

– Премного благодарен!

Коньков по-военному повернулся, щелкнул каблуками и вышел вон.

1975